Текст книги "Злачное место"

– Это тебе, гад, за деток моих!

А другая какая-то визжит, аж пеной исходит:

– Вот, я же вам говорила! Не верили мне! Откуда все пошло – с больницы этой гребаной, там всегда одни палачи работали! Я сама, сама видела, как он вчера мертвецкий укол в машине одному сделал, а потом из машины его выпустил, чтобы он всех кусал! И тут одного уже готовили – вон как ацетоном в комнате воняет! Из больных мертвецов ходячих делают, они же знают как, они же их оживляют в реанимации! Сучки эти его реанимационные – своих мужиков специально заразили, чтобы с ним кувыркаться. Знаю я, что они там на дежурствах вытворяют! Вон, коттеджик какой выбрали, чтобы потом, значит, когда мы все передохнем, развлекаться тут! Хорошо, вон Роза Викторовна увидела, как они сюда зашли! Трахаться любите, сучки драные, – сейчас натрахаетесь! Сюда их, девки!

Маринка, та, что в дверь ко мне постучалась, плачет, молит:

– Ни при чем мы, ну правда, мы лечили, а мужа моего до меня укусили…

– М-а-алчи, с-с-сука!!! – ну и дальше, все ласковые слова… Меня бросили, я уже почти и так чуть дышал, девчонок моих в соседнюю комнату потянули, там у Тимохи кухня была… Слышу, закричали мои девочки, да так жутко – аж сейчас вспомнить тошно. Что они там с ними сделали – не видел я, к счастью, наверное. Хорошо, хоть недолго они их… Слышу – два раза выстрелили, все, значит… Я и объяснить ничего не смог, да и не вышло бы ничего, думаю.

– Я слышал, было такое кое-где еще, – негромко проронил Крысолов. – Ребята говорили, в Польше, в Кракове – персонал небольшой больницы сумел закрыться в здании, не допустить вспышки эпидемии, когда в городе уже хаос был, – так их, точно как и тебя, в распространении инфекции и обвинили: чего это у них ничего, когда везде – Песец?! И у нас, где-то на Севере, тоже…

– Не в первый раз, – тяжело вздохнул Старый, – вон холерные бунты – тоже ведь сколько-то докторов костьми и легло, потому как оне, суки, в сортиры холерный порошок сыпять и оттого холеру пущають! С краковскими-то ребятами что вышло, не знаешь?

– Окружили эту больничку добропорядочные панове да и сожгли вместе с персоналом и больными в лучших традициях инквизиции и зондеркоманд.

– Мысль у мстящего народа работает на удивление одинаково, – криво усмехнулся страшным лицом Васильевич. – С девчонками моими покончили, ко мне вернулись, кровью залитые, а я сам, как милиционерша та вчерашняя, воздух ртом глотаю – ребра мне они переломали, когда ногами топтали. Вот они и подумали, видно, что я вот-вот перекинусь, да их за задницы покусаю, загалдели: «Быстрей-быстрей его, Толечка!» Мужик там был один, трусоватый слегка, на мое везение: издали бахнул из пистолета, с одной руки – пуля только по голове скользнула, а башка у меня и до того уже вся в крови была. Кожу стесал всего лишь, – он повернул голову и показал длинный шрам над ухом. – Только я все равно отрубился. Очнулся от боли – когда на лицо мне кусок занавески горящей упал. В комнате дым, но пока еще поверху плавает, внизу, где я лежу, воздух есть. Кусок небольшой, а синтетика, прикипела к коже сразу намертво и горит, прямо на лице. Затушил я его кое-как и пополз. Я у Тимохи уже бывал раньше, помнил, как он показывал: на первом этаже у него дверь была. А за ней – спуск в подвал, а из подвала прямо переход в гараж, в яму смотровую – лентяй Тимоха был, но трудолюбивый, – чтобы, значит, зимой по морозу из гаража в дом не ходить, такую вот ерунду придумал. Так вот, почти на автомате и выполз я в гараж, скорчился на дне ямы той, думаю: «А на кой хрен я оттуда выползал? Мне немного бы полежать еще – и траванулся бы там, а глядишь, и сгорел бы, если повезет – дотла, чтобы потом и мертвецом не встать – какие они ни живые, а пепел ходить точно не будет, да и мозги, если вскипят, наверняка не хуже пули в голову будет…» Чего-то расхотелось мне к людям. Однако полежал чуть-чуть, продышался – уже как-то и раздумал назад в огонь ползти или дожидаться, пока я в этой яме смотровой, как цыпленок в духовке, не пропекусь. Выбрался я из ямы, на четвереньках к двери гаража подполз. Глянул – никого вроде. Замок там легко изнутри открывался. Вывалился я из гаража и пополз опять же на четвереньках, сам не зная куда. Голова гудит, лицо горит, дышать еле-еле получается, в левый глаз как сверло вворачивают. Отполз от дома, он как раз полыхнул здорово, там канава была. А в ней – труба дренажная, я туда залез и только там уже без сознания свалился… Как меня тогда зомбаки не сожрали – до сих пор не пойму…

– Они больше, наверное, на огонь пялились. Нравится он им, да и мясом горелым оттуда тянуло, – равнодушно предположил Крысолов.

– Ага. Пролежал там я, видно, до обеда, потом очнулся. Вылез тихонько из трубы – дом уже догорает, по пепелищу зомбаки шарятся, Филиновым жареным закусывают. Куда же идти, думаю? И, главное, как? Там же, чтобы из города выйти, надо или через заборы лезть, или на улицу выходить. А на улице, того и гляди, отважные мстители углядят, что дело-то недоделано, да и спроворят меня. А ночь, чувствую, не переживу, замерзну на хрен, март все же, не июнь, и ожог болит, и погода портится… Через заборы лезть сил нет. Вот так, пока стоял да думал, все само и решилось – околачивалась там пара зомбаков, они на меня и навелись. Нет уж, думаю, хрен, не для того я вылезал из того пожара, чтобы вы меня, твари тухлые, сожрали. Повернулся и заковылял от них – быстро, правда, идти не получалось, ребра сильно болели, но все же двигался я быстрее них. Иду. Думаю, вот сейчас или толпа зомбаков наперерез вырулит, или учинят мне товарищеский суд земляки. Только подумал так – и точно: навстречу несколько знакомых лиц… или рыл… как их назвать после того, что они с моими девчатами сделали. Из магазина продуктового коробки выносят. Все, думаю, шандец. Решил, пусть лучше уж дострелят, чем зомбакам доставаться. Ковыляю к ним, у них там, вижу, с ружьем один есть, если что, думаю, мучиться не буду, с такого расстояния они мне голову в клочья разнесут.

Гляжу, заметили меня: «О, глянь! Реаниматор этот хренов… его растак конем! Недострелил Толян его вчера. Ну ладно, все равно сдох и даже сожрал, видно, кого-то: вон как шустро передвигается… Чего-о? – думаю. А потом сообразил – видок ведь у меня самое то. Я у зомбаков запросто за своего сойду, с ожогом на полморды, с походкой характерной, скажем так. Да и в крови я был весь – этим-то невдомек, что когда кровь у человека из головы хлещет, кажется, что она у него вся вытекла. А со стороны, в свете новых реалий, точно, ощущение, что я свежеиспеченный мертвяк. Не понял я, правда, фразы про «шустро передвигается», ну да ладно, думаю. Один, с двустволкой, ружье поднял, стрелять приготовился, второй его останавливает:

– Не надо, – говорит, – пусть так, сука, ходит, это для него еще лучше будет, а я ему вслед плевать буду, если увижу. Вон, давай спрячемся в магазине, тем более что он не один, а на выстрелы еще набегут.

Ну пока я до них дошел, попутно узнал, за сколько же баранов я свой диплом купил и сколько медсестер отымел.

– А правда, сколько? – заинтересованно навострил уши Старый.

– У нас столько в больнице с войны не работало, – отмахнулся Дмитрий. – Прошел я мимо магазина, один из тех зомбаков, что за мной шли, в магазин стал ломиться. Второй, видать, решил, что ковыляющая синица лучше журавлей с двустволками, и за мной увязался – ну для тех моих знакомцев как раз натурально вышло – два тупых зомбака, включая меня (тем более что я диплом за баранов купил), по улице гуляют, а один умный за человечиной в магазин ломится. Слышу – они его и грохнули, сзади. Лады, думаю, буду типа Колобком: «Я от бабушки ушел, а от мертвеца – и подавно уйду». Я ведь тогда ни про шустеров, ни тем более морфов не знал ни хрена. Только смотрю «мой»-то зомбак не отстает, нажимать стал. Чувствую, если так дальше пойдет, догонит он меня как пить дать. Тем более что у меня голова кружиться начала, крови я действительно потерял все же прилично, да и так все до кучи пришлось. Нет-нет – да и оглянусь, а он все ближе и ближе, уже грабки тянет. И спрятаться негде, и отбиться нечем. Свернул я во дворы – может, думаю, там схоронюсь где, – «мой» за мной. Только оборачиваюсь в очередной раз – повернул «мой» зомбак и так же, как раньше догонял, так теперь от меня улепетывает. Я и понять не успел, чего это с ним, – со второго этажа, с балкона прямо на крышу машины, что рядом стояла, – это прыгнуло. Это потом я узнал, что такое морфы и с чем кого они как едят, а тогда – сидит такая харя на машине, как сейчас помню, «мерсик» старый такой, и дергается. Он ведь когда прыгнул, когтями крышу пробил и зацепился за жесть. На секунду, правда, только зацепился – что ему эта жестянка, если я видел потом, как один морфюга, не шибко умный, правда, банки с тушенкой грыз, как девка семечки на базаре…

– …А чего «не шибко умный»? – полюбопытствовал Крысолов.

– А она от «Главпродукта», пополам с соей была, – охотно пояснил Дмитрий, – так вот, я как пень еловый, «елупень» сокращенно, стою, вижу, что от этой твари я и здоровый бы не убежал, а уж теперь… Интересно, как всякая дурь в голову лезет напоследок… – Я вот подумал: «Неужели это все и вправду устроили пришельцы – вот же сидит один. Только чего они там… тоже бюстгальтеры носят?» Мне даже и мысли в голову не пришло, что это так мертвяк раскормиться может. И была бы это последняя моя мысля, как тут тоже со второго этажа, с соседнего балкона – бах! – прямо ему в загривок. Он так, в машину вцепившись, сидеть и остался. Я от неожиданности: «Епть!» Смотрю, на балконе мужик стоит, в руках ружье:

– О, да ты – живой. А я только тебя привалить хотел. Заходи, – говорит, – в подъезд. Там чисто, я с утра прибрался.

Я, как эту зверюгу, особенно ее зубы, увидал, так сразу раздумал по улицам шляться. Зашел – вижу, в подъезде и на лестнице несколько трупов лежит. Поначалу шарахнулся – я уже привык, что мертвые – опасные, только смотрю, у них головы пробитые, а потом сообразил, что мужик под словом «прибрался» в виду имел. На лестничной площадке давешний мужик стоит. Подымаюсь по ступенькам, гляжу, он пьяный, не в мат, конечно, но здорово.

– Ну привет. Чего это ты дома не сидишь, а с покойниками в догонялки играешь?

– Да вышло так, – говорю, а сам думаю: где я его видел?

– Нехреново у тебя вышло. Тебе еще повезло, что Нинка вылезла, покойников распугала, их тут с утра целый двор был.

– Какая Нинка?

– Да та, которую я на «мерине» пристрелил. Соседка моя. Сука она и при жизни была, и после смерти осталась – вон как крышу мне помяла. Она меня, стерва, скрасть хотела, а тут ты нарисовался.

– Так… что – это тоже человек был?.. Была?

– Да какой там человек… – Ну и давай мне рассказывать, как она ему жить мешала, да за то, что он машину возле песочницы детской ставил, пилила. Ну заодно кой-чего и полезного рассказал – про шустриков, про морфов, он их «обезьянами» называл.

– Их поначалу кто как называл, – пробурчал Крысолов. – Потом уже как-то устаканилось, хоть за границей у них там до сих пор своя терминология.

– Астронавты-тайкунавты, – вздохнул Старый. – Планету профукали, а общего языка так и не нашли…

– …Пока говорил, в квартиру к нему зашли, он предлагает – умойся, мол, пока кто по тебе и впрямь не шмалянул, – мне отказываться вроде как и не с чего, только думаю – не пальнет ли он сразу, как Гюльчатай личико умоет? Ладно, думаю, делать нечего, да и задолбался я уже что-то шифроваться да камуфлироваться. Умылся я там у него, хоть на человека стал похож, а не на трехдневного упыря. Он смотрит – лыбится, гляжу.

– Привет, доктор! – говорит. Тут и я вспомнил, где его видел: лечился он у нас. Он в хирургию с переломом бедра загремел, а потом на третий день у него абстинуха развилась, ну его к нам и определили, до выхода из «острого кризиса». Говорил я ведь вам, – сварливо обратился он к Старому, – следите за руками: как только задрожали, а еще лучше – больной по тумбочкам шариться стал да под кровать лазить – налейте ему «смесь Попова».

– Это что, не помню уже? – воззрился на него Старый.

– Спирт с глюкозой один к трем плюс фенобарбитал. Вам, хирургам, она всегда до лампочки была, вашим пациентам, у кого трубы горят, сердобольные соседи по палате всегда какого-нибудь ХДВ – хорошего дешевого вина – спроворят. Ну а не успеют и подсядет он на коня – вы же его всегда к нам пихнете, чтобы он из окна не упорхнул, как и этого мужика, кстати. Ну а нам их куда-нибудь подальше передать уже возможности не было: «психушки» давно уже перестали обычный алкогольный психоз на себя брать – нариков и суицидников девать некуда было, так нас изобретение товарища Попова только и выручало – нальешь ему стакашок, поднесешь, он вначале косится. Чего, мол, доктор тут принес, человек, вишь, сейчас кони двинет, а он… Лекарство, говоришь, пей давай. Тот недоверчиво так попробует, а потом лицо на глазах меняется, пьет человек – и оживает, как пустынный цветок под дождем. Блеск в глазах, движения уверенные. От фенобарбитала покемарит чуток. Вечером – еще один стакашок ему наверх, к утру, глядишь, он мимо психоза и проскочил. Но тут, главное – не пропустить момент, вовремя налить, потому как если опоздаешь – потом его пои спиртом, не пои – все одно «поскачет». А вы, в хирургии, вечно насчет спирта жмотились, потому и трелевали потом своих буйнопомешанных к нам, в реанимацию. Вот и этот мужик в точности так же к нам угодил. Вы его пропустили, а мы потом с ним трое суток справиться не могли: все он рвался кабель прокладывать, который якобы у нас на потолке болтается. Самое интересное, я ведь его тогда проклинал самыми последними словами: он у нас, сволочь, три подключичных катетера зубами перегрыз. И когда, сука, умудрялся? А периферические вены у него отвратные были, хочешь не хочешь – опять ставить надо, чтобы из психоза вывести. А его вдобавок и реланиум не брал – ставишь катетер, а он под тобой крутится как уж на сковороде, семь потов сойдет, пока попадешь.

Поставишь, следишь, только на минуту отвернешься – уже девчонки зовут, плачут: опять все сгрыз… Ну и материл же я его потом, когда он соображать уже малехо стал… «Ты, – помню, кричу, – абсолютно бесполезное существо на этой планете, только и умеешь, что винище жрать!»

– Ну что, – говорит, – доктор, глядишь, и алкоголик на что сгодился! Помимо винища жрать, я и стрелять могу. Да ладно, не бойся, это только дураки, на голову больные, врачей в Этой Хрени обвинили… Везде, – говорит, – такое. – Это что же вы, лепилы, по всему миру заговор устроили? Хоть среди вас и до хрена евреев, а все равно не поверю я, что масоны так круто сработали.

У мужика, в отличие от Тимохи, «тарелка» стояла, он мне и показал все. Ну параллельно накатили там грамм по двести. У него в квартире три ящика водки стояло, и он головы бутылкам откручивал не хуже, чем зомбакам. Третий день уже шел, и хоть со скрипом, хоть сквозь зубы начали тогда правду говорить. Я свою историю рассказал.

Мужик… как же звали его? – и не помню уже, – мне говорит:

– А вообще-то, доктор, линять тебе отсюда надо все равно. Хоть и убедились, наверное, кроме совсем уж на голову трахнутых, что вы тут ни при чем, а все равно могут и прибить: времена теперь простые пошли. Мало ли – вдруг ты кровь свою вспомнишь и должок возвратить соберешься? Да и… вообще – ходить с тобой рядом и вспоминать, что вот его ты по ошибке, не разобравшись, чуть не прибил, – неудобно как-то выходит. А не будет тебя – и на душе легче. Ну и помимо тебя ведь тогда еще несколько семей медицинских кончили, ну как ты и за них обиду затаил, да за тех же медсестер своих? А вдруг власть наладится, хоть и не похоже на это, да ты заяву накатаешь – как ни крути, а нехилая статья им ломится, а ты свидетель основной. Кроме тебя, говорит, никто таким везучим не оказался, все, о ком я слышал, – всех покоцали… – Васильевич посмотрел на Старого: – Я тебе не хотел говорить, Сережа, извини, соврал, когда сказал, что про твоих не знаю ничего. И Ларису, и Катю – в первый вечер, еще перед тем как к нам пришли… Я это потом узнал уже, пока у мужика на квартире отлеживался.

– Я туда только через три месяца добрался, – глухо сказал Старый, смотря в стол перед собой. – Город замертвяченный, живых нет, дом сгорел. По окрестным деревням поискал, кое-кто туда выбрался, – никто ничего не слышал, не знает, не видел.

Коньяк в бутылке почти кончился, и Дмитрий разлил остатки по рюмкам, следя за тем, чтобы у всех оказалось поровну. Все трое встали из-за стола и, вновь не чокаясь, выпили стоя, немного помолчав. Артем к тому времени откололся от компании: все же неприятие алкоголя, усвоенное им в деревне после Хрени, сказалось, и сидел чуть поодаль в мягком кожаном кресле. Тянуло в сон, но хотелось дослушать рассказ Дмитрия. Тот же включил в сеть пузатый электрический самовар, который почти сразу же уютно засипел, и, усевшись обратно за стол, продолжил рассказ:

– Большинство горожан погибло еще в первые два дня – я ж говорил, полыхнуло у нас, как остальные выбирались и куда, как это все происходило, мимо меня прошло – я на следующий день, как у мужика оказался, свалился. Ожоговая болезнь, да еще при ожоге глаза – штука серьезная. Хоть теперь она протекала более легко – я еще удивился, почему у меня нагноения нет, – а повалялся я все равно здорово. Спасло, конечно, то, что мужик мне из аптеки капельниц приволок и бутылок с растворами – мой-то запас весь спалили, как лекарства мертвецкие, еще в доме у Тимохи, так я сам себе в руку колол, а он мне бутылки менял. Ну а будь как раньше – с этапом бактериального заражения – точно сдох бы…

…Те же, кто выжил, попробовали организоваться в кучки – нечто вроде коммун. Но без опыта, без жесткого контроля над всеми новоприбывшими, без оружия, в конце концов, и умения его применить – один зараженный мог перекосить всю такую коммуну за одну ночь хуже любой встречавшейся до этого эпидемии, – тут опыт не годился ни Гражданской войны, ни даже Великой Чумы Средневековья. Чумные трупы по крайней мере лежали спокойно по своим жилищам, а не бродили по городу, пытаясь заразить всех остальных живых. Мортусам достаточно было иметь крюк, балахон да маску с полым клювом, в который клали всякий там шалфей-имбирь, что по идее должно было защитить человека от зловредных миазмов, – а не снаряжаться на уровне спецназа только для того, чтобы пройти по улицам… да и то это не гарантировало успеха. Тех, кто кучковался, пытаясь варить общий суп в коммуналках, моментально выжирали морфы, тех, кто надеялся отсидеться где-нибудь в одиночку, они же подбирали потом, когда заканчивалась изобильная пища… И если банде какого-нибудь Леньки Пантелеева можно было дать отпор, просто постреляв хорошенько в их сторону и дав понять, что здесь сидят люди, готовые драться за свое добро, а уж хотя бы ранив одного-двух, не говоря уж об «убив», – тем паче отбить охоту соваться в этот мирок, – для морфов этого было мало. Их ведь можно было только убить, они могли только отступить – на время, почти никогда – уйти. Им не надо было спать, заниматься пьянством на хазах, блудить с девками и ночь напролет резаться в «сику» или «буру». Морф, достигнув определенного уровня развития, переставал расти «вширь»: зачем вирусу был носитель размером с мастодонта, пусть и страшно сильного, но одновременно тяжелого, неповоротливого и не могущего пролезть за добычей в какую-нибудь щель? А поскольку основной добычей морфов оставался по-прежнему человек, морф рос ровно до того уровня, пока его размеры не приносили недостатков при охоте на изворотливую дичь, пуская в дальнейшем приобретенные энергетические ресурсы на развитие хитрости и выносливости.

(Несколько «повезло» африканцам – тамошняя фауна отличалась все же чуть более крупными размерами, вот и бродило в Кенийском национальном парке несколько гороподобных морфов, едва учуяв запах которых в панике бросались со всех ног немногочисленные уцелевшие слоны и носороги. Лишь размножившиеся львиные прайды, злобно рыча и скаля клыки, рисковали вставать на пути у чернокожих чудовищ. Львы по праву теперь носили звание «царь зверей» – группе таких мощных стайных хищников, да еще и нечувствительных к вирусу, оно должно было достаться, как говорится, «вне конкурса».)

Так то Африка, а на большинстве территорий остальных материков человечина была излюбленным лакомством морфов. Чем более «продвинутым» был морф, тем более совершенным был его энергетический аккумулятор, позволявший больше времени обходиться без «подзарядки» – пусть и гнилым мясом более «недоразвитых» собратьев, – и терпеливо дожидаться «правильной» добычи. Человечеству это не сулило ничего хорошего – если вначале и были надежды, что морфы сожрут всех остальных зомбаков, а уж потом немногочисленных морфов можно будет перебить объединенными силами живых, – уже после первой зимы Хрени, когда из укромных мест выползла не больно-то уменьшившаяся в численности армия «обычных» зомби и куча «новых» морфов, обращавших на них свой немигающий взор только уж очень с большого голода, – стало ясно: Эта Хрень будет надолго. И если даже уже упомянутая чума вымаривала в считаные недели целые города – достаточно вспомнить тот же Смоленск хотя бы, из которого вышли последние несколько человек «и затвориша за собою ворота», – сейчас все было хуже. Ситуации, в которую попало человечество, до этого в таких масштабах не встречалось ни разу – не в счет идут единичные случаи вспышки на заре времен в Австралии и Африке, и чуть позже – в не так далекое время – на Гаити. Естественно, столь многочисленный вид, да к тому же обладающий уникальной способностью к приспособлению, так просто пропасть не мог. Все многообразие типов и характеров людей, моделей социального устройства в этих новых условиях лихорадочно опробовалось, совмещалось, заимствовалось из прошлого применительно к настоящему, чтобы наперекор всему тоже выжить. В ход шли религия, экономика, уклад жизни и привычки. Фактически человечеству пришлось делить планету с едва ли не новым видом разумных существ – такого у человечества еще не было. Все, что не подходило к новому образу жизни, безжалостно отбрасывалось в сторону, часто – вместе с носителями этого самого образа. Остальное с холодным интересом взвешивалось на исторически-эволюционных весах: если вот так жить… и так добывать средства к существованию… с такими людьми – пойдет?..

– …Подлечился маленько я у мужика того, ну чтобы дышать хотя бы нормально смог: что глазу кранты, я еще тогда понял, как себя в зеркало увидал. Мужик тот коммерсантам по палаткам продукты развозил, и как раз перед Хренью «газель» свою с товаром к дому подогнал, отчего и водки у него навалом было. Да как же звали его? Не помню, – беспомощно сказал Дмитрий. – Совсем не помню. А скоро и вовсе пропал он. Пошел в город и не вернулся. Вот же как – он мне жизнь спас, а я даже забыл, как звали его, лицо помню, а как звали – начисто забыл… Ждал я его неделю еще – все впустую. К тому времени упыри начали по стенкам лазить, понял я, что вопрос, когда они эту квартирку проверят на предмет непрописанных лиц, – чисто технический и решится в течение буквально ближайших дней. Мужик говорил мне, что «мерс» его заправлен был. Ключи я у него в куртке нашел, подсобрал рюкзачок с припасами и двинул. Ружье спаситель мой унес с собой, так что пошел я на улицу почитай что безоружным. Да и будь у меня тогда ружье – толку мне от него? Я стрелять никогда не умел (Артем удивленно посмотрел на мужика: у них в деревне пацаны и то учились стрелять с малолетства. А уж теперь-то… а этот – как девка, что ли…) – до Хрени, естественно, потом-то пришлось подучиться, хоть и одноглазому. Соорудил что-то вроде алебарды из кухонного топорика и ручки от швабры – и пошел. Бог тогда, видно, решил, что этому пока уже хватит, на других отвернулся – стрельба в тот день где-то с другого конца началась, там, где хлебзавод был, морфы, видать, туда потянулись, а я проскочил, так что никто меня не тронул – ни пока я из дома выходил, ни пока «мерс» заводил, ни пока из города выезжал. Ну в деревнях у меня знакомых никого не было, ни пахать, ни косить я все равно не умею, а умею я только трубу пихать да наркоз давать. Так что решил я в соседний район подаваться. Не везде же, думаю, врачей линчевать стали, а даже если и так – пора бы уже в себя прийти. Доехал я до Рудни и с одним глазом, благо ни гаевых не было на трассе, ни другого транспорта как-то. До блокпоста добрался, немного поостерегся, правда, не стал признаваться сразу, что я белый халат носил, а так поинтересовался – нет ли, мол, в вашем городе больнички, глаз полечить? А сам за реакцией слежу – не заскрежещут ли зубами сторожевые, не начнут ли плеваться, как мне давеча грозили… Те только вздохнули тяжело – мол, дом, который они больницей назвали, есть, да работать в нем некому – так, пара пенсионеров и фельдшеров. Там, как и везде, кроме, может, той краковской больницы, все в первый день, как реально началось, легли. Больницу потом, правда, зачистили, я в ней и обосновался попервости. Так вот там я и прожил с полгодика, лечил, спасал, как мог и как ситуация позволяла, пока меня к тому «макаронному королю» не подгребли…

– Какому еще «королю»? – непонимающе уставился на Дмитрия Старый.

– Случилось там проехать Бабаеву Кириллу Николаевичу – вот кого я запомнил, так запомнил. Он до Хрени на макаронах сидел и сумел, сука, в первые же дни сообразить, куда ветер дует, – не за границу стал сваливать с чемоданами долларов, а все свои склады и заводики приказал под охрану взять – купил за макароны и ментов, и вояк. Вот у них в районе ни одного детсада, ни одной школы не спасли – кроме тех детей, кого свыше было спасти позволено…

А через нас он чего поехал – тот самый хлебзавод из нашего города ему приглянулся: разнюхивал, сволочь, чего из оборудования можно вывезти.

– Ну чего так и сволочь? – пожал плечами Крысолов. – Все так делали…

– Делали, только не все людей воровали и ноги им перебивали, – вздохнул Дмитрий и кивнул на отставленную в сторону негнущуюся ногу: – Это у меня от него, на долгую память, так сказать. У него по пути неприятность, видишь, приключилась – сердце прихватило, чего и испугался он до полусмерти. Так-то он достаточно смелый был, не боялся по замертвяченным городам шататься да на месте смотреть, где чего урвать можно. Как Радзивилл какой-нибудь ездил: колонна – на джипах, сам – на «хаммере», их у него аж три штуки было, бэтээр – впереди… А тут натурально перетрусил. Может, того даже, что его пристрелят сразу свои же, да и объяснят все по-простому: перекинулся, дескать, бывает. Ну его к нам привезли, я его быстро вообще-то подлечил – фентанил, аспирин, нитроглицерин внутривенно, – ожил он буквально через час. Он меня зауважал. А еще больше – после того, как ко мне в тот же день утопленника привезли, а я его отреанимировал. Мне тогда просто-напросто повезло: октябрь уже стоял, вода холодная была, вот он и продержался те пятнадцать минут, что ко мне везли. Еще бы минут на пять – десять больше – все. Никакие примочки не помогли бы, даже секретные рецепты коренных народов Крайнего Севера. Ну и, надо сказать, бригада у меня там была опытная, дефибриллятор импортный, адреналина мы на него извели кучу – вот и получилось. Его это, однако, так впечатлило, что он давай меня к себе уговаривать личным доктором идти. Все, чего душа пожелает, обещал. Я бы, может, и согласился, да к тому времени у меня там любовь нарисовалась. Жила там одна медсестричка, одна в домике, да родители у нее старенькие были. Я ему про всех них заикнулся – Бабаев только поморщился:

– Хрена ли тебе в них? Бабу – другую найдешь, говорю же тебе – у меня в поселке их немеряно. А эти… Им и так скоро подыхать. Кто они тебе? Ну и плюнь.

Сказал он мне так, а я и встал на дыбки – просто больно уж в то время насмотрелся я, как на людей «плевали» и как быстро оскотинивались потом «плевуны». Отказался я, короче. Он немного еще поуговаривал, но не сильно – быстро отказался. Утром Бабаев попрощался со всеми – одарил всех, мне презентовал аж ящик «конины» хорошей – я и не заподозрил ничего. А тем же вечером меня прямо на подходе к дому – чисто как в «Кавказской пленнице»: мешок на голову и – фь-ють, – замысловато крутнул он рукой. – Никто и не заметил ничего, чисто взяли, ну так хрена ли – у него там спецназеры в охране служили, которые языков от «чехов» перетаскали больше, чем я – из тарелки с заливным. Вот даже не то до сих пор бесит, что украли меня, а то, что кто-то же выпустил их из города: свои же продали, как девку в бордель… Хлороформом, правда, меня не усыпляли, и по голове «…с расчетом на кратковременный рауш…», – он произнес эту явно заимствованную откуда-то фразу с издевкой, – не били – придушили слегка только, мягонько так, чтобы у меня охота сопротивляться отпала. Ну и объяснили шепотком, что мне за крики будет, а после поста уж – кричи не кричи. Но не проверяли же нас, хоть и должны были, знаю!!! А, да ладно… Вот так я у Бабаева и очутился, на него работать стал. Сказать, что мне у него там плохо было, – так нет. Все, как он и обещал, выполнил. И жилье, и жратва, и девки веселые. – Он поморщился. – Только все – в пяти минутах от него. Я же ему, дурак, сам после той удачной реанимации распинался, сколько кора мозга живет без поставки кислорода и как холод замедляет процесс умирания. Вот так и повелось, с ним всегда рядом баллон с кислородом, мешки со льдом, чтобы, значит, как если что, сразу его обложить, и я в качестве, так сказать, обслуживающего механизма. Можно было бы и к этому привыкнуть, моя тюрьма была все же, по нынешним меркам, сверхкомфортабельной. Да чего там – знаю, что многие мои коллеги с радостью согласились бы на такую работу – ни хрена не делаешь в общем-то, а все у тебя есть. Я ему только для реанимации и нужен был – все остальное у него другие доктора выполняли: и хирург у него был личный, и терапевт. Один нюанс, правда, все же существовал: в первый же день моего пребывания в этих, так сказать, гостях Бабаев громогласно объявил всем своим слугам, что доктор вот этот – его спасать будет, если что, за что ему всяческий почет и уважение оказывать следует, но если все же не спасу я пресветлое тело, то его, Бабаева, сразу упокаивать не следует, а следует его в недоупокоенном виде оставить с доктором поговорить, причем для разговора доктора ему подавать частями, начав с неумелых рук, тщательно сохраняя все остальное. Ну а потом уж и весь организм предоставить. Не сомневаюсь, Бергман – начальник охраны у него был, то ли немец, то ли еврей – выполнил бы указание в точности. Преданный был, как собака, за то, что семью тот его спас. А рано или поздно сей счастливый момент наступил бы – ишемическая болезнь сердца у Бабаева была как минимум второго класса, жрал он водовку, как не в себя, и брюшко было солидное, не курил, правда, только. Только и дамоклов меч тогда страшен, когда периодически все же с волоска того срывается и кого-нибудь рядом протыкает, а так – висит себе и нехай висит, сколько вкусного еще вокруг.