Текст книги "Последние дуэли Пушкина и Лермонтова"

Я ничего не говорил Пушкину, опасаясь, что он схватится за мысль стреляться в клубном доме, но буквально передал Алексееву весь разговор, и он обещал повидаться в тот же день с Старовым. Вечером Пушкин был у меня, как ни в чём не бывало, так же весел, такой же спорщик со всеми, как и прежде. В следующий день, рано, я должен был уехать в Тирасполь, и на другой день вечером, возвратясь, узнал миролюбивое окончание дела, и мне казалось тогда видеть будто бы какое-то тайное сожаление Пушкина, что ему не удалось подраться с полковником, известным своею храбростью. Однажды как-то Алексеев сказал ему, что он ведь дрался с ним, то чего же он хочет больше, и хотел было продолжать, но Пушкин, с обычной его резвостью, сел ему на колени и сказал: “Ну, не сердись, не сердись, душа моя”, – и, вскочив, посмотрел на часы, схватил шапку и ушел.

Я изложил здесь с некоторою подробностью то, что мне было известно об этом поединке; советы же мои и распоряжения ограничивались только тем, что я сказал выше. Сколько я знаю, то главным деятелем в примирении Пушкина с Старовым был Н. С. Алексеев, обладавший, как замечено, невозмутимым хладнокровием, тактом и общим уважением; я не знаю никого, кто бы в то время мог с успехом уладить это трудное дело между такими противниками».

А вот как рассказал о самом моменте дуэли В. П. Горчаков.

«Действительно, так и случилось: когда съехались на место дуэли, метель с сильным ветром мешала прицелу: противники сделали по выстрелу и оба дали промах; секунданты советовали было отложить дуэль до другого дня, но противники с равным хладнокровием потребовали повторения; делать было нечего, пистолеты зарядили снова – ещё по выстрелу, и снова промах; тогда секунданты решительно настояли, чтоб дуэль, если не хотят так кончить, была отложена непременно, и уверяли, что нет уже более зарядов.

– Итак, до другого разу, – повторили оба в один голос.

– До свидания, Александр Сергеевич!

– До свидания, полковник!»

По-разному происходили поединки, по-разному относились друг к другу противника. Порой они бывали смертельными врагами и жаждали крови, а порой становились просто, как точно подметил Михаил Юрьевич Лермонтов, невольниками чести. Оскорбление, хоть и случайное, получено. Во всяком случае, то, что сказано, расценено как оскорбление. Значит, надо ответить. Вот и отвечали.

Пушкин как всегда, коль грозила опасность, был в приподнятом настроении, шутил и, как далее отметил В. П. Горчаков, даже экспромт сочинил:

«На возвратном пути из-за города Пушкин заехал к Алексею Павловичу Полторацкому и, не застав его дома, оставил ему записку следующего содержания:

 
Я жив,
Старов
Здоров,
Дуэль не кончен».
 

По всему поведению противников было видно, что отношения между ними никак не враждебные, даже уважительные. Но понятия о чести неумолимо требовали от них, чтобы они разрядили друг в друга пистолеты.

В. П. Горчаков не мог не отметить это, написав:

«В тот же день мы с Полторацким знали все подробности этой дуэли и не могли не пожалеть о неприятном столкновении людей, любимых и уважаемых нами, которые ни по чему не могли иметь взаимной ненависти. Да и сама причина размолвки не была довольно значительна для дуэли. Полторацкому вместе с Алексеевым пришла мысль помирить врагов, которые по преимуществу должны быть друзьями. И вот через день эта добрая мысль осуществилась. Примирители распорядились этим делом с любовью. По их соображениям, им не следовало уговаривать того или другого явиться для примирения первым; уступчивость этого рода, по свойственному соперникам самолюбию, могла бы помешать делу; чтоб отклонить подобное неудобство, они избрали для переговоров общественный дом ресторатора Николети, куда мы нередко собирались обедать и где Пушкин любил играть на бильярде. Без дальнего вступления со стороны примирителей и недавних врагов примирение совершилось быстро.

– Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял ваше предложение, – сказал Пушкин.

– И хорошо сделали, Александр Сергеевич, – отвечал Старов, – этим вы ещё более увеличили моё уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете.

Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать Старова. Итак, в сущности, всё дело обделалось, как и можно было ожидать от людей истинно благородных и умеющих уважать друг друга».

Но не кончилось дело средь тех, кто охоч до сплетен. Услышав как-то в бильярдной, как молодые люди осуждают Старова, что он ходил к Пушкину с извинениями, Пушкин «вспыхнул, бросил кий и прямо и быстро подошёл к молодежи.

– Господа, – сказал он, – как мы кончили с Старовым, это наше дело, но я вам объявляю, что если вы позволите себе осуждать Старова, которого я не могу не уважать, то я приму это за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне, как следует!

Знаменательность слов Пушкина и твёрдость, с которою были произнесены слова его, смутили молодежь, ещё так недавно получившую в Вене одно лёгкое наружное образование и притом нисколько не знакомую с дымом пороха и тяжестью свинца. И вот молодежь начала извиняться, обещая вполне исполнить его желание. Пушкин вышел от Николети победителем».

Иван Петрович Липранди писал по этому поводу:

«Сколько я знаю, то главным деятелем в примирении Пушкина с Старовым был Н. С. Алексеев, обладавший, как замечено, невозмутимым хладнокровием, тактом и общим уважением; я не знаю никого, кто бы в то время мог с успехом уладить это трудное дело между такими противниками.

С того времени по 1831 год, находясь в одной армии и частях войск с Старовым, мы не раз вспоминали об этой встрече, и впоследствии, в пятидесятых годах, в продолжение двух лет, что Старов находился в Петербурге по своим делам, где и умер, мы как-то повели разговор о Пушкине и, кажется, по поводу нечаянно открытой им книги, лежавшей на столе у общего нашего знакомого. Ему было уже под семьдесят лет; тридцать два года после поединка он искренне обвинял себя и говорил, что это одна из двух капитальных глупостей, которые он сделал в жизни своей».

«Ты не дождёшься, друг мой Ланов, пощёчин от руки моей…»

Об этой ссоре рассказал в своих воспоминаниях И. П. Липранди:

«К столкновению привёл, по его словам, «какой-то солидный господин, принадлежавший к числу четырёх оригиналов, встреченных Пушкиным по приезде в Кишинев. Это был старший член в управлении колониями, статский советник Иван Николаевич Ланов; он был в беспрерывной вражде с Пушкиным, или, правильнее сказать, первый враждовал, а второй отделывался острыми эпиграммами и шутками без всякой желчи и был счастлив, когда смеялись тому. Ланов, бывший адъютантом князя Потёмкина, человек не без образования, на старинную руку и с понятиями о разделении лет и чинов. Ему было за 65 лет, среднего роста, плотный, с большим брюхом, лысый, с широким красным лицом, на котором изображалось самодовольствие; вообще он представлял собою довольно смешной экземпляр, налитый вином. Он постоянно обедал у Инзова и потому должен был часто встречаться за тем же столом с Пушкиным. Ланову не нравилось свободное обращение Александра Сергеевича и ответы его Инзову, который всегда с улыбкой возражал».

Тут важно заметить, что Пушкин не переносил глупость людскую, помноженную на амбиции, высмеивал скудость мышления, серость. Правда он старался всё перевести в шуточные перепалки, и если был достоин предмет эпиграммы, то сразу получал её в жёстком виде.

Что касается Ланова, то тут всё было налицо.

В. П. Горчаков так описал поведение Ланова:

«За обедом чиновник заглушал своим говором всех, и все его слушали, хотя почти слушать было нечего, и, наконец, договорился до того, что начал доказывать необходимость употребления вина, как лучшего средства от многих болезней.

– Особенно от горячки, – заметил Пушкин.

– Да, таки и от горячки, – возразил чиновник с важностью, – вот-с извольте-ка слушать: у меня был приятель, некто Иван Карпович, отличный, можно сказать, человек, лет десять секретарём служил; так вот, он – с просто нашим винцом от чумы себя вылечил: как хватил две осьмухи, так как рукой сняло.

При этом чиновник зорко взглянул на Пушкина, как бы спрашивая: ну, что вы на это скажете? У Пушкина глаза сверкнули; удерживая смех и краснея, он отвечал:

– Быть может, но только позвольте усомниться.

– Да чего тут позволить, – грубо возразил чиновник, – что я говорю, так – так; а вот вам, почтеннейший, не след бы спорить со мною, оно как-то не приходится.

– Да почему же? – спросил Пушкин.

– Да потому же, что между нами есть разница.

– Что ж это доказывает?

– Да то, сударь, что вы ещё молокосос.

– А, понимаю, – смеясь, заметил Пушкин, – точно есть разница: я молокосос, как вы говорите, а вы виносос, как я говорю.

При этом все расхохотались, противник ошалел.

Генерал Инзов усмехнулся. Спор ему наскучил. Он встал из-за стола и пошёл в свой кабинет. И напрасно. Спор перешёл уже в ссору. Ланов вне себя от возмущения вызвал Пушкина на дуэль.

Пушкин не воспринял это серьёзно и стал смеяться.

Тогда Ланов стал рассказывать о поединках во времена князя Потёмкина.

На Пушкина это не произвело впечатления. Он заявил:

– То было тогда… А теперь…

И он стал декламировать:

 
Бранись, ворчи, болван болванов,
Ты не дождёшься, друг мой Ланов,
Пощёчин от руки моей.
Твоя торжественная рожа
На бабье гузно так похожа,
Что только просит киселей.
 

Ланов негодовал, а Пушкин продолжал смеяться над ним, не принимая вызова специально для того лишь, чтоб ещё позлить противника. Наконец он сказал, что готов драться. Ланов успокоился.

Инзов слышал смех, доносящийся из гостиной, и полагал, что там всё идёт более или менее мирно. И тут адъютант доложил, что дело зашло далеко, и намечается дуэль.

Тогда Инзов вышел в гостиную и пристыдил разбуянившихся Пушкина и Ланова, а потом потребовал, чтобы они немедленно помирились, иначе он к обоим примет суровые меры. Дуэли-то были запрещены.

Ланов стразу согласился. Ну а Пушкин уже остыл, и у него прошла охота драться».

И. П. Липранди далее рассказал:

«Инзов устроил так, что с тех пор Пушкин с Лановым не встречались уже за столом вместе. Это очень согласовалося с желанием Пушкина, и тот день, в который очередь была не его, он летел туда, где было более простора и где он не должен был глотать то, что уже готово сорваться с языка. Часто также он отделывался выдуманным приглашением к Орлову или Бологовскому и уже в тот день неотменно обедал у названного, и, как замечал Пушкин, Инзов всегда догадывался и всегда улыбался, что заставляло и Пушкина делать то же. Здесь следует заметить, что обедать у Инзова вовсе не было обязательно для Пушкина, хотя он и жил в доме его, и некоторые хотели даже думать, что Александр Сергеевич обязан был каждый раз, когда выходил, сказываться или как бы проситься. Этого ничего не было. Но Пушкин очень хорошо понял, что в то время было принято всеми начальниками держать открытый стол не только что для приближённых своих, но и для всех приезжающих того ведомства лиц. Пушкин же жил у Ивана Никитича, был им ласкаем, а потому он почитал приличием уведомлять его, и всегда лично, что он дома не обедает. Так он однажды выразился у меня, когда В. Ф. Раевский, приглашая к себе обедать тут бывших, обратился к Пушкину с шутливым видом, как это часто между ними бывало, присовокупив: “Отпустит ли тебя Инзов?” Не нужно было для сего и объяснения Пушкина, это всем было известно».

Что касается статского советника Ивана Николаевича Ланова, то скоро Пушкину стало известно, что он является сыном генерал-майора Николая Яковлевича Ланова, бывшего в годы пугачёвщины обер-комендантом Оренбурга.

Интересно, что буквально накануне нашествия Пугачёва, в 1772 году, Н. Я. Ланов продал свой хутор близ Оренбурга на берегу реки Самары ссыльному дворянину Ф. И. Сукину. Постепенно отношения с Иваном Николаевичем Лановым наладились. Пушкину было интересно поговорить с человеком, который родился и вырос в тех местах, которые он собирался описать в повести, посвящённой событиям пугачёвщины.

Интересовался он и ссыльным Фёдором Ивановичем Сукиным, который до ссылки в чине статского советника занимал пост президента Мануфактур-коллегии.

Незадолго до пика пугачёвщины, в 1772 году, Сукин был осуждён за то, что знал, но не донёс о группе мошенников, готовивших выпуск фальшивых банковских ассигнаций. Тайная экспедиция Сената постановлением от 25 сентября 1772 года, утверждённым Императрицей Екатериной II, Сукина, «уважая более его неокаменелость в преступлении, нежели действительную вину его, повелено: лиша чинов, послать на вечное житье в Оренбургскую губернию».

Поселился Сукин в Оренбурге, а вскоре – 5 октября 1773 года – началась осада города, которая продолжалась вплоть до 23 марта 1774 года.

Ланов помог Пушкину отыскать следы писем, в которых Сукин рассказывал санкт-петербургскому С. В. Перфильеву о своих впечатлениях от осады. Впоследствии Пушкин опубликовал их вместе с другими материалами. Упомянул он и о Н. Я. Ланове, отце своего несостоявшегося противника.

Казалось бы, удивительно, почему в Кишинёве, да и не только в Кишинёве дуэли столько легко расстраивались, и наступало примирение. И вдруг в Петербурге состоялся поединок, можно сказать, с родственником. Конечно, родственником Дантес, женившийся на сестре супруги Пушкина, был весьма относительным, но всё же…

Всё дело в том, что Пушкина «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов» в ту пору всё ещё считали «своим», полагая, что он продолжает оставаться вольнодумцем.

Пушкин нередко и сам был повинен, так сказать, в создании условий для поединков. В. П. Горчаков, к примеру, отметил, что «Пушкин имел страсть бесить молдаван, а иногда поступал с ними и гораздо хуже».

И привёл одно из сатирических стихотворений:

 
Вот еврейка с Тадарашкой.
Пламя пышет в подлеце,
Лапу держит под рубашкой,
Рыло на её лице.
Весь от ужаса хладею:
Ах, еврейка, бог убьёт!
Если верить Моисею,
Скотоложница умрет!
 

Сатира названа: «Раззевавшись от обедни» и датирована весной 1821 года. Но что за повод? Пушкину показалась недостаточно учтивой реплика супруги Балша – Марии, которая сделала её, услыхав замечание поэта: «Экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя!» Пушкин возмутился, наговорил дерзостей, а потом дал пощёчину «Тадарашке», причём навёл на него пистолет и предложил драться.

Генерал Инзов отправил Пушкина под домашний арест на две недели, тем самым предотвратив дуэль. Ну и посоветовал Александру Сергеевичу Пушкину, выходя на прогулки, оставлять оружие дома. Тогда Пушкин стал брать с собой тяжёлую железную палку, по словам Горчакова, владея ею «с ловкостью, достойною известного в своё время фехтовальщика Мортье».

Благородная душа Инзова

В Кишинёве едва не состоялась дуэль с бессарабским помещиком Карлом Прункула.

Пушкин и Прункула были секундантами на дуэли. Во время обсуждения условий поединка Прункула с усмешкой заявил:

– Мы съехались с Пушкиным, и трактат начался. Но как понравится вам оборот дела?

К. И. Прункула вспоминал ссору. Он недоумевал по поводу вызова, вопрошал:

– Александр Сергеевич, не понимаю, за какие «обидные выражения» вызвал на дуэль меня? Да и были ли они? Ты шутишь, Пушкин?

– Нисколько! Драться с тобой я буду, – ответил поэт и прибавил: – Только ты должен обождать. Я уже дерусь с двумя господами; разделавшись с ними – к твоим услугам, Карл Иванович.

И снова в дело вступили друзья Пушкина, которые предотвратили нелепую дуэль.

Снаружи казалось, что Пушкин весьма неуважителен к местному населению. В какой-то мере так, но… скорее только к богачам. А вот свидетельство его отношения к людям простым…

Виктор Григорьевич Тепляков (1804–1842), русский поэт «золотого века», путешественник и дипломат, рассказал в своих воспоминаниях:

«Кишинев. 3 апреля 1821 г. Вечер был прекрасный, я отправился за город. Через огороды и плетни я вышел на простор, и передо мной открылась степь, пересекаемая тощим, болотистым Бычком. На другой стороне речки я увидел Пушкина – он спешил ко мне. “Послушай, Тепляков, где ты бродишь, я тебя ищу три часа, – закричал мне Пушкин сердито. – Но постой, я перейду к тебе, – и в одно мгновение Пушкин разбежался, перескочил через узкий Бычок и загряз по колено в болото. – Что за проклятая Бессарабия! – вскричал с сердцем Пушкин, выходя с трудом, с помощью моей, из болота. – Куда как хорошо, – продолжал он, оглядывая себя, – в грязи, запачканный, с душою гадкою, мерзкою!.. Знаешь, Тепляков, ведь я сегодня снова поколотил этого гадкого молдаванишку Бузню… Но признаться, я сам виноват, обидел ни за что человека; погорячился, сунул ему дулю в нос, – и пошла потеха. Надо поправить свои грехи: пойдем, Мельмот, к Бузне, – я извинюсь перед ним: он человек бедный, куча детей, и я же перед ним виноват. О, молодость, о, арабская кровь!” Мы пошли к Бузне, но не застали дома, Бузня отправился к Ивану Никитичу (Инзову) жаловаться на Пушкина.

4 апреля. Утром я был у Пушкина: он сидел под арестом в своей квартире; у дверей стоял часовой. “Здравствуй, Тепляков! Спасибо, что посетил арестанта. Поделом мне. Что за добрая, благородная душа у Ивана Никитича! Каждый день я что-нибудь напрокажу; Иван Никитич отечески пожурит меня, отечески накажет и через день все забудет. Скотина я, а не человек! Вчера вечером я арестован, а сегодня рано утром И.Н. прислал узнать о моём здоровье; доставил мне полученные из Петербурга на моё имя письма и последние книжки “Благонамеренного”».

Случались конфликты и с людьми государственными. В Кишинёве в ту пору находился пожилой уже член Государственного Совета сенатор граф Северин Осипович Потоцкий (1762–1829), младший брат известного этнографа, писателя и археолога Яна Потоцкого.

Однажды за столом Инзова разгорелась дискуссия о крепостном праве.

Пушкин говорил эмоционально, и Потоцкий предпочёл согласиться с ним. Но в этот момент Пушкин услышал чью-то фразу, мол, можно ли столь дерзко разговаривать с сенатором.

Пушкин повернулся на голос и сказал по-французски:

– О, если бы Потоцкий не уступил мне, я дал бы ему пощёчину.

Сделалась ссора. Всё вот-вот могло окончиться дуэлью. Но хватило разума у обоих противников. Мало того, Потоцкий быстро примирился с Пушкиным и его мнением. А впоследствии Пушкин не раз встречался с Потоцким, когда узнал об удивительном семейном предании. Похищение Марии Потоцкой крымским ханом впоследствии было использовано Пушкином в «Бахчисарайском фонтане».

В книге «Пушкин в воспоминаниях современников» помещён рассказ П. И. Долгорукова об ещё одной несостоявшейся дуэли, которая могла произойти опять-таки из-за взрывного характера Александра Сергеевича.

П. И. Долгоруков в очерке «35-й год моей жизни, или Два дни вёдра на 363 ненастья. Кишинёв, 1822 года», вспоминал:

«История Пушкина с отставным офицером Рутковским. Офицер этот служил некогда под начальством Инзова и по приглашению его приехал сюда для определения к месту. Сегодня за столом зашёл между прочим разговор о граде, и Рутковский утверждал, что он помнит град весом в 3 фунта.

Пушкин, злобясь на офицера со вчерашнего дни, стал смеяться его рассказам, и сей, вышед из терпения, сказал только:

“Если вам верят, почему же вы не хотите верить другим”.

Этого было довольно. Лишь только успели встать из-за стола и наместник вышел в гостиную, началось объяснение чести. Пушкин назвал офицера подлецом, офицер его мальчишкой, и оба решились кончить размолвку выстрелами. Офицер пошёл с Пушкиным к нему, и что у них происходило, это им известно. Рутковский рассказал, что на него бросились с ножом, а Смирнов, что он отвёл удар Пушкина; но всего вернее то, что Рутковский хотел вырвать пистолеты и, вероятно, собирался с помощью прибежавшего Смирнова попотчевать молодого человека кулаками, а сей тогда уже принялся за нож. К счастию, ни пуля, ни железо не действовали, и в ту же минуту дали знать наместнику, который велел Пушкина отвести домой и приставить к дверям его караул».

Ночью была сильная гроза. Пушкин сидел под арестом и как всегда сочинял стихи. Нередко он переживал за свою горячность, готов был поправить дело. К счастью, в Кишинёве у него был ангел-хранитель генерал Инзов. Он отменял дуэли легко и просто – с помощью арестов тех, кто желал драться.

Ну а под арестом Пушкин обычно находился недолго.

Генерал Инзов снова, в который уже раз, спас Пушкина от поединка. Он любил поэта и оберегал его, прощая шалости и шутки. Об одной проказе рассказал И. П. Липранди:

«Попугая, в стоявшей клетке, на балконе Инзова, Пушкин выучил одному бранному молдаванскому слову. В день Пасхи 1821 года преосвященный Дмитрий Сулима был у генерала; в зале был накрыт стол; благословив закуску, Дмитрий вошёл на балкон, за ним последовал Инзов и некоторые другие. Полюбовавшись видом, Дмитрий подошёл к клетке и что-то произнес попугаю, а тот встретил его помянутым словом, повторяя его и хохоча. Когда Инзов проводил преосвященного, то с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим сказал Пушкину: “Какой ты шалун! Преосвященный догадался, что это твой урок”. Тем всё и кончилось. У Инзова на балконе было ещё две сороки, каждая в особой клетке, но рассказываемое было с серым попугаем».

Викентий Викентьевич Вересаев в книге «Пушкин в жизни» со ссылкой на Бади-Тодоре молдаванина – слугу Инзова – рассказал:

«Комнатки, отведённые для Пушкина, не отличались особенною обстановкой. Постель его всегда была измята, а потолок разукрашен какими-то особенными пятнами. Это объясняется тем, что Пушкин имел обыкновение лежать на кровати и стрелять из пистолета хлебным мякишем в потолок, стараясь выделывать на нем всевозможные узоры. По словам Бади-Тодоре, жившего при доме Сизова, Пушкин вставал на рассвете и, вооружившись карандашом и книжечкой, долго, без устали, гулял по саду и заходил далеко в поля. Походит, походит он час-другой, присядет на какой-нибудь пень или камень, напишет немного и опять ходит. Это наблюдалось летом; зимою Пушкин по утрам приказывал вытопить хорошенько печь и принимался ходить по комнате, шлепая турецкими туфлями. Походит, походит, так же, как и в саду, затем присядет, попишет немного и опять начинает ходить. По временам Пушкин до того увлекался работой, что его никак нельзя было оторвать от неё к завтраку или обеду. Когда ему мешали, он страшно сердился, в особенности раз, когда за Пушкиным послали одного молодого парня; не успел еще тот переступить порог и передать поручение, как Пушкин, с криком и сжатыми кулаками, набросился на него и наверно побил бы, если бы тот своевременно не убежал. После этого Пушкин жаловался Инзову и просил раз навсегда не беспокоить его во время занятий, хотя бы он должен был остаться без обеда. Поэтому, когда впоследствии кого-нибудь из прислуги посылали за Пушкиным, то они предварительно подкрадывались к окну и высматривали, что Пушкин делает: если он работал, то никто из прислуги не решался переступить порог. В другой раз, когда ему помешали, он до того рассердился, что, схватив со стола бумагу, на которой писал, разорвал ее, скомкал и швырнул в лицо помешавшему ему. Это случилось с экономкой Инзова, женщиной в летах, из городского сословия. Когда после этого экономка, “жипуняса Катерина”, обидевшись, дулась на Пушкина, он просил извинить ему, так как это “находит” на него».

Ну и, конечно, Пушкин никогда не забывал о представительницах прекрасного пола. Этой теме посвящена недавно вышедшая в серии «Любовные драмы» моя книга «Пушкин в любви и любовной поэзии». Но описание этой истории я нашёл недавно у П. И. Бартенева в его работе «Пушкин в Южной России»:

«Между кишиневскими помещиками-молдаванами, с которыми вел знакомство Пушкин, был некто Балш. Жена его, ещё довольно молодая женщина, везде вывозила с собою, несмотря на ранний возраст, девочку-дочь, лет 13. Пушкин за нею ухаживал. Досадно ли это было матери или, может быть, она сама желала слышать любезности Пушкина, только она за что-то рассердилась и стала к нему придираться. Тогда в обществе много говорили о какой-то ссоре двух молдаван: им следовало драться, но они не дрались.

– Чего от них требовать, – заметил как-то Липранди, – у них в обычае нанять несколько человек да их руками отдубасить противника.

Пушкина очень забавлял такой лёгкий способ отмщения. Вскоре, у кого-то на вечере, в разговоре с женою Балша он сказал:

– Экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя.

Молдаванка вспыхнула.

– Да вы деритесь лучше за себя, – возразила она.

– Да с кем же?

– Вот, хоть с Старовым: вы с ним, кажется, не очень хорошо кончили.

На это Пушкин отвечал, что если бы на её месте был её муж, то он сумел бы поговорить с ним; потому ничего не остается больше делать, как узнать, так ли и он думает. Прямо от неё Пушкин идёт к карточному столу, за которым сидел Балш, вызывает его и объясняет, в чём дело. Балш пошёл расспросить жену, но та ему отвечала, что Пушкин наговорил ей дерзостей.

– Как же вы требуете от меня удовлетворения, а сами позволяете себе оскорблять мою жену, – сказал возвратившийся Балш.

Слова эти были произнесены с таким высокомерием, что Пушкин не вытерпел, тут же схватил подсвечник и замахнулся им на Балша.

Подоспевший Н. С. Алексеев удержал его… На другой день, по настоянию Крупянского и П. С. Пущина (который командовал тогда дивизией за отъездом Орлова) Балш согласился извиниться перед Пушкиным, который нарочно для того пришёл к Крупянскому. Но каково же было Пушкину, когда к нему явился, в длинных одеждах своих, тяжёлый молдаванин и вместо извинений начал:

– Меня упросили извиниться перед вами. Какого извинения вам нужно?

Не говоря ни слова, Пушкин дал ему пощёчину и вслед за тем вынул пистолет. Прямо от Крупянского Пушкин пошёл на квартиру к Пущину, где его видел В. П. Горчаков, бледного, как полотно, и улыбающегося.

Инзов посадил его под арест на две недели; чем дело кончилось, не знаем. Дуэли не было, но ещё долго после этого Пушкин говорил, что не решается ходить без оружия на улицах, вынимал пистолет и с хохотом показывал его встречным знакомым».

В. В. Вересаев включил в книгу «Пушкин в жизни» рассказ А. Трегубова, записанный со слов кишиневского поэта и художника Градова:

«Пушкин вызвал на дуэль кишиневского олигарха Инглези.(Красавица цыганка Шекора, – Людмила, – в первом браке за богатым румыном Бодиско; овдовев и впав в бедность, вышла, не любя, за кишиневского богача Инглези.) Через два месяца после их свадьбы в Кишинев приехал Пушкин, вскоре сделавшийся душою всего общества. Его с радостью принимали во всех бонтонных домах Кишинева, в том числе и у Инглези. Пушкин с первого же разу влюбился в Людмилу и с чрезвычайною ревностью скрывал от всех свои чувства.

(Однажды рассказчик, бывший в большой дружбе с Пушкиным, в жаркий день заснул в небольшой подгородной роще.):

“Голоса на опушке рощи привлекли моё внимание. Через рощицу проходили, обнявшись и страстно целуясь, Пушкин и Людмила. Они меня не заметили и, выйдя на просеку, сели в дожидавшиеся их дрожки и уехали. После моего открытия прошло несколько дней. Был воскресный день. Я лёг после обеда заснуть, вдруг в дверь раздался сильный стук. Я отворил дверь. Передо мною стоял Пушкин.

– Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждёт одна дама, да вот я введу её сейчас сюда.

Он отворил дверь, и в комнату вошла стройная женщина, густо окутанная чёрною вуалью, в которой, однако, я с первого взгляда узнал Людмилу. Положение моё было более, нежели щекотливое: я был в домашнем дезабилье. Схватив сапоги и лежавшее на стуле верхнее платье, я стремглав бросился из комнаты, оставив их вдвоём. Впоследствии всё объяснилось. Пушкин и Людмила гуляли вдвоём в одном из расположенных в окрестностях Кишинева садов. В это время мальчик, бывший постоянно при этих tête-à-tête настороже, дал им знать, что идет Инглези, который уже давно подозревал связь Людмилы с Пушкиным и старался поймать их вместе. Пушкин ускакал с ней с другой стороны и, чтоб запутать преследователей, привёз её ко мне. Однако это не помогло. На другой день Инглези запер Людмилу на замок и вызвал Пушкина на дуэль, которую Пушкин принял… Дуэль назначена была на следующий день утром, но о ней кто-то донёс генералу Инзову. Пушкина Инзов арестовал на десять дней на гауптвахте, а Инглези вручил билет, в котором значилось, что ему разрешается выезд за границу вместе с женою на один год. Инглези понял намёк и на другой день выехал с Людмилою из Кишинева. Таким образом дуэль не состоялась. Пушкин долго тосковал по Людмиле”.

И далее:

“В своих любовных похождениях Пушкин не стеснялся и одновременно ухаживал за несколькими барышнями и дамами. Однажды он назначает в одном загородном саду свидание молодой даме из тамошней аристократической семьи. Они сошлись на месте свидания. Вдруг соседние кусты раздвигаются, и оттуда выскакивает смуглая цыганка с растрёпанными волосами, набрасывается на даму, сваливает её наземь и давай колотить. Пушкин бросился разнимать их, но усилия оказались тщетными. Он выхватывает из виноградника жердь и начинает колотить цыганку. Она оставила свою жертву и бросилась было на Пушкина, но, опомнившись, отшатнулась и важною поступью ушла прочь. Благодаря посторонним людям, подоспевшим к этой истории, весть о ней быстро разнеслась по городу. Пушкин целые две недели после этого не показывался в городе и заперся дома. Дама сильно заболела, и её увезли за границу”».

Любимым занятием Пушкина была верховая езда; бывали дни, когда он почти не слезал с лошади… Проезжая однажды по одной из многолюднейших улиц (Харлампиевской), Пушкин увидел у одного окна хорошенькую головку, дал лошади шпоры и въехал на самое крыльцо. Девушка, испугавшись, упала в обморок, а родители её пожаловались Инзову. Последний за это оставил Пушкина на два дня без сапог. Затем Пушкин в эту же часть города очень часто появлялся в самых разнообразных и оригинальных костюмах. То, бывало, появляется он в костюме турка, в широчайших шароварах, в сандалиях и с феской на голове, важно покуривая трубку, то появится греком, евреем, цыганом и т. п. Разгуливая по городу в праздничные дни, он натыкался на молдавские хороводы и присоединялся к ним, не стесняясь присутствующими, которые, бывало, нарочно приходили «смотреть Пушкина». По окончании плясок он из общества молдаван сразу переходил в общество «смотревших» его лиц из образованного класса, которым и принимался с восторгом рассказывать, как весело и приятно отплясывать «джок» под звук молдавской «кобзы».