Текст книги "Екатерина Великая"

Царствование Елизаветы Петровны не отличалось какими-либо успехами, важными переменами, и, хотя разгром Православия и издевательства над русскими людьми прекратились, всё же чужеродные порядки и правила, заложенные Петром, продолжали определять характер жизни государства.

И всё же перемены в лучшую сторону были заметны. В.Ф. Иванов в упомянутой выше книге писал: «При Елизавете Петровне началось возвышение на иерархические ступени лиц из великорусских монахов, тогда как раньше архиереи преимущественно назначались из малороссов. Первым из великороссов во время её царствования выдвинулся Дмитрий Сеченов, достигший важной митрополии – Новгородской. Выдвинулся целый ряд знаменитых проповедников. Особенную известность и славу проповедника приобрёл Гедеон Криновский. При набожной Елизавете Петровне церкви опять стали получать отобранные вотчины и угодья, получали и новые. Им было возвращено управление вотчинами… положение архиерейских домов и вотчин значительно улучшилось. Со времён Елизаветы духовенство стало мало-помалу освобождаться от прежних тяжестей и возвышаться в своих правах. Елизавета Петровна так всюду выставляла своё уважение к вере отцов, что при ней некоторые из остзейских дворянских фамилий приняли Православие…»

Протестанты присмирели, затаились, но сдавать своих позиций явно не собирались. И вот, когда на престол вступил Пётр III, все враги православия подняли головы. У них снова появились надежды на обращение России в католичество.

Вполне естественно и характер, и взгляды, и убеждения Екатерины Великой в последние годы её царствования заметно отличались от характера, взглядов и убеждений пятнадцатилетней девочки, прибывшей в Россию в 1744 году. Отличались они и от взглядов двадцатипятилетней великой княгини, ставшей матерью будущего императора Павла I.

На великую княгиню Екатерину Алексеевну оказывала влияние, разумеется, обстановка, сложившаяся при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Автор «Руководства по истории русской Православной Церкви» А. Доброклонский так описал характер царствования Елизаветы Петровны: «В царствование Елизаветы немецкое влияние стало заменяться французским. В это время западноевропейская интеллигенция начинала увлекаться так называемой французской философией; даже правительства начинали руководиться её идеями. То была философия рационализма, натурализма и материализма, пагубная для религии так же, как для нравственности и общественного строя. В лице своих представителей она или совсем отвергала христианство, проповедуя деизм (Вольтер), или признавала за ним только политическое (Монтескье) и нравственное (Руссо) значение, не признавая вполне его догматического учения, отрицала веру в чудеса, Откровения, Божественность Христа и т. д.; в лице многих представителей не хотела ничего знать, кроме материи и её движения (Гольбах и др.); вместо христианской морали, основанной на любви и самоотвержении, проповедовала или одно себялюбие (Гельвециус) с чувственными наслаждениями (Ла-Метри), или деятельность, согласную с природой человека (Руссо); зло осмеивала духовенство как невежественное сословие, препятствующее успехам цивилизации, ненавидела монашество, с его подвигами воздержания; требовала полной терпимости для всякого рода религий. В России так же, как в Западной Европе, явилась мода на эту философию. В царствование Елизаветы Петровны уже воспиталось целое поколение её почитателей. К ним принадлежали такие высокопоставленные лица, как граф М. Воронцов и Шувалов, княгиня Дашкова и супруга наследника престола Екатерина Алексеевна».

Елизавета Петровна была искренне привержена православной вере. Ну а Пётр Фёдорович был протестантом, да и вообще, судя по отзывам современников, не мог объять умом никакого учения, даже и враждебного России.

В молодые годы Екатерина Алексеевна действительно была большой почитательницей Вольтера. Увы, это так. Да и чего можно требовать от юной великой княгини, окунувшейся в неразбериху русской жизни, давно уже повреждённой чужебесием.

А Вольтер – это деизм. В «Православном букваре» говорится: «Деизм – религия разума – религиозно-философское направление, признающее Божество, но отрицающее Промысел. Это – учение о Боге, согласно которому Бог сотворил мир и предоставил его самостоятельному развитию по установленным Им законам, историю и судьбу. Другими словами, это учение отрицает Промысел Божий, ограничивает отношение Бога к миру актом творения, уподобляя Бога искусному механику, создавшему механизм с постоянным ходом и оставившему мир на его собственную участь. Отсюда – отрицание не только Промысла и чудес, но и Откровения. В последовательном развитии деизма из него логически следует вывод о бесполезности и бессмысленности всякой молитвы, обращённой к Богу, Который не вмешивается в дела мира и не может влиять на ход его событий, т. е. деизм приводит к практическому атеизму, за которым (как его оправдание) следует и теоретический материализм».

Вольтер принёс деизм из Англии во Францию, хотя сам для его развития ничего не дал, а только пропагандировал, будучи врагом христианства.

Французская философия была подхвачена русскими масонами. Отрицание Промысла Божьего вело к отрицанию божественности самодержавной власти, а следовательно, и божественности Помазанников Божиих. Недаром, едва императрица Екатерина II вступила на престол, масоны постарались ограничить её самодержавную власть учреждением императорского совета, члены которого ставили перед собою конечную цель стать соправителями императрицы. Но об этом в соответствующем разделе книги.

Вызов Бецкого в Россию

Но мы совсем забыли об Иване Ивановиче Бецком. Он уехал за границу и исчез из русской жизни.

Узнав о восшествии на престол Петра III, он поздравил его письмом, присланным из Вены и датированным 11 января.

Император Пётр III направил ему высочайший указ о немедленном возвращении в Россию. Однако Бецкой не спешил возвращаться. Он уведомил императора о плохом самочувствии, приложив свидетельства врачей.

Ну а когда вернулся, получил назначение главным директором канцелярии строений. 24 мая 1762 года был произведён в генерал-поручики.

И вот тут возникает интересный факт.

Борис Алмазов в материале «Екатерина Великая – русская?» рассказал: «Возвращаясь из Москвы в Петербург, после коронации, И.И. Бецкой ехал в третьей за государями карете – знак, говорящий о положении ближайшем к престолу».

Здесь автор не указывает, после какой коронации, хотя из текста можно понять, что он имеет в виду коронацию Петра III. Но в других материалах говорится прямо: после коронации Петра III. И опять же уточнено – «в третьей за государями карете». Но ведь Пётр III так и не успел короноваться. Тут авторы явно напутали. Вернее, напутал кто-то один, а остальные добросовестно переписали.

Полагаю, что факт такой имел место. С какого-то торжества Бецкой, видимо, действительно возвращался в карете, которая следовала за каретами первых лиц России. Возможно, даже это случилось после коронации самой Екатерины Алексеевны. Но никак не Петра III. Несмотря на то что даже Фридрих через своих дипломатов торопил Петра Фёдоровича с этим важным обрядом, тот не спешил, видимо, презирая вкупе с другими и эту русскую традицию. Не спешил, да так и не успел короноваться.

В апреле 1762 года Екатерине Алексеевне подошёл срок родить ребёнка от Григория Орлова. Вспомним недавно показанный по второму каналу телевидения сериал «Великая». Вспомним, как представлены там события, связанные с родами, скрыть которые было невозможно, а реакция Петра III, теперь уже не великого князя, зависимого от императрицы Елизаветы Петровны, а полновластного правителя, могла быть самой жёсткой.

В кинофильме показано, что Екатерину Алексеевну спас вымышленный герой фильма Залесский, который, зная, как любил Пётр Фёдорович наблюдать за городскими пожарами, пожертвовал своим домом. Он срочно увёз семью в безопасное место и поджег дом. Казалось бы, удачный сюжетный ход авторов фильма. На самом деле это вовсе не вымысел. Просто авторы изменили фамилию героя.

У Екатерины Алексеевны был верный и надёжный гардеробмейстер Василий Шкурин. Он-то и запалил свой дом в самые критические часы, когда скрыть роды во дворце по вполне понятным причинам, им сопутствующим, было невозможно. Шкурин поспешил сообщить о пожаре императору, а тот, забрав с собой свиту, бросился любоваться зрелищем.

Едва ребёнок родился, Шкурин тут же увёз его из дворца. Случившееся удалось скрыть от императора.

Пётр Майков так рассказывает о детстве и юности мальчика:

«Молодой человек, известный со временем под именем Алексея Григорьевича Бобринского, отцом которого был князь Григорий Григорьевич Орлов, родился 11 апреля 1762 года и немедленно по рождении был отдан императрицею Екатериной на воспитание её гардеробмейстеру Василию Григорьевичу Шкурину, у которого и проживал вместе с его сыновьями до 1775 года.

…С разрешения императрицы этот ребёнок, считавшийся сыном Шкурина, был отправлен учиться за границу вместе с двумя сыновьями последнего и с двумя сыновьями А.В. Олсуфьева, а также двумя сыновьями Зиновьева».

Генерал-майор Николай Николаевич Зиновьев был назначен императрицей Екатериной комендантом Петропавловской крепости. С его сыновьями, а главное, с дочерью, красавицей Зинаидой Николаевной, мы ещё встретимся в повествовании, посвящённом любовной драме отца Алексея Бобринского – Григория Григорьевича Орлова…

Ну а теперь пора коснуться событий дальнейших. 28 июня 1762 года произошёл переворот, в результате которого на престол взошла Екатерина Алексеевна.

Иван Иванович Бецкой, возможно, и не подозревал о заговоре, поскольку Екатерина Алексеевна просто не хотела подвергать его риску, ведь она наверняка планировала поручить ему весьма важное семейное дело. Но об этом несколько позже. А пока о самом перевороте.

«Оставил престол, как послушный ребёнок…»

В 1762 году Екатерине Алексеевне было 33 года. У неё уже сложились определённые взгляды на жизнь, сложились твёрдые нравственные идеалы. Мы можем найти их в её литературном наследии:

«Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора; отыскивайте истинное достоинство, хоть бы оно было на краю света: по большей части оно скромно и в отдалении. Доблесть не лезет из толпы, не жадничает, не суетится и позволяет забывать о себе.

Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей.

Оказывайте доверие лишь тем, кто имеет мужество при случае вам перечить и кто предпочитает ваше доброе имя вашей милости.

Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и щедры; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение, так чтобы эта доброта никогда не умоляла ни вашей власти, ни их почтения. Выслушивайте всё, что хоть сколь-нибудь заслуживает внимания; пусть все видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все уважали.

Храните в себе те важные душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя. Страшитесь всякой искусственности. Зараза пошлости да не помрачит в вас античного вкуса к чести и доблести.

Мелочные правила и жалкие утончённости не должны иметь доступа к вашему сердцу. Двоедушие чуждо великим людям: они презирают все низости».

Передовые люди русского культурного слоя, несомненно, видели в Екатерине Алексеевне эти её черты. Большую часть своей жизни она прожила в России, и характер её формировался на глазах у русских людей, которые не могли не понимать, куда ведёт Россию политика Петра III.

Не сразу откликнулась Екатерина Алексеевна на предложения, делаемые инициаторами дворцового переворота. Толчок к принятию решения дало одно весьма характерное событие. 1 мая 1762 года праздновался мир с Пруссией.

Между супругами давно уже не было добрых отношений. Да и людьми они были разными. Высокие помыслы и стремления Екатерины никак не сочетались с низменными чувствами Петра. Думая о будущем, Екатерина говорила: «Желаю и хочу только блага стране, в которую привёл меня Господь Бог… русский народ есть особенный народ в целом свете… Бог дал русским особое свойство».

Исследователь той эпохи В.С. Иконников сделал вывод, что у Петра цели были иными и «самая перспектива будущей власти казалась ему необходимой лишь для того, чтобы унизить и наказать супругу за прошлое своё унижение, а Голштинии с помощью Фридриха II доставить торжество над Данией за отнятый ею Шлезвиг». Что касается унижения, то никто, кроме самого Петра, повинен в нём не был. И уж вовсе не Екатерина была повинна во всех перипетиях в жизни наследника российского престола, сего титула не заслуживающего.

Один из участников переворота, Пассек, сказал, что у Петра III «нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем, что могло бы ему повредить». Аналогично выразилась и Екатерина: «У Петра III первым врагом он был сам: до такой степени все действия его отличались неразумием». Даже иностранные дипломаты, которым, казалось бы, всё, что против России, то и хорошо, и то осуждали Петра Фёдоровича: «Жизнь, которую ведёт император, самая постыдная; он проводит свои вечера в том, что курит, пьёт пиво и не прекращает эти оба занятия иначе, как только в пять или шесть часов утра и почти всегда мертвецки пьяным».

Интересы России были чужды Петру. Особенно возмущали русское общество и гвардию уничижительные реверансы по отношению к прусскому королю. Граф Мерси писал по этому поводу: «Самая сильная страсть императора, превышающая все остальные, – это… его неограниченное уважение к прусскому королю».

По характеру Пётр Фёдорович был груб, несдержан, воспитание, которое пытались дать ему в России, так и не пристало к нему. Умом он не отличался, время проводил в кутежах, играл в куклы и в солдатики, жестоко обращался с животными, книг не читал.

Екатерина была совсем иной. Приняв православную веру, она строго придерживалась всех канонов, строго их соблюдала. Поступала она по однажды и навсегда заведённым для себя нравственным принципам, о которых сама вспоминала впоследствии: «И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах, и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы об их юных летах, о нынешней скуке, о ветрености молодых людей; сама спрашивала их совета в разных делах и потом искренне их благодарила. Я узнала, как зовут их мосек, болонок, попугаев… знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял её от моего имени и подносил цветы и плоды из Ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России. Этим простым и невинным способом составила я себе громкую славу и, когда зашла речь о занятии русского Престола, очутилось на моей стороне большинство».

И чем более возрастал авторитет Екатерины, тем ниже падал авторитет Петра, показавшего себя мелочным, жадным, склочным и жалким человечишкой. Брикнер приводит несколько поступков императора, которые не могли не вызвать осуждение и отвращение в обществе.

Ведь всё, что делалось при дворе, немедленно разносилось по столице и становилось темой обсуждения в светских салонах. Рассказывали, что однажды император, встретив во дворце знакомого ювелира, спросил у него, откуда он идёт. Тот вынужден был сообщить, что был у императрицы. Пётр вспылил, обругал ювелира и категорически запретил ему выполнять какие-либо заказы Екатерины. Затем он запретил садовнику выдавать прислуге фрукты, которые она любила.

И вот настал день 1 мая. А.Г. Брикнер привёл в книге «История Екатерины Второй» такой эпизод: «На торжественном обеде по случаю празднования мира, заключенного с Пруссией, Пётр предложил тост «за здоровье императорской фамилии». Когда императрица выпила бокал, Пётр приказал своему генерал-адъютанту Гудовичу подойти к ней и спросить, почему она не встала, когда пила тост. Государыня ответила, что так как императорская семья состоит из её супруга, сына и её самой, то она не думает, чтобы это было необходимо. Гудович, передав этот ответ, был снова послан сказать ей, что она «дура» и должна бы знать, что двое дядей, принцы Голштинские, также члены венценосной семьи. Опасаясь, впрочем, чтобы Гудович не смягчил выражения, Пётр повторил его громко, так что большая часть общества слышала его. Екатерина залилась слезами. Происшествие это быстро разнеслось по городу, и по мере того, как Екатерина возбуждала к себе сочувствие и любовь, Пётр глубже и глубже падал в общественном мнении».

Екатерина призналась в письме к Понятовскому, что именно после празднования мира с Пруссией, после выходки Петра III, она сама стала прислушиваться к предложениям, которые делались ей со времени кончины Елизаветы Петровны.

А ведь у Петра III были советчики, которым нельзя отказать в государственном уме. Фридрих II, безусловно, заинтересованный в том, чтобы его ревностный почитатель оставался на престоле, не уставал посылать ему наставления в письмах, найденных императрицей уже после переворота. Наставления были вполне разумными: не спешить с нововведениями, щадить нравы и обычаи народа и, что привлекло особое внимание государыни, руководствовать в наиболее сложных делах мнением жены, а не собственными увлечениями. Собственно, размышляя над возможностями переворота, Екатерина рассчитывала на то, что Пётр III сделает своё правление невыносимым.

Будучи сам первым ненавистником России и русских, он в то же время постоянно оскорблял дипломатов даже тех стран, которые могли бы быть его лучшими союзниками в борьбе за ослабление России. Даже традиционно ненавидевшая Россию и всё русское Англия и та была возмущена поведением императора, который, вопреки всяким правилам, передал «прусскому дипломату Гольцу конфиденциальное сообщение, сделанное лордом Бьютом русскому послу в Лондоне». Австрийский посол, не выдержав постоянных оскорблений, вообще старался избегать встреч с императором.

Ни для кого не секрет, что послы западных стран всегда, во все времена, искали возможность навредить России. Но теперь они увидели, что тот вред, который наносил император державе, к которой они относились враждебно, невыгоден и им, поскольку исключалась всякая предсказуемость в международной политике. Отчасти из-за этого, а отчасти и из-за надежды осуществления далекоидущих тайных планов английские и французские дипломаты поддерживали переворот, причём, как считают многие исследователи, не только морально, но и материально.

И снова Пётр оказывал в этом действенную помощь, продолжая возбуждать против себя все слои общества. А.Г. Брикнер писал: «Нововведения в управлении духовными имениями, грубое обращение императора с высокопоставленными лицами, сановниками и генералами, протекция, оказанная голштинским родственникам, ничем не заслужившим отличий и наград, нерасположение Петра к гвардейским полкам, невнимание к русским нравам и обычаям… – всё это не могло не возбудить общего негодования и ропота».

Борис Башилов отмечал: «Как наследника шведского и русского престола Петра III учили одновременно шведскому и русскому языку. Закон Божий ему одновременно преподавали пастор и русский священник. В результате Пётр не знал ни шведского, ни русского языка. Что касается веры, он был более протестант, чем русский. Пётр III высказал пожелание, чтобы священники обрили бороды и ходили как протестантские пасторы в сюртуках, хотел устроить во дворце протестантскую церковь. Пётр III отдал указ окончательно взять все церковные владения в казну, а духовным лицам платить как государственным служащим».

Историк Сергей Платонов также полагал, что «православие в нём было смешано с протестантством, и он сам был не в состоянии разобрать, во что он верует».

Указ о вольности дворянства нанёс новый, сильный удар по устоям государства. Когда Пётр I полностью закрепостил крестьян и отдал их во власть дворянам, это можно было хоть как-то объяснить. Дворяне служат государству, крестьяне в свою очередь служат им, государственным людям, и вроде бы тоже являются служилыми государственными людьми. И вдруг дворянство, которое обязано было служить государству, в том числе и за то, что пользуется крепостными крестьянами, освобождается от всякой служебной повинности. По логике вещей должен был последовать указ и об одновременном освобождении крестьян. Но Пётр III или не понимал, или умышленно не замечал, что своим указом сделал крепостное право бессмысленным. По установленному его Указом о вольности дворянства новому порядку вещей крестьяне перестали быть служилыми государственными людьми, а превращались в собственность дворянства, начавшего быстро деградировать.

Несомненно, прусский король Фридрих получал информацию из России постоянно. Обеспокоенный падением авторитета Петра III, он писал ему: «Признаюсь, мне бы очень хотелось, чтобы Ваше Величество уже короновались, потому что эта церемония произведёт сильное впечатление на народ, привыкший видеть коронование своих Государей. Я вам скажу откровенно, что не доверяю русским. Всякий другой народ благословлял бы небо, имея государя с такими выдающимися и удивительными качествами, какие у вашего величества, но эти русские, – чувствуют ли они своё счастье…»

Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков, оставивший «Записки», посвящённые событием цареубийства Павла I, касаясь юности императора, писал: «Пётр III намеревался, для того чтобы вступить в брак с графинею Воронцовой, развестись с императрицей Екатериной и вследствие того заключить и мать, и сына в Шлиссельбург на всю жизнь. С этой целью был уже составлен манифест, и лишь накануне его обнародования и ареста Екатерины и её сына начался переворот… До сих пор («Записки» составлены в первой четверти XIX века. – Н.Ш.) можно видеть в Шлиссельбурге помещение, для них подготовленное».

В последних числах июня 1762 года Пётр III вызвал Екатерину в Ораниенбаум, но она предусмотрительно приехала туда без сына. Император «глубоко досадовал», поскольку вынужден был отложить осуществление своего плана по заточению их обоих. Он велел её возвращать в Петергоф, который приказал окружить пикетами. Наконец, Пётр всё же решился сделать последний шаг и повелел своему дяде отправиться за Екатериной и привести её, чтобы осуществить арест…

О том, что происходило далее, рассказано в книге А. Брикнера «История Екатерины Второй»: «27 июня в столице распространился слух о мнимом аресте Екатерины. Один из гвардейских солдат явился к посвящённому в тайну заговора Пассеку и настаивал на необходимости принятия мер для спасения императрицы. Другой офицер, узнав об этом, приказал арестовать Пассека и дал знать императору. Между гвардейскими полками распространилось волнение. Настал час решительного удара. Как только Панин и Дашкова, через Орловых, узнали об аресте Пассека, то поспешили сообщить обо всём Екатерине и приняли все меры для немедленного приезда её в столицу. Алексей Орлов ночью отправился в Петергоф…»

В письме Понятовскому о тех днях императрица Екатерина поведала: «План состоял в том, чтобы захватить Петра III в его комнате и арестовать, как некогда была арестована принцесса Анна (Леопольдовна. – Н.Ш.) и дети. Он уехал в Ораниенбаум. Тайна была в руках троих братьев Орловых… Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 тысяч нижних чинов. Не нашлось ни одного предателя в течение трёх недель, потому что было четыре отдельных партии, начальники которых созывались для проведения плана в исполнение, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев. Панин хотел, чтобы провозгласили моего сына, но они ни за что на это не соглашались».

Однако Фридрих II, понимая, что истинные пружины переворота не столько просты, писал, что «лица, на которых смотрели как на заговорщиков, всего менее виновны были в заговоре. Настоящие же виновники его работали молча и тщательно скрывались от публики». Надо полагать, Фридрих имел в виду членов тайных обществ, которые строили свои планы и рассчитывали, что им удастся сделать будущую императрицу послушным орудием в своих руках. К тому же была и глобальная цель, которую раскрыл в книге «История русского масонства» Борис Башилов. Он писал: «Масонам всякий новый дворцовый переворот был выгоден, ибо он ещё больше выветривал древние принципы русского Самодержавия и всё более расшатывал видимость монархической власти, которая существовала в России после смерти Петра I».

То, что далеко не все были заранее предупреждены о перевороте, хорошо видно из «Записок» Гавриила Романовича Державина, в которых он вспоминает о событиях, участником которых был совсем ещё молодым гвардейским офицером. Кстати, он касается и ареста Пассека и единого порыва, который овладел войсками, поднятыми на дело офицерами, заранее посвящёнными в тайну и привлечёнными к заговору.

«Между тем в полночь разнёсся слух, что гренадерской роты капитана Пассека арестовали и посадили на полковом дворе под караул; то и собралась было рота во всём вооружении сама собою, без всякого начальничья приказания, на ротный плац; но, постояв несколько во фрунте, разошлись. А поутру, часу пополуночи в 8-м, увидели скачущего из конной гвардии рейтара, который кричал, чтоб шли к Матушке в Зимний каменный дворец, который тогда вновь был построен (в первый день Святой недели император в него переехал). Рота тотчас выбежала на плац. В Измайловском полку был слышен барабанный бой, тревога, и в городе всё суматошилось. Едва успели офицеры, запыхаючись, прибежать к роте, из которых, однако, были некоторые равнодушные, будто знали о причинах тревоги. Однако все молчали; то рота вся без всякого от них приказания, с великим устремлением, заряжая ружья, помчалась к полковому двору. На дороге, в переулке, идущем близ полкового двора, встретился штабс-капитан Нилов, останавливал, но его не послушались и вошли на полковой двор. Тут нашли майора Текутьева, в великой задумчивости ходящего взад и вперёд, не говорящего ни слова. Его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал, и рота на несколько минут приостановилась. Но, усмотря, что по Литейной идущая гренадерская, невзирая на воспрещение майора Воейкова, который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гренадер по ружьям и по шапкам, вдруг рыкнув, бросилась на него с устремлёнными штыками, то и нашёлся он принуждённым скакать от них во всю мочь; а боясь, чтоб не захватили его на Семионовском мосту, повернул направо и въехал в Фонтанку по груди лошади. Тут гренадеры от него отстали. Таким образом, третья рота, как и прочие Преображенского полка, по другим мостам, бежали, одна за другой, к Зимнему дворцу. Там нашли Семёновский и Измайловский полки уже пришедшими, которые окружили дворец, и выходы все заставили своими караулами».

Как видим, были среди офицеров не только те, кто сомневался, принимать ли участие в перевороте, но и те, кто пытался остановить солдат. Но было уже поздно. Авторитет Екатерины Алексеевны оказался настолько более высоким, нежели авторитет императора Петра III, что почти поголовно все – и гвардейцы, и государственные служащие – спешили засвидетельствовать свою преданность будущей государыне.

Из Петергофа, куда примчался за нею Алексей Орлов, Екатерина Алексеевна в его сопровождении прибыла в лейб-гвардии Измайловский полк, который присягнул ей без колебаний. Затем она отправилась в Казанскую церковь, где её ждал лейб-гвардии Преображенский полк, готовый к присяге. Офицеры этого полка с таким восторгом приняли Екатерину Алексеевну, что после окончания церемонии даже просили прощение за некоторые проволочки, за то, что не первыми включились в переворот. Они указали на виновников проволочки – четырёх уже арестованных ими самими офицеров, пытавшихся отстаивать Петра III.

Вскоре к церкви подошёл в полном составе лейб-гвардии Конный полк, а затем и лейб-гвардии Семёновский полк.

От Казанской церкви Екатерина Алексеевна, уже провозглашённая императрицей, направилась в Зимний дворец, который принял её как государыню Екатерину II. Там её ждали члены Сената и Святейшего Синода. Всё вершилось быстро, нужно было закончить все основные действия, соблюдая элементы законности, которые только возможны при силовом захвате власти, пока о событиях в столице не узнал Пётр III.

В тотчас составленном манифесте говорилось: «…Православный… закон первее всего восчувствовал своё потрясение и истребление преданий церковных, так что Церковь наша Православная подвержена оставалась» всяким гонениям со стороны императора, а «слава российская, возведённая на высокую ступень своим победоносным оружием, чрез многое кровопролитие, заключением нового мира с самым её злодеем отдана уже действительно в совершенное его порабощение».

В кратчайшие сроки были приведены к присяге все армейские части в столице. Свидетелем и участником сего действия посчастливилось быть и Державину. Вот что рассказал он в своих «Записках», как обычно говоря о себе в третьем лице: «Всё сие Державина, как молодого человека, весьма удивляло, и он потихоньку шёл по следам полка, а пришёл во дворец, сыскал свою роту и стал по ранжиру в назначенное ему место. Тотчас увидел митрополита Новгородского и первенствующего члена Св. Синода (Гавриила) со святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга в верности службы императрице, которая уже во дворец приехала, будучи препровождена Измайловским полком, ибо из Петергофа привезена в оный была на одноколке графом Алексеем Григорьевичем Орловым, как опосля о том сказывали. День был самый ясный, и, побыв в сём дворце часу до третьего или четвёртого пополудни, приведены пред… деревянный дворец и поставлены от моста вдоль по Мойке».

А между тем события развивались стремительно. После присяги войск столичного гарнизона, присягнул Кронштадтский гарнизон, где, по мысли соратников Екатерины, мог ещё свергнутый император найти убежище. Кстати, он сделал такую попытку, но было уже поздно. Кронштадт его не принял… Когда несколько судёнышек с жалкой свитой Петра Фёдоровича подошли к крепости, им причалить не позволили и под угрозой открытия огня приказали удалиться, что те и сделали покорно.