Текст книги "Екатерина Великая"

«Обладает большими познаниями о Русском государстве…»

Безусловно, Елизавета Петровна нисколько не обольщалась насчёт наследника, она была в весьма щекотливом положении. Ведь после неё престол мог занять именно великий князь Пётр Фёдорович. Великая княгиня даже при том условии, что она была гораздо достойнее, при живом супруге никаких прав не имела. Осталось уповать на Павла. Но объявить его наследником при живых родителях можно было лишь по достижении совершеннолетия. И Елизавета Петровна готовила его к этому, стараясь всячески ограничивать его контакты с родителями, тем более великий князь даже и не стремился по понятным причинам к этому.

О Екатерине же складывалось мнение совершенно противоположное, нежели о Петре. Английский посланник Ульямс писал в 1755 году: «Как только она приехала сюда, то начала стараться всеми силами приобрести любовь русских. Она очень прилежно училась их языку и теперь говорит на нём в совершенстве (как говорят мне сами русские). Она достигла своей цели и пользуется здесь большой любовью и уважением. Её наружность и обращение очень привлекательны. Она обладает большими познаниями о русском государстве, которое составляет предмет её самого ревностного изучения. Канцлер говорит мне, что ни у кого нет столько твёрдости и решительности».

Именно в те годы своей молодости будущая императрица написала весьма значительные строки:

«Желаю и хочу только блага стране, в которую привёл меня Господь. Слава её делает меня славною. Вот моё правило, и я буду счастлива, если мои мысли могут в том содействовать».

Заметки, сделанные Екатериной, когда она была ещё великой княгиней, говорят о том, что она задумывалась о предстоящем царствовании.

• «Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты: вот начало, от которого я отправляюсь.

• Я хочу, чтобы повиновались законам; но не рабов; я хочу общей цели – делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества и не тирании.

• Противно христианской религии и справедливости делать рабов из людей, которые все получают свободу при рождении. (Здесь ощущается явный намёк на освобождение крестьян, закрепощённых Петром I.)

• Власть без доверия народа ничего не значит.

• Приобретите доверенность общества, основывая весь образ ваших действий на правде и общественном благе».

Не давали покоя и мысли о воспитании сына, хотя и не подпускали её к воспитанию. Она именовала его по-европейски принцем:

«По моему мнению, есть два правила при воспитании принца: это сделать его благодетельным и заставить его любить истину. Таким образом, он сделается любезным пред Богом и у людей.

Пусть связывают мне руки, когда хотят помешать злу; но оставляйте меня свободною делать добро».

«По прошествии года и великой скорби…»

Что же касается личной жизни, то она оставалась по-прежнему безрадостной. Быть может, оттого и раскрылось сердце для нового увлечения, случившегося «после года и великой скорби» по удалённому от двора Салтыкову. В «Чистосердечной исповеди» читаем: «По прошествии года и великой скорби приехал нонешний король польский…»

«Исповедь» датирована 1774 годом. Написана она, по мнению исследователей, 21 февраля. Королём в то время (как выразилась она «нонешним») был Станислав Август Понятовский.

«Сей был любезен и любим от 1755 до 1761 г.», – признаётся императрица Екатерина Потёмкину, которому, как мы уже говорили, и адресована «Исповедь». Здесь важно отметить, что, касаясь столь деликатных моментов биографии императрицы, исследователь, историк, биограф не должен забывать, что героиня его исследований не только императрица, но ещё и женщина. Именно по этой немаловажной причине необходимо соблюдать корректность и позволять себе размышления только над тем, в чём она сама признаётся, а не смаковать выдуманное клеветниками и злопыхателями. И не след домысливать и додумывать, что означает «любезен и любим», а лучше послушать саму героиню.

В «Записках…» Екатерина Алексеевна упоминает о нескольких встречах с Понятовским, который в 1756 году состоял в свите английского посланника, затем сообщает, что 1757 году он снова прибыл в Петербург уже в качестве посланника польского короля. В словах Екатерины не содержится даже намёка на какие-либо особые отношения с Понятовским, хотя имя Станислава Августа упоминается достаточно часто. Там же опровергаются предположения некоторых исследователей эпохи и биографов, что Понятовский был удалён из Петербурга за связь с великой княгиней. Истинная причина, по словам самой Екатерины, в политических интригах Понятовского.

9 декабря 1758 года Екатерина родила дочь. Вот как рассказала об этом в своих «Записках…» она сама: «…Я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила императрицу разрешить дать её имя; но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Её императорского Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери великого князя».

В «Записках…» упомянуто о реакции на это со стороны Петра Федоровича: «Его императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: «Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт». Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал мне эти слова прямо в пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: «Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову как великому инквизитору Империи». Лев Нарышкин пошёл действительно к Его императорскому Высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил в ответ: «Убирайтесь к чёрту и не говорите мне больше об этом».

Некоторые историки пытались на свой лад трактовать сказанное и даже делали вывод, что родившаяся девочка была дочерью Понятовского. Но Екатерина Алексеевна не дала и намёка на то в данном случае, в отличие от того, что говорила она весьма прозрачно относительно рождения Павла. А следовательно, и историк не вправе делать свои умозаключения. Единственно, что подчеркнула великая княгиня, так это явно безнравственное заявление великого князя. Так и читается в его адрес сквозь строки: «Коли не можешь быть мужчиной, так молчи».

Вольтер в своё время сказал, что тайна кабинета, стола и постели императора (добавим – членов императорской фамилии) не может быть разоблачаема иностранцем (добавим, что и никем другим тоже). Поэтому оставим гадания по поводу тех случаев, когда сама Екатерина Алексеевна не считала нужным открывать тайну.

После рождения Анны Екатерина оказалась в том же положении, что и после рождения Павла. Ей выдали в награду шестьдесят тысяч рублей и опять забыли о ней: «…я была в моей постели одна-одинёшенька, и не было ни единой души со мной…»

Посещала же великую княгиню, по её словам, «обычная маленькая компания, которую составляли, как прежде, Нарышкина, Сенявина, Измайлова и граф Понятовский…».

В «Чистосердечной исповеди» Екатерина признаётся, что поначалу она «отнюдь не приметила» Понятовского, «но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза его были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другие».

Видный исследователь Екатерининской эпохи Вячеслав Сергеевич Лопатин указывает, что «прекрасно образованный и воспитанный Понятовский был близок Екатерине по своему интеллекту. Он разделял её интересы и вкусы. Обожая великую княгиню, граф Станислав Август с уважением относился к её высокому положению».

Единственный из возлюбленных Екатерины, Понятовский запечатлел её портрет:

«Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов, когда красота, данная её натурой, расцвела пышным светом. У неё были чёрные волосы, изумительная фигура и цвет кожи, большие выразительные голубые глаза, длинные, тёмные ресницы, чётко очерченный нос, чувственный рот, прекрасные руки и плечи. Стройная, скорее высокая, чем низкая, она двигалась быстро, но с большим достоинством. У неё был приятный голос и весёлый заразительный смех. Она легко переходила от простых тем к самым сложным».

Комментируя этот отзыв, В.С. Лопатин пишет: «Возможно, Понятовский преувеличивал красоту Екатерины как женщины, но современники единодушно отмечали её обаяние».

Кто же будет наследником?

Между тем положение великой княгини при дворе становилось всё опаснее. Она понимала это и отразила в «Записках…» ту обстановку: «Я увидела, что остаются на выбор три, равно опасные и трудные пути: 1-е, разделить судьбу великого князя, какая она ни будет; 2-е, находиться в постоянной зависимости от него и ждать, что ему угодно будет сделать со мною; 3-е, действовать так, чтобы не быть в зависимости ни от какого события. Сказать яснее, я должна была либо погибнуть с ним или от него, либо спасти самоё себя, моих детей и, может быть, всё государство от тех гибельных опасностей, в которые, несомненно, ввергли бы их и меня нравственные и физические качества этого государя».

Вот как описывает обстановку последних лет царствования императрицы Елизаветы Петровны автор «Истории Екатерины II» А. Брикнер: «Мало-помалу вопрос о том, что будет с Россией после кончины императрицы (Елизаветы Петровны), становился жгучим, животрепещущим. При слабом здоровье Елизаветы, при постоянно возобновляющихся и опасных припадках, нельзя было не заняться этим вопросом… Пётр сближался преимущественно с лакеями, егерями и псарями. Екатерина… служила предметом внимания наиболее выдающихся сановников, которые, ввиду предстоящей перемены на престоле, искали расположения Екатерины… С особенно напряжённым вниманием английский дипломат Ульямс наблюдал во время начала Семилетней войны за настроением умов при русском дворе. Он сообщал в донесениях своему правительству, что великая княгиня весьма деятельна, что её очень любят, но что некоторые люди её боятся; что лица, приближённые к императрице, стараются сблизиться с нею. То были Разумовские и Шуваловы… Предложение (от Шуваловых. – Ред.) было сделано сперва через князя Трубецкого, потом через племянника его, Ивана Ивановича Бецкого. Екатерина отвечала, что согласна сблизиться с Шуваловыми, если они будут вполне содействовать её видам… Шуваловы были важны Екатерине вследствие близких отношений к императрице Елизавете…»

А.Г. Брикнер, подробно охарактеризовав деяния Екатерины, сделал вывод: «Из всех этих данных видно, каким образом Екатерина была занята мыслью о будущем своём царствовании. Нет сомнения, что тогда уже она мечтала о возможности устранения Петра».

В 1757 году один из дипломатов писал: «Один Бог ведает, кто будет наследником в случае смерти императрицы, что может случиться внезапно, и даже не считается отдалённым, судя по состоянию здоровья Её Величества… Никто ничего не ожидает от великого князя… каждый верит, что есть непременное духовное завещание, сделанное в пользу юного великого князя (Павла. – Н.Ш.), за исключением его отца; думают, что граф Шувалов будет назначен правителем».

Нет сомнений в том, что Екатерина выслушивала делаемые ей предложения и даже шла на сближение с теми или иными сановниками, но никогда не замышляя каких-либо действий против императрицы Елизаветы Петровны. Она, безусловно, знала, что Пётр ищет любой предлог избавиться от неё и в лучшем случае добиться отправки в Германию, в худшем – в Сибирь. Елизавета Петровна, судя по документам эпохи, понимала это, ибо не воспользовалась целом рядом видимых причин, чтобы расправиться с Екатериной, а, напротив, в конфликтах между Петром и Екатериной принимала сторону великой княгини. У неё было даже опасения, что Пётр может организовать покушение с целью захвата власти. Те, кто разделял подобные опасения, понимали, что затем последует ссылка или заточение Екатерины и Павла, Пётр же женится на своей фаворитке Воронцовой. Обстановка при дворе накалялась. Активизировали свою деятельность и иностранные дипломаты. Англичане боялись усиления при дворе сановников, более расположенных к Франции и наоборот.

В то же время французов беспокоила приверженность великого князя Петра Фёдоровича прусскому королю. Россия уже достигла к тому времени такого могущества, не учитывать коего в европейской политике было невозможно. И чем более было признаков того, что дни Елизаветы Петровны сочтены, тем решительнее действовали группировки.

Казалось бы, достаточно прочное положение Екатерины, опирающейся на Разумовских, Шуваловых и Бестужева, сильно пошатнулось после падения последнего. Екатерина считала главным виновником падения Бестужева вице-канцлера Воронцова, который расчищал таким образом дорогу великому князю и своей дочери – фаворитке Петра Фёдоровича – и ослаблял позиции великой княгини. Во всяком случае, арест Бестужева был вызван какой-то коварной клеветой, участником которой, скорее всего, стал великий князь.

Об аресте Бестужева Екатерине первым сообщил Понятовский. Екатерина встревожилась не на шутку. У Бестужева находился документ, который мог дорого ей стоить. Документом тем был манифест, подготовленный для обнародования в случае внезапной кончины императрицы и предоставлявший Екатерине значительную роль в руководстве страной.

Вот что говорится об этом документе в «Записках…»: «Болезненное состояние императрицы и её частые конвульсии заставляли всех думать о будущем. Граф Бестужев и по месту своему и по своим способностям, конечно, не менее других должен был заботиться о том, что предстояло. Он знал, что великому князю с давних пор внушено к нему отвращение. Ему хорошо была известна умственная слабость этого государя, рождённого наследником стольких престолов. Очень естественно было, что этот государственный человек, как всякий другой, желал удержаться на своём месте. Он знал, что я уже много лет перестала внимать внушениям, которые отделяли меня от него. Кроме того, в личном отношении он, может быть, считал меня единственным существом, на котором, в случае смерти императрицы, могла быть основана надежда общества. Вследствие таких и подобных размышлений он составил план, чтобы, как скоро императрица скончается, великий князь по праву был объявлен императором, но чтобы в то же время мне было предоставлено публичное участие в управлении; все лица должны были оставаться на своих местах; Бестужев получал звание вице-президента в трёх государственных коллегиях: иностранной, военной и адмиралтейской. Таким образом, желания его были чрезмерны».

Екатерина, поблагодарив Бестужева, приславшего ей манифест, «за добрые намерения», однако возражала ему, ссылаясь на неисполнимость прожектов. Бестужев продолжал работать над документом, переделывая его много раз. Екатерина не перечила Бестужеву, как она говорила, «упрямому старику, которого трудно было разубедить, когда он что-нибудь забирал себе в голову». Но считала вредным в трагический для государства момент (смерть государыни) разжигать конфликт между собой и Петром Фёдоровичем. Таким образом, этот документ был, вполне возможно, не только безобидным, но и неисполнимым, к тому же и не разделяемым самой великой княгиней, но именно существование его ставило её в весьма опасное положение – почти на край гибели…

А вскоре стало известно и то, что открыта переписка Бестужева с Понятовским. «Тем не менее, – писала Екатерина, – я была убеждена, что относительно правительства я не заслуживала ни малейшего упрека».

И действительно, ничего антигосударственного не было ни в манифесте, ни в переписке Понятовского. Что же касается личных взаимоотношений Екатерины и Понятовского, то Елизавета Петровна давно была в курсе их, но не препятствовала, ибо понимала, кто есть Пётр Фёдорович. Но!.. Она ведь сама призвала его в Россию, сама сделала наследником престола, и теперь деваться было некуда. Приходилось терпеть и надеяться на то, что ещё удастся устроить всё в пользу смышленого, одарённого, физически крепкого великого князя Павла.

Конечно, если бы Елизавета Петровна узнала о манифесте, заранее подготовленном на случай своей смерти, вряд ли бы пришла в восторг, что бы там ни содержалось. Разве ж могли быть приятны размышления придворных и близких, ожидающих смерти государыни, самой государыне?

И потому у Екатерины отлегло от сердца, когда ей сообщили верные люди, что Бестужев успел сжечь манифест. Но были найдены её письма к осуждённому Апраксину, которые, правда, призывали его к храбрым и решительным действиям и потому не составляли криминала. Открыты были и тесные отношения с Бестужевым.

А.Г. Брикнер отметил: «Падение Бестужева не могло не уничтожить, хотя бы временно, многих надежд Екатерины. Канцлер был её сильным союзником и другом; через него она принимала участие в управлении голштинскими делами, через него она могла надеяться достигнуть участия в управлении России после кончины Елизаветы».

Великий князь, сподвижники которого заявляли меж собой о Екатерине: «Надо раздавить змею», падению Бестужева радовался особенно.

В те дни Екатерина писала Понятовскому: «Хотя я в крайней горести ныне, но ещё надежду имею, что несказанные Божие чудеса и в сём случае помогут надеющимся на него».

Екатерина Алексеевна понимала, что разговор с императрицей Елизаветой Петровной не может быть лёгким, ведь, несмотря на то что в целом царствование этой государыни отличалось некоторыми мягкостью и кротостью, по сравнению с правлениями предшествующими, в нём ещё сохранялось слишком «много грубого, отдававшего Петровской эпохой». Елизавета Петровна унаследовала отцовскую вспыльчивость. Биографы отмечают, что она нередко «собственноручно колотила придворных по щекам и обладала доведённой до виртуозности способностью браниться, бранилась с чувством и продолжительно, припоминая все ранее нанесённые ей обиды, делая колкие намёки и изливая целые потоки не нежных, не идущих к делу и наивных слов». Впрочем, как отметил М. Богословский в книге «Три века», «такие вспышки гнева не влекли за собой серьёзных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили также быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам».

В то же время было известно и о том, что императрица вполне могла пойти и на крайнюю суровость, даже жестокость к подданным, если считала это необходимым для дела государственной важности, или, по крайней мере, так ей казалось. Безусловно, Екатерина Алексеевна знала о так называемом «дамском заговоре», окончившемся плачевно для заговорщиков. Правда, Екатерина Алексеевна против императрицы ничего не замышляла, но ведь заинтересованным лицам доказать злой умысел в её действиях с помощью пыток выбранных для того придворных особого труда не составляло. Тем более разговоры о том, что великая княгиня вполне может украсить престол, постоянно шли по городу.

Заговоры же против Елизаветы Петровны в первые годы царствования имели место. М. Богословский отметил, что правительница Анна Леопольдовна «благодаря своей мягкости… приобрела симпатии в гвардии и в высшем обществе и оставила по себе сожаление». Уже в 1742 году был раскрыт и разгромлен заговор, в котором участвовали офицеры Преображенского и Измайловского полков. А спустя год сложился новый заговор, возглавляемый тремя великосветскими дамами.

М. Богословский, касаясь его, заметил, что XVIII век не случайно назвали веком господства дам:

«Дамы царят в салонах, занимают престолы или управляют теми, кто занимает престолы. Дамы ведут войну против прусского короля (имеются в виду Елизавета Петровна и Мария-Терезия. – Н.Ш.). Нет ничего удивительного, что дамы оказались и во главе заговора. Это были: Н.Ф. Лопухина, А.Г. Бестужева, свояченица канцлера, жена его брата Михаила, и Софья Лилиенфельд, жена камергера. Разными нитями, и, конечно, в значительной мере романического свойства, они были связаны с брауншвейгской фамилией или с лицами, пострадавшими при её падении. Около руководительниц группировался кружок гвардейских офицеров, а вдохновителем этого великосветского общества был австрийский посол граф Бота… Предприятие не пошло, однако, далее простой болтовни: в кружке выражали недовольство поведением императрицы, осуждали её поездки в придворные резиденции для устройство попоек, сомневались в её правах на престол, как дочери Петра, рождённой за три года до брака; офицеры смеялись над «бабьим» правлением. Дамский заговор вызвал против себя также женский образ действий. Всё это Лопухинское дело было до крайности преувеличено и раздуто и чуть не повело к разрыву австрийского союза. Мария-Терезия вынуждена была отозвать посла и даже подвергнуть его на некоторое время аресту для успокоения разгневанной союзницы. Руководительницы жестоко поплатились. Лопухина была знаменитой красавицей – единственной соперницей Елизаветы, – вот в чём состояло её главное преступление, которого та не могла ей простить… Лопухина и Бестужева были биты кнутом на площади и с вырезанием языков отправлены в Сибирь. Даже члены Тайной канцелярии просили императрицу пощадить третью участницу, Софью Лилиенфельд, находившуюся в состоянии беременности, и избавить её от тягостных очных ставок. На докладе канцелярии Елизавета написала резолюцию, столько же ужасную по содержанию, сколько и по орфографии: «Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на её болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и наипаче желеть не для чего, луче чтоб и век их не слыхать, нежели ещё от них плодоф ждать».

Этот заговор сослужил недобрую службу и брауншвейгскому семейству, которое императрица отпустила за границу. Но после раскрытия заговора она стала опасаться, что кто-то попытается использовать имя младенца Иоанна Антоновича для новых смут, приказала вернуть семейство. Родителей несостоявшегося императора сослали в Холмогоры, а его самого заточили в Шлиссельбургскую крепость.

Чего же могла ожидать Екатерина Алексеевна в том случае, если клевета на неё достигла бы цели и императрица Елизавета Петровна сочла её опасной соперницей? Нужно было как-то убедить государыню в том, что она не ищет трона, что, если это нужно для общего дела, готова покинуть Россию. Вот как вспоминала она об этом в «Записках…»: «Решение моё было принято, и я смотрела на мою высылку или невысылку очень философски; я нашлась бы в любом положении, в которое Проведению угодно было бы меня поставить, и тогда не была бы лишена помощи, которую дают ум и талант каждому по мере его природных способностей; я чувствовала в себе мужество подниматься и спускаться, но так, чтобы моё сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения. Я знала, что я человек и тем самым существо ограниченное и неспособное к совершенству; мои намерения всегда были чисты и честны; если я с самого начала поняла, что любить мужа, который не был достоин любви и вовсе не старался её заслужить, вещь трудная, если не невозможная, то, по крайней мере, я оказала ему и его интересам самую искреннюю привязанность, которую друг и даже слуга может оказать своему другу или господину; мои советы всегда были самыми лучшими, какие я могла придумать для его блага; если он им не следовал, не я была в том виновата, а его собственный рассудок, который не был ни здрав, ни трезв».

В болезнях и скорбях проходила жизнь великой княгини, и она мужественно переносила испытания, ведь только в скорбях происходит осознание пути своего, деяний своих, грехов своих. «Многими скорбями подобает внити в Царство Небесное» (Деян., 14:23) и «в мире скорбни будете» (Ин., 16:33), – сказал Господь. Что делать, такова судьба человека, такой земной удел человека – скорбь, труд, болезни, подвиги, печали, теснота, лишения. «Не искушение ли жить человеку на земле?» (Иов., 7:10), – вопрошал праведный Иов. «Букварь: начала познания вещей Божественных и человеческих» приводит поучения святых старцев: «Болезни есть земной удел человека после грехопадения, – говорил преподобный Амвросий Оптинский. – Корень всех болезней и зол – грехи прародительские и личные; и видим от слов Спасителя болящему: «Откупаются тебе грехи» (Мк., 2:5), ибо они исцелялись. «За грехи переживаем печали, скорби, войны, голод, болезни, страдания», – говорил святитель Иоанн Златоуст. Преподобный Симеон Новый Богослов учил: «Когда страдает тело в болезнях и мучениях своих, то душа приходит в чувство покаяния и спасается». А святой преподобный серафим Саровский считал, что «болезнь очищает от греха, ослабляет страсти. Болезнь, переносимая в терпении и благодарении, вменяется в подвиг». Святитель Феофан Затворник считал, что «болезнь иных укрывает от бед, которых они не миновали, если бы были здоровы». Впрочем, Екатерина Алексеевна не могла знать и поучений святого преподобного Серафима Саровского и святителя Феофана Затворника, живших и творивших свои великие подвиги в XIX веке. Серафим Саровский родился в 1759 году, но в царствование императрицы Екатерины ещё не получил столь широкой известности. Описываемые же скорби великой княгини проходили в основном ещё до его рождения или в годы его младенчества. Но поучения святых отцов Иоанна Златоуста, Симеона Нового Богослова, Василия Великого и других, несомненно, были ей известны. Да, она хорошо знала евангельские истины, которым стремилась следовать. Многие из этих толкований нельзя не отнести к жизни самой Екатерины Алексеевны. Разве не отражением её деятельности являются слова отца Серафима (Романцева): «Болезни допускаются тогда, когда мы не способны к подвигам». Способная к подвигам императрица Екатерина Великая во время своего 34-летнего царствования очень мало болела, за исключением последних лет жизни. Разве не о мужестве, отваге и готовности к подвигу во имя народа говорит известный всем факт, описанный Н.Д. Тальбергом следующим образом: «Стремясь доказать своему народу безопасность начавшейся в Европе прививки оспы, императрица выписала в 1768 году из Англии специалиста, известного врача Димсделя, который 12 октября сделал прививку ей, а 1 ноября Наследнику, великому князю Павлу Петровичу».

Но это было позднее, а пока мы видим великую княгиню в годы суровых испытаний, выпавших на её долю, в которых выковывался характер будущей великой государыни.

«Скорби – наша школа, где мы учимся», – говорил святитель Иоанн Златоуст, и великая княгиня училась, училась с терпением и мужеством переносить испытания, училась твёрдости, училась любви и милосердию – училась царствовать на самодержавном престоле русских царей. Училась царствовать… У неё были учителя. Какие они? Плохие ли, хорошие ли? Известно, что идеальных учителей нет и не может быть. Нет и не может быть никого, кроме одного, главного учителя – Бога. И потому, говоря об испытаниях и скорбях, попускаемых Самим Богом, святые отцы говорили о них как об учёбе и наставлениях. Так преподобный Максим Исповедник утверждал: «Много из случающегося с нами случается в научение нас, или во очищение прошедших грехов, или в исправление настоящего нерадения, или в предотвращение будущих падений». И можно прибавить к тому слова святителя Григория Богослова: «Золото испытывается в горниле, а добродетельный человек – в скорбях».

Часто сетуют на плохих учителей, забывая, что над нами властвует Постоянный и лучший Всевышний Учитель. Мы только должны приложить истинное внимание к этой учёбе, то есть обратиться к Богу, прислушаться к воле Божией и научиться следовать Ей, испытать веру и повиноваться, очистить сердце, пробудиться для добра, научиться терпению, благочестию. И тогда, по мере этой учёбы, по мере познания воли Божией, нам будут со значительно большей лёгкостью, чем при нудной зубрёжке, открываться самые необходимые нам знания.

У Екатерины Алексеевны были хорошие учителя – книги. Многие современники отмечают её особенную любовь к книгам по русской истории. Часто в годы молодости, покидаемая всеми, в скорбях, она плакала, молилась и читала… Книги – вот учителя, даруемые нам Богом. В начале было Слово. Слово Божие мы находим в книгах. Слышу возражения – книги-то, мол, разные бывают. Но да по вере и воздастся каждому! Бог даёт нам те книги, которые мы заслуживаем не только по вере, но и по делам каждого, ибо, как говорил святой преподобный Серафим Саровский, «истинная вера не может оставаться без дел; кто истинно верует, тот непременно творит и добрые дела».

А кто истинно верует и творит добрые дела (дерзнём добавить к сказанному преподобным), тот получает от Бога и добрых учителей, тот получает книги добрые и умные в качестве добрых и умных учителей.

Кесарю – кесарево. Кому, по милости Божией, – книги, которые развивают благодетели, тренируют ум, воспитывают лучшие качества души, которые делают вас желанными и интересными собеседниками, книги, которые излечивают от пороков и болезней, в том числе и телесных. А кому, как попущение Божие за грехи и за смертный грех безверия, прежде всего подаются детективы, отупляющие и опустошающие душу и подводящие к кромке пропасти, мыльные опусы, разлагающие сознание и пробуждающие страсть к богатству и роскоши, сребролюбию, тщеславию.

Мы отклонились от темы? Едва ли отклонились. Я просто хочу вложить в сознание критикам императрицы Екатерины понимание простой истины. Каждый может иметь учителей мудрых, добродетельных и действенных, стоит только захотеть, стоит только сделать шаг, самый первый, доступный каждому, на пути к этому величайшему в жизни земной и вечной приобретению. Изгоните сомнения. Попробуйте! Только попробуйте! А потом уже судите о том, что прочитали в этом отступлении от темы. Ведь именно такие шаги делала каждый день и каждый час маленькая принцесса София, наречённая в православном крещении Екатериной и сердцем принявшая обычаи, нравы и историю державы, ставшей её Родиной в самом высоком смысле этого слова.

Она полюбила русскую историю и превзошла многих историков своего времени, да и последующих времён в её осмыслении и освещении. Н.Д. Тальберг рассказал: «Императрица трудилась над «Записками, касающимися русской истории», предназначенными для её внуков, и, по свидетельству Назаревского, писала их за несколько часов до постигшего её удара. Назаревский указал: «В этой работе Екатерина имела в виду «изображением древних доблестей и судеб русского народа уронить клеветы, взведённые на него иностранными писателями».

С этой целью у неё все факты освещаются выгодным для нас светом и во всём сочинении господствует мысль о древности и великом значении славян и русских и важности их истории и языка. «Каково бы ни было значение этих «Записок», – говорит их автор, – по крайней мере, ни нация, ни государство в них не унижены. Она стремилась, как мы знаем, показать, что у русского народа нет причин краснеть перед другими народами за своё прошлое».