Текст книги "Из записок следователя"

IV
Темное дело

Дела о преступлениях Чапурина начинали приходить к концу, милостивого решения ждать, конечно, было нечего: плети и каторга ждали впереди. Много замышлял Максим способов избежать наказания, но все изобретенные им способы оказывались неудачными в приложении к практике; оставалось одно – надеяться на будущее. Но как затянуть дело? Как отдалить время решения?

«Чувствуя сердечное раскаяние и угрызения совести в совершенных мною преступлениях, я желаю быть вызванным в присутствие уездного суда, дабы там перед зерцалом и праведными судьями открыть новое мое преступление и воспринять за оное достойное наказание», – пишет между прочим Максим в своем прошении к прокурору.

И вот Максим стоит перед праведными судьями и приносит сердечное раскаяние:

– В 18.. году, недели за четыре до праздника Рождества Христова, был я в городе З. в питейном доме со знакомым государственным крестьянином села Сеченой, по имени Кириллом, по отчеству мне не известным, от роду ему, Кириллу, двадцать два года, волосы у него на голове и бороде темно-русые, росту он двух аршин и восьми вершков, особых примет не имеет. Во время пьянства моего с Кириллом, в питейный дом вошел мордвин Исай, про коего Кирилл мне сказывал, что он человек богатый, торгует кульями, для чего часто ездит в городе З. После того я, Максим Чапурин, не замышляя ничего злонамеренного, возвратился в свое место жительства… Недели через полторы вышеозначенный Кирилл, приехавши к нам в село и свидевшись со мною на берегу реки Имжи, передал мне сначала, что мордвин Исай отправился в городе З. с кульями, а потом стал прельщать и уговаривать меня ехать в тот же город, чтобы на пути ограбить Исая и разделить его деньги. Согласившись на такое преступное намерение, отправился я с Кириллом на его лошади в город М., где и остановились у питейного дома. В кабаке мы застали Исая, впрочем, при нас пробыл он там недолго и, выпив косушку вина, отправился домой. Мы же, вознамерившиеся исполнить задуманное прежде злодейское намерение, отправились вслед за ним. Отъехавши от города З. верст семь, нагнали мы мордвина Исая в имжинских поемных лугах, идущего за лошадью. Кирилл, остановив Исая, силился повалить его на землю, но Исай, сбросив с себя тулуп, побежал по дороге, а лошадь его ускакала вперед. Кирилл, видя это, побежал за мордвином Исаем, догнал его, схватил за горло и, задушив, положил лицом в снег; я же, Чапурин, слезши с лошади и помогши Кириллу справиться с Исаем, хотел взять имеющиеся у него деньги, но, увидев едущих по дороге на трех лошадях неизвестных крестьян, сел с Кириллом на лошадь и ускакал…

Открывая перед праведными судьями свое новое преступление, Чапурин между прочим прибавил, что если Кирилл в сообщничестве с ним будет запираться, то он надеется «уличить его и привести к чистосердечному раскаянию».

Началось новое следствие. Солоно пришлось оно сеченцам, не вкуснее было и мордвам, односельчанам Исая. Всякий, кто звался Кириллом, был тянут на становую квартиру, всем чинили допросы: и старым, и молодым, и высоким, и низким, и блондинам, и брюнетам. Несчастные Кириллы не знали, что делать со своим именем. Смятение по деревне пошло великое, в дремучий лес Кириллы побеги стали чинить.

Но, несмотря на всю объемистость следствия, преступного Кириллу не могли никак найти: тот ростом не выходил, у того волосы черные оказывались; тот стар, тот мал… Сколько ни тянуло временное отделение народу пред свои ясные очи, сколько ни расточалось красноречия пред Кириллами, а дело все вперед не подвигалось.

А случай был в самом деле очень темный… Хотя в з-ских присутственных местах и не было дела «об убийстве мордвина Исая», но зато было другое, к нему подходящее: «о найденном в поемных лугах реки Имжи мертвом теле мордвина деревни Новой Тукмачи, Исая, и об утаенных при свидетельстве его деньгах старшиною Пахомовым и заседателем Дружининым».

Внимательно просматривая дело о «мертвом теле Исая», вы только восклицали: темна вода в облацех небесных! Весь экстракт этого дела заключался вот в чем: крестьянин Фадеев, бывши в поемных лугах, усмотрел неизвестно кому принадлежащие сани, в которых лежали онучи и новые лапти, и невдалеке от них шапку и тулуп, и все это представил по начальству; другой крестьянин Пантелей Кобылин объявил, что им в поемных лугах найдено мертвое тело человека, лежащее вниз лицом. Человек этот оказался вышеозначенным Исаем, а кафтан и онучи – ему принадлежащими. Земская полиция спросила родственников Исая, спросила (по крайней мере, в деле так значится) односельчане его: все показали, что Исай ездил в З. для продажи кулья и, возвращаясь оттуда домой, вероятно, по случаю бывшей метели, сбился с дороги, заехал потом в полынью и вылезши оттуда, хотя дорогу нашел, но выбившись из сил, замерз. Врач, как следует, резал Исая и ученым образом, с подтверждением авторитета врачебной управы, доказал, «что причиной смерти Исая был кровяной апоплектический удар головного мозга и легких, и этот удар произошел от замерзания».

Следователь по делу о замерзании Исая, как видно, любил лаконизм, что можно видеть из того, что других сведений, кроме вышесказанных, никаких в деле не имеется. Как попал Исай в одну сторону, а его кафтан и шапка в другую, где его лошадь, как она могла выйти из оглобель, все это покрыто мраком неизвестности.

Перебрав всех имеющихся налицо Кириллов, временное отделение осенилось новой мыслей: вызвать самого Чапурина на место исследования и заставить его показать, который же из Кириллов его соучастник в убийстве Исая. Вызвали Чапурина.

Но опять, удивительное дело! Лишь только Максим прибыл на место, как затянул совсем другую песню:

– Никакого Кирилла из деревни Сечено, – показывал на этот раз Чапурин, – я не знаю, а мордвина Исая никогда и ни с кем не душил и ограбить его намерения не имел, да и в то время, как найден был Исай в имжинских поемных лугах, я, Чапурин, находился сам в разных местах в отлучке, занимаясь пьянством, и только от неизвестных людей слышал о том, что Исай найден мертвым; принял же я, Максим Чапурин, на себя новое преступление совершенно безвинно, по совету одного неизвестного мне арестанта, для того, чтобы меня переслали в М. тюремный замок, а дело бы мое решили в тех присутственных местах.

Тем дело об Исае и покончилось. Умер ли в самом деле Исай от «замерзания», как значилось в протоколе врача, или еще новое преступление лежит на душе Максима, бог весть.

Максим обыкновенно только улыбался, когда впоследствии я спрашивал его об Исае.

V
Побег и новые преступления

В селе Радищев около удельного приказа собралась толпа народа. Из шума, маханья рук, оживленных лиц можно было заключить, что совершилось что-то важное, из говора толпы вырывались только отдельные фразы.

– Глянь-ка, глянь-ка, пострелом его положь.

– Эка беда кака стряслась!

– Бежал!

– Подь-ка, поди ты больно зудкой нашел!

– Да как это Микитка-то проштрафился!

– Загубят сердешных!

– Али тебе животы-то надоели! Сунься!

– Он-те косы-то зенки вышибит!

Народ волновался, шумел. Посреди приказа стояли два крестьянина, на них не было лица.

– Повезли, знаешь, мы его мимо проселку-то. Он окаянный и бежал. Как есть бежал. Пропали наши головушки! – говорили только мужики.

– Наглохтились, знать… – с крепким словом и с зуботычинами приставало к мужикам начальство.

– Пошто наглохтиться, маковой росинки не было во рту. Вот те Христос, не было. Разрази на сём месте.

Сбитая деревня, вооруженная дрекольями, отправилась по приказу начальства в лес, искать беглеца… но увы! Беглеца простыл и след. Кто же бежал? – спросите вы, да все он же, Максим Чапурин.

Максим не даром затягивал следствие и выжидал случая. Случай действительно представился: при новом пересмотре дела оказалось нужным дать Максиму очную ставку с каким-то крестьянином, для чего потребовалось переслать его в местный земский суд, который распорядился с двумя крестьянами отправить его в становую квартиру. Впрочем, мы лучше послушаем, как сам Чапурин будет рассказывать о своем побеге.

Из дел, производящихся о Чапурине, не видно, где скрывался и что делал он в продолжении двух или трех месяцев со дня совершения побега. Но потом имя Максима снова является, сопровождаемое такими же страшными, как и прежде, рассказами.

Верстах в десяти от села Дроздихи, из поемных лугов с сыном тащатся два крестьянина.

– К-а-р-а-у-л! – раздается в глубине оврага.

Крестьяне стали прислушиваться: крик повторился в другой раз, они соскочили с возов и бросились на крик. В глубине оврага, у родника лежал крестьянин и громко стонал. Около него находился огромный камень, завернутый в мешок. Прибежавшие крестьяне стали спрашивать стонавшего, что с ним.

– Шел я, – говорит стонавший, – из деревни Гусихи, где в батраках служил, домой; у знаменской межи повстречался со мной бурлак, что ли, какой. Знаешь, дело-то на дороге было, мы и пошли вместе. Калякаем: ты, мол, откелева? Баит: в бурлаках на расшиве купца Поднавозова ходил. Из каких мест-то? Из верховых, вольный, Максим Чапурин прозываюсь. Каки заработки-то были? А ты, знаешь, он-то баит мне: откелева? Я, мол, в работниках был, домой иду. Таким манером идем мимо Грязнухи… Зайдем, бати, в питейный? Зайдем. Как зашли мы в питейный, выпили, значит, там, я как деньги целовальнику отдавал, мошну и покажи ему свою – красненькая там у меня была. Вот как вышли из кабака, идем мимо оврага. Сойдем, он баит мне: родник там есть, загорелось у меня нутро больно, полежим маленько», сошли туда… Я напимшись, ничком, вот эдаким манером лег; он сгреб камень, положил его в мешок, да меня вдоль спины и огрел… Светика, братцы, не взвидел! Как заору благим матом, а он меня вдругорядь. По голове им хотел ударить, да маху дал. Я вдругорядь заорал. Он вражий сын и бежал.

Новое преступление Максиму Чапурину не удалось совершить: привычная рука изменила ему, кистень оказался менее благонадежным орудием, чем топор.

После покушения на жизнь батрака мы встречаемся с Максимом в совершенно противоположной стороне. Но куда бы ни шел этот страшный человек, кровь повсюду сопутствует ему.

Недели через три после описанного мною происшествия в овраге по проселочной дороге, часу в седьмом вечера, шли два человека: один в солдатской шинели, другой в крестьянском кафтане и лаптях с толстой палкой в руке. Оба путника были навеселе.

– Я кавалер! Значит, могу, – приставала шинель к кафтану.

– Отстань, я-те говорю, сказано – не лезь.

– Службу я почитаю, начальство в уважении имею. Их благородие говорит: «Ты у меня что не есть первый».

– Поди-ка, нужда мне какая, что ты первый, меня самого Акулька дома ждет, тоже у ней и я первый.

– То значит баба… Тьфу! Как есть баба. Я царский слуга, а ты беглый.

– А коли я беглый, что ж ты ловить, что ли, меня вздумал, по начальству представлять?

– И представлю, награду получу.

– Рылом еще не вышел. Руки не доросли поймать меня, обшибу.

При последних словах в мягком голосе кафтана послышалась угрожающая нота. Но солдат не унимался со своей ревностью к начальству: он не знал, с каким человеком имеет дело. Чем дальше шли путники, тем разговор их становился все горячее и горячее.

– Я тебе говорю: давай пашпорт! – крикнул солдат, схватывая за шиворот кафтан.

Дальше Максим (это был он) не выдержал, ударом кулака он сшиб с ног солдатика.

В тот же день обыватели деревни Задировки, возвращаясь с базара, нашли на своем поле, саженях в шести от дороги, обезображенный труп солдата. Труп был страшно изуродован. Случай скоро открыл настоящего убийцу.

В то время как шел по дороге Максим Чапурин с рядовым Михайловым, по той же дороге проезжал в село Шестаково (находящееся в десяти верстах от Задировки) становой пристав. Почему-то он обратил внимание на идущих и заметил их лица и одежду. Лишь только дано было знать о найденном мертвом теле солдата, у станового пристава тотчас же явилось подозрение в убийстве его на человека, бывшего с ним спутником.

Верстах в тридцати от Задировки находится городок Л., служащий одним из пунктов найма рабочих на суда. Так как солдат и Максим Чапурин шли по направлению к тому городу и некоторые признаки в костюме указывали, что Максим занимается бурлачеством, то становой пристав не медля отправился прямо в Л., где после небольших розысков Максим был найден в одном из городских кабаков.

Не знаю, что за причина, скорое ли приближение зимы, во время которой бродяжничать очень неудобно, краткость ли времени от совершения преступления, или что другое, только на этот раз Максим недолго запирался.

– А бежал я, Максим Андреев Чапурин, с дороги, когда пересылали к становому приставу для очных ставок, учинив сие при пособии крестьянина, меня сопровождающего. Получив свободу, намеревался я пробраться к киргизам; бродяжничая же по разным местам, на перевозе через реку Волгу в деревне Поднавозной сошелся я с неизвестным солдатом, оказавшимся ныне рядовым Михайловым, с которым вместе и отправился по дороге к городу Л. По приходе в село Мачурино зашли в питейный дом, где выпили вина: Михайлов три шкалика, а я, Чапурин, косушку; по дороге же солдат Михайлов стал приставать ко мне, Чапурину, и спрашивать, кто я и откуда, и потом, схватив меня, стал требовать пашпорт; опасаясь, чтобы он, Михайлов, не удержал меня, стал я, Чапурин, отталкивать от себя его, Михайлова, и потом, повалив на землю, решился убить его.

Максима опять повезли (только на этот раз с большими предосторожностями) в село Родищево, чтобы там он указал на того из провожатых, которому дал пять рублей серебром, за способствование в побеге. Но по прибытии на место Максим по обыкновению отказался от своих показаний.

– Бежал же я с дороги, – так говорил Максим. – Безо всякой чужой помощи, вытянув сам внутренность замка дубовым прутиком. Показал же я прежде, что дал за побег провожавшему меня крестьянину пять рублей серебром, ложно, оттого единственно, что во время допроса был пьян.

VI
Покушение к побегу и новое темное дело

Новые преступления Максима затянули опять надолго исход дела, снова пошло гулять оно от одного следователя к другому, из одной судебной инстанции в другую: там не даны очные ставки, там не вынесены справки из метрик, там забыли спросить свидетелей: словом, поигрывают себе судьи и следователи делом Чапурина как мячиком.

Максим опять очутился в знакомом уже ему остроге. Но на этот раз Максима заперли в отдельную камеру. Скучно Максиму, никакого общества, никакой компании нет для него, он сидит один в камере, еле-еле освещенной маленьким окном, сидит безо всякой работы, со своими кровавыми воспоминаниями.

У Максима был дьявольски упрямый от природы характер, постоянное заключение еще более развило в нем упрямство. Понятно, что во время одиночного заключения все мысли Максима устремлялись на один предмет: вырваться из каменных палат, погулять опять по своей воле; понятно, что весь характер его пошел на то, чтобы привести любимую мысль в исполнение. Первым делом Максима, по заключении в отдельную камеру, было произвести тщательную рекогносцировку жилища.

По-видимому, камера Максима не представляла больших удобств к побегу: окно было маленькое, от полу пробито очень высоко и выходило на внутренний двор острога: стены были толстые. Вообще работа над окном или стенами была невозможна: камеры осматривались каждый день при смене караула, но Максим не отчаивался; его привычный глаз заметил тотчас же то, мимо чего проходили не останавливаясь караульные, смотрители, архитекторы. Осматривая пол камеры, Максим увидал, что две половицы его лежат не так близко друг к другу, как бы следовало, и что плинтус находится больше для красоты, чем для удержания их: при первом прикосновении Максима плинтус очень легко поднялся и дал полную возможность приподнять обе половицы.

Неизвестно, кто облегчил Максиму предварительную работу: бесчисленное множество архитекторов или такой же арестант, как и Максим, мучимый жаждой свободы.

Конечно, под приподнятыми половицами находилось второе препятствие – каменный пол, залитый известью, но устранить вторую преграду было тоже невозможно: при первом же свидании со своим приятелем Залесским Максим получил гвоздь и с ним принялся за работу. Из коридора, в котором находилась камера Чапурина, в двери просверлено было небольшое окошко, чтобы часовой мог наблюдать за всем происходившим в комнате, по скольку раз ни заглядывал часовой в камеру, он видел только одно, что Чапурин покоится крепким сном на нарах. Максим точно спал, и спал крепко целые дни, но зато ночью он, как крот, принимался за работу и без устали работал и работал, покуда снова дневной свет не заглядывал через железные решетки мрачного жилища.

Работа шла довольно успешно: недели в две Максим успел не только выбить кирпичи, но и вывести свою мину на пол-аршина глубины. Каждый день осматривали его камеру, его самого, но вечно ровный, вечно мягкий, Максим малейшим движением лица не изменял своей тайне.

Максим выносил землю и кирпичи в то время, как его выпускали из камеры и кидал их в отхожее место. Недели две все шло успешно, но раз во внутреннем дворе острога стоял часовой опытный, наметавшийся на все арестантские штуки; он приметил, что Максим что-то несет с собой под мышкой, стал следить за ним и в щель увидал, как Максим выбросил камень в землю. Часовой донес начальству, сделали осмотр в камере Максима, подняли половицы и увидали истину. Началось новое следствие.

– Намерения учинить побег, – отвечал Максим следователю, – я не имел, а напротив того, с терпением и раскаянием жду наказания за содеянные мною преступления; кто же рыл подкоп в моей каморе, то мне не известно, если же рядовой Степанов и сказывает, что видел, как я бросал в ретирадное[11]11
  Когда-то туалет назывался ретирадное место (ретирадник).


[Закрыть] место камни, то не из-за чего другого, как из-за вражды ко мне, ибо, как известно мне, весь караул питает ко мне злобу и ненависть.

Следователь спросил других арестантов, не знали ли что они об умысле Максима бежать, но от всех получил один ответ: «Знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем».

Максиму не удалась первая попытка бежать из острога, надо было опять тянуть дело до более удобного случая.

– Желаю быть в суд вызванным, ваше благородие, – рапортовал Максим приехавшему в острог стряпчему.

– Зачем?

– Не могу сказать, ваше благородие, открою токмо что перед судьями.

Снова привели Максима перед судьей, и снова ровным голосом начал Максим один из своих обычных, кровавых рассказов.

– Опознал я в арестанте Сивове, – так говорит Максим, – человека, допрежде прозывавшегося крестьянином Оконишниковым, с которым и учинил в 18.. году преступление.

– Какое же преступление? – спрашивают судьи.

– Назад тому года три приплыл я в город А. вместе с отцом моим для продажи лодок. Через неделю после нашего прихода туда, случилась сильная буря, оторвавшая и унесшая по Волге пять принадлежавших нам лодок, почему отец мой отправил меня отыскивать лодки. Найдя лодки в волжинских камышах, я вместо того, чтобы возвратиться к отцу, продал их повстречавшемуся со мной крестьянину Акиму Оконишникову, ныне прозывающемуся арестантом Сивовым, но так как для раплаты со мной на ту пору у Сивова не было денег, то он и повел меня в город А. к знакомому ему человеку, прозывавшемуся казаком Никитой. Получивши от казака Никиты деньги, Сивов передал их мне, но я, не выходя из дома, пропил их вместе с Сивовым, Никитой, и еще человеком, прозывавшимся Парфеном.

Максим до тонкостей описал затем приметы всех лиц, а также и место, где стоял дом Никиты.

– На другой день к вечеру, – продолжал Максим, – казак Никита вместе с Сивовым и Парфеном стали уговаривать меня идти ограбить одну, не известную мне, но по их словам богатую женщину. Я сначала не только не соглашался на такое преступление, но их уговаривал отказаться от своего намерения, но по неотступным просьбам, пристал к ним. Когда совсем смерклось, отправились мы через сады к дому той женщины. По приходе на место Парфен стал караулом, а казак Никита, взлезши на дом, проломал в крыше дыру, через которую сначала спустился он, а за ним последовал и я с Сивовым. Когда мы взошли в комнату женщины, она спала; казак Никита, подошедши к ней, ударил ее кистенем, но сразу не убил ее, потому что женщина, проснувшись, вскочила с постели и стала кричать «Караул!». Боясь, чтобы по этому крику не пришел кто на помощь, я схватил лежащее на лавке большое долото и ударил женщину в голову, после чего, надо полагать, она умерла, потому что больше не кричала и лежала без движения.

Убив женщину, мы спрятали ее в подполье, а потом разбили сундуки, взяли оттуда платье и денег двести рублей ассигнациями. Все награбленное мы разделили поровну в доме казака Никиты, у которого снова принялись пьянствовать. Пропьянствовав три дня, я, несмотря на уговоры казака Никиты остаться у него, возвратился к отцу.

Вследствие показания Максима вызвали в суд арестанта Сивова.

Арестант Сивов был человек под сорок, с черной с проседью бородой, с благообразным, несколько плутоватым лицом.

– Как ты прозываешься? – спросили Сивова.

– В настоящее время прозываюсь Сивовым…

– А прежде как?

– Допреж же звали меня Акимом Павловым Оконишниковым.

– Из каких ты?

– Из барских.

– Каких господ?

– Господина полковника Туруктаева.

– Какой губернии?

Сивов назвал губернию, уезд и село.

– Стало быть, ты бродяа?

– Бродяга.

– Что же тебя заставило бродяжничать?

– Не что иное как нестерпимое притеснение господина моего.

Судьи даже не полюбопытствовали узнать, что это за нестерпимое притеснение.

– Ты знаешь арестанта Чапурина, Максима?

– Знаю.

– Что же, ты узнал его в остроге?

– Никак нет, гораздо допрежде.

– Где же ты с ним познакомился?

– В городе А.

Судьи навострили уши.

– Как же это ты с ним там познакомился?

– Раз на берегу Волги подошел ко мне какой-то человек и стал предлагать мне купить у него лодки, называемые душегубками.

– Что же, ты купил у него их?

– Купил за шесть рублей серебром; после того пошли мы с ним в питейный дом, где и распили магарычу два полштофа; за вином тот человек сказал мне, что прозывается он Максимом Чапуриным, и приплыл в А. вместе с отцом.

– Ну а что дальше?

– А дальше ничего, выпили да и расстались, а после того я с ним больше не встречался.

На том показания Сивова, относительно знакомства его с Чапуриным, и кончились; вызвали Максима и поставили его очи на очи.

– С ним было совершено убийство женщины в А.? – спросили Максима праведные судьи, указывая на Сивова.

– Я уже докладывал вашей милости, что с ним.

– Слышишь, Оконишников.

– Слышу, ваше благородие.

– Ну, уличай же его, Чапурин.

– Ты уж говори, Аким, – обратился с улыбкой Чапурин, – что скрываться-то. Я все их милости рассказал.

– Полно ты, пустая голова, молоть-то, сам в каторгу лезешь, так и других туда тяешь; Бога-то видно в тебе нет, что ты эфдакий поклеп несешь. Мало ли ты накуралесил, ништо я с тобой везде был, – отвечал Максиму Сивов.

Максим не особенно красноречиво защищал на очных ставках свой оговор на Сивова, но тем не мене от него не отказывался.

Судьи, отобрав показание от Максима и Сивова отправили эти показания в а-скую городскую полицию для исследования на месте их справедливости; а-ская же городская полиция, внесши справку в своем архиве, отослала дело Максима и Сивова обратно, отписывая, что в таком-то году никакой женщины в городе А. не убито и следствие о том не производилось.

Вследствие получения такого ответа снова выслали Максима перед судьей.

– Свое показание об убитой нами женщине я подтверждаю, – говорил и на этот раз Максим. – И если бы был я в городе А., то преступление сие и виновников его раскрыл бы вполне; казак Никита запираться не мог бы, потому что я оставил в доме его три фальшивые печати для пачпортов, и если бы сказал мне Никита, что меня не знает, то я, вынув печати те из секретного места, уличил бы его в запирательстве.

– Где же это секретное место, в которое спрятал ты печати?

– Здесь я о том сказать не могу, ибо казаку Никите могут передать мой ответ.

– Не можешь ли представить других доказательств убийства? – приставали судьи к Максиму.

– Других доказательств я не имею, но когда расследуете дело об убитой женщине, то и открою мои иные преступления.

Напуганные бегством Чапурина судьи не препроводили его в А., но заключили, что, так как показание Максима Чапурина не подтвердилось, то на том основании, что Максим содержится более полугода в остроге, оставить начатое дело без последствий.