Текст книги "Любовные драмы русских писателей"

Анна Григорьевна рассказала о первой встрече с писателем в своих «Воспоминаниях»: «Я подошла к дому Алонкина и у стоявшего в воротах дворника спросила, где квартира номер тринадцать. Дом был большой со множеством мелких квартир, населенных купцами и ремесленниками… Квартира номер тринадцать находилась во втором этаже. Я позвонила. Служанка пригласила меня в комнату, которая оказалась столовою. Обставлена она была довольно скромно. Кабинет Федора Михайловича представлял собою большую комнату в два окна, в тот солнечный день светлую, но в другое время производившую тяжелое впечатление: в ней все было сумрачно и безмолвно; чувствовалась какая-то подавленность от этого сумрака и тишины… Обстановка кабинета была самая заурядная, какую я видела в семьях небогатых людей».

С домом связаны значительные творческие успехи писателя. Здесь созданы его произведения «Игрок», «Преступление и наказание».

Встреча с писателем произошла 4 октября 1866 года. Это было далеко не лучшее время в жизни Достоевского. Писатель остался без средств к существованию, остался один. Попытки создать семью провалились. Положение было бедственным. Этим решил воспользоваться один из издателей, некий Стелловский Федор Тимофеевич. Он издавал художественную литературу и музыкальные произведения. Один раз ему уже выпада удача – он приобрел право собственности на все произведения великого русского композитора М.И. Глинки. И вот сама удача шла в руки. Стелловский славился тем, что издавал произведения русских писателей, поэтов и музыкантов на крайне невыгодных для них условиях. Он ждал удобного момента, когда автор готов на любые условия, и предлагал кабальный договор. Он уже сумел получить права на романы А.Ф. Писемского и В.В. Крестовского, а сочинения М.И. Глинки вообще купил у сестры композитора за 25 рублей.

Обо всем этом Достоевский, конечно, знал. Знал он и о том, что Стелловский вовсе не меценат и не благотворитель русской литературы. Деньги – вот его литература и музыка. 19 марта 1871 года Достоевский писал своему другу поэту Аполлону Майкову: «Денег у него столько, что он купит всю русскую литературу, если захочет. У того ли человека не быть денег, который всего Глинку купил за 25 целковых».

Стелловский уже работал с книгами Достоевского и убедился в выгоде этой работы. И вот он, узнав о затруднительном, почти критическом положении писателя, поспешил воспользоваться этим. Достоевский поделился впечатлениями о знакомстве с издателем и его методах в письме к Анне Васильевне Корвин-Круковской, с которой, несмотря на ее отказ выйти за него замуж, продолжал переписку. В письме, датированном 17 июня 1866 года, Федор Михайлович писал: «Прошлого года я был в таких плохих денежных обстоятельствах, что принужден был продать право издания всего прежде написанного мною, на один раз, одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю. Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866-го года (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжении девяти лет издавать даром, и как вздумается, все, что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения. Одним словом, эта статья контракта совершенно походила на те статьи петербургских контрактов при найме квартир, где хозяин дома всегда требует, что если у жильца в его доме произойдет пожар, то должен этот жилец вознаградить все пожарные убытки и, если надо, выстроить дом заново. Все такие контракты подписывают, хоть и смеются, так и я подписал. 1-е ноября через 4 месяца; я думал откупиться от Стелловского деньгами, заплатив неустойку, но он не хочет. Прошу у него на три месяца отсрочки – не хочет и прямо говорит мне: что так как он убежден, что уже теперь мне некогда написать роман в 12 листов, тем более что я еще в “Русский вестник” написал только что разве половину, то ему выгоднее не соглашаться на отсрочку и неустойку, потому что тогда все, что я ни напишу впоследствии, будет его.

Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку».

Стелловский был уверен, что писатель, здоровье которого было не в лучшем состоянии, не сможет написать роман в срок. К тому же он узнал, что Федор Михайлович уже работает над романом «Преступление и наказание», который ждут в «Русском вестнике». Можно ли одновременно написать два романа? Таких примеров история литературы еще не знала. Почему же писатель пошел на такой риск? Почему он не отложил роман «Преступление и наказание»? Интуитивно, нутром своим он почувствовал, что «Преступление и наказание» – это такое произведение, которое поднимет его над самим собой, что таких романов он еще не писал. Потому и работал самозабвенно, забыв о контракте. А время шло…

И тут неожиданно помощь пришла от старого приятеля Милюкова Александра Петровича, писателя, историка литературы. Достоевский познакомился с ним на вечерах у поэта Плещеева еще зимой 1847/48 года.

Именно благодаря Милюкову Достоевский узнал Анну Сниткину.

А случилось это таким образом. Впрочем, предоставим слово самому Милюкову: «В праздник Покрова Богородицы, то есть 1-го октября (1866) зашел я к Достоевскому, который незадолго приехал из Москвы. Он быстро ходил по комнате с папиросой и, видимо, был чем-то очень встревожен.

– Что вы такой мрачный? – спросил я.

– Будешь мрачен, когда совсем пропадаешь! – отвечал он, не переставая шагать взад и вперед.

– Как! что такое?

– Да знаете вы мой контракт с Стелловским?

– О контракте вы мне говорили, но подробностей не знаю.

– Так вот посмотрите.

Он подошел к письменному столу, вынул из него бумагу и подал мне, а сам опять зашагал по комнате. Я был озадачен. Не говоря уже о незначительности суммы, за которую было запродано издание, в условии заключалась статья, по которой Федор Михайлович обязывался доставить к ноябрю того же года новый, нигде еще не напечатанный роман в объеме не менее десяти печатных листов большого формата, а если не выполнит этого, то Стелловский имеет право перепечатывать все будущие его сочинения без всякого вознаграждения.

– Много у вас написано нового романа? – спросил я.

Достоевский остановился передо мною, резко развел руками и сказал:

– Ни одной строки!

Это меня поразило.

– Понимаете теперь, отчего я пропадаю? – сказал он желчно.

– Но как же быть? ведь надобно что-нибудь делать! – заметил я.

– А что же делать, когда остается один месяц до срока. Летом для “Русского вестника” писал, да написанное должен был переделывать, а теперь уж поздно: в четыре недели десяти больших листов не одолеешь.

Мы замолчали. Я присел к столу, а он заходил опять по комнате.

– Послушайте, – сказал я, – нельзя же вам себя навсегда закабалить; надобно найти какой-нибудь выход из этого положения.

– Какой тут выход! Я никакого не вижу.

– Знаете что, – продолжал я, – вы, кажется, писали мне из Москвы, что у вас есть уже готовый план романа?

– Ну, есть, да ведь я вам говорю, что до сих пор не написано ни строчки.

– А не хотите ли вот что сделать: соберемте теперь же нескольких наших приятелей, вы расскажете нам сюжет романа, мы наметим его отделы, разделим по главам и напишем общими силами. Я уверен, что никто не откажется. Потом вы просмотрите и сгладите неровности или какие при этом выйдут противоречия. В сотрудничестве можно будет успеть к сроку: вы отдадите роман Стелловскому и вырветесь из неволи. Если же вам своего сюжета жаль на такую жертву, придумаем что-нибудь новое.

– Нет, – отвечал он решительно, – я никогда не подпишу своего имени под чужой работой.

– Ну, так возьмите стенографа и сами продиктуйте весь роман: я думаю, в месяц успеете кончить.

Достоевский задумался, прошелся опять по комнате и сказал:

– Это другое дело… Я никогда еще не диктовал своих сочинений, но попробовать можно… Да, другого средства нет, не удастся – так пропал… Спасибо вам. Необходимо это сделать, хоть и не знаю, сумею ли… Но где стенографа взять? Есть у вас знакомый?

– Нет, но найти не трудно.

– Найдите, найдите, только скорее.

– Завтра же похлопочу.

Федор Михайлович был в возбужденном состоянии: он, очевидно, начал надеяться на возможность выйти из своего тяжелого положения, но в то же время не совсем еще был уверен в успехе новой для него работы. На другой день я обратился к одному из моих сослуживцев, Е.Ф. В—ру, с вопросом: нет ли у него знакомого стенографа, и объяснил ему при этом, в чем дело. Он обещал съездить к своему знакомому, П.М. Ольхину, который за несколько месяцев перед тем открыл курсы стенографии, преимущественно для женщин. Я просил сделать это не мешкая – и вот на другой же день к Достоевскому явилась по рекомендации Ольхина, в качестве стенографки, одна из лучших его учениц, Анна Григорьевна Сниткина. После объяснения относительно подробностей работы и условий, с следующего же утра, 4-го октября, началось стенографирование романа “Игрок”. Я изредка заходил к Федору Михайловичу в такие часы, когда не мог помешать работе, и видел, что он мало-помалу становился покойнее и веселее, и надежда на успех дела превращалась у него уже в положительную уверенность. Наконец, роман был окончен и переписан ровно к 30-му октября. Несмотря на возбужденное состояние автора и новый для него способ работы, сочинение вышло замечательным в литературном отношении.

Но роман этот, как я уже заметил, не только освободил Достоевского от эксплуатации издателя, а вместе с тем имел решительное влияние на всю остальную жизнь автора. Во время ежедневной работы над сочинением Федор Михайлович и его сотрудница хорошо узнали и оценили друг друга; он сделал ей предложение, не умолчав, конечно, ни о своих денежных нуждах, ни о роковой болезни, – и 15-го февраля 1867 г. мы были уже на их венчании в Троицком Измайловском соборе. Я позволю себе прибавить, что этот второй брак Достоевского был вполне счастлив, и он приобрел в Анне Григорьевне и любящую жену, и практическую хозяйку дома, и умную ценительницу своего таланта».

Впрочем, не будем забегать вперед. Вернемся к началу. Во время работы Анна поняла, что Достоевский становится ею любим, не только как писатель. И Федор Михайлович, в свою очередь, почувствовал, что его неудержимо влечет к юной стенографистке. Тогда он, можно сказать, разыграл сцену, чтобы проверить, возможно ли даже задуматься об ухаживании за ней. Все же разница в возрасте была велика. Если с Апполинарией их разделяло почти 20 лет, то здесь – 22 года. Неудача с Апполинарией Сусловой заставляла быть осмотрительнее.

Писатель начал издалека: «Задумал написать роман о художнике, человеке уже немолодом… моих лет. Герой – человек преждевременно состарившийся, больной неизлечимой болезнью, хмурый, подозрительный. Возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника?»

Анна ответила уверенно: «Почему же невозможно? Неужели же любить можно только за внешность да за богатство?»

Тогда Достоевский решил сделать очередной шаг: «Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?

– Я бы вам ответила, что вас люблю, и буду любить всю жизнь».

Этот диалог привела в своих воспоминаниях сама Анна Сниткина.

Достоевский же, объясняя своим близким желание жениться, говорил: «… Я заметил, что стенографистка моя меня искренне любит».

Анна Григорьевна вспоминала о Достоевском: «С первого взгляда он показался мне довольно старым. Но лишь только заговорил, сейчас же стал моложе, и я подумала, что ему навряд ли более тридцати пяти-семи лет. Светло-каштановые волосы были сильно напомажены и тщательно приглажены. Но что меня поразило, так это его глаза: они были разные, один – карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины незаметно. Эта двойственность взгляда придавала взгляду Достоевского какое-то загадочное выражение».

А через несколько дней работы Достоевский вдруг сделал маленький перерыв и заговорил. Это был не рассказ. Это была настоящая исповедь человека, пережившего столько неприятностей в жизни. Он решил открыться ей, потому что почувствовал близкую, родственную душу.

Анна Григорьевна поведала в «Воспоминаниях» о том памятном для нее разговоре: «Его рассказ произвел на меня жуткое впечатление. Этот по виду скрытный и суровый человек рассказывал мне всю прошлую свою жизнь с такими подробностями, так искренне и задушевно, что я невольно удивилась».

А потом снова работа, напряженная, непрерывная. Федор Михайлович и Анна сделали невозможное. Роман «Игрок» был написан в 26 дней!

Когда роман был сдан, Достоевский сделал предложение. Анна согласилась, и 15 февраля 1867 года они обвенчались в Измайловском Троицком соборе Санкт-Петербурга.

Л.Н. Толстой говорил: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского».

А Леонид Максимович Леонидов, известный российский и советский актер, исполнитель роли Д. Карамазова, после встречи с Анной Григорьевной Достоевской написал: «Я увидел и услышал “что-то”, ни на что не похожее, но через это “что-то”, через эту десятиминутную встречу, через его вдову я ощутил Достоевского: сто книг о Достоевском не дали бы мне столько, сколько эта встреча. Я ощутил около себя дыхание его, Достоевского. Я убежден, что у него с женой всегда была такая атмосфера…»

Сходясь с Достоевским, Анна Сниткина еще не ведала о его порочном увлечении рулеткой, увлечении игрой. Недаром же он смог в столько короткие сроки написать роман «Игрок». В романе немало взято им из своей собственной жизни. Он словно боролся в этом романе со своей страстью к игре и со своей все еще окончательно не забытой страстью к Сусловой. Недаром и героиню романа он назвал Полиной, не считая нужным даже менять имя. А между тем, диктуя главу за главой, Достоевский вдруг начал понимать, что Сниткина вполне может догадаться, кто скрывается за героем романа, и даже поинтересовался мнением о герое. Услышал неутешительное – Сниткина обратила внимание на слабость воли, слабость характера.

А через некоторое время Анне Григорьевне, к своему ужасу, пришлось испытать все последствия неуемной страсти к игре. Но она восприняла все с необыкновенным мужеством и решила бороться. Она писала: «Скоро я поняла, что это не простая “слабость воли”, а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может. С этим надо примириться, смотреть <…> как на болезнь, против которой не имеется средств».

Сколько раз Федор Михайлович клялся ей, что сможет побороть в себе эту страсть, это наваждение. Но снова и снова срывался. И вдруг все изменилось. Он победил себя, победил свою жажду игры.

Он писал ей: «Всю жизнь вспоминать это буду и каждый раз тебя, ангела моего, благословлять. Нет, уж теперь твой, твой нераздельно, весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал».

Победить помогла любовь, которая сквозила в каждом письме:

«И вот я убедился, Аня; что не только люблю тебя, но и влюблен в тебя и что ты единая моя госпожа, и это после 12-ти лет!»

В каждом письме восторг: «Сделай тебя королевой и дай тебе целое королевство, и клянусь тебе, ты управишь им, как никто – столько у тебя ума, здравого смысла, сердца и распорядительности».

После поездки в путешествие за границу Анна Григорьевна написала:

«Да будут благословенны те прекрасные годы, которые мне довелось прожить за границей, почти наедине с этим удивительным по своим высоким душевным качествам человеком!»

Она была помощницей в творчестве, стенографировала романы, а потом, уже после их выхода в свет, с удовольствием перечитывала. Вспоминала впоследствии: «Я всегда брала два-три тома произведений мужа с собою в моих путешествиях и уже читала их не как корректор (как приходилось читать при издании их), следящий за правильностью набора, а как простой читатель. И сколько наслаждения испытывала я при таком неспешном чтении, сколько нового, неожиданного оказывалось для меня в его романах. Чем дальше шла моя жизнь, чем больше пришлось мне испытать радости и печали на моем жизненном пути, тем глубже становились для меня произведения моего незабвенного мужа».

Брак с Анной Григорьевной был счастливым во всех отношениях. Хотя его и омрачали несчастья, связанные с детьми – двое детей из четырех умерли, Софья в младенчестве, Алексей – в трехлетнем возрасте. Но в 1868 году во время зарубежной поездки в Дрездене родилась Люба, в 1871 году – Федор.

Достоевский был удивительным отцом. Вот что вспоминала Анна Григорьевна о том, как он воспринял рождение первой их дочки: «Федор Михайлович оказался нежнейшим отцом: он непременно присутствовал при купании девочки и помогал мне, сам завертывал ее в покойное одеяльце и зашпиливал его английскими булавками, носил и укачивал ее на руках и, бросая свои занятия, спешил к ней, чуть только заслышит ее голосок… Целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то разговаривая с нею, причем, когда ей пошел третий месяц, он был уверен, что Сонечка узнает его, и вот что он писал А.Н. Майкову от 18 мая 1868 года: “Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, – для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал. Она останавливалась плакать, когда я подходил”.

Но, увы, велика была в ту пору детская смертность. Когда пошел третий месяц жизни Сонечки, ее сразило воспаление легких, которое и увело в могилу.

О своих и его переживаниях Анна Григорьевна писала: «Глубоко потрясенная и опечаленная ее кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывшим телом своей любимицы, и покрывал ее бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя».

В Женеве Федор Михайлович и Анна Григорьевна оставаться не пожелали – не было сил.

Достоевская вспоминала: «Пароход, на котором нам пришлось ехать, был грузовой, и пассажиров на нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказывал про свою печальную одинокую юность после смерти нежно любимой матери, вспомнил насмешки товарищей по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее “странный, мнительный и болезненно фантастический характер” был причиною того, что он был с нею очень несчастлив. И вот теперь, когда это “великое и единственное человеческое счастье иметь родное дитя” посетило его и он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не пощадила его и отняла от него столь дорогое ему существо. Никогда ни прежде, ни потом не пересказывал он с такими мелкими, а иногда трогательными подробностями горькие обиды, которые ему пришлось вынести в своей жизни от близких и дорогих ему людей.

Я пыталась его утешать, просила, умоляла его принять с покорностью ниспосланное нам испытание, но, очевидно, сердце его было полно скорби, и ему необходимо было облегчить его хотя бы жалобою на преследовавшую его всю жизнь судьбу. Я от всего сердца сочувствовала моему несчастному мужу и плакала с ним над столь печально сложившеюся для него жизнью. Наше общее глубокое горе и задушевная беседа, в которой для меня раскрылись все тайники его наболевшей души, как бы еще теснее соединили нас». К счастью, вскоре Анна Григорьевна родила дочь, которую назвали Любой.

Их тянуло в Россию. Они приобрели особняк в Старой Руссе. Что еще нужно писателю? Вдали от шумных столичных улиц, вдали от разного рода перипетий он смог спокойно работать над своими бессмертными романами. Дом в Старой Руссе позволил установить режим этой работы. Достоевский привык работать по ночам – излюбленный график многих писателей. Ложился, когда уже глаза сами закрывались, а вставал всегда в одно и то же время – в 11 часов утра. Завтракал, совершал прогулку по живописным окрестностям, часто с детьми и женой. Затем снова садился за письменный стол, или за стол садилась Анна Григорьевна, а он ходил по комнате и диктовал, диктовал.

Рукописи Достоевского издатели рвали из рук, но Анна Григорьевна, которая руководила публикациями, стала осмотрительнее. Некоторые произведения она предпочитала издавать за свой счет, если гонорары казались слишком маленькими и недостойными произведений. К примеру, роман «Бесы» был издан на семейные средства и в течение месяца раскуплен читателями, которые приходили и приезжали прямо домой к Достоевским.

Его любовь была безмерна, его нежность – непревзойденна. Когда ему приходилось уезжать по делам, он заваливал ее письмами и почти каждое заканчивал словами любви: «Целую пять пальчиков на твоей ножке, целую ножку и пяточку, целую и не нацелуюсь, все воображаю это…», «Целую тебя поминутно в мечтах моих всю…» «Ах, как целую, как целую! Анька, не говори, что это грубо, да ведь что же мне делать, таков я, меня нельзя судить… Целую пальчики ног твоих, потом твои губки, потом то, чем “восхищен и упоен я”».

Она же призналась однажды: «Я готова провести остаток своей жизни, стоя пред ним на коленях».

Но именно когда все наладилось, когда был создан домашний очаг, здоровье Достоевского ухудшилось, и 28 января 1881 года он ушел в мир иной.

Для Анны Григорьевны это стало больше чем трагедией – вся жизнь ее была сосредоточена в муже, в его работе, в его книгах. Совсем еще молодая женщина – а было ей всего лишь 35 лет – она не пожелала строить новую жизнь, заводить новую семью. Это ей казалось невозможным. Все свою жизнь – тут даже не годится словосочетание «остаток жизни», ибо прожила она лишь половину того, что в среднем дается на земле человеку, – она посвятила памяти Федора Михайловича… Готовила издание полного собрания сочинений, собрала для публикации письма и заметки. К друзьям обращалась с просьбой написать воспоминания о нем, основала школу Достоевского в Старой Руссе.

Со временем она решилась сесть за воспоминания.

Анна Григорьевна ушла из жизни в 1918 году. Незадолго до ее смерти к ней пришел композитор Сергей Прокофьев. Он попросил что-то написать в его альбом, который он хотел посвятить солнцу. Она раскрыла альбом и написала: «Солнце моей жизни – Федор Достоевский. Анна Достоевская».