Текст книги "Черная голубка"

Наступил февраль, и, как обычно, начались бураны, но в этот буран снег был настолько плотным, что на вытянутой руке не было видно рукавицы. Несмотря на такой разгул стихии, работа на заводе не прекращалась, всё шло своим чередом. В обязанности сменного химика входило не только находиться в лаборатории, но и контролировать работу в цехе. Проходя мимо жестяного барабана, через который транспортировался сахарный песок для расфасовки его в мешки, Наташа задержалась, наблюдая за рабочим, который обколачивал деревянным молотком стенки барабана снаружи, отбивая от них прилипший изнутри сахар. Из горловины барабана выпал ей под ноги слипшийся комок сахарного песка. По санитарным правилам сахар, поднятый с пола, не должен идти на расфасовку, а подлежал вторичной переработке. Наташа подняла комок и положила его в карман халата, в рабочей суете забыв о нём. В конце смены, собираясь домой, поверх халата надела пальто и пошла на проходную.

В тот день на проходной вместе с вахтёром дежурил Афоня. Это был толстенный мужик лет тридцати с вечно брезгливым выражением на красном лице, от которого всё время пахло бражкой. Ну, с сахаром понятно, он его явно не выписывал, но где доставал дрожжи, история об этом умалчивает, как умалчивает и о том, почему он не на фронте. В посёлке его не любили и никто никогда не называл его полным именем – Афанасий. Даже для своих подчинённых он был просто Афоня. Из-за нехватки мужчин на производстве он занимал две должности: начальник пожарной охраны и начальник караула. Навалившись на стену, он снизу доверху ощупывал глазами выходящих через проходную работников. При виде Наташи у него загорелся глаз, как у охотника. По всей видимости, он её поджидал.

– Ищук! – окликнул он её. – Подойди-ка сюда, расстегни пальтишко.

Наташа, не ведая за собой греха, послушно расстегнула пуговицы на пальто.

– А что это у нас оттопыривается в кармане? А ну выкладывай на стол.

Наташу словно прострелило молнией, она вспомнила про сахар, поднятый из-под барабана. Кровь прилила к лицу. Она не знала, что говорить в своё оправдание и, раскрыв широко глаза, стала повторять:

– Как же так, как же так, я не специально, у меня вылетело из головы.

– Пошли в дежурку. – Указав пальцем на двух проходящих мимо работниц, Афоня скомандовал: – Понятые за мной, протокол составлять будем. Клади, воровка, сахар на весы

– Наташа онемевшей рукой выложила сахар на чашу весов. Афоня, заполняя протокол, глянул на весы.

Так, значит, и запишем – сто двадцать грамм. Ты знаешь, воровка, почём нынче сахарок? Сто двадцать грамм на двенадцать лет лагерей потянут. Окажешься на Колыме, передай привет от меня тамошнему начальству. Распишись вот тут, и вы, свидетели, расписывайтесь.

Все поставили свои подписи в указанном месте.

– Идите все по домам, а за тобой, как буран закончится, конвой приедет.

Наташа вышла в проходную. Ей не верилось, что это произошло с ней. «Может быть, это просто страшный сон, и я проснусь, и ничего такого не было», – думала она.

Наташа, будто ополоумевшая, стояла в проходной, не зная, в какую сторону ей идти. Затем, собравшись с мыслями, она вернулась в лабораторию, там о случившемся уже знали. Наташа стала сбивчиво рассказывать, как попал к ней этот комок, и она просто забыла о нём.

Инна Николаевна, начальник лаборатории, поверила ей и с сочувствием сказала:

– Пойду, поговорю с Афоней, должно же быть в нём что-то человеческое, может, как-то загладим это дело.

Накинув на себя пальто, она пошла на проходную. Афоня курил за столом у себя в дежурке.

Инна Николаевна без приглашения села напротив:

– Афанасий, дорогой, пойми, она не нарочно взяла этот сахар, просто забыла выложить. Ты же прекрасно знаешь, чем это для неё может закончиться, а она порядочная женщина, жена фронтовика, у неё маленький ребёнок на руках.

– Это она-то порядочная женщина? Про себя скажи, может, тоже порядочная? Видел я, как у вас из печной трубы чёрный дым валил. Заводским угольком подтапливаетесь? Я ещё к вам с обыском приду. Вместе с Ищук на Колыму поедете.

После такого высказывания Инна Николаевна поняла, что с этим выродком говорить не о чем. Не стала ему объяснять, что сжигают куски старой толи, ободранной с крыши хлева. Вернувшись в лабораторию, она стала успокаивать Наташу:

– Может, всё ещё обойдётся, у нас в судах есть справедливые люди.

После слова «суд» с Наташей стало плохо, произошёл обморок. Её привели в чувство, дав ей воды с успокоительными каплями. Не ощущая на улице бурана, она бежала домой и не видела больше белого света, весь мир для неё стал чёрным и горьким. Вот если бы был сейчас рядом Андрей, он выступил бы на суде, как на том комсомольском собрании, когда она его полюбила, и суд бы её простил.

Наташа зашла в дом, села у кроватки спящего Андрейки, долго смотрела на него, а затем, взяв его на руки, вышла с ним из дома во двор и села на снег, уснув с ребёнком навеки.

На следующий день её не было на работе. В лабораторию заглянул Афоня:

– Что, не пришла, сбежала к родичам в Барнаул? Я туда телеграфирую, конвой её там возьмёт.

Буран утих через неделю, навалив снега выше забора, а ещё через неделю ветром выдуло во дворе застывшее тело Наташи с Андрейкой.

Она сидела окоченевшая, как будто Божья матерь с младенцем на иконе. Лицо её было словно мраморным, а у Андрейки нежная кожа на лице от холода полопалась.

Хоронили их всем посёлком, такого горького плача не слышали тут никогда.

Афоню ненавидели все, а ему это вроде даже нравилось, он ходил гордым, задрав красную рожу вверх, наслаждаясь данной ему властью над другими.

О трагической гибели своей семьи Андрей Ищук узнал из письма сестры, в самом конце войны. Вот тогда-то он и начал курить. Не мог он ликовать, как все, в День Победы, для него война не закончилась. Домой в своём вещмешке вместе с сухим пайком он вёз трофейный пистолет Вальтер с полной обоймой. Приходила в голову и такая мысль, не оставить ли для себя последний патрон, но эту чёрную мысль он быстро прогнал и больше не возвращался к ней. Уже дома от сестры ещё раз услышал эту историю, но уже пересказанную со всеми подробностями.

На кладбище пошёл один. Там по дороге, почти у самых могилок стояла высоченная, вся в цветах черёмуха, под ней цвели огоньки. Андрей вспомнил букеты, когда-то подаренные им с Наташей сокурсниками на свадьбу. Наломав цветов черёмухи и сорвав огоньки, он сделал два букета, принёс их к могилам и уложил на холмики жены и сына. Раньше ему казалось, что он не умеет плакать, тут же он не смог сдержаться и, роняя слёзы на гимнастёрку, заскулил.

С кладбища зашёл домой за трофеем и отправился на завод. На проходной пропуска не спросили – понятное дело, фронтовик вернулся, ему теперь все двери открыты. Узнав у вахтёра, что Афоня ушёл в пожарку, отправился туда же. Их встреча состоялась в Афонином кабинете, пропахшем насквозь дрожжами. Афоня узнал Андрея, и его голос задрожал:

– Радость-то какая, кадры с фронта возвращаются, смотри-ка, жив и вся грудь в медалях. Что, Андрюха, посмотреть на производство зашёл?

Андрей вынул из кармана пистолет.

– Зашёл я в твоём брюхе дырок наделать и посмотреть, как оттуда брага потечёт.

Афоня только вымолвил:

– Андрюша, я тут ни при чём, указ был такой.

На этом речь его оборвалась. Были только вопль и стон. Андрей расстрелял в него всю обойму.

В последний путь провожали Афоню только старенькая мать и две пожилых вахтёрши, выделенные профкомом ей в помощь. Вечером на поминки к ней в избу заглядывала только любопытная ребятня, а она на помин души своего сына давала им по куску сахара.

Андрея лишили свободы на пятнадцать лет. Как сложилась его судьба в дальнейшем, никто не знает, в Сахарок он не вернулся. Жители посёлка помнят его и вспоминают добрым словом. Об Афоне в посёлке не принято говорить, после его ухода на заводе стало легче дышать.

Едри твою мать

Ни думала, ни гадала Людмила, что едет навестить мать не просто для того, чтобы увидеть её в последний раз, но и проводить на погост. Получила она даже не телеграмму, а просто письмо от сестры, в котором та обстоятельно описала своё нелёгкое житьё – бытьё, упомянув также о матери, которая последнее время уж очень часто стала болеть: то зрение у неё, то давление, да ещё ноги мёрзнут, и с каждым месяцем вылезает какая-нибудь новая болячка. А у Людмилы как раз на этот месяц выпал отпуск и складывалось всё как нельзя удобнее.

Отпуск, зарплата, отпускные, у дочери каникулы, и сезон такой – в огороде делать нечего, а причина уважительная – давно в родном доме не была и уже забыла, когда сестру с мамой видела. Если взять билеты в плацкартный вагон, это всё пройдёт безболезненно для семейного бюджета. Остаётся мужа убедить, чтобы отпустил её с дочерью. Абсолютно не сомневалась, что отказа ей в этом не будет, потому что она знала, с какой стороны подойти к Мишке. Она знала все его слабые места, даже те, о которых сам Мишка не догадывался. Применяя свою женскую хитрость, всегда виртуозно пользовалась этим. К примеру, завалился забор в огороде, а мужу до него никакого дела нет, он лучше десять раз мотоцикл свой разберёт и соберёт, чем столбик гнилой заменит. Людмила тогда соседке и говорит, да так, чтобы муж слышал: «Мишка у меня золото, по дому всё делает, сарай вон какой построил, стеллажи смастерил, пол застелил, два раза о чём-то просить не надо, не нарадуюсь на него, настоящий хозяин».

Михаил от услышанного даже распрямлялся, выставляя грудь вперёд и, забыв про ужин, шёл в огород восстанавливать забор.

Подобных приёмчиков Людмила знала больше десятка. Мужа она принимала со всеми его слабостями и недостатками. Серьёзных ссор в доме не было, если и возникали скандальчики, так это из-за Мишкиного увлечения – проклятущего мотоцикла, который в нужное время всегда ломался. В супружеских изменах муж замечен не был, но вот дверь в сарае, в котором стоял мотоцикл, с внутренней стороны вместе с автомобильными этикетками обклеил красивыми бабами в купальниках из журнала мод. Это Людмилу настораживало и наводило на размышления: «Смотри-ка, интересуется. Мужики, конечно, все кобели, но, не дай бог, и мой такой же». На эту тему у них даже разговор был, непонятно с чего начавшийся, скорее, так, без особой причины. Просто поболтать захотелось. Наверное, в каждой семье когда-нибудь происходили подобные беседы, ну а как иначе. Людмила тогда ему сказала, что, если узнает об измене, ничего не скажет ему, а просто ночью, когда он будет спать, обольёт его харю кипятком. На что получила ответ: «Ну, ты и дура». Больше к этой теме они не возвращались.

Было ещё о чём поговорить. Ненавидела она два, казалось, радостных события в месяце: это мужнины аванс да получку. Конечно, абсурдная ситуация, могли бы эти дни быть до конца радостными, если бы Мишка не приходил в эти дни домой с пол-литрой. Вроде бы, ну что такого, мужик выпил, так нет, ведь водку свою проклятущую он закусывал солёными огурцами, причём нарезанные не признавал. Мишка любил откусывать от огурца, зажав его целым в кулаке, и этим же кулаком стучал себе в грудь, высказывая ей обиды на своё начальство; оттого вся рубашка и стол были забрызганы рассолом. А на трезвую голову у него была весомая отговорка: «Не нравится – буду обмывать зарплату после работы с мужиками». Подумала Людмила над его словами, пожалуй, правда, пусть будет как есть. А в остальном было у них согласье, и относились они друг к другу с терпением и пониманием. Хотелось бы о любви сказать, да какая уж тут любовь, за одиннадцать-то лет вместе чувства поостыли, одна привязанность осталась.

То, что Людмила была порой излишне экономной, Михаила особо не задевало, всё-таки расходовала она деньги правильно, по назначению, все были сыты и одеты. Заначку он свою имел, так как без неё пропадал у него всякий смысл и интерес к жизни. У Людмилы денег не выпросить, а мотоцикл ремонтировать надо. Знать бы ей, сколько он денег на его ремонт потратил, она бы сожгла этот мотоцикл и на развод подала. То, что она так бы поступила, в этом не было никакого сомнения. Он однажды уже предлагал: давай фотоаппарат купим. Людмила стала считать, загибая пальцы: «Бачок к нему нужен, увеличитель надо. Ванночки, плёнку, бумагу, проявители разные. Ты эту дурь из головы выброси и не заикайся больше о нём. Тоже мне фотограф нашёлся. Посмотри на себя, в кроличьей шапке три зимы ходишь, на что она похожа, можно подумать, ей полы моют. И хватит подошву на ботинках приклеивать, всё новое покупать надо». Тогда он с ней согласился, что фотографировать дело пустяшное, а затраты действительно большие. А шапку и ботинки неплохо бы сменить.

Одного в семье не хватало для полной гармонии. Михаилу был нужен сын. Ходил бы он с ним на рыбалку, вместе мотоцикл ремонтировали и гоняли бы на нём по посёлку, обучил бы он его всему, что сам умеет делать. Но второй раз Людмиле забеременеть не получалось. Врачи поставили диагноз: спайки. Советовали ехать на курорт, лечиться грязями. Но как ехать, на что? Времена прошли, когда на курорты ездили по профсоюзным путёвкам. Из года в год всё это откладывалось на потом, и лечилась она, чем могла. Дочь тоже просила братика или сестричку.

Сама Людмила росла в семье вторым и последним ребёнком, познала она радость и внимание, старшая сестра Валентина была ей нянькой и в какой-то степени учительницей, ещё до школы научила её читать и писать. Может, у сестры это в дальнейшем и повлияло на выбор профессии: она окончила педагогическое училище и стала преподавателем начальных классов. В общем, в детстве часть родительской заботы взяла на себя старшая сестра. Сестре это было не в тягость, но порой досадно, хотелось со сверстниками пойти куда-то, а тут эта малышка, которую с собой не всегда возьмёшь и дома одну не оставишь, мать с отцом на работе. Было и такое – за непослушание получала Людмила подзатыльники, но всё равно самым любимым человеком после матери была для неё старшая сестра. Единственное, что не нравилось ей как второму ребёнку, так это донашивать за сестрой одежду. Даже когда была маленькой, ей уже было небезразлично, что на ней надето, ей даже хотелось походить на старшую сестру. Она залазила в её цигейковую шубу и крутилась перед зеркалом, подражая ей, но с возрастом появились обиды, когда мать перешивала на неё платья и кофты Валентины и ту самую цигейковую шубу. Для себя она вынесла из детства – если в её жизни сложится подобная ситуация, она не позволит младшему донашивать вещи старшего. Людмила писала сестре о своём диагнозе, но не для того, чтобы просить её о помощи, а потому что сестра продолжала оставаться для неё близким человеком. Она делилась с ней горем и радостью. Валентине казалось, она умеет читать письма между строк, но, прекрасно всё понимая, предложить материальную помощь не могла, просто не имела средств на это. Всё-таки есть своя семья, две девки растут, а муж два года как в лагере, и ещё год сидеть. Как выражалась Валентина, его греть надо, это значит, мешок с провиантом ему отправлять. Мать хворая на её попечении, с пенсии даёт ей какие-то гроши, а остальное, как она говорит, на смерть откладывает.

Вот тянется Валентина, как может. Благо, девки у неё работящие, на дом работу берут. Им с завода разноцветные провода привозят, а они их в жгуты по несколько штук скручивают и обратно на завод возвращают. Работа на вид вроде копеечная, и пальцы от неё болят, но если её целыми ворохами изготовлять, неплохие деньжонки получаются.

Мать была строга с дочерьми; очевидно, сказывалась усталость после работы, да и характер у неё не сахар. «Людка, едрит твою мать, опять игрушки по полу разбросала», – такой матерной фразой она частенько крыла дочерей и мужа, их отца. Отец работал шофёром и уходил в гараж рано утром, когда девчонки ещё спали, забирал с собой с вечера приготовленный пакет с едой, это был его обед, который ему собирала мама. Заворачивала она в газету порезанные полбулки хлеба, два-три варёных вкрутую яйца, сало солёное с чесноком. К пакету прилагалась ещё бутылка молока. Может, обеденный час заставал его в дороге, далеко от столовой, или питаться так ему больше нравилось? Людмила не задавалась таким вопросом…

Возвращался отец с работы всегда поздно, такая уж шоферская доля, и сразу же начиналась процедура умывания. В Людмилины обязанности входило лить отцу тёплую воду на руки и шею. Хоть отец и пользовался хозяйственным мылом, в глубоких узорах на руках и под ногтями оставались чёрные полоски, они, наверное, были вечными. Другими его руки не были никогда. Пахло от отца папиросами и его машиной, но тогда Людмиле казалось, что это машина пахнет папой. Вот только в воскресенье отец с утра источал аромат тройного одеколона. Он, побрившись опасной бритвой, наливал в согнутую ладонь солидную порцию этого зелья и умывался им. Лицо от этого на какое-то время становилось пунцовым, будто ошпаренным. Непосредственно воспитанием дочерей отец не занимался, да когда ему было, с утра до ночи на работе. Девчонки любили воскресенье, когда семья в полном сборе была дома. Мать жарила на большой сковороде крупные полосатые семечки, от запаха которых сводило скулы, высыпала их горячими на разостланную на столе газету. Все, усевшись друг против друга, начинали их лузгать, сплевывая шелуху на пол. Было интересно, когда мать или отец рассказывали о своём детстве. Глядя на них, Людмила с трудом могла поверить, что когда-то родители были такими же маленькими и смешными, как она. Вот так за воскресенье пару сковородок семечек и сощёлкивали. Семечки – это такая зараза, от которой невозможно отвязаться, они лузгались до тех пор, пока не начинал болеть язык. После этого сестра брала веник и сметала всю шелуху, получалась кучка размером с муравейник. Затем собирала шелуху на совок и высыпала всё в печку.

Ещё приятные воспоминания, связанные с отцом, это когда он приезжал домой на своём «газончике». Людмила бежала к машине и просила отца покатать её. Иногда отец соглашался, но далеко не возил, до магазина и обратно. Она просила его хоть бы разок взять с собой на работу. У отца была веская причина отказать ей – в кабине с отцом весь день ездил экспедитор. Людмила мечтала: вырасту большой, буду работать экспедитором. Вот тогда накатаюсь в кабине досыта, даже по воскресеньям на работу ходить буду. Отец умер, когда она училась в третьем классе. Желудок у него болел, видно, еда всухомятку свела его в могилу раньше времени. И Людмила захотела стать врачом и вылечить всех больных, чтобы больше никто и никогда у неё не умер. Она воплощала свою мечту в жизнь, благо, живой материал был у неё под руками, тренировалась на своей кошке, делала ей уколы игрушечным шприцем. Палочка от мороженого служила скальпелем, которым она её оперировала. Кошка подвергалась принудительному лечению, живот её был перемазан зелёнкой, а шея и лапки были забинтованы шёлковыми лентами из косичек. Мать, глядя на забинтованную кошку, говорила:

– Едри твою мать, как это всё она выдерживает?

Людмила отвечала:

– Мама, я ей обезболивающее поставила.

Мать с Валентиной смеялись. А кошке в самом деле нравилось, как её лечат. Она спокойно переносила лечебные процедуры. С возрастом взгляды на жизнь поменялись, сменились и планы на будущее. Никогда Людмила не думала, что станет почтовым работником, но жизнь внесла свои коррективы, и теперь она принимала и отправляла посылки и бандероли.

Решение принято. Пора воплощать его в жизнь, и Людмила написала заявление на отпуск, на котором начальница, недоумевая, поставила резолюцию «Не возражаю». А потом спросила:

– Зачем сейчас? Могла бы летом пойти.

– Иду домой – брать Мишку на абордаж, – так она сказала своим коллегам на работе. Слово абордаж, пожалуй, было слишком громким, то, как это получилось, даже нельзя было назвать беседой или уговором.

Людмила, подходя к дому, увидела мужа на крыше, он сбрасывал снег. Увидев жену, Михаил хотел было спуститься ей навстречу: так у них уж было заведено, ели они всегда вместе. Нехитрый ужин приготавливался ещё в обед, но тут его Людмила придержала:

– Покидай снега ещё чуток, я пока котлеток пожарю. Ты с каким гарниром хочешь?

– Обычно ели то, что дают, в меню не заглядывали, а тут на тебе, всё, что пожелаешь.

– Да мне без разницы, хоть с картошкой, хоть с капустой, – ответил Михаил.

– Я тогда, Миша, ещё компот сварю.

– Ну, сваришь, так вари, – ответил что-то заподозривший Михаил.

Людмила скрылась в доме, а Михаил ещё часа полтора сбрасывал снег. Делал он это аккуратно. Широкой лопатой из фанеры, нарезая снег на квадраты, словно резал торт, Михаил размышлял. Что-то тут не то. А вот что не то, так и не смог догадаться. Он спустился с крыши, когда его Людмила необычно любезно пригласила к ужину. На столе были котлеты с его любимой гречкой. Компот был налит в стаканы с подстаканниками, а не как всегда – в эмалированные кружки.

Ну, прям, как на Первое мая. Любопытно, чем это всё закончится? Какой будет разгадка? И задал вопрос:

Какой нынче праздник?

В отпуск меня выгнали, летом хотелось пойти, а начальница мне говорит, график у неё. Сама не знаю, что теперь делать? Может, побелкой заняться?

Михаил чуть не подавился. Для него самой страшной в жизни из всех работ по дому была побелка. Нужно было двигать всю мебель, вытаскивать шмотки во двор, и, поскольку Людмила не имела малярного навыка, у неё известь на стенах и потолке оставляла полосы, всё время приходилось перебеливать на несколько раз. Пол бывал заляпан известью, как будто его белили специально. На две комнаты, кухню и коридорчик в лучшем случае уходило дня три. Эти три дня приходилось спать, где попало, и есть, где придется.

Грустная Людмила достала письмо и стала читать его вслух. Михаил слушал, о чём пишет Валентина, и ел без всякого аппетита. Закончив читать, Людмила низко склонила голову и дрожащим голосом произнесла:

– Прям, не знаю, что и делать?

– Тут и знать нечего, езжай к ним, проведай! – моментально выпалил Михаил.

– Да ну, Миш, сколько ж денег на дорогу надо, да и как я Светку с тобой оставлю, она же без моего присмотра не сможет.

– Ты её с собой возьми. Пусть раз в жизни на свою бабку посмотрит и сестёр двоюродных увидит, – размахивая вилкой, сказал Михаил.

Светлана закричала:

– Мама, я хочу с тобой на поезде к бабушке!

– Ладно, не выдумывайте, давайте я вам лучше ещё котлеток подложу.

Светланка затопала ногами:

– Мама, поедем к тёте Вале!

Михаил произнёс своё веское слово:

– Езжайте вместе.

– Как же ты один, без нас, целую неделю жить будешь? – не поднимая опущенной головы, спросила Людмила.

– Мне не привыкать. Проживу. Не маленький.

«Когда же это он успел привыкнуть? – подумала Людмила. – До женитьбы жил с родителями. За одиннадцать лет, прожитых вместе, ни на один день никогда не расставались, если не считать родильного дома, в котором она пробыла как раз неделю. Да и то видела его под окнами каждый день, и жил он тогда у матери».

Людмила подняла грустное лицо, посмотрела на своих домочадцев:

– Ну что ж. Если вы так настаиваете, – и спросила у дочери: – Когда у тебя каникулы начинаются?

– Через два дня, мам! – почти закричала от радости дочь.

– Ладно, схожу завтра на станцию, узнаю, когда поезд, ведь и билетов может не быть.

– Ты сегодня сходи, ещё успеешь, касса допоздна работает, – посоветовал Михаил.

– И то правда, – снова тяжко вздохнула довольная собой Людмила, взяв уже заранее приготовленные свой паспорт и свидетельство о рождении дочери, поспешила на станцию. После её ухода Михаил щёлкнул пальцами, вот только что вслух не сказал: «Ловко я её спровадил».

Половину следующего дня Людмила моталась по магазинам, приобретая подарки. На одежде решила не зацикливаться. Потому как размеров своих племянниц она не знала, взяла обеим духи не дешевые и не дорогие, в общем, для девок – малолеток в самый раз. Валентине она купила то, о чём сама мечтала, но позволить пока себе не могла и откладывала на потом, на когда-нибудь – австрийский утюг в прозрачном корпусе. За маминым подарком пришлось идти в аптеку, там уже давно Людмила заприметила огромную электрическую грелку, по форме как валенок, сразу для согрева обеих ног. В дорогу приготовила традиционные блюда: сварила курицу и нажарила пирогов с повидлом. Ехать-то всего восемнадцать часов. Будем чай пить с пирогами да в окно глядеть.

Михаил в день отъезда отпросился с работы, там препятствовать не стали, отнеслись с пониманием, проводить жену – святое дело. Почти всю предыдущую ночь и всё утро он выслушивал инструктаж, где что лежит, чего есть и пить, а чего не пить, кого в дом не пускать и во сколько ложиться спать. Три свежих рубашки на смену она повесила на видное место. Михаил запротестовал – зачем три, у меня одна рубаха от бани до бани. На неделю едете, а как будто на полгода смотаться решили.

Спорить с Людмилой было бесполезно, и Михаил на её наставления только кивал и с нетерпением ждал, когда же они сядут в поезд. Большого загула он, конечно, не планировал, но расслабуху себе учинить хотел. Но недооценил он жену. Людмила предупредила соседскую бабку держать мужа под контролем, навещать их дом два раза за вечер и Мишке сказала, только попробуй не открыть ей дверь. А вот когда в поезд садилась, испытала какое-то новое чувство, глянула на мужа и слёзы заблестели на её глазах.

Всё, кажется, предусмотрела Людмила перед отъездом, одного не учла: не заглянула в сумку дочери, а там – альбом для рисования, ещё в прошлом году весь изрисованный, в нём три пятёрки учительницей поставлены. Ясное дело – хвалиться своими оценками решила. Дневник вот с тройками не взяла Кроме альбома в сумке у дочери Людмила обнаружила пластилин, шашки и игрушки, замусоленные, ещё те, которые с детского сада остались, вот досада, выбросить жалко и везти стыдно, что сестра скажет? Зачем хлама навезли?

– Отшлёпала бы тебя, Светка, за это, да в поезде как-то стыдно, вот вернёмся домой, будут тебе тумаки. Придется, наверное, твою сумку на вокзале сдать в камеру хранения, чтоб не позориться.

– Ладно, мама, сдадим, – согласилась с ней дочь.

– Сдадим, сдадим, это ведь денег стоит, забесплатно её никто не возьмёт. Ну, ничего, будешь у меня за это без мороженого.

Они ехали и пили чай с пирожками, смотрели в окно. Людмила представляла себе, как завтра она пройдёт по своей улице, увидит соседей, конечно, узнает всех, навестит подруг. Представила себе встречу с мамой, и как с сестрой они лягут спать вместе на большую кровать и будут разговаривать с ней почти до рассвета. От этих представлений становилось у неё на душе тепло и уютно. К их чаепитию присоединились соседи с верхних полок, стали знакомиться и разговорились. Оказалось, супружеская пара ехала от сына из войсковой части. Проведывали сына, тот отслужил полгода, домой писал, что у него всё хорошо, но вот неделю назад приснился матери страшный сон, будто война идёт, лежит её Серёженька раненый и смеётся, красная кровь по погонам течёт. Проснулась она – и к соседке, та сны всегда всем разгадывала. Истолковала она так: если кровь на обоих плечах, значит, худо ему, домой он к родным просится – последний раз на мать с отцом посмотреть, а если ещё смеётся, то, пожалуй, не видать вам больше его. Прибежала мать домой и мужу говорит:

– Ты как хочешь, а я к нему еду.

Муж поддержал её, так как знал, что материнское сердце вещун, и сам собрался с ней. Приехали они в часть и сразу к командиру, за грудки его схватили – почему он их не известил о гибели сына?! Мать глаза ему готова была выцарапать. Командир кое-как отбился от них, попросил успокоиться, рассказать всё толком. Выслушав их, позвонил он в казарму и вызвал прапорщика.

– Сейчас придёт его непосредственный командир и расскажет, как погиб ваш сын, он был всему свидетель, – а сам сел за стол и закрыл лицо руками, у самого плечи вздрагивают. – Действительно, – говорит, – материнское сердце не проведёшь.

– Постучали в дверь, вошёл прапорщик, мужик лет сорока, подтянутый такой, и доложил:

– Прапорщик Пасько по вашему приказанию прибыл.

Командир так сурово глянул на него:

– Доложите, прапорщик, что произошло в прошлое воскресенье с рядовым Даниловым.

– А прапорщик сделал каменное лицо и говорит:

– Рядовому Данилову было присвоено звание ефрейтор.

– Где сейчас ефрейтор Данилов? – спросил командир.

– Дневальный в казарме у тумбочки.

– Так вот, Пасько, помоги его родителям устроиться в гостиницу, а ефрейтору Данилову дай увольнение в город на двое суток.

Что там в кабинете у командира было! Родители Данилова чуть со стыда не сгорели, со слезами просили прощения и обещали ему такое устроить соседке за разгаданный сон, что она навсегда забудет, как мозги людям запудривать.

С сыном они встретились и жили с ним в гостинице два дня. Прапорщик им сон истолковал по-своему: если кровь на плечах, значит, ему на погон соплю повесили, лычку значит.

Людмила не знала, смеяться ей, сочувствовать им или удивляться. Какие только оказии с людьми не случаются! Чаепитие ещё не закончилось, как на очередной станции в вагон вошла цыганка с огромной сумкой и пуховыми шалями через руку. Идя по проходу, она предлагала купить у неё недорого качественный товар: паутинки, платки и шали из козьего пуха. Никто из пассажиров не изъявлял желания даже смотреть на разрекламированные изделия коробейницы. Цыганка, по-видимому, потеряв всякую надежду на успех коммерческой операции, решила действовать более напористо. Она поставила сумку как раз в проходе, где были места Людмилы с дочерью, и стала расстилать перед ними шали, приговаривая: «Смотрите, девочки, какая красота, возьмите, если хоть не себе, так кому-нибудь на подарок». Самую большую шаль она накинула на Светланину сумку, а сама стала трясти тонкой белой паутинкой, доказывая всем, что это чистейший козий пух, который свободно проходит через обручальное кольцо, и она была готова поклясться своими детьми, что это действительно так. Людмила покупать ничего не собиралась и соседка тоже. Они сказали цыганке, что зима кончилась, пора думать о летней одежде. Цыганка тяжко вздохнула и стала собирать товар в свой баул и вместе с большой шалью прихватила незаметно для окружающих Светланину сумку с замусоленными игрушками, альбомом с единственными тремя пятёрками, шашками и пластилином. Больше нигде не задерживаясь, поспешила на выход. Сумку хватились часа через два, когда Светлана предложила соседям сыграть с ней в шашки. Бегать за цыганкой по вагонам не было смысла, она наверняка орудовала уже в другом поезде. Сначала все негодовали и возмущались, почти каждый проверил свой багаж и карманы. И, облегчённо вздохнув, с сочувствием говорили: