Текст книги "Екатерина Великая"

«Всё, завертелось, – понял он, – и куда теперь выведет эта кривая?»

Алексей Орлов попросил доложить о себе и тут же был принят.

Императрица встретила сурово. Алехан понял, что ей уже всё известно. Впрочем, всё, да не всё.

– Матушка государыня! – воскликнул Алехан, картинно падая на колени. – Не вели казнить – вели миловать…

Всё театрально и всё продуманно. Сначала словно бы о самом страшном – о гибели сверженного императора. И только потом о том, что убит тот, кто был подставным лицом.

И быть может, едва ли не первым он пал на колени, едва ли не первым назвал матушкой тридцатитрёхлетнюю Екатерину Алексеевну – он, которому было двадцать пять лет.

Молодые, совсем ещё молодые люди взваливали на свои плечи огромный груз ответственности за Россию. Они могли ошибаться, могли в чём-то перестараться. Им было трудно выработать правильное решение.

Императрице – 33 года, Григорию Орлову – 28 лет, Алехану – 25, Григорию Потёмкину – 23.

А вот у тех, кто им противостоял, жизненного опыта было побольше. Никите Панину шёл сорок четвёртый год, Григорию Теплову – сорок пятый.

– Поднимись, Алехан. Что за фокусы… Докладывай, – сурово потребовала императрица.

– Не уберегли мы подставного-то. Петра Фёдоровича, слава богу, успели на Гетманскую мызу отправить, а вот этого-то, подставного, не уберегли, – поспешно сообщил Алехан.

Было заметно, что у Екатерины Алексеевны отлегло от сердца. Она уже более спокойно проговорила:

– Ну что ж, молва-то, конечно, поползла. Но, коль Пётр Фёдорович жив, и то ладно, хотя не хотелось мне даже и с такой крови начинать правление. Говори, что было-то.

Алехан вкратце поведал о приезде Теплова, о странном его спутнике – слуге, не слуге, – об убитом часовом.

– Берегите Петра Фёдоровича пуще прежнего. Если буря поднимется, так мы его и предъявим, – решила императрица.

– Какая буря, матушка?! Какая буря… да его ж, Петра этого, все в России ненавидят.

Императрица поморщилась:

– Брось эти свои… Придумал тоже, матушка… А то и буря. Русский народ – особый народ в целом свете… Не каждому понять душу русскую. Сегодня ненавидят, а коли узнают, что извели его, да ещё с жестокостью, и перемениться могут – сердобольный народ. Или не ведаешь того?

И, помолчав, тоном ещё более мягким поинтересовалась:

– Что, так уж похож подставной ваш этот?

– Ещё как! Гриша подобрал в самый раз, – не упустил Алехан похвалить брата. – Я как увидел – ещё не поведал нам Гриша, что к чему, – и не сколь не усомнился. Ну, прямо Пётр Фёдрыч лежал с кинжалом-то в груди.

– Предай Григорию, чтоб приберёг того убиенного, – сказала императрица. – Не ровен час, сгодится. Как-то всё обернётся. Знаю, откуда это идёт. От Панина. Он мягко стелет, ой мягко… Да жёстко при нём будет. Мечту его разгадала – сына моего Павла малолетним на трон посадить, чтоб им управлять, а через него Россией. Ну, ступай, да Григорию скажи особо, чтоб смотрел в оба. Да и тебе о том говорю.

– Всё сделаем, всё, ваше императорское величество. Всё…

Императрица усмехнулась и махнула рукой: мол, ступай уж.

Пётр Фёдорович живым нужен, а не мёртвым

Оставшись одна, призадумалась. Сама жизнь вносила коррективы в её планы. Вот и слухи уж по столице разлетелись: убит император. Первая волна накатилась ещё в день переворота. Кто накатил её? С какой целью? Тогда она отметила для себя, что хоть и ненавистен был император, да как объявили, что везут его, убиенного, так и примолкла толпа, где проходила процессия, – страшное таинство смерти поубавило пыл погромщиков и гонителей иноземцев, большая часть которых и её, выросшей в Европе, давно опостылела.

Притушили эту волну выдумок, да ведь Петра Фёдоровича живым в городе никому не предъявили. А значит, кто-то поверил, что жив он, а кто-то нет. Ну а теперь снова слухи поползли. Народ простой напрямую с государями не общается. А следовательно, и знает о них через рассказы, многие из которых – чистейшей воды сплетни. Убедили народ, что все беды от императора были, так народ и поверил. А если по-хитрому в обратном убедят, как тогда быть? Эйфория от бурных событий, сдобренных горячительными напитками, быстро пройдёт, если уже не прошла, а жизнь-то, жизнь прежней останется. Как её сразу переменить? Как сделать лучше? На это нужно время, да и не только время – труд нужен, титанический труд государя. А готова ли к нему государыня? Хватит ли опыта, да и самое главное, хватит ли воли государевой?

Чувствовала – хватит. Она ведь не просто так взяла и вступила на престол, она ведь ещё девчонкой… Она ещё в пятнадцать лет, когда пришло приглашение из России и родители гадали, принимать его или нет, догадавшись, о чём идёт речь, заявила матери, что гадалка пророчила ей великое будущее, заявила, будто сказала ей прорицательница: «Предвещаю по всему, что Пётр III будет твоим супругом».

Ну а Пётр тогда был вовсе не Петром III, а великим князем Петром Фёдоровичем, причём не столько уж привлекательным по своим человеческим качествам. Тем не менее и тут выбор был сделан в юности и на всю жизнь. Выбор, о котором сказала она так: «Русская корона больше мне нравилась, нежели его (великого князя Петра) особа».

И вот она на русском троне, и корона ждёт её на торжественном обряде коронации.

Но ждёт и борьба с теми, кто на каком-то этапе был с нею по одну сторону баррикад, но только на какое-то время. А для тех, кому не по нраву то, что заступила она на престол, любые способы хорошо. И она знала, что сверженный император может стать в руках её врагов серьёзным оружием. Знала она и то, что число врагов будет только множиться, множиться потому, что она не собирается плясать под чью-то дудку. Она решила править самостоятельно, во славу державы, «в которой, – как выражалась она, – поставил меня Бог» и которой не желала она ничего, кроме блага.

Сколько свалилось забот, сколько задач, порою очень нелёгких. Вот хоть эта… Она решила отпустить Петра Фёдоровича в Голштинию, но кому-то была выгоднее его смерть в России. Кому? В первую очередь, конечно, воспитателю наследника престола графу Панину. Она прекрасно понимала причины, она сразу указала на них, ставя задачу Григорию Орлову. Немного, очень немного было пока людей, которым она могла доверять так, как доверяла Орлову, с которым была любовь, от которого у неё был сын Алексей, наречённый Бобринским. И конечно, она могла доверять братьям Григория. А остальным? Остальных она изучала, приглядывалась к ним, выбирая тех, из которых можно было выковать себе надёжных помощников в деле государственного управления.

Её не могло не тревожить, как исполнится всё задуманное. Кажется, Алехана удалось убедить в том, что Пётр Фёдорович нужен ей живой, именно живой, пусть даже там, в Голштинии, пусть под крылом прусского короля. Королю сейчас нет резона строить ей козни. Русская армия показала полное превосходство над прусской. Она бы одержала победу над «непобедимым» Фридрихом и раньше, но политические игры, а прежде всего состояние здоровья Елизаветы Петровны, мешали сделать это. Как только состояние императрицы ухудшалось, и дела на театре военных действий пошли из рук вон плохо. Как только опасность миновала, сразу начиналась победная поступь русских войск.

Ну а что касается Петра Фёдоровича, то уж если ему суждено уйти в лучший мир, а врачи в один голос твердят, что не жилец он по своим болячкам, так пусть случится это не в России.

«А лучше б жил подоле, – как бы подвела она итог своим мыслям. – И мне спокойнее… Вот только бы выпроводить его с Богом… Выпроводить за пределы России».

Трагедия на гетманской мызе

Ну а два Григория – Орлов и Потёмкин – тем временем, добрались до Гетманской мызы, располагавшейся в дачном районе, в котором находились имения высшей знати империи, и занялись организацией охраны дворца, в котором теперь содержался сверженный император, переведённый сюда из Ропши. В районе том находилось несколько «дачных мест», в разное время принадлежавших и лейб-медику Петра I Ричарду Арескину, доктор медицины и философии Оксфордского университета, и Лаврентию Блюментросту, первому президенту Академии наук и художеств, и шеф-повару (обер-кухмистеру) Петра I Иоганну Фельтену, и кораблестроителю Тихону Лукину, и сенатору графу Ивану Мусину-Пушкину. Там в петровские времена находились усадьба Алексашки Меншикова и дача стольника Ивана Стрешнева. Затем частью этого дачного района тоже в разное время владели фельдмаршал Бурхард Миних, морганатический супруг императрицы Елизаветы Петровны Алексей Разумовский и его младший брат президент Академии наук Кирилл Разумовский. Благодаря Кириллу Разумовскому усадьба стала называться Гетманской мызой.

Словом, затеряться в этом районе было легко. Строений достаточно много, поди-ка найди нужное. Но Алехан знал дорогу к Разумовскому, поскольку Кирилл Григорьевич если напрямую и не участвовал в перевороте, то, во всяком случае, сочувствовал ему. Недаром и Кирилл Григорьевич Разумовский, и его старший брат Алексей Григорьевич были щедро награждены в специальном указе императрицы по итогам переворота.

Не случайно Григорий Орлов решил именно во дворец Разумовского перевести пленника. Правда, после того, что произошло в Ропше, нельзя было сбрасывать со счетов то, что Григорий Теплов был на короткой ноге с Кириллом Разумовским. Он помогал в управлении Академией наук и художеств, когда Кирилл Григорьевич был назначен президентом академии в восемнадцать лет. Да что там помогал – фактически управлял академией, а когда Кирилл Разумовский был направлен в Малороссию гетманом, Теплов отправился за ним.

Ну а теперь стало ясно, что Теплов поддерживает тесную связь с Паниным. Значит, можно было предполагать, что Теплову станет известно новое место пребывания сверженного императора, а следовательно, и для Панина это не будет тайной.

Во дворец, что располагался в Гетманской мызе, Алехан прибыл, когда уже совсем стемнело. Собрались снова уже сложившейся троицей – Григорий Орлов, Алехан и Потёмкин. Нужно было обсудить, что делать дальше. Никто ведь не знал, какое время придётся скрывать пленника здесь, в мызе, и когда сложатся условия для переправки его в Шлиссельбургскую крепость. Почему необходимо перевести в крепость, было понятно. Оттуда легче по морю отправить в Голштинию.

Григорий Орлов высказал опасения по поводу того, что Теплов мог узнать у Разумовского о пленнике.

– Что делает наш пленник? – поинтересовался Алехан.

Григорий Орлов рассказал:

– Дорогой, говорят, дрожал – зуб на зуб не попадал. Всё бормотал что-то вроде того: «Не убивайте, что я вам сделал». А как приехали на место, водки потребовал. Но до нашего прибытия боялись ему дать горячительных. Скверно себя чувствует. Но мы на свой страх и риск дали ему выпить сколь душе угодно…

Потёмкин прибавил к тому:

– Всё твердят, что на Руси пьют… Так ведь этого-то субъекта к нам из Европы доставили готовым пьяницей… Образчик европейский налицо.

– Сейчас не время разбираться. Караул у нас здесь невелик. Не то что в Ропше, где и с солидным караулом убийцу прозевали, – сказал Григорий Орлов. – Приходится ограничить число тех, кто знает, что убит не император. Давайте-ка ещё раз посмотрим, где часовых выставить.

Ночь прошла спокойно. Утром пленник, едва открыл глаза, снова схватился за штоф с водкой. Пил по-европейски, до чёртиков в глазах… Словом, как европейцы пьют столько, сколько бесплатно наливают.

– Что с ним делать-то? Разве ж можно столько? – спросил Потёмкин у Григория Орлова.

– Екатерина… – он всё ещё не очень привык говорить «императрица» или «государыня» и даже звать по отчеству, но привыкал, – Екатерина Алексеевна сказывала, что к горячительным напиткам его с ранних лет приобщили. Воспитатели были – не позавидуешь. Они, собственно, и характер сломали. Били, голодом морили, а потом, как чуток подрос, собутыльником сделали.

– А родители? – с ужасом спросил Потёмкин.

Григорий Орлов усмехнулся с некоторой даже горечью. В голосе прозвучали нотки сочувствия.

– Матери в младенчестве лишился, а отца в раннем детстве. Ну а ломали его известно за чем. Он же наследником был российского и шведского престолов. Известно кому надо было вот этак сломать. Так что выпивоха он со стажем, тренированный.

– Какая уж в том тренировка, – вздохнул Потёмкин.

– Что-то ты уж очень как-то с неприязнью о горячительном говоришь. Было в семье что? – спросил Алехан, которого, как слышал Потёмкин ещё до знакомства с ним, стаканом с ног не собьёшь. Не один потребен. Впрочем, так говорили, а говорят-то мало ли что.

– Отец не одну кампанию сделал и не одну рану получил. К рюмке не прикладывался – нельзя было. Да и в отставку вышел в пятьдесят лет. Первая его жена детей иметь не могла. Вот он с матушкой моей и встретился, совсем ещё молодой. Какое при молодой жене пьянство? Пять дочерей одна за другой у пьяницы бы в пятьдесят лет не вышло! Ну а я – шестым родился.

– Да уж, экий медведь получился, – сказал Алехан.

Потёмкин рассмеялся.

– Что смешного? – спросил Алехан.

– Да вспомнилось… Про медведя, – пояснил Потёмкин. – Был я однажды летом на даче у дяди своего, Кисловского. Он охотник заядлый. Ушёл как-то на медведя. А дома и без того этих шкур… Ну я, как услыхал, что назад вертаются, натянул на себя одну, сел в кустах поодаль дома. Жду. Как поравнялись, вылез из кустов с рёвом. Конь на дыбы, дядя наземь… Тут уж я перепугался. Хорошо, что обошлось. Ничего не сломал дядюшка. Смеху было… Но мне попало крепко.

– Да, – покачал головой Алехан. – Так и убиться мог дядя-то. А ты шутник, гляжу. А у нас с Григорием история посерьёзней. Не шуточная. Вот сидим здесь, разговоры ведём, а могло нас и не быть вовсе на свете этом. Н-да, могло не быть.

– Что так? – спросил Потёмкин.

– Слыхал небось о бунте стрелецком?

– Слыхал, как не слыхать, – кивнул Потёмкин. – И о казни, само собой, сказывали мне.

– Так вот… Дед-то наш Иван Иванович Орлов был стрелецким подполковником и участвовал бунте, ну и приговорён был к смертной казни.

В боях не гнулся, не согнулся и перед палачами. Как очередь подошла голову положить, глянул на скатившуюся голову своего казнённого товарища, да и сказал громко, чтоб все слышали… Царю сказал: «Освободи-ка место, Пётр, мой час настал смерть принять!» Все замерли… И вдруг Пётр встал и неожиданно для всех рассмеялся, а затем приказал помиловать деда нашего за удаль.

Все замолчали. Каждый подумал о той жестокой казни отважных русских воинов, которая не поддавалась объяснению в те давние времена. Подумали, быть может, и о том, что было бы, если б не удался переворот 28 июня 1762 года. Да, от Петра Фёдоровича пощады ожидать не приходилось. Тем удивительнее казалось милосердие к нему императрицы Екатерины Алексеевны.

Но не им решать судьбу свергнутого императора. Решать государыне всероссийской, отважно взявшей в свои руки власть, когда было два у неё пути: на престол или в вечное заточение, подобное заточению Иоанна Антоновича.

В те дни на мызе Гетманской ещё смутно виделось будущее престола российского, будущее государыни и их будущее. Страна была истерзана главным палачом «стрелецкой казни» и его ближайшими преемниками. Совсем ещё молодые сподвижники совсем ещё молодой императрицы не имели никакого, как и она сама, опыта управления единственной в мире державой, на которую зарились многие и многие страны, алчные и жестокосердные, а их политики готовы были к любым провокациям и дипломаты к любым коварствам, лишь бы как-то ослабить её.

А между тем истёк первый день – 4 июля – пребывания на Гетманской мызе, прошёл и второй – 5 июля. Все спокойно, никаких попыток пробраться извне. Казалось, их потеряли враги, коих ох как много было в России. Наступило 6 июля. Пленнику своему Орловы в спиртном не отказывали. Потёмкин высказал по этому поводу опасения, но получил резонный ответ.

– А ты что, хочешь вести с ним душеспасительные беседы? – спросил Алехан. – Едва только протрезвеет, сразу начинает ныть. То ему Воронцову подай, то какие-то прусские побрякушки привези. По этому поводу указаний не было. Велит императрица, всё привезём. А нет, так пусть радуется, что жив.

И всё же 6 июля решили поубавить горячительное. Что-то уж больно плох стал. Ну а от разговоров уклонялись как могли. Пленник по-прежнему скулил, по-прежнему что-то требовал. От нытья его отмахивались. Старались поменьше находиться в одной с ним комнате. И вдруг он затих.

Алехан открыл дверь, заглянул и с тревогой позвал своего брата Григория. Прибежал и Потёмкин.

Пётр Фёдорович корчился на полу, схватившись за живот.

– Отравили, отравили! – вскрикивал он.

Но никто его не травил, а потому все трое его охранителей лишь недоумённо переглянулись.

Алехан вскричал:

– Лекаря, быстро лекаря.

Лекаря привезли в Гетманскую мызу, причём на этот раз как раз того, которого просил Пётр Фёдорович, – Иоганна Людерса. Да только общением с ним пленника не баловали, потому что лекарь тоже начинал говорить, что нельзя давать спиртного. А это не нравилось не только Орловым, но и самому Петру Фёдоровичу.

Людерс прибежал, стал о чём-то спрашивать, убеждать, что это вовсе не отравление, а дела желудочные, которые давно уже крепко держали Петра Фёдоровича, и давно уже – ещё при жизни императрицы Елизаветы Петровны – иностранные послы докладывали своим правительствам, что великий князь вряд ли доживёт до восшествия на престол по причине худого здоровья.

А Пётр Фёдорович вдруг прекратил жаловаться на боли, в глазах его сверкнул ужас, и он воскликнул:

– Пастора мне, пастора, пастора…

Но лютеранского священника искать было уже поздно. Да и вряд ли можно было найти поблизости. Сверженный император умер на глазах у всех, умер в мучениях, чем привёл в отчаяние и Орловых, и Потёмкина.

– Вот так, – проговорил Григорий Орлов. – Чему быть, того не миновать. Вот теперь объяснение с государыней императрицей, – он впервые так назвал Екатерину Алексеевну, – будет суровым.

– Да что уж тут. Лекарь свидетель. Ни при чём мы, – сказал Потёмкин.

– Вот поглядишь, – возразил Алехан. – Мы ещё в Ропше на эту тему говорили…

«Удар, который… роняет в грязь»

Императрица была крайне огорчена случившимся. На следующее утро после получения известия о смерти Петра Фёдоровича Екатерина Романовна Дашкова, её подруга и активная участница переворота, нашла Екатерину Алексеевну почти в отчаянии.

– Я невыразимо страдаю от этой смерти, – говорила она. – Вот удар, который роняет меня в грязь.

– Да, смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы, – согласилась Дашкова.

Екатерина Романовна выслушала объяснения императрицы, но кто-то уже успел убедить её в виновности Алексея Орлова. Государыня поняла, что переубеждать бесполезно.

Немало ей теперь предстояло разговоров и писем по этому поводу. Даже Станислав Понятовский, прежде связанный с нею тесными узами, хотел услышать вразумительные объяснения, и бог весть, поверил, нет ли. Ведь на Западе верят в то, во что выгодно верить, а в то, во что невыгодно, в то не верят или делают вид, что не верят.

Императрица Екатерина II писала Станиславу Августу:

«…Я послала под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырёх офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 вёрст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, очень уединённое и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге… Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него (Петра) понос, который продолжался три дня и прошёл на четвёртый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел всё, что хотел, кроме свободы. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]».

Могла ли императрица Екатерина II прибегнуть к словам: «Но Господь Бог расположил иначе», если бы не верила в невиновность Орловых в смерти сверженного императора. Впрочем, вина, конечно, была. Косвенная вина в том, что Петру Фёдоровичу давали горячительных напитков без ограничения. Это и привело его к смерти от приступа болезней, которых немало у него было заложено в чёрном, несчастном, тяжелейшем детстве.

А молва поползла по Петербургу, пока ещё не очень-то и нужная горожанам, продолжавшим радоваться избавлению от тирана. Тираном его молва назначила, тираном и считала, хотя мало кто понимал, в чём конкретно вред России от такого правителя. Зато об императрице разговоры были совершенно иными. На неё смотрели с большими надеждами, а ей, совсем ещё молодой женщине, которой всего-то пошёл недавно тридцать четвёртый год, предстояло вести корабль по имени Россия по бурному морю, кипящему крутыми волнами политики, дипломатии, войн, и при этом свято помнить о народе, который держит на своих плечах этот корабль.

Здесь необходимо заметить, что Петра собирались отправить туда, куда он намеревался засадить Екатерину с сыном Павлом, причём их хотели посадить не в покои, а в темницу, подобную той, в коей содержался Иоанн Антонович. Вот уж поистине: не рой яму другому – сам в неё попадёшь.

Заявление императрицы Екатерины II о причине смерти Петра Фёдоровича почему-то многими ставится под сомнение. Обратим внимание на начало этого заявления: «Но Господь Бог расположил иначе». Каждый здравомыслящий человек, а именно к таковым все без исключения относят Екатерину Великую, может прибегнуть к подобным словам, лишь сознавая полную ответственность перед Богом за то, что собирается сказать далее, опираясь на подобное, словно подтверждающее истину, заявление.

Можно спорить о степени веры Екатерины, хотя спор этот бессмыслен, ибо только Бог и сам человек могут знать об истинности веры этого человека. Но никто не имеет достаточно фактов, чтобы обвинить Екатерину II в безверии. Между тем совершенно ясно, что ложь с подобной, вышеприведённой и выделенной фразы люди в здравом рассудке не начинают.

Почему-то сообщение о якобы естественной смерти самой Екатерины Великой теми же историками, которые усомнились в естественной смерти Петра III, не берётся под сомнение, как и якобы естественная смерть Г.А. Потёмкина, как и якобы естественная смерть А.В. Суворова, как не берётся под сомнение то, что Николай I либо умер от «Евпатории (издёвка) в лёгких», намёк на сдачу Евпатории, повлиявшую на состояние здоровья, либо отравился, что вообще невозможно по той причине, что государь был православным верующим.

А вот Петра III умертвили – и всё тут. Откуда же эти данные? Ведь его охраняли всего несколько человек, которые одни имели возможность знать о происшедшем. Впрочем, о том, что произошло в Ропше и каковы были последние часы свергнутого с престола Петра Фёдоровича, знает только Всемогущий Бог. И какой ещё могла быть судьба этого человека, вызванного в Россию и облагодетельствованного императрицей Елизаветой Петровной, катавшегося как сыр в масле, но при этом пьянствовавшего беспробудно, сколь душе угодно. Что заслужил человек, не знавший ни в чём отказа, сирота, имевший возможность при ином, неповреждённом нраве и характере обрести в Елизавете Петровне вторую мать, но в «благодарность» едва не пустившийся в пляс при кончине своей благодетельницы?

О более чем непристойном поведении Петра у гроба усопшей императрицы Елизаветы Петровны свидетельствуют все дошедшие до нас источники. Разночтений нет: он не скрывал торжества по поводу смерти благодетельницы и уже только за это достоин Божьей кары. Смерть же его была крайне невыгодна Екатерине II, хотя многие историки обвиняют её в том, что она якобы дала тайное указание умертвить его, хотя и не имеют на то никаких документальных подтверждений, кроме своей болезненной фантазии.

А вот животный страх перед своим будущим вполне мог свести в могилу слабого здоровьем Петра. Высокомерные и своенравные деспоты, чему подтверждением немало примеров, низвергаясь с высоты, становятся трусливыми до отчаяния и жалкими. Так Пётр III, пытаясь поймать и облобызать руку Панина, который привёз повеление императрицы, показал, что мужества в нём не было ни грамма.

«Я считаю, – писал Панин, – несчастием всей моей жизни, что принуждён был видеть его (Петра III) тогда; я нашёл его утопающим в слезах».

Много труда стоило Панину, чтобы не дать бывшему императору поцеловать ему руку. Таково низвержение гордыни. Преподобный Ефрем Сирин недаром писал: «Гордость подобна высокому, согнившему дереву, у которого ломки все сучья; и если кто взойдёт на него, тотчас обрушится с высоты». «Гордость и дерзость лишают здравого разума человека», – учил святитель Иоанн Златоуст.

То, что Пётр Фёдорович был убит по приказу Екатерины, не доказано. Более того, Ольга Елисеева в книге «Потёмкин», в которой впервые создан столь полный и правдивый портрет светлейшего князя, убедительно опровергает причастность только что вступившей на престол императрицы к убийству свергнутого Петра. Она доказывает, что смерть его была ей действительно совершенно невыгодна, о чём императрица в отчаянии сказала Дашковой, когда пришло о том известие. Но зато эта смерть была просто необходима Никите Панину и его окружению для возведения на престол Павла в возрасте, в котором он оказался бы послушной игрушкой в их руках. Ольга Елисеева указала, что убийца был послан именно Паниным, что проник он в помещение, где содержался Пётр тайно, а граф Теплов умело отвлёк внимание Алексея Орлова, вызвав его на улицу для разговора. Впрочем, высказывая эту версию, Ольга Елисеева замечает, что тайна смерти Петра «до сих пор остаётся раскрытой не до конца».

Императрица Екатерина II, вспоминая в письме к Станиславу Августу Понятовскому о тех днях, рассказала: «Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные к моей особе, и друзья, какими никогда ещё не были никакие братья; их пятеро, но только трое были здесь. Капитан Пассек отличился стойкостью, которую он проявил, оставаясь 12 часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут на допрос в Ораниенбаум: приказ о том пришёл уже после Меня…»

Между тем в столице было не всё гладко. А.Г. Брикнер так оценил обстановку: «Государственный переворот отчасти имел характер военного бунта. При той важной роли, которую играли в нём гвардейцы, нельзя было ожидать, чтобы дело обошлось без насилия. Оказалось, что новое правительство не без труда сдерживало в солдатах порывы страсти и ненависти к иностранцам. Позье рассказывает, что утром 29 июня он видел в Петербурге двух англичан, которых преследовали солдаты с обнажёнными саблями, и что он спас их тем, что спрятал в своём доме. «Я сам слышал. – пишет Позье, – как солдаты говорили между собой, что всех иноземцев надо перерезать».

Недаром Екатерина, как только началось действие, просила своего дядю принца Георга оставаться дома, опасаясь за него. К нему явились несколько солдат, которые оскорбили его и разграбили его дом. Рассказывая об этом, Позье замечает: «Ни один иностранец не смел показаться на улице, и, если бы я не был знаком с большей частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу».

А вот что вспоминал Гавриил Романович Державин: «День (30 июня) был самый красный, жаркий; кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошёл пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мёд, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили всё вместе, без всякого разбору, в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошёл до них слух, что она увезена хитростью прусским королём, которого имя всему российскому народу было ненавистно.

Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник их граф Разумовский, а также и господа Орловы, что Государыня почивает и, слава Богу, в вожделенном здравии; но они не верили и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до полка. Поутру издан был манифест, в котором хотя, с одной стороны, похвалено было их усердие, но с другой – напоминалась им воинская дисциплина и чтоб не верили они рассеиваемым злонамеренными людьми мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам.

За всем тем с того самого дня приумножены пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажжёнными фитилями по всем мостам, площадям и перекрёсткам расставлены были.

В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором государыня пребывание своё имела дней восемь, то есть по самую кончину императора».

Россия, веками не знавшая пьянства, Россия, веками обращённая к Богу и помнившая о Боге как Высшем Судие, Россия, в которой ещё при Алексее Михайловиче за пьянство и курение можно было лишиться головы, вдруг сразу усилиями Петра I и его преемников была приобщена к безбожным увлечениям – курению и пьянству – и заметно отодвинута от заповедей Божьих. Такая Россия действительно становилась страшной, ибо страшно любое сообщество людей, лишённое Страха Божьего и приобщённое к алкоголю. Страх перед властью остаётся страхом временным, поскольку любая власть, кроме Божьей, не вечна и не прочна.

Спасало положение лишь то, что к середине XVIII века слугам тёмных сил удалось отвратить от Бога далеко не всю Россию, а лишь (правда, в степени значительной) столичное общество. Но это было опасно, поскольку любая власть в России, лишённой ещё Алексеем Михайловичем Земско-Поместной Соборности, зарождалась и погибала именно в столице, где в XVIII веке могла оказаться и подчас оказывалась (бироновщина) в руках проходимцев.