Текст книги "Любовные драмы русских писателей"

Да, сердце Достоевского истосковалось по любви. Марья Дмитриевна долго не давала никаких надежд, и лишь в начале 1855 года открылась для ответных чувств. И тут мужа перевели в Кузнецк. Казалось, что теперь уже все надежды окончательно потеряны.

Мы привыкли со школьной скамьи воспринимать наших знаменитых писателей как почтенных старцев, казалось бы, лишенных всех тех чувств, которые бурлят и бушуют в каждом обычном человеке. Достоевский? Да ведь это же автор серьезных философских романов! Разве он может быть способен любить, страдать, испытывать какие-то страсти переживать разрыв с женщиной? И никто не задумывался, что, будь наши мастера художественного слова аскетичными истуканами, не узнали бы мы замечательных произведений.

Достоевский был способен на самые яркие и страстные чувства, его сердце всегда оставалось молодым – до самой последней минуты жизни.

А.Е. Врангель рассказал далее: «Время взяло свое, и это болезненное отчаяние начало улегаться. С Кузнецком началась усиленная переписка, которая, однако, не всегда радовала Федора Михайловича. Он чуял что-то недоброе. К тому же в письмах были вечные жалобы на лишения, на свою болезнь, на неизлечимую болезнь мужа, на безотрадное будущее – все это не могло не угнетать Федора Михайловича. Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень.

Он даже бросил свои “Записки из Мертвого дома”, над которыми работал так недавно с таким увлечением. Любимое времяпрепровождение было, когда мы в теплые вечера растягивались на траве и, лежа на спине, глядели на мириады звезд, мерцавших из синей глубины неба. Эти минуты успокаивали его. Созерцание величия Творца, всеведомой, всемогущей Божеской силы наводило на нас какое-то умиление, сознание нашего ничтожества, как-то смиряло наш дух. О религии с Достоевским мы мало беседовали. Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом. Манера его речи была очень своеобразная. Вообще он говорил негромко, зачастую начинал чуть не шепотом, но чем больше он одушевлялся, тем голос его подымался звучнее и звучнее, а в минуты особого волнения он, говоря, как-то захлебывался и приковывал внимание своего слушателя страстностью речи…»

Муж Исаевой серьезно болел. И вот пришло сообщение о его смерти.

А.Е. Врангель отразил в воспоминаниях реакцию Федора Михайловича:

«Привязанность Достоевского к Исаевой всегда была велика, но теперь, когда она осталась одинока, Федор Михайлович считает прямо целью своей жизни попечение о ней и ее сироте Паше. Надо знать, что ему хорошо было известно в то время, что Марии Дмитриевне нравится в Кузнецке молодой учитель В<ергунов>, товарищ ее покойного мужа, личность, как говорили, совершенно бесцветная. Я его не знал и никогда не видал. Не чуждо, конечно, было Достоевскому и чувство ревности, а потому тем более нельзя не преклоняться перед благородством его души: забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой.

А как тягостно было его состояние духа, удрученное желанием устроить Марию Дмитриевну, видно из его писем; например: вот несколько строк из письма Достоевского к Майкову от 18 января 1856 года: «Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и, наконец, посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня».

Да и все письма ко мне Достоевского, после моего отъезда из Семипалатинска, в этот период его жизни переполнены тревогой о Марии Дмитриевне. Он доходил до полного отчаяния. 13 апреля 1856 года он пишет мне, в каком грустном, ужасном положении он находится; что если не получит от брата нужные для поездки в Кузнецк сто рублей, то это доведет его до “отчаяния”. “Как знать, что случится”. Надо полагать, он намекает на нечто трагическое, а что он допускал исход в подобных случаях трагический – возможно предполагать: не раз на эту тему бывали у нас с ним беседы, и в письме ко мне от 9 ноября 1856 года он говорит: “Тоска моя в последнее время о вас возросла донельзя (я в последнее время, сверх того, и часто болен). Я и вообразил, что с вами случилось что-нибудь трагическое, вроде того, о чем с вами когда-то говорили”. В письме ко мне от 13 апреля 1856 года он прибавляет: “Не для меня прошу, мой друг, а для всего, что только теперь есть у меня самого дорогого в жизни”».

В канун нового, 1856 года пришло письмо необычного содержания. Исаева писала: «Если бы нашелся человек пожилой, и обеспеченный, и добрый, и сделал мне предложение».

Желание найти такого человека напугало Достоевского, трудно измерить его переживания, его опасения, что возлюбленная уже нашла такого человека и если выйдет замуж – это уже будет навсегда.

И тогда он написал ей, что просит стать его женой и что если получит отказ, просто не переживет его. Ответ последовал не сразу – Мария Дмитриевна сообщила, что любит другого и что действительно собирается замуж.

Но любящее сердце порою непредсказуемо – вместо упреков Мария Дмитриевна услышала пожелания счастья, добрые советы, которые, конечно, довались нелегко.

Он не знал, что Мария Дмитриевна не рассматривает его в качестве жениха по весьма банальным причинам – он еще не окреп после каторги и службы солдатской, еще не поправил своего материального положения, фактически был беден. Но работал, работал, работал не покладая рук. И дела пошли на лад. Она узнала об изданиях его книг, о гонорарах… И жених сразу отошел на задний план. Свадьба откладывалась. Мария Дмитриевна присматривалась и готовилась принять решение, для нее наиболее выгодное.

Изменился характер писем, но поначалу она соблюдала дистанцию, называя Достоевского своим братом. Но в конце концов объявила, что разлюбила жениха еще и потому, что поверила, что так, как он, Достоевский, ее никто не любит.

Он снова напомнил ей о своем предложении, снова просил сделать его счастье, и она согласилась. 6 февраля они венчались.

Сколько он добивался этого, как мечтал связать жизнь с нею! Но все вышло не так, как мечталось. Он не нашел в ней верного друга, она не стала его второй половинкой. Постепенно Федор Михайлович стал понимать, что замужеством своим она просто хотела поправить свое положение и, если это удастся, вырваться из захолустья. Она не осознавала, кто находится рядом с нею, но догадывалась, что писательство позволит, в конце концов, вернуться в столицу.

Достоевский так и оставался неопытным в отношениях с прекрасным полом. Если у него и случались романы, то разве что очень мимолетные, сведения о которых даже не остались в арсенале дотошных биографов и любопытных современников. А тут постоянное общение с женщиной, причем женщиной любимой…

Они переехали в Семипалатинск, и Достоевский засел за новые произведения – «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели». Одновременно он подал прошения об отставке по болезни – каторга подорвала здоровье. Наконец получил разрешение вернуться из ссылки, но не в Москву или Санкт-Петербург, а в Тверь, куда Достоевские и перебрались в марте 1959 года. Именно в Твери Достоевский переделал повесть «Двойник», подготовил к изданию «Село Степанчиково…», продолжал работу над «Записками Мертвого дома», создал первые главы романа «Униженные и оскорбленные».

«Она не стоит такой любви…»

Лишь уже в декабре того же 1859 года, спустя ровно десять лет после казни на Семеновском плацу, удалось вернуться в Питер.

Надо было как-то обустраивать свою жизнь, искать работу, поскольку гонорары – дело непостоянное. Впрочем, к этому времени он уже был известен в читательской среде достаточно хорошо. И потому не составляло особого труда организовать публичные чтения на студенческих вечерах, начать вместе с братом Михаилом издание журнала «Время».

И вот в жизни Достоевского появилась новая женщина… Как произошло знакомство? По одним данным, Апполинария Суслова подошла к Достоевскому на студенческом вечере, по другим – она принесла в журнал свой рассказ. Впрочем, может быть, и то и другое верно. Познакомившись на вечере, Суслова могла затем принести свой рассказ в журнал уже по договоренности с главным редактором.

Вскоре в 5-м номере журнала «Время», вышедшем в ноябре 1861 года, появилась повесть «Покуда». Подпись сокращенная, явно скрывающая автора – «А. С-ва». Размещена она между очередной главой «Записок из мертвого дома» Достоевского и романом в стихах Якова Полонского «Свежее предание». Читатели, а особенно критики, тут же обратили внимание на художественную беспомощность произведения. Но не сразу удалось выяснить, кто же автор.

Автором являлась Апполинария Суслова. Она была достаточно образованна, чтобы вариться в столичном обществе, но что касается литературы, тут ее природа обделила талантом. Ее отец, Прокофий Суслов, был из крепостных графа Шереметева. Невероятным образом он сначала сделался купцом, а затем приобрел фабрику и стал далеко не бедным человеком. Прекрасно понимая недостатки своего образования, он стремился добиться для своих дочерей Аполлинарии и Надежды лучшей доли. Что касается Надежды, его замыслы сбылись. Она стала первой русской женщиной-врачом. Даже запись соответствующая была сделана в ее дипломе.

Но вот с Аполлинарией все оказалось сложнее. Она вместе с сестрой окончила пансион благородных девиц, но потом, когда родители перебрались в Петербург, она стала посещать лекции в университете. Учиться на полном курсе тогда еще было нельзя. Но студенческая среда сыграла с ней злую шутку, ввергнув в водоворот революционной борьбы. Какая уж тут учеба – мы свой, мы новый мир построим. Ну а тот, кто был ничем, тот станет всем, видимо, имелось в виду, что станет всем без образования. И вот произошло знакомство с Достоевским, уже известным писателем…

Любовь Федоровна Достоевская, дочь писателя, коснулась в своих воспоминаниях времяпрепровождения Сусловой в те годы: «Полина приехала из русской провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы удобно жить в Петербурге. Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако она усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям, заставляла подписывать протесты, принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, неся красное знамя, пела Марсельезу, ругала казаков и вела себя вызывающе… Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала с ними, аплодировала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь… Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви.

Это письмо было найдено в бумагах отца, оно было простым, наивным и поэтичным. Можно было предположить, что писала его робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский, растроганный, читал письмо Полины…»

Что же привлекло Достоевского в ней и ее в Достоевском? Ведь ему уже было сорок, а ей всего лишь двадцать один год – почти двадцать лет разница. Да и был к тому времени Федор Михайлович, мягко говоря, не здоров. Каторга – не санаторий. Обострились врожденные заболевания, в частности эпилепсия. Но Достоевский пользовался авторитетом у молодежи не только потому, что его произведениями зачитывалась вся мыслящая Россия. Он пострадал в борьбе с самодержавием, столь ненавистным тем, кто по неразумению своему встал на путь революционной бесовщины. А ведь к тому времени сам Достоевский уже переосмыслил свое отношение к государственному устройству. Он стал убежденным монархистом и консерватором. Суслова же еще не наигралась в революцию.

Почему Достоевский пошел на измену жене, которую, как казалось, любил всем сердцем? Существуют мнения некоторых биографов, что в семье не только не установился лад, но Мария Дмитриевна оказалась сама женой неверной. В ее жизни появился другой мужчина… И Достоевский знал об этом, знал и переживал. Свои переживания старался погасить работой. Став главным редактором журнала «Время», много ездил по губернским и уездным городам. Уезжая, понимал, что дает жене лишний повод для встреч с любовником, но… что мог поделать.

Возвращался порой с тревогой и трепетом. Он все еще боялся, что однажды она уйдет, покинет его. Значит, теплились чувства, видимо, было что-то, за что можно было ценить Марию Дмитриевну, разделившую с ними не лучшие времена, времена жизни в захолустье, времена нужды.

Апполинария Суслова помогала скрасить его жизнь – жизнь обманутого мужа. Она постепенно становилась все требовательнее, она хотела, чтобы он бросил жену и был с нею, только с нею. Как знать, быть может, Достоевский и решился бы на это, тем более повод к разрыву с женой, в связи с ее изменами, появился.

Но однажды, возвратившись из очередной поездки, он был поражен тем, что увидел дома. Мария Дмитриевна встретила его в постели в ужасном состоянии. Она была больна, и диагноз оказался страшным – чахотка. Федор Михайлович не бросил ее и стал ухаживать за ней, хотя Суслову это приводило в бешенство, поскольку видеться приходилось все реже и реже.

А Достоевский старался сделать менее тяжелыми последние месяцы, недели, дни тяжело переносившей болезнь жены.

Суслова же не унималась. Теперь уже вся жизнь ее сосредоточилась на Достоевском. Он стал ее первым мужчиной, он явился предметом восторга и обожания, предметом, быть может, и не вполне еще осознанных чувств, ведь она полюбила, как ей казалось, полюбила гения, классика, имевшего почти потрясающую известность, но видела перед собой в общем-то утомленного невзгодами и передрягами больного человека, к тому же почти что из другого поколения: двадцать лет – серьезная разница.

И конечно же ее мучила ревность. Она не желала понимать, что Достоевский просто не может бросить жену в том состоянии, в котором она находилась. Если бы была здорова, тогда другое дело, тогда еще можно было что-то требовать, опять же потому, что жена сама дала повод к разрыву. Но она была больна и дни ее были сочтены.

Тем не менее терять молодую возлюбленную Достоевскому не хотелось – он привязался к ней всем сердцем и ее недостатки, порой, казались достоинствами, поскольку влюбленный человек любит, не разделяя достоинств и недостатков предмета своей любви.

И он решился на время оставить жену, поскольку у нее было некоторое пусть временное, но улучшение, и отправиться с Апполинарией в путешествие по Европе.

Та с восторгом приняла предложение, уже считала дни до отъезда, но неожиданно возникли проблемы с журналом «Время», который едва не закрыли за какие-то публикации. Пока Достоевский с братом спасали журнал, резко ухудшилось состояние Марии Дмитриевны. А между тем откладывать поездку было невозможно. Апполинария не перенесла бы этого. И тогда Достоевский предложил ей ехать вперед, обещая догнать в скором времени. После некоторых колебаний она согласилась и отправилась в Париж. Его же выезд задерживался то по одной, то по другой причине.

Первые письма из Парижа от Апполинарии были нежными и ласковыми, полными нетерпения. Она умоляла приехать побыстрее. Он же не торопился, стараясь завершить все неотложные дела.

И вдруг письма прекратились. Обеспокоенный молчанием Апполинарии, Достоевский поспешил выехать в Париж, но не удержался от того, чтобы заглянуть в пути в Висбаден, поиграть пару-тройку дней в рулетку. На этот раз рулетка принесла солидный выигрыш, который он решил поделить между супругой и любовницей.

Но от Апполинарии пришло письмо: «Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: – все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать. Прощай, милый!

Мне хотелось тебя видеть, но к чему это приведет? Мне очень хотелось говорить с тобой о России».

Письмо было датировано 19 августа 1863 года.

И далее Суслова отметила: «В эту минуту мне очень и очень грустно. Какой он великодушный, благородный! Какой ум! Какое сердце!..»

Письмо выбило из колеи. Достоевский остро переживал предательство, хотя, в какой-то мере и сам был виноват в нем. Отправил Апполинарию в Париж, оставшись с женой. Это ли не причина для раздражения и даже для ответных действий?! Она считала, что отдала ему все, всю себя, не получив взамен ничего, ведь он продолжал заботиться о жене, совсем не думая, как плохо без него ей – Апполинарии. В чем-то она была права, ведь действительно, она явилась до некоторой степени громоотводом, восполняя собой все, чего не хватало Достоевскому дома, а дома теперь было плохо, грустно и тяжело. С ней же все по-иному, с ней радость общения, общения в полном объеме. Она уже знала, что Достоевский вообще любит молодых женщин – это проявилось во многих его произведениях.

Об отношении к случившемуся Достоевского говорит его письмо, написанное двумя годами позже, 19 апреля 1865 года, и адресованное Надежде Сусловой, сестре Апполинарии: «Она колет меня до сих пор тем, что я недостоин был любви ее, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: “Ты немножко опоздал приехать”, то есть, что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад еще горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю ее, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: “Ты немножко опоздал приехать”».

А вот что писала сама Апполинария Суслова в книге «Годы близости с Достоевским»: «27 августа (1863). Среда. Сейчас получила письмо от Федора Михайловича по городской уже почте. Как он рад, что скоро меня увидит. Я ему послала очень коротенькое письмо, которое было заранее приготовлено. Жаль мне его очень.

Какие разнообразные мысли и чувства будут волновать его, когда пройдет первое впечатление горя! Боюсь только, как бы он, соскучившись меня дожидаться (письмо мое придет не скоро), не пришел ко мне сегодня, прежде получения моего письма. Я не выдержу равнодушно этого свидания. Хорошо, что я предупредила его, чтобы он прежде мне написал, иначе что б было…»

Вечером она сделала следующую запись: «Так и случилось. Едва успела я написать предыдущие строки, как Федор Михайлович явился. Я увидела его в окно, но дождалась, когда мне пришли сказать о его приезде, и то долго не решалась выйти. “Здравствуй”, – сказала я ему дрожащим голосом. Он спрашивал, что со мной, и еще более усиливал мое волнение, вместе с которым развивалось его беспокойство.

– Я думала, что ты не приедешь, – сказала я, – потому что написала тебе письмо.

– Какое письмо?

– Чтобы ты не приезжал.

– Отчего?

– Оттого, что поздно.

Он опустил голову.

– Я должен все знать, пойдем куда-нибудь, и скажи мне, или я умру.

Я предложила ехать с ним к нему. Всю дорогу мы молчали. Я не смотрела на него. Он только по временам кричал кучеру отчаянным и нетерпеливым голосом: “Vite, vite”, причем тот иногда оборачивался и смотрел с недоумением. Я старалась не смотреть на Федора Михайловича. Он тоже не смотрел на меня, но всю дорогу держал мою руку и по временам сжимал ее и делал какие-то судорожные движения.

– Успокойся, ведь я с тобой, – сказала я.

Когда мы вошли в его комнату, он упал к моим ногам и, сжимая, обняв, с рыданием мои колени, громко зарыдал: “Я потерял тебя, я это знал!”

Успокоившись, он начал спрашивать меня, что это за человек. “Может быть, он красавец, молод, говорун. Но никогда ты не найдешь другого сердца, как мое”. Я долго не хотела ему отвечать.

– Ты отдалась ему совершенно?

– Не спрашивай, это нехорошо, – сказала я.

– Поля, я не знаю, что хорошо и что дурно. Кто он: русский, француз, не мой доктор?..

– Нет, нет.

Я ему сказала, что очень люблю этого человека.

– Ты счастлива?

– Нет.

– Как же это? Любишь и не счастлива, да возможно ли это?

– Он меня не любит.

– Не любит! – вскричал он, схватившись за голову, в отчаянии. – Но ты не любишь его, как раба, скажи мне, это мне нужно знать! Не правда ли, ты пойдешь с ним на край света?

– Нет, я… я уеду в деревню, – сказала я, заливаясь слезами.

– О Поля, зачем же ты так несчастлива! Это должно было случиться, что ты полюбишь другого. Я это знал. Ведь ты по ошибке полюбила меня, потому что у тебя сердце широкое, ты ждала до двадцати трех лет, ты единственная женщина, которая не требует никаких обязанностей, но чего это стоит: мужчина и женщина не одно и то же. Он берет – она дает.

Когда я сказала ему, что это за человек, он сказал, что в эту минуту испытал гадкое чувство: что ему стало легче, что это не серьезный человек, не Лермонтов. Мы много еще говорили о посторонних предметах. Он мне сказал, что счастлив тем, что узнал на свете такое существо, как я. Он просил меня оставаться в дружбе с ним и особенно писать, когда я особенно счастлива или несчастлива. Потом предлагал ехать в Италию, оставаясь как мой брат. Когда я ему сказала, что он, верно, будет писать свой роман, он сказал: “За кого ты меня принимаешь! Ты думаешь, что все пройдет без всякого впечатления”. Я ему обещала прийти на другой день. Мне стало легче, когда я с ним поговорила. Он понимает меня…»

Но кого же нашла в Париже Суслова, кто же он – соперник Достоевского? Федор Михайлович ожидал, что она способна полюбить только человека высоких достоинств, и был крайне удивлен ее выбором. Она предпочла его жалкому и бесчестному существу – студенту из Испании по имени Сальвадор. Он же, натешившись вдоволь, погуляв за счет состоятельной любовницы, исчез.

Но и этого мало – Апполинария словно совсем лишилась разума. Она пыталась разыскать мошенника, не спала ночей и мучила Достоевского своими переживаниями. Она просила его включиться в поиск, сопровождать ее в поездках по парижским улицам. Надеялась на случайную встречу.

В те дни, когда произошел окончательный разрыв, в письмах к сестре Сусловой Достоевский жаловался: «Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны… Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви. Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна».

Между тем 15 апреля 1864 года ушла из жизни Мария Дмитриевна.

Достоевский выполнил перед нею свой долг… Он не оставил ее до последнего ее вздоха. Он пояснял это впоследствии так: «…Мы не могли перестать любить друг друга: даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу. Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь».

Он остался один. Он попытался вернуть Апполинарию Суслову, даже сделал ей предложение, но получил отказ.

И все же он написал, когда их отношения завершились окончательно: «Я люблю ее до сих пор, очень люблю, но уже не хотел бы любить ее».

Такой яркий и колоритный образ не мог кануть в Лету. Федор Михайлович наделил чертами Апполинарии Сусловой многих своих героинь. Что-то от Сусловой есть в Полине в романе «Игрок», что-то можно найти в Настасье Филипповне в романе «Идиот», а в романе «Братья Карамазовы» носителями некоторых черточек характера ее критики называют Катерину и Грушеньку.

Когда писатель наделяет чертами своей возлюбленной литературные персонажи своих романов, можно сказать, что он переболел болезнь влюбленности в нее. Освобождение от пут романа, особенно столь странного, который был у Достоевского и Сусловой, всегда дается тяжко. Но жизнь берет свое.

Апофеоз отношений с Сусловой отражен в романе «Игрок» с необыкновенной силой – герой романа Алексей Иванович говорит о Полине: «И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И еще раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, опять, в сотый раз ответил себе, что я ее ненавижу. <…> А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы она действительно сказала мне: “Бросьтесь вниз”, то я бы тотчас же бросился и даже с наслаждением».

«Не так люблю, чтобы пойти замуж…»

В 1865 году Федор Михайлович познакомился с Анной Васильевной Корвин-Круковской, писательницей-революционеркой, будущей участницей Парижской коммуны 1871 года. Знакомство чем-то походило на то, что уже было с Сусловой. Повествование об этом мы найдем в «Воспоминаниях детства» Софьи Васильевны Ковалевской, удивительной женщины, ставшей русским математиком, физиком-механиком, членом-корреспондентом Петербургской академии наук.

Она рассказала, что однажды ее старшая сестра Анна Васильевна сказала ей загадочно и даже торжественно: «Пойдем в мою комнату. Я покажу тебе что-то такое, что-то такое, чего ты, верно, не ожидаешь».

В «Воспоминаниях детства» говорится: «И вот она ведет меня в свою комнату и подводит к старенькому бюро, в котором – я знаю – хранятся ее самые заветные секреты. Не торопясь, медленно, чтобы продлить любопытство, она отпирает один из ящичков и вынимает из него большой, делового вида, конверт с красной печатью, на котором вырезано: “Журнал Эпоха”… и, наконец, подает мне письмо, исписанное крупным мужским почерком: “Милостивая государыня, Анна Васильевна! Письмо Ваше, полное такого искреннего и милого доверия ко мне, так меня заинтересовало, что я немедленно принялся за чтение присылаемого Вами рассказа.

Признаюсь Вам, я начал читать не без тайного страха; нам, редакторам журналов, выпадает так часто на долю печальная обязанность разочаровывать молодых, начинающих писателей, присылающих нам свои первые литературные опыты на оценку. В Вашем случае мне это было бы очень прискорбно. Но, по мере того, как я читал, страх мой рассеялся, и я все более и более поддавался под обаяние той юношеской непосредственности, той искренности и теплоты чувства, которыми проникнут Ваш рассказ. Вот эти-то качества так подкупают в Вас, что я боюсь, не нахожусь ли я и теперь под их влиянием; поэтому я не смею еще ответить категорически и беспристрастно на тот вопрос, который Вы мне ставите: “разовьется ли из Вас со временем крупная писательница?”

Одно скажу Вам: рассказ Ваш будет мною (и с большим удовольствием) напечатан в будущем же № моего журнала; что же касается Вашего вопроса, то посоветую Вам: пишите и работайте; остальное покажет время.

Не скрою от Вас – есть в вашем рассказе еще много недоделанного, чересчур наивного; есть даже, простите за откровенность, погрешности против русской грамоты.

Но все это мелкие недостатки, которые, потрудившись, Вы можете осилить; общее же впечатление самое благоприятное.

Потому, повторяю, пишите и пишите. Искренно буду рад, если Вы найдете возможным сообщить мне побольше о себе; сколько вам лет и в какой обстановке живете. Мне важно все это знать для правильной оценки Вашего таланта.

Преданный Вам Федор Достоевский”.

Я читала это письмо, и строки разбегались перед моими глазами от удивления. Имя Достоевского было мне знакомо; в последнее время оно часто упоминалось у нас за обедом в спорах сестры с отцом. Я знала, что он один из самых выдающихся русских писателей; но какими же судьбами пишет он Анюте и что все это значит? Одну минуту мне пришло в голову, не дурачит ли меня сестра, чтобы потом посмеяться над моим легковерием.

Кончив письмо, я глядела на сестру молча, не зная, что сказать. Сестра, видимо, восхищалась моим удивлением.

– Понимаешь ли ты, понимаешь! – заговорила, наконец, Анюта голосом, прерывающимся от радостного волнения. – Я написала повесть и, не сказав никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот, видишь, он находит ее хорошею и напечатает в своем журнале. Так вот сбылась-таки моя заветная мечта. Теперь я русская писательница! – почти прокричала она в порыве неудержимого восторга.

Чтобы понять, что значило для нас это слово «писательница», надо вспомнить, что мы жили в деревенской глуши, вдали от всякого, даже слабого, намека на литературную жизнь. У нас в семье много читали и выписывали книг новых. К каждой книжке, к каждому печатному слову не только мы, но и все наши окружающие относились как к чему-то приходящему к нам издалека, из какого-то неведомого, чуждого и не имеющего с нами ничего общего мира. Как ни странно это может показаться, однако факт, что до тех пор ни сестре, ни мне не приходилось даже видеть ни одного человека, который бы напечатал хоть единую строку…

И вдруг теперь сестра моя – писательница! Я не находила слов выразить ей мой восторг и удивление; я только бросилась ей на шею, и мы долго и нежничали, и смеялись, и говорили всякий вздор от радости. Никому из остальных домашних сестра не решалась рассказать о своем торжестве; она знала, что все, даже наша мать, испугаются и все расскажут отцу. В глазах же отца этот ее поступок, что она без спросу написала Достоевскому и отдала себя ему на суд и посмеяние, показался бы страшным преступлением.

Бедный мой отец! Он так ненавидел женщин-писательниц и так подозревал каждую из них в проступках, ничего не имеющих общего с литературой! И ему-то было суждено стать отцом писательницы.

Лично отец мой знал только одну писательницу, графиню Растопчину. Он видел ее в Москве в то время, когда она была блестящей светской красавицей, по которой вся знатная молодежь того времени – и мой отец в том числе – безнадежно вздыхала. Потом, много лет спустя, он встретил ее где-то за границей, кажется в Баден-Бадене, в зале рулетки. С февраля месяца встречи их стали довольно частыми, но о том, каких рубежей они дошли, данных нет».

И вот публикация состоялась. Софья Ковалевская вспоминает: «Помню я, какой был восторг, когда несколько недель спустя пришла книжка “Эпохи” и в ней, на заглавном листе, мы прочли: “Сон”, повесть Ю. О-ва (Юрий Орбелов был псевдоним, выбранный Анютой, так как, разумеется, под своим именем она печатать не могла)».

Когда же отцу стало известно и о письме Достоевского к дочери Анне и о публикации повести, он поначалу очень сердился, но постепенно смягчился и даже отпустил дочерей в Петербург под зорким оком жены для знакомства с Федором Михайловичем.

Софья Васильевна описала знакомство с писателем: «По приезде в Петербург Анюта тотчас написала Достоевскому и попросила его бывать у нас. Федор Михайлович пришел в назначенный день. Помню, с какой лихорадкой мы его ждали, как за час до его прихода уже стали прислушиваться к каждому звонку в передней. Однако этот первый его визит вышел очень неудачный.