Текст книги "Женщины Льва Толстого. В творчестве и в жизни"

– Accorderez vous un tour de valse, madame la comtesse? (фр. “Разрешите тур вальса, графиня?”. – Н.Ш.)

Графиня, зная, что он давно уже не танцует, с удивлением посмотрела на него.

– Pas à moi, madame la comtesse; je me sens trop laid et trop vieux pour prétendre à cet honneur (фр. “Только не я, я чувствую себя слишком некрасивым и старым, чтобы претендовать на эту честь”. – Н.Ш.).

– Вы меня извините, любезный сын, что я взял на себя роль вашего переводчика, – прибавил он ему. Сережа поклонился. Графиня встала перед ним, молча согнула хорошенькую ручку и подняла ее на уровень плеча; но только что Сережа обвил рукою ее стан, музыка замолчала, и они стояли так до тех пор, пока музыканты, заметив знаки, которые подавал им князь, снова заиграли вальс. Никогда не забудет Сережа этих нескольких секунд, во время которых он раза два то сжимал, то оставлял талию своей дамы.

Сережа не чувствовал, как скользили его ноги по паркету; ему казалось, что он уносится все дальше и дальше от окружающей его пестрой толпы. Все жизненные силы его сосредоточивались в чувстве слуха, заставлявшем его, повинуясь звукам музыки, то умерять резвость движения, то кружиться быстрее и быстрее, в ощущении стана графини, который так согласовался со всеми его движениями, что, казалось, слился с ним в одно; и во взгляде, который он от времени до времени, с непонятным для самого себя смешанным чувством наслаждения и страха, останавливал то на белом плече графини, то на ее светлых голубых глазах, слегка подернутых какою-то влажною плевою, придававшей им необъяснимое выражение неги и страсти».

Возможно, и у молодого Толстого была такая влюбленность. Но развернуться в любовной интриге во всю ширь, окунуться в нее с головой мешала первая любовь – любовь к барышне, на балах в Москве не присутствовавшей – к Зинаиде Молоствовой.

И он явно испытывал те желания, которыми наделил своего героя, поскольку с Зинаидой Молоствовой отношения были именно такими – чистыми и непорочными. «Сережа так был взволнован совокупным впечатлением движения, музыки и любви, что, когда графиня попросила его привести ее на место и, поблагодарив его улыбкой, снимала руку с его плеча, ему вдруг пришло желание, от которого он едва мог удержаться – воспользоваться этой минутой, чтобы поцеловать ее.

Невинный юноша в первый раз в жизни испытывал чувство любви: смутные желания, которыми оно наполняло его душу, были для него непонятны – он не остерегался их, не боялся предаваться им».

Но Лев Толстой уже успел понять, что у настоящей любви всегда много врагов и на пути к ней всегда много преград, которые преодолеть весьма и весьма сложно. В рассказе он, от имени автора, говорит: «Ничто так тесно не соединяется и так часто не разрушает одно другое, как любовь и самолюбие. Теперь же эти две страсти соединились вместе, чтобы окончательно вскружить бедную, молодую голову Сережи. В мазурке графиня два раза выбирала его, и он два раза выбрал ее. Делая одну из фигур, она дала ему свой букет. Сережа вырвал из него веточку и спрятал в перчатку. Графиня заметила это и улыбнулась».

Толстой уже отметил в дневнике, что настоящая любовь несет добро. Мы видим это и из истории его жизни в Казани, из истории его первой любви. Вот и Сережа Ивин проходит в рассказе эти первые университеты.

«Сережа был невыразимо счастлив. Вызванное в его юной душе в первый раз чувство любви не могло остановиться на одном предмете, оно разливалось на всех и на все. Все казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Он остановился на лестнице, вынул оторванную ветку из-за перчатки и несколько раз с восторгом, заставившим выступить слезы на его глазах, прижал ее к губам».

Глава «А она могла бы быть счастлива» тоже, вполне вероятно, посвящена Зинаиде Молоствовой, ведь в 1853 году – ко времени написания рассказа, возлюбленная Толстого была уже замужем… А могла быть его женой? Значит, он предполагал, что брак Зинаиды Молоствовой мог быть несчастным? Или, во всяком случае, не совсем удачным. Кто может измерить глубину чувств молодых людей, не выставляющих свою любовь напоказ?

«Сережа был так мало похож на всех тех мужчин, которые окружали ее до сих пор, что он не мог не остановить ее внимания. В его движениях, голосе, взгляде лежал какой-то особенный отпечаток юности, откровенности, теплоты душевной. Тип невинного мальчика, не испытавшего еще порывов страстей и порочных наслаждений, который у людей, не уклоняющихся от закона природы, должен бы быть так обыкновенен и, к несчастью, так редко встречающийся между ними, был для графини, жившей всегда в этой неестественной сфере, называемой светом, ‹но не утратившей в ней благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натуре, любви ко всему истинно-прекрасному – был для нее› самою увлекательною прелестною новостью».

Лев Толстой считал себя, да и действительно был таким вот неискушенным мальчиком, когда окунулся во все роскошества московского света. В рассказе, когда граф, вернувшись домой, спросил у супруги, что с ней, графиня вдруг заплакала. Толстой пишет: «Оставь ее, человек без сердца и совести. Она плачет именно о том, что ты ласкаешь ее, что имеешь право на это; о том, что отрадные мечты, наполнявшие ее воображение, разлетелись, как пар, от прикосновения действительности, к которой она до нынешнего вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна с той минуты, как она поняла возможность истинной любви и счастия».

К кому автор обращал столь резкие слова? Кого просил оставить возлюбленную своего героя – в жизни же свою возлюбленную? Значит, не столь уж безразличным было его отношение к замужеству Зинаиды Молоствовой.

Ну а далее снова о главном герое…

«Сережа был в необыкновенно хорошем расположении духа. […] Мысли и чувства влюбленного так сильно сосредоточены на один предмет, что он не имеет времени наблюдать, анализировать людей, с которыми встречается; а ничто так не мешает короткости и свободе в отношениях, как склонность, в особенности очень молодых людей, не брать людей за то, чем они себя показывают, а допытываться их внутренних, скрытых побуждений и мыслей.

Кроме того, Сережа чувствовал в этот вечер особенную охоту и способность без малейшего труда быть умным и любезным».

Это описание состояния юного героя уже заставляет ждать каких-то действий, связанных с дурной компанией.

«Он вдруг почувствовал в себе все те качества мужчины, недостаток которых ясно сознавал в себе: твердость, решимость, смелость и гордое сознание своего достоинства. Внимательный наблюдатель заметил бы даже перемену в его наружности за этот вечер. Походка стала увереннее и свободнее, грудь выпрямилась, руки не были лишними, голова держалась выше, в лице исчезла детская округленность и неопределенность черт, мускулы лба и щек выказывались отчетливее, улыбка была смелее и тверже».

В дневнике Льва Толстого очень много уделено именно этим качествам. Он отмечал их и до написания рассказа и после. Он ставил себе задачи обрести уверенность, избавиться от стеснительности и робости. Ну и, конечно, стремился сделать так, чтобы эти недостатки победил его герой.

В рассказе он поделился и еще одним сокровенным желанием: побыстрее вернуться к себе в Ясную Поляну. Его герой уже наслаждается природой: «Вот я в деревне, в которой я родился и провел свое детство, в полном милыми и дорогими воспоминаниями Семеновском».

Об этом же он писал в письме к своей тетушке Ергольской. Мы видим Ясную Поляну, любимое место покойной матушки. Ведь в начале рассказа Сережа Ивин приезжает к матушке в Москву! Собственно, это ведь незаконченный рассказ, причем рассказ, который сам Лев Толстой не публиковал. Он опубликован, как уже указано, в 1828 году.

Так что мечты, которые он называет глупыми и отрадными, – его мечты.

«Глупые по несбыточности, отрадные по поэтическому чувству, которым исполнены. Пускай они не сбываются – не могут сбываться; но почему не увлекаться ими, ежели одно увлечение это доставляет чистое и высокое наслаждение? Сашеньке в эту минуту и в мысль не приходило задать себе вопрос: каким образом женщина эта будет его женою, тогда как она замужем, и, ежели бы это было возможно, хорошо ли бы это было, то есть нравственно ли? и каким бы образом он в таком случае устроил свою жизнь? Кроме минут любви и увлечения, он не воображал себе другой жизни. Истинная любовь сама в себе чувствует столько святости, невинности, силы, предприимчивости и самостоятельности, что для нее не существует ни преступления, ни препятствий, ни всей прозаической стороны жизни».

Почему вдруг Сашенька, а не Сережа? Видимо, Толстой собирался сменить имя героя рассказа. Но смысл остается. Герой влюблен, сильно влюблен, но он оказывается в руках своих наставников. А они – они уже прошли огни и воды.

«Молодость легко увлекается и способна увлекаться даже дурным, если увлечение это происходит под влиянием людей уважаемых. Alexandre забыл уже свои мечты и смотрел на всю эту странную обстановку с любопытством человека, следящего за химическими опытами. Он наблюдал то, что было, и с нетерпением ожидал того, что выйдет из всего этого; а, по его мнению, должно было выйти что-нибудь очень хорошее».

Сначала поездка к цыганам:

«Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше цыганской; когда цыгане пели русские старинные хорошие песни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость», «Прости» и т. д. и когда любить слушать цыган и предпочитать их итальянцам не казалось странным…»

К цыганам ездить было модно, и Толстой не раз бывал в таких поездках, потому и описывал их в своих произведениях. Но тут поездка к цыганам – еще не все. Автор готовит герою новый удар, ведь «наставники» строят новые планы…

«– Я не могу спать теперь, – говорит генерал, приглашая Н.Н. садиться в его карету. Allons au b… (фр. Едем в б… – в бордель, судя по первоначальному названию рассказа. – Н.Ш.) «Ich mache alles mit» (нем. Я приму участие. – Н.Ш.), – говорит Н.Н., и снова две кареты и сани катятся вдоль молчаливых темных улиц. Alexandre в карете только почувствовал, что голова у него очень кружилась, он прислонился затылком к мягкой стенке кареты, старался привести в порядок свои запутанные мысли и не слушал генерала, который говорил ему самым спокойным, трезвым голосом».

Ну а далее, по всей вероятности, эпизод из жизни самого Толстого, но сначала, конечно, то, что он написал в рассказе, ибо сам он о происшествии такие подробности не сообщал. Что ж, и для него, вероятно, все было столь же ново и необычно, как и для его героя: «Карета остановилась. Alexandre, генерал, Н.Н. и гвардеец вошли по довольно опрятной, освещенной лестнице в чистую прихожую, в которой лакей снял с них шинели, и оттуда в ярко освещенную, как-то странно, но с претензией на роскошь убранную комнату. В комнате играла музыка, были какие-то мужчины, танцевавшие с дамами. Другие дамы в открытых платьях сидели около стен. – Наши знакомые прошли в другую комнату. Несколько дам прошли за ними. Подали опять шампанское. Alexandre удивлялся сначала странному обращению его товарищей с этими дамами, еще более странному языку, похожему на немецкий, которым говорили эти дамы между собой. Alexandre выпил еще несколько бокалов вина. Н.Н., сидевший на диване рядом с одной из этих женщин, подозвал его к себе. Alexandre подошел к ним и был поражен не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно хороша), сколько необыкновенным сходством ее с графиней. Те же глаза, та же улыбка, только выражение ее было неровное, – то слишком робкое, то слишком дерзкое. Он, Alexandre, очутился подле нее и говорил с ней. Он смутно помнил, в чем состоял его разговор; но помнил, что история дамы камелий проходила со всею своею поэтической прелестью в его раздраженном воображении, он помнил, что Н.Н. называл ее Dame aux Camélias, говорил, что он не видал лучше женщины, ежели бы только не руки, что сама Dame aux Camélias молчала, изредка улыбалась, и улыбалась так, что Alexandr’у досадно было видеть эту улыбку; но винные пары слишком сильно ударили в его молодую, непривычную голову».

Подробности описаны лишь до известного предела. Не принято было в ту пору детализировать события. Впрочем, и так ясно: «Через час у подъезда этого же дома все четыре товарища разъехались. Alexandre, не отвечая на adieu Н.Н., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. Он плакал от стыда и раскаяния. И чему радовался генерал, довозивший домой Н.Н., когда он шутя говорил: “Le jeune a perdu son pucelage” (фр. Мальчуган потерял невинность. – Н.Ш.). – “Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких”».

А вот теперь обратимся к тому, что рассказал Толстой о своем первом опыте близости с женщиной. «Когда братья затащили меня в публичный дом, я и совершил половой акт в первый раз в своей жизни, я сел потом у кровати этой женщины и заплакал…»

И прибавлено: «Кто виноват? Неужели Alexandre, что он поддался влиянию людей, которых он любил, и чувству природы?»

Люди, которых он любил – он, Лев Толстой, – те самые братья, которые «затащили… в публичный дом». Ну а в рассказе он говорит о людях, которых любил герой, хотя и понимал, что «эти люди, назначение которых делать зло, которые полезны, как искусители, придающие больше цены добру».

И как заключение не только рассказа, но и своих размышлений: «А жалко, что такие прекрасные существа, так хорошо рожденные один для другого и понявшие это, погибли ‹для› любви. Они еще увидят другое, может быть, и полюбят; но какая же это будет любовь? Лучше им век раскаиваться, чем заглушить в себе это воспоминание и преступной любовью заменить ту, которую они вкусили хоть на одно мгновение».

В дневниковых записях не раз встречается вот этакое резкое неприятие обладания женщиной ради удовлетворения потребностей, которые сам Толстой именует плотскими. Позднее Толстой писал: «Мужчина может пережить землетрясение, эпидемию, ужасную болезнь, любое проявление душевных мук; самой же страшной трагедией, которая может с ним произойти, остается, и всегда будет оставаться трагедия спальни».

А в уста Сережи Ивина вложил такие размышления: «Скажите вы, люди благоразумные и с характером, которые, раз избрав дорогу в жизни, ни разу не сбивались с нее, не позволяя себе никакого увлечения, скажите, неужели можно строго судить молодого, влюбленного мальчика за то, что он под влиянием любви способен поддаваться обаянию дружбы и тщеславия? Вы, может быть, не поймете меня, когда я скажу, что был влюблен, как только может быть влюблен 18 – тилетний мальчик, и несмотря на это, намек Н.Н., что он не должен слишком выказывать своей любви Графине, а дожидаться того, чтобы вышло наоборот, и несколько слов, обращенные к нему Н.Н., к которому он чувствовал какое-то особенное расположение, в первый раз в единственном числе второго лица, совершенно вскружили ему голову; и он остался ужинать в первой комнате…»

А вот описание состояния влюбленного юноши. Не есть ли это отражение состояния самого автора? «Теперь ему никого не нужно. Ласковая улыбка и взгляд Графини придали ему более сознания своего достоинства, чем Гр(афский) титул, богатство, красота, кандидатство, ум и всегдашняя лесть, и похвалы, в одно мгновение из ребенка сделали мужчину».

Недаром говорят, что, создавая произведение, «скалывай с себя».

Молодой Толстой

Рассказ «Святочная ночь» – это и воспоминания о жизни до службы, и мечты о счастье. Лев Толстой писал его на Кавказе, в свободные от службы минуты, писал, окунаясь в прошлое и размышляя о несбыточном будущем.

Впервые в дневнике он коснулся своей безалаберной, как он называл, жизни в Москве в июне 1850 года… 14 июня он написал: «Последние три года, проведенные мною так беспутно, иногда кажутся мне очень занимательными, поэтическими и частью полезными; постараюсь пооткровеннее и поподробнее вспомнить и написать их. Вот еще третье назначение для дневника».

17 июня он сделал в числе других очередную запись, так и озаглавив ее: «Записки». «Зиму третьего года (то есть позапрошлого, 1848 года. – Н.Ш.) я жил в Москве, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; и жил так не потому, что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто потому, что такого рода жизнь мне нравилась. Частью же располагает к лени и положение молодого человека в московском свете. Я говорю: молодого человека, соединяющего в себе некоторые условия; а именно, образование, хорошее имя и тысяч десять или двадцать доходу. Молодого человека, соединяющего эти условия, жизнь самая приятная и совершенно беспечная, ежели он не служит (то есть серьезно), а просто числится и любит полениться. Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его. Приезжай же тот же барин в Петербург, его будет мучить, отчего С. и Г. Горчаковы были при дворе, а я не был; как бы попасть на вечера к баронессе З., на раут к графине А. и т. д., и не попадет, только ежели может взойти в салоны эти, опираясь на какую-нибудь графиню. И ежели он не вырос там, или ежели не умеет переносить унижения, пользоваться всяким случаем, и проползти хотя с трудом, но без чести».

Пока еще не складывался замысел рассказа, пока еще только делались наброски, которые он называл приятным занятием, добавив, что «по дневнику весьма удобно судить о самом себе».

В числе записей была и «Из правил общих»: «Случается, что вспомнишь что-нибудь неприятное и не обдумаешь хорошенько этого неприятного, надолго испортишь юмор.

Всякую неприятную мысль обсудить: во-первых, не может ли она иметь следствий; ежели может иметь, то как отвратить их. Ежели же нельзя отвратить, и обстоятельство такое уже прошло, то, обдумав хорошенько, стараться забыть или привыкнуть к оному.

Большой переворот сделался во мне в это время; спокойная жизнь в деревне, прежние глупости и необходимость заниматься своими делами принесли свой плод. […]

Много содействовало этой перемене мое самолюбие. Пустившись в жизнь разгульную, я заметил, что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не мое назначение».

«Заметил в себе я еще важную перемену: я стал более уверен в себе, то есть перестал конфузиться; я полагаю, что это оттого, что имею одну цель в виду (интерес), и, стремясь к ней, я мог себя оценять и приобрел сознание своего достоинства, которое так много облегчает отношения людей. […]

Правила для общества. Избирать положения трудные, стараться владеть всегда разговором, говорить громко, тихо и отчетливо, стараться самому начинать и самому кончать разговор. Искать общества с людьми, стоящими в свете выше, чем сам. С такого рода людьми, прежде чем видишь их, приготовить себя, в каких с ними быть отношениях. Не затрудняться говорить при посторонних. Не менять беспрестанно разговора с французского на русский и с русского на французский. Помнить, что нужно принудить [себя], главное, сначала, когда находишься в обществе, в котором затрудняешься. На бале приглашать танцевать дам самых важных. Ежели сконфузился, то не теряться, а продолжать. Быть сколь можно холоднее и никакого впечатления не выказывать».

Скромность и конфузливость не покидали молодого Толстого еще долгие годы, чему способствовала отчасти его военная служба, удалившая его от общества, в котором он прошел свои первые университеты, отмеченные в приведенных выше дневниковых записях.

Приглашать на танцы самых важных? Отчасти это тоже отражено в рассказе «Святочная ночь».

Кто та дама, с которой писал Толстой образ графини Шофинг? Несомненно, она завладела мыслями Толстого. Хотя некоторые биографы считают, что ее внешность списана с Зинаиды Молоствовой.

Работая над рассказом в военной обстановке, Толстой невольно стремился показать то, что было столь контрастно с его жизнью на театре военных действий. Он написал однажды: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все. Я стар – пора развития или прошла, или проходит; а все меня мучат жажды… не славы – славы я не хочу и презираю ее; а принимать большое влияние в счастии и пользе людей».

Толстой пытался писать письма стихами, пока не осознал: «Нет, только один Сызран действовал на меня стихотворно. Сколько ни старался, не мог здесь склеить и двух стихов. Впрочем, и требовать нельзя. Я имею привычку начинать с рифмы к собственному имени. Прошу найти рифму “Старый Юрт”, Старогладковка, и т. д. Зачем вам было нарушать мое спокойствие, зачем писали вы мне не про дядюшку, не про галстук, а про “некоторых”? А, впрочем, нет, ваше письмо и именно то место, где вы мне говорите о некоторых, доставило мне большое удовольствие. Вы шутите, а я, читая ваше письмо, бледнел и краснел, мне хотелось и смеяться, и плакать. Как я ясно представил себе всю милую сторону Казани; хотя маленькая сторона, но очень миленькая».

И все же Толстой не решился на брак. Чувства были восторженны, но не глубоки. И он интуитивно понял это. Вспомним, о чем уже говорилось выше: «Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова», а спустя год записал: «Зинаида выходит замуж за Тиле. Мне досадно, и еще более то, что это мало встревожило меня».

Молодой Толстой постепенно приходил к первым жизненным опытам и оценкам. В январе 1852 года, в свои двадцать четыре года, он писал в дневнике: «Я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда… Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением… Из двух лет умственной работы я нашел простую, старую вещь… я нашел, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно».

2 января 1852 года Толстой записал: «Когда я искал счастия, я впадал в пороки; когда я понял, что достаточно в этой жизни быть только не несчастным, то меньше стало порочных искушений на моем пути – и я убежден, что можно быть добродетельным и не несчастливым.

Когда я искал удовольствия, оно бежало от меня, а я впадал в тяжелое положение скуки – состояние, из которого можно перейти ко всему – хорошему и дурному; и скорее к последнему. Теперь, когда я только стараюсь избегать скуки, я во всем нахожу удовольствие.

Чтобы быть счастливу, нужно избегать несчастий, чтобы было весело, нужно избегать скуки. Tout vient à point à celui qui sait attendre (фр. Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать. – Н.Ш.).

Платон говорит, что добродетель составляют три качества: справедливость, умеренность и храбрость. Справедливость есть, мне кажется, моральная умеренность. Следовать в физическом мире правилу – ничего лишнего – будет умеренность, в моральном – справедливость. Третье качество Платона есть только средство сообразоваться с правилом – ничего лишнего – Сила».

Но все-таки мечты были о семье, о детях, словом, о семейной жизни. Эти мечты, как мы видели, проявились и в рассказе «Святочная ночь», в главе, так и названной: «Мечты».

В конце концов Толстой пришел к выводу, что «Без любви жить легче, но без нее нет смысла». И еще: «Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь».

«Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Ты осудил, а он уже другой».

Первая любовь Льва Толстого была особенной, она резко отличалась от всех его последующих увлечений хотя бы уже потому, что в основе ее не лежало желание близости. Толстой даже не думал об этом. Он настолько дорожил этим светлым и чистым чувством, что наделил им многих своих героев самых различных произведений. Мы уже видели, какие чувства переполняли Сережу Ивина. Такие же чувства были и у Нехлюдова к Катюше в ранний период. И как все переменилось, когда он снова предстал перед Зинаидой Молоствовой по пути в армию. Но в отличие от героя своего романа «Воскресение» Нехлюдова он не только не пытался соблазнить Зинаиду, чтобы удовлетворить свои мятежные желания – он даже не решился признаться в любви.

Он некоторое время думал о женитьбе, наверное, впервые в своей жизни. Но его желание жениться не было желанием, говоря словами философа, продлить холостые удовольствия, поскольку никаких холостых удовольствий с Зинаидой Молоствовой он не знал.

Годы спустя, в 1900 году, в Ясной Поляне, разговаривая с Александром Петровичем Мертваго, работавшим над материалом «Первая любовь Л.Н. Толстого», он вдруг попросил рассказать о Казани и осторожно спросил, знает ли он что-нибудь о Зинаиде Модестовне, в девичестве Молоствовой, а в замужестве носившей фамилию Тиль. Оказалось, что Молоствовы – родня Мертваго, и тот охотно заговорил о Зинаиде Модестовне. Сообщил, что она, к сожалению, три года назад ушла из жизни. Толстой выслушал, помолчал и снова спросил, счастлива ли она была в браке, были ли у нее дети.

Мертваго рассказал о детях, а вот о том, насколько она была счастлива в браке, говорить не стал. Толстой не допытывался…