Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

Николай Федорович Шахмагонов
Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни

© Шахмагонов Н.Ф., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

«Женский вопрос» в творчестве

Лев Николаевич Толстой однажды заметил: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского». В целом же о семейной жизни он отзывался весьма и весьма нелестно, а о женщинах говорил: «Все было бы хорошо, кабы только они (женщины. – Н.Ш.) были на своем месте, т. е. смиренны». Он считал, что женский вопрос состоит «не в том, чтобы женщины стали руководить жизнью, а в том, чтобы они перестали губить ее».

Писатель советовал: «Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них. В самом деле, от кого получаем мы сластолюбие, изнеженность, легкомыслие во всем и множество дурных пороков, как не от женщин?»

Заявления, прямо скажем, нелицеприятные. Отчего же возникло такое отношение к семье, к браку, да и вообще к женщинам? Ответ нужно искать в любовных перипетиях, которые довелось пережить писателю в своей жизни, ну и, конечно, в его произведениях. Именно в них, по-разному, где более, где менее открыто и узнаваемо, отражены любовные трагедии и драмы самого писателя. Но самое полное, самое искреннее отношение к любовным увлечениям можно найти в дневниках Льва Николаевича Толстого. Дневники он начал вести 17 марта 1847 года, когда ему еще не было и девятнадцати лет, а последнюю запись сделал 3 ноября 1910 года в Астапово. Кроме того, с 29 июля по 29 октября 1910 года он делал записи в отдельной тетради, названной «Дневник для одного себя», открытой словами: «Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя». Он давно уже понял, что все его записи рано или поздно станут достоянием не только родных и близких, но и широкого круга исследователей, биографов, читателей. Хотелось, видимо, хоть что-то оставить для себя, в крайнем случае, для очень близких людей. Это оказалось невозможным, поскольку дневники впоследствии стали колоссальным источником для создания биографии писателя и множества произведений о нем. Дневники помогли восстановить многие моменты его жизни, творчества и любовных увлечений.

Л.Н. Толстой за работой

Обычно при изучении биографий писателей, да и не только писателей, но вообще людей творческих, опускаются факты, свидетельствующие об их любовных увлечениях и особенно любовных приключениях. Порою даже о семейной жизни не говорится совсем или говорится очень мало. Почему? Наверное, потому что, коснувшись семейных перипетий, трудно скрыть различные неурядицы в супружеской жизни и особенно некоторые «отдохновения» от этой жизни вне семьи. А это, по общему мнению, может разрушить светлый образ знаменитости. Но так ли это? Разрушит ли? А может, напротив, сделает образ более понятным, может, вызовет еще больший интерес к произведениям? Ведь каждому ясно, что человек, проживший праведную жизнь, не испытавший резких поворотов в любви, не напишет роман, в котором герои любят, ревнуют, расходятся или сходятся – словом, живут полнокровной жизнью. Один из принципов создания литературного произведения – «скалывание с себя». «Скалывай с себя» – именно так говорят в творческих группах в Литературном институте многие преподаватели, ведущие семинары.

Редко в официальных биографиях, особенно преподаваемых в школе, рассказывается даже о первых увлечениях того или иного писателя или поэта, словно накладывается табу на само понятие – любовь. Хотя очень многие писатели создали довольно близкие к реальности произведения. Это и «Первая любовь» Ивана Сергеевича Тургенева (1818–1883), и «Жизнь Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина (1870–1953), и «Детство. В людях. Мои университеты» Максима Горького (1868–1936), и «Детские годы Багрова-внука» Сергея Тимофеевича Аксакова (1791–1859). Автобиографичны и многие рассказы известных писателей и поэтов: «На заре туманной юности» Владимира Сергеевича Соловьева (1853–1900), «Первая любовь» Константина Алексеевича Коровина (1861–1939), не только художника (что широко известно), но и писателя (что известно в меньшей степени). Я специально перечисляю эти произведения, в надежде, что они заинтересуют читателей, которые еще не знакомы с этими шедеврами русской любовной прозы.

Наверное, одними из самых близких к реальной действительности являются произведения Льва Толстого «Детство», «Отрочество» и «Юность». Лев Николаевич собирался еще написать четвертую книгу «Молодость», но так и не исполнил свой замысел, поскольку отвлекся на другие, по его мнению, более важные произведения.

Известно, что на творчество каждого литератора, будь то поэт или прозаик, оказывают огромное влияние именно его любовные увлечения, в том числе и увлечения самые ранние. Александр Сергеевич Пушкин, к примеру, даже разделил свои детские и отроческие увлечения на раннюю любовь и первую любовь. И они тоже нашли свое отражение в его необыкновенной поэзии.

А сколько поэтических шедевров Лермонтова, Пушкина, Тютчева, Вяземского стало романсами! Но по официальным биографиям, с которыми мы знакомы со школьной скамьи, может создаться впечатление, что писаны они в никуда и ни к кому. Просто так… Разве что широко известно, что стихотворение «Я помню чудное мгновенье»… посвящено Анне Керн. А вот романс кому посвящен? Ведь стихотворение становится романсом лишь после прикосновения к нему композитора. Анне Керн – ответит читатель. Керн, но не Анне! Оказывается, композитор Михаил Глинка был страстно влюблен в дочь Анны Петровны Керн – Екатерину. И романс родился не тотчас после того, как блестящее стихотворение вышло из-под пера Пушкина, а значительно позже, в результате влюбленности композитора в Екатерину Керн.

Есть конкретные адресаты и у великолепных стихотворений Михаила Юрьевича Лермонтова «Нет, не тебя так пылко я люблю…», Федора Ивановича Тютчева «Я встретил Вас», Алексея Константиновича Толстого «Средь шумного бала, случайно…».

Вдохновила первая любовь

А что же у Льва Толстого? Кто вдохновил его на создание многих женских образов в знаменитых его романах? Кто стал прототипом Наташи Ростовой в непревзойденной эпопее «Война и мир», Анны Карениной в одноименном романе, Екатерины Масловой в романе «Воскресение»? Не загоралось ли сердце писателя влюбленностью или большой любовью, прежде чем вылился этот пожар на страницы книг? И к кому испытал первую свою любовь будущий писатель?

Обратимся к роману «Воскресение». Казалось бы, произведение, написанное в 1888–1899 годах, то есть в зрелом возрасте, вряд ли может содержать отголоски первой любви писателя. Толстой начал писать его в шестьдесят лет, а завершил, когда перевалило за семьдесят. Но вчитаемся в такой эпизод!

«После чая стали по скошенному уже лужку перед домом играть в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову не приходило, что между ним и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения.

– Ну, теперь этих не поймаешь ни за что, – говорил “горевший” веселый художник, очень быстро бегавший на своих коротких и кривых, но сильных мужицких ногах, – нешто спотыкнутся.

– Вы, да не поймаете!

– Раз, два, три!

Ударили три раза в ладоши. Едва удерживая смех, Катюша быстро переменилась местами с Нехлюдовым и, пожав своей крепкой, шершавой маленькой рукой его большую руку, пустилась бежать налево, гремя крахмальной юбкой.

Нехлюдов бегал быстро, и ему хотелось не поддаться художнику, и он пустился изо всех сил. Когда он оглянулся, он увидал художника, преследующего Катюшу, но она, живо перебирая упругими молодыми ногами, не поддавалась ему и удалялась влево. Впереди была клумба кустов сирени, за которую никто не бегал, но Катюша, оглянувшись на Нехлюдова, подала ему знак головой, чтобы соединиться за клумбой. Он понял ее и побежал за кусты. Но тут, за кустами, была незнакомая ему канавка, заросшая крапивой; он спотыкнулся в нее и, острекав руки крапивой и омочив их уже павшей под вечер росой, упал, но тотчас же, смеясь над собой, справился и выбежал на чистое место.

Катюша, сияя улыбкой и черными, как мокрая смородина, глазами, летела ему навстречу. Они сбежались и схватились руками.

– Обстрекались, я чай, – сказала она, свободной рукой поправляя сбившуюся косу, тяжело дыша и улыбаясь, снизу вверх прямо глядя на него.

– Я и не знал, что тут канавка, – сказал он, также улыбаясь и не выпуская ее руки.

Она придвинулась к нему, и он, сам не зная, как это случилось, потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.

– Вот тебе раз! – проговорила она и, быстрым движением вырвав свою руку, побежала прочь от него.

Подбежав к кусту сирени, она сорвала с него две ветки белой, уже осыпавшейся сирени и, хлопая себя ими по разгоряченному лицу и оглядываясь на него, бойко размахивая перед собой руками, пошла назад к играющим».

Посмотрите, как ярко, живо, образно описан эпизод! Сочинен с первой до последней строки? Едва ли. Чувствуется, что автор не придумывает, а воспроизводит события по памяти, извлекая реальные факты из самых дальних ее кладовых.

Мы еще увидим, кто вдохновил его на создание этого эпизода, который стал в романе отправной точкой для описания взаимоотношений главных героев – Нехлюдова и Катюши.

В романе читаем: «С этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и такой же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.

Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так все для него как бы освещалось солнцем, все становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней. То же испытывала и она. Но не только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов…»

Конечно, автор не следовал событиям с той документальностью, с которой это делал Иван Сергеевич Тургенев в повести «Первая любовь». Да и не всегда подобное возможно. У писателя ведь одна жизнь. И он не может описать две или три первых любви. Свою единственную первую любовь писатель непременно дарит какой-то из своих героинь. И дарит свои ощущения, свои интересы. Так кто же главные герои романа?

Читаем в романе далее: «Нехлюдов давал ей Достоевского и Тургенева, которых он сам только что прочел. Больше всего ей нравилось “Затишье” Тургенева».

В дневниках Лев Толстой отмечал, что это произведение Тургенева ему очень нравилось. То есть в каждой приведенной выше строке из-за Нехлюдова постоянно выглядывает он – Лев Толстой.

Нехлюдов живет у своих тетушек, а его мать находится за границей. Толстой не повторяет в Нехлюдове свою судьбу буква в букву. Сам Толстой лишился матери в младенчестве, воспитывался тетками. Ему было легче показать героя, который вырос без родителей – ведь сам он по сути и не знал, каково это жить в семье, где рядом и отец, и мать.

И он рассказал о тех ощущениях, которые пережил он сам, показал и взаимоотношения с девушкой, которая оказалась в этот период рядом с ним. Он описал свои чувства, хотя образ девушки сделал все-таки собирательным: «Разговоры между ними происходили урывками, при встречах в коридоре, на балконе, на дворе и иногда в комнате старой горничной тетушек Матрены Павловны, с которой вместе жила Катюша, и в горенку которой иногда Нехлюдов приходил пить чай вприкуску. И эти разговоры в присутствии Матрены Павловны были самые приятные. Разговаривать, когда они были одни, было хуже. Тотчас же глаза начинали говорить что-то совсем другое, гораздо более важное, чем то, что говорили уста, губы морщились, и становилось чего-то жутко, и они поспешно расходились».

Но кто же стал основным прототипом Катюши из «Воскресения»?

Первая запись в дневнике Льва Толстого, касающаяся темы любви, не относится к прототипу Катерины Масловой из «Воскресения». Она такова: «Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал, только когда мне было 13 или 14 лет, но мне не хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет – время самое безалаберное для мальчика (отрочество), – не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою».

Об этой записи и причине ее появления мы еще поговорим. Обратимся к записи другой, датированной 8 июня 1851 года. Двадцатитрехлетний Толстой написал в своем дневнике: «Любовь и религия, вот два чувства чистые, высокие. Не знаю, что называют любовью. Ежели любовь то, что я про нее читал и слышал, то я ее никогда не испытывал. Я видал прежде Зинаиду институточкой, она мне нравилась, но я мало знал ее. […] Я жил в Казани неделю. Ежели бы у меня спросили, зачем я жил в Казани, что мне было так приятно? Отчего я был так счастлив? Я не сказал бы, что это потому, что я влюблен. Я не знал этого. Мне кажется, что это-то незнание и есть главная черта любви и составляет всю прелесть ее. Как морально легко мне было в это время! Я не чувствовал этой тяжести всех мелочных страстей, которая портит все наслаждения жизни. Я ни слова не сказал ей о любви, но я так уверен, что она знает мои чувства, что ежели она меня любит, то я приписываю это только тому, что она меня поняла. Все порывы души чисты, возвышенны в своем начале. Действительность уничтожает невинность и прелесть всех порывов.

Мои отношения с Зинаидой остались на ступени чистого стремления двух душ друг к другу».

Такие же чистые чувства были и у Нехлюдова к Катюше. Толстой восклицал в дневнике: «Но, может быть, ты сомневаешься, что я тебя люблю, Зинаида? Прости меня, ежели это так, я виновен, одним словом, мог бы и тебя уверить».

Восторженная запись! И этот же восторг писателя мы наблюдаем в созданном им образе Катюши Масловой в романе «Воскресение» и Вареньки в рассказе «После бала».

В дневнике он сетовал: «Неужели никогда я не увижу ее? Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова? Или, что еще жальче, увижу ее в чепце, веселенькой и с тем же умным, открытым, веселым и влюбленным глазом? Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на ней, я недовольно убежден, что она может составить мое счастие, но все-таки я влюблен. Иначе, что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня, что этот взгляд, в который я всегда смотрю, когда только я вижу, чувствую что-нибудь прекрасное. Не написать ли ей письмо? Не знаю ее отчества и от этого, может быть, лишусь счастия… Теперь Бог знает, что меня ждет… Предаюсь в волю его! Я сам не знаю, что нужно для моего счастия, и что такое счастье?»

В романе «Воскресение» – игра в «горелки», а в жизни – другие события, которые полностью не раскрыты, но которые, несомненно, имели не меньшее значение для молодого Толстого, нежели для Нехлюдова:

«Помнишь Архиерейский сад, Зинаида, боковую дорожку? На языке висело у меня признание, и у тебя тоже. Мое дело было начать; но, знаешь, отчего мне кажется, я ничего не сказал? Я был так счастлив, что мне нечего было желать, я боялся испортить свое… не свое, а наше счастье.

Лучшим воспоминанием в жизни останется навсегда это милое время. А какое пустое и тщеславное создание – человек. Когда у меня спрашивают про время, проведенное мною в Казани, я небрежным тоном отвечаю: “Да, для губернского города очень порядочное общество, и я довольно весело провел несколько дней там”… Все осмеяли люди! Смеются над тем, что с милым рай и в шалаше, и говорят, что это неправда. Разумеется, правда; не только в шалаше – в Крапивне, в Старом Юрте – везде. С милым рай и в шалаше, и это правда, правда, сто раз правда!»

В романе «Воскресение» мы читаем о том, как далее развивались отношения между Нехлюдовым и Катюшей Масловой, причем развивались они под зорким оком тетушек. А вот это уже внесено в роман из жизни Толстого, ведь он воспитывался именно тетушками, сестрами отца. Что же касается матери Нехлюдова, то в романе, как уже упомянуто, она находится за границей. Развитие отношений списал со своей ситуации. Разница лишь в одном – самому Льву Толстому ничего не мешало сделать предложение своей возлюбленной. А вот Нехлюдов жениться на Катюше Масловой не мог. А потому отношения были бесперспективны: «Такие отношения продолжались между Нехлюдовым и Катюшей во все время его первого пребывания у тетушек. Тетушки заметили эти отношения, испугались и даже написали об этом за границу княгине Елене Ивановне, матери Нехлюдова. Тетушка Марья Ивановна боялась того, чтобы Дмитрий не вступил в связь с Катюшей. Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него, и для нее. У него не было не только желания физического обладания ею, но был ужас при мысли о возможности такого отношения к ней. Опасения же поэтической Софьи Ивановны о том, чтобы Дмитрий, со своим цельным, решительным характером, полюбив девушку, не задумал жениться на ней, не обращая внимания на ее происхождение и положение, были гораздо основательнее.

Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.

Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда все его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой…»

Словом, как значилось в дневнике: «С милым рай и в шалаше, и это правда, правда, сто раз правда!»

Рай-то рай, да, видно, не очень готов был молодой Лев Николаевич к этому раю, хотя и не имел тех препятствий, которые были в романе у его героя Нехлюдова.

Прежде чем коснуться судьбы толстовского «рая везде», давайте посмотрим, кто же она, Зинаида, возлюбленная двадцатидвухлетнего Льва Толстого, вдохновившая его на создание жизнерадостных, жизнелюбивых образов героинь его произведений.

Вспомним рассказ «После бала». Главный герой говорит: «Влюблялся я много раз, но это была самая моя сильная любовь… Это была… Варенька. Она и в пятьдесят лет была замечательная красавица. Но в молодости, восемнадцати лет, была прелестна: высокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с ее красотой и высоким ростом, несмотря на ее худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от нее, если бы не ласковая, всегда веселая улыбка и рта, и прелестных, блестящих глаз, и всего ее милого, молодого существа».

З.М. Молоствова

Это портрет Зиночки Молоствовой из Трех Озер, села знаменитейшего, старейшего в Казанском крае, первое упоминание о котором относится к 922 году, села, в котором не раз бывал молодой Толстой. Название село получило от озер Чистого, Безымянного и Атаманского, на берегах которого оно раскинулось. Село это с давних пор принадлежало помещикам Молоствовым – с давних пор и до 1918 года. Знаменито оно не только живописными озерами, но и старейшим храмом Рождества Пресвятой Богородицы, воздвигнутым на берегу озера Чистого. Этот храм построил в 1771 году один из предков Зиночки Молоствовой, помещик Лев Иванович Молоствов, а реставрировал спустя сто лет Молоствов Михаил Модестович. Причем храм был действующим вплоть до 1930 года. Ну а потом, как было принято в те времена, превратился в склад. Толстой гостил в этом селе, но главные события его любовной истории произошли в Казани.

Казань в жизни и любви Толстого

Итак, Казань. А ведь Лев Толстой, как известно, родился и провел детские годы в Ясной Поляне, в Тульской губернии. И вдруг Казань. Льву было тринадцать лет, когда забрала его в этот город тетушка Пелагея Ильинична Юшкова, родная сестра его отца Николая Ильича Толстого. Недолгим был счастливый и богатый детьми брак родителей Льва Николаевича. Продолжался он около десяти лет. В семье росли пятеро детей – Николай (1823–1860), Сергей (1826–1904), Дмитрий (1827–1856), Лев (1828–1910). А когда появилась на свет дочь Мария (1830–1912), мать, Марию Николаевну, урожденную Волконскую (1790–1830), сразила жестокая болезнь, и она умерла вскоре после рождения дочери, не дожив трех месяцев до своего сорокалетия. Льву едва исполнилось два года.

П.И. Юшкова (Толстая)

Отец ненадолго пережил супругу. Он скоропостижно скончался в 1837 году, когда Льву не было и десяти лет. Заботы о воспитании детей взяла на себя сестра Николая Ильича Александра Ильинична. Но и она ушла из жизни в 1841 году. Вот тогда-то и приехала в Ясную Поляну за детьми младшая сестра отца Пелагея Ильинична, которая была замужем за отставным полковником Владимиром Юшковым. Супруг ее владел поместьем в селе Паново Лаишевского уезда Казанской губернии. Село находилось верстах в сорока от Казани, что, впрочем, не мешало ему быть предводителем Казанского дворянства. В город решили перебраться ради детей. Все же старшим настала пора учиться – Николаю было уже восемнадцать, а Сергею – пятнадцать лет.

Илья Владимирович Толстой, правнук Льва Николаевича, в книге «Свет Ясной Поляны» рассказал об этом периоде жизни своего прадеда: «Среда, в которую попали Толстые в Казани, была, по словам казанского историка Н.П. Загоскина, “ультрааристократической”. Пелагея Ильинична была дочерью бывшего казанского губернатора Ильи Андреевича Толстого, послужившего впоследствии для Л.Н. Толстого прототипом графа Ростова в “Войне и мире”. Казань же первой половины XIX века, пишет Н.П. Загоскин, когда не было еще ни железной дороги, ни регулярного пароходного движения, оторванная от Москвы и Петербурга, “представляла собой маленькую столицу Поволжья и Прикамья, куда на зиму съезжались все богатые помещичьи семьи не только из окрестных уездов, но и из соседних губерний”, съезжались, чтобы повеселиться после летней скуки, чтобы “поразвлечься, сделать заказы, обшиться и приодеться, отдать в учение подрастающих ребят, а при случае подыскать ‘приличную партию’ и дочкам своим…”»

Казань для Толстых была родным городом. Прадед Льва Николаевича Андрей Иванович Толстой служил в Казани в 1754–1759 годах, затем стал воеводой в Свияжске, городе на острове при впадении Свияги в Волгу, дед Илья Андреевич Толстой (1757–1820) в 1815 году стал, как уже упоминалось, казанским губернатором.

Именно в Казани, в доме своей тетушки Лев Николаевич завершил домашнее образование и поступил в Казанский университет.

Илья Владимирович Толстой рассказал: «Николай перевелся из Московского университета в Казанский, на 2 – й курс, а не на 3 – й, потому что опоздал к началу занятий. Сергей и Дмитрий поступили через год на тот же философский (соответствовал современному математическому) факультет, что и старший брат, а Лева готовился к вступительным экзаменам 1844 года».

Он решил поступать в это учебное заведение и потому, что там уже учились братья Николай, Дмитрий и Сергей, да и Императорский Казанский университет в то время славился на всю страну. Там преподавали видные ученые. К примеру, на математическом факультете преподавал выдающийся математик Николай Иванович Лобачевский (1792–1856), один из создателей неевклидовой геометрии, а на Восточном – Осип Михайлович Ковалевский (1800–1878), один из основателей научного монголоведения.

Поступить оказалось не так-то просто. Удалось только со второй попытки, после повторных экзаменов. Впечатление от поступления отражено Львом Толстым в незавершенном рассказе «Оазис». Повествование ведется от первого лица, и мы сразу узнаем в герое рассказа самого Льва Толстого: «Мне было 16 лет. Я только что поступил в университет и после напряженного, столь чуждого 16 – ти летнему, здоровому, полному жизни малому труда приготовления к экзамену приехал к дяде в деревню».

Из дальнейшего текста следует, что именно в этой деревне у дяди герой рассказа готовился к экзаменам. Толстой впоследствии вспоминал: «Я 17 лет тому назад жил в деревне, в 40 верстах от Казани, на реке Меше, – дичи было столько, что каждый неумелый мальчик мог набить уток и зайцев столько, что не донесет».

Отражено это и в рассказе: «Ходя в грохоте мостовой по раскаленным майским солнцем пыльным городским улицам, по бульварам с запыленными липками, я думал о деревне, настоящей деревне, в которой я вырос и воображал себя в деревне большим, студентом (без принужденных занятий), с правом когда хочу ехать верхом, купаться, идти на охоту, лежать с книжкой в саду и ничего не делать кроме того, что мне хочется, и это счастье казалось мне столь великим, что я не верил в его возможность и отгонял мысль о нем, чтобы не потерять последней силы работать к экзамену.

Но экзамены прошли, с своими страшными тогда и тотчас же забытыми перипетиями, с сомнительным баллом из латыни; я надел мундир и снял его и, распростившись с профессором, у которого жил, в первый раз один поехал на почтовых и приехал к дяде…»

Словом, в университет поступил, причем оказался единственным, кто занимался по «турецко-арабскому разряду». В конце концов он позднее признавался, что из выученного «все забыл, кроме чтения и нескольких слов». Не случайно. Занятия не слишком привлекали, старался на лекциях сесть подальше, чтобы незаметно читать книги… Книги, книги – его вечные друзья. И, если, говоря словами Высоцкого, «нужные книги ты в детстве читал», то и успех обеспечен. Недаром же Екатерина Великая говаривала, что «крупные и решительные успехи достигаются только дружными усилиями всех…, а кто умнее, тому и книги в руки…». А ее тайный супруг и соправитель, как его называли – «царь, только без титула и короны» Григорий Александрович Потемкин тоже ведь не подружился с университетскими занятиями, был отчислен «за леность и нехождение в классы», но благодаря невероятной любви к чтению стал одним из грамотнейших и культурнейших государственных деятелей эпохи.

Я упоминаю об этом вовсе не для того, чтобы убедить в ненужности учебы, а для того, чтобы показать важность чтения. Разумеется, нужных книг, добрых книг, книг – наставников в добре. Мы увидим в дальнейшем, какие книги читал Лев Толстой и сколько читал, даже в боевой обстановке, вырывая из жестких будней драгоценные часы для чтения и литературной работы. Говорят, кто много читает – тот много пишет.

Итак, 3 октября 1844 года, на семнадцатом году жизни, Лев Толстой был зачислен студентом разряда восточной (арабско-турецкой) словесности, затем перевелся на юридический факультет, на котором проучился менее двух лет. Об учебе вспоминал впоследствии, что «первый год… ничего не делал… на второй год стал заниматься…» И, наконец, занялся по-настоящему заинтересовавшей его темой, о чем вспоминал так: «…профессор Мейер… дал мне работу – сравнение “Наказа” Екатерины с Esprit des lois (“Духом законов”) Монтескье…Меня эта работа увлекла, я уехал в деревню, стал читать Монтескье, это чтение открыло мне бесконечные горизонты; я стал читать Руссо и бросил университет, именно потому, что захотел заниматься».

Работа Екатерины Великой действительно интересна. На первых страницах своего дневника Толстой размышляет над «Наказом», причем можно только поразиться, на каком высоком уровне писал он эти размышления в свои неполные девятнадцать лет.

Л.Н. Толстой в годы учебы

В Казани Лев Николаевич был постоянно среди своих братьев и их друзей. И.В. Толстой отметил: «В эту пору его очень занимала внешняя сторона жизни: собственная внешность, выработка аристократических привычек, светской манеры говорить, одним словом, умение быть comme il faut (фр. воспитанный, с хорошими манерами; приличный, порядочный. – Н.Ш.). Его мучила самолюбивая застенчивость в обществе, особенно в разговоре с барышнями, неуклюжесть в движениях, которая только усиливалась оттого, что он так хотел казаться ловким и мужественным».

Застенчивость, неуклюжесть и им подобные черты характера и в последующем мучили Льва Толстого. Он старался бороться с ними, изживать их. Посвятил в своем дневнике немало страниц самокритике, более похожей на самоедство. Вот в такие противоречивые обстоятельства попал. С одной стороны, скромность и застенчивость, с другой – веселые аристократические компании, поскольку студенты, по словам И.В. Толстого, принадлежа к казанскому аристократическому кружку, «в силу традиций и своего положения в обществе невольно подчинялись установившемуся течению жизни».

Впоследствии Лев Толстой не раз упоминал о том, что именно эти годы отразились не лучшим образом на его становлении. Его правнук И.В. Толстой привел по этому поводу рассказы лектора Казанского университета Е.П. Турнерелли, который отмечал, что «в Казани холостому человеку можно было вовсе не иметь у себя стола, так как существовало по крайней мере 20–30 домов, куда ежедневно сходились обедать много лиц без всякого приглашения: оставалось лишь избрать дом, где можно надеяться на большее удовольствие…».

Возможно, именно такое бестолковое времяпровождение и сделало Льва Толстого ненавистником светского общества и светской жизни. Это отражено во многих его произведениях, а особенно в «Семейном счастье», в котором он как бы спрогнозировал свою возможную женитьбу на барышне, наиболее в ту пору ему подходящей для создания семьи.

И.В. Толстой точно передал эти бестолковые метания молодежи: «Вскоре после окончания обеда, выпив кофе и поболтав о всякой всячине, все отправлялись по домам спать, что составляет общее обыкновение. Вечером снова отправляются куда-нибудь на раут или на бал, всегда кончающийся лукулловским ужином; такие пиршества затягиваются далеко за полночь, и нередко гости возвращаются домой в 5–6 утра. На следующий день встают не ранее полудня с тем, чтобы начать проделывать то же самое…»

Вполне естественно, такому гению, подлинному самородку, каким был Лев Толстой, не могла нравиться подобная жизнь, равно как и его старшему брату. Николай Николаевич отправился на Кавказ в действующую армию. А вот Сергей буквально растворился на какое-то время в светском обществе. Дмитрию же свет быстро наскучил. Он обратил внимание на «униженных и убогих». Занялся чем-то вроде благотворительности.