Текст книги "Черная голубка"

Синий лён

Почти по всей территории совхоза раскинулись поля льна, когда-то наряжавшего всю Россию в практичные и красивые одежды. Позже появились шерстяные, шёлковые и хлопковые ткани. Даже когда синтетикой были завалены прилавки магазинов, лён не потерял своей актуальности и был востребован не только модницами. Являясь стратегическим сырьём, он, можно сказать, обворачивал армию (от плащ-палаток до чехлов для пушек и т. д.) в крепкий брезент, а пожарным, кроме их амуниции, давал ещё и рукава, называющиеся несведущими людьми просто шлангами. Масло же семян льна успешно использовалось на лакокрасочных предприятиях.

Очёс, оставшийся после переработки льна, и тот шёл в дело. Смешав с табаком-самосадом, его укладывали на чердаках как утеплитель, и тогда уже была полная гарантия того, что не заведутся в доме ни жучки, ни паучки.

Вот на таком ответственном участке народного хозяйства держал бразды правления Сергей Сергеевич Конопатов, который за свои семнадцать лет пребывания на должности директора совхоза ни разу не сорвал данные им обязательства каждый год перевыполнять государственный план на три процента. За что и был удостоен денежной премии и ордена «Знак Почёта». Поистине он был достоин этого, так как дни и ночи напролёт решал задачи практически неразрешимые, при этом, не ущемляя прав и нужд своих селян, относясь ко всем, как к своим деткам. Пожалуй, мало кто, как он, любил свой край, все его красоты. С каким нетерпением он ждал мая месяца, когда зацветут синим цветом бескрайные льняные поля. Цвели поля пару недель, а из его уст круглый год звучала его любимая песня «Горит, как пламя, синий лён».

Эту песню он исполнял, будучи в любом настроении. Только звучала она в разных диапазонах: если дела шли хорошо, он заливался соловьём, а в мрачное время просто мычал себе под нос эту мелодию. Его конторские подчинённые знали такую особенность директора и пользовались этим, когда нужно было обратиться к нему с какой-нибудь просьбой или нести заявление на подпись. Областное же начальство, несмотря на богатый опыт Конопатова, каждый раз задавало ему с явно сквозившим в голосе сомнением вопросы, какие бы действия тот не предпринял:

– Не рано ли начали сев, Сергей Сергеевич? Ведь снег только-только с полей сошёл.

На что он отвечал:

– Посеешь в грязь – будешь князь.

Вот примерно в таком духе он рапортовал назойливому начальству. Лён сеяли раньше всех культур и убирали с полей последним, уже в осенние холода. Основной проблемой в совхозе была нехватка кадров. Бежала молодёжь из села в город: там и заработки побольше, и можно интересно провести свой досуг. Особенно девчонки, окончившие школу, те вообще в большинстве своём покидали совхоз. В городе на ткацкую фабрику требовались ткачихи перерабатывать лён, который выращивался в совхозе Конопатова. Вот так парни оставались без невест, а он без рабочих рук. Ситуацию спасала опять та же фабрика, она шефствовала над его совхозом, и в самую горячую пору на подмогу присылала помощниц – молодых ткачих, хлопот с которыми почти не было. Размещали их в старой сушилке на нарах, застеленных матрацами и одеялами, выделенными всё той же фабрикой. Но в этом году, как никогда морально устойчивый комитет комсомола, выдвинул ультиматум. Чтобы дело не дошло до греха, по их условиям на территорию сушилки вход местным сельчанам мужского пола был настрого запрещён и даже контролировался участковым милиционером, которому самому в радость было нести вахту на таком соблазнительном объекте. В эти, для него праздничные дни, он шёл на службу чисто выбритым и надушенным одеколоном «Кармен». Да так сильно, что девки, мухи и пауты шарахались от него в разные стороны. Он это трактовал по-своему: «Я тут власть и поэтому они меня побаиваются».

Совхозные парни каждый год с нетерпением ждали приезда шефов в надежде встретить среди них ту самую, с которой свяжут свою жизнь навечно. А тут им такой облом. Как же познакомиться? И где? Клуб старый снесли, новый ещё не достроили. Встречаться негде, только что в поле на уборке картофеля или у магазина. Ткачихи и так были не очень падкими до деревенских ребят, а на разные намёки парней подружить с ними, только фыркали. Да ещё красивая деваха Любка, пользовавшаяся непререкаемым авторитетом среди своих подруг, могла, походя, больно уколоть словом или обсмеять. Её колких шуток и насмешек побаивались. Многие хотели быть похожими на неё и подражали ей. Любка заявила, что с деревенскими лапотниками встречаться могут только порчушки. Чтобы в Любкиных глазах не выглядеть порчушкой, девчонки воротили носы от местных парней. Конечно, не все шли у Любки на поводу, несколько девчонок исчезали к вечеру из сушилки, объясняя своё отсутствие тем, что у них тут родственники, и они, якобы, ходят к ним, кто молока парного попить, кто помочь по хозяйству или с пряжей разобраться, в общем, сочиняли, кто во что горазд. В помещении сушилки из-за отсутствия окон было душновато, поэтому туда не очень спешили. Каждый вечер девчонки уходили в поле и до поздней ночи у костра пели песни, и какую бы тему в разговорах они ни затрагивали, заканчивалась она любовными историями, в которых, как правило, парни от них сходили с ума, совершали подвиги, из-за них били друг другу морды. Место, выбранное для костра, было у самой дороги, за которой начиналось поле скошенного льна. Лён был связан в снопы и составлен в скирды. Вывозить его на гумно не торопились, он должен был ещё промокнуть, раскваситься под осенними дождями и только тогда попасть на молотилку.

Местные парни ничего лучше не придумали, как соблазнить ткачих печёной картошкой. Они развели свой костёр напротив девичьего костра на льняном поле. Принесли с собой полмешка картошки, запекли её в горячей золе. Подкидывали её, будто жонглируя, и кричали через дорогу:

– Девчонки, давайте к нам! Вы такого картофана ещё не пробовали, у нас картопля слаще бананов!

– Так парни друг перед другом блистали своим красноречием. Кто-нибудь, коверкая русскую речь, с кавказским акцентом приглашал:

– Ходы, дэвушка, на мой сторона.

А самый нахальный, без комплексов, добавлял:

– Будем целоваться.

Ну, а кто-то, не найдя прикольной реплики, но ещё надеясь на взаимность, кричал им:

– Девахи, скажите, сколько время?

– Вот это «Сколько время?» звучало за ночь раз десять. Получали они всегда почти одни и те же ответы: «Счастливые часов не наблюдают» или «Время позднее, тебе спать пора».

Когда девчонки уставали от этой словесной перепалки, они поднимались и шли всей гурьбой к себе в сушилку. Орава парней следовала за ними метрах в двадцати, не переставая выкрикивать: «Ой, ой, ой, какие мы гордые и красивые».

В сушилке, укладываясь в свои постели, девчонки тему своей неотразимости не закрывали. Уже при выключенном свете разговор продолжался.

– На меня тот, что в жёлтой телогрейке, всё время пялится, надоел уже, не знаю, куда от него деваться, – говорила одна.

Чтобы от неё не отстать, другая продолжала:

– А меня тот, чёрненький, глазами всю насквозь просверлил.

Чтобы перекрыть её, какая-то добавляла:

– За мной шофёр с хлебовозки бегает, исхудал весь, шёл за мной от самого магазина, предлагал покататься с ним.

– Ну и ты что? – задавала вопрос та, которая верила во всё это.

– Дура я, что ли, с деревней связываться. У меня в городе парень красавчик, на такси меня возит.

Но самой козырной репликой была Любкина:

– Деревня – она и есть деревня, соблазнить печёной картошкой захотели. Меня в городе любовник в ресторан водит, там картошечку фри подают и бефстроганов отдельно, да под крымский портвейн, вот за это, я вам скажу, можно отдаться.

Любкина версия была равносильна атомной бомбе. После этого все замолкали, крыть было нечем.

По другую же сторону забора ещё какое-то время парни не расходились, обсуждая городских девок и то впечатление, которое они произвели на них.

– Вот та, в зелёной кофте, её, кажись, Светкой звать, мне подморгнула.

Другой добавлял:

– Которая в трикушке, мне рукой помахала. А мне пухленькая понравилась.

Тут его перебил другой:

– Она мне вперёд тебя понравилась. Бери себе ту, которая в резиновых сапогах.

– Зачем мне в резиновых сапогах, она рыжая и я рыжий, выходит, и дети у нас рыжие будут. Нет, забирай её себе, а мне пухленькую отдайте.

– Слушай, рыжий, если к пухленькой полезешь, я тебе в клюв дам.

Рыжий закатал рукава:

– Да я сам тебе клюв начищу, – и тут же наотмашь треснул в ухо сопернику. У того от удара что-то зазвенело в голове, и он взял на калган рыжего, расквасив ему нос, но этим только разбудил в рыжем зверя. Тот бычком врезался в пузо соперника, опрокинув его на землю, и только собрался прыгнуть на него, как вся орава парней закричала:

– Лежачего не бьют!

Рыжий отступил на пару шагов. Вытирая рукавом окровавленный нос, твёрдо сказал:

– Пухленькая моя. – Затем подал руку сопернику и помог ему подняться с земли. Другие же бодаться из-за девок не стали, но не только глазами, но и другими их прелестями продолжали восхищаться. Так закончилась ночь и первое знакомство с ткачихами.

Вторая ночь тоже не сулила парням особого внимания к ним со стороны городских девчат. Хотя на этот раз они с картошкой принесли транзисторный катушечный магнитофон «Романтик». Он не оправдал их надежд, заряда в батарейках не хватило и на полчаса. Задуманные ими танцы не состоялись. Кто-то предложил:

– Может, их в карты позвать поиграть?

Ему ответили.

– Ты что, дурак? Девок штук двадцать, а карты на шестерых раздают.

– Может, лото принести?

– Никто в потёмках в твоё лото играть не будет, а вот в бутылочку, пожалуй, согласятся.

– Ещё чего, – засопел рыжий. – Если ты крутанёшь и бутылка повернётся на мою деваху, и ты будешь с ней целоваться, тебе после этого не жить.

На что способен рыжий ревнивец, ребята уже знали, и тему с бутылочкой закрыли.

Девчонкам нравилось дразнить парней, они, пользуясь своими арбузоподобными выпуклостями, доводили их до экстаза. К примеру, наклоняясь, как бы завязать шнурок на ботинке, прогибались так, что у тех перехватывало дыхание. Вот так из ночи в ночь проходили посиделки по разные стороны дороги городских амбициозных ткачих и деревенских отвергнутых парней. Они, глядя на девок, только облизывались.

Из доклада бдительного участкового сложившаяся ситуация была хорошо известна директору совхоза. Только непонятно было ему, зачем девки красятся на ночь, как будто в театр собрались, для кого? Таких парней, можно сказать, героев труда, не замечают. Обидно и горько ему было, что такие молодцы – работяги остаются непризнанными женихами. Не ровен час, сбегут из села, и понять их можно.

Настал последний вечер. Девки, кто с доской, кто с какой-нибудь дровиной, пошли на последний костёр. С другой стороны парни, непонятно на что надеясь, с картошкой в мешке пошли на последний ужин. Всё проходило, как и прежде. Вот только новая маленькая деталь появилась между двумя разнополыми лагерями. Низкорослая белая лошадка стояла на дороге со спутанными передними ногами, как раз напротив разведённых костров, в одном из которых в горячей золе запекалось полмешка картошки. Надо же было случиться, само провидение привело её на это место. Со стороны деревни на дороге появился пожарный конь-водовоз, племенной осеменитель Орлик. Это был здоровенный красавец, как будто с выставки, по размерам раза в два превышающий белую лошадку. Лёгкой рысцой он взял направление к белой, ничего такого не ожидающей лошадке, и без каких-либо церемоний и прелюдий, потеряв всякий стыд, запрыгнул на неё, скрыв её целиком. И на вытаращенных от удивления и восторга глазах всей изумлённой публики ввёл в неё своё достоинство такого размера, от которого округлились глаза и замерло всё внутри у ткачих.

Орлик фыркал и ржал, совершая окаянные движения. А у бедной лошадки под ним не то от страха, не то от удовольствия дрожали уши, как листья осины на лёгком ветру. Вся эта женитьба продолжалась недолго. Орлик выпустил из своих объятий лошадку, а та, как ни в чём не бывало, принялась щипать травку на обочине дороги. Перерывчик был коротким, конь снова раздул ноздри и сделал следующий заход. По всей видимости, лошадка была этому рада, она как-то эротично отвернула на бочок свой хвост и оказалась в объятьях этого пожарника. Всё повторилось ещё раз. У девичьего костра прозвучало несколько глубоких вздохов, а у костра с картошкой потихоньку хихикали. Орлик, проявляя любвеобилие, таких визитов к белой лошадке совершил целых пять. В перерывах между визитами продолжал свои ласки, обнимая её своей шеей, жевал ей гриву и что-то шептал на ухо, отчего лошадка закрывала глаза и топала задним копытом о землю, словно говоря ему: «Может, хватит, милый, мы же тут не одни, на нас люди смотрят». Люди, действительно, смотрели на это дело как заворожённые, и что творилось с ними внутри, они никому не рассказывали. Когда же это эротическое шоу закончилось, первой подала голос Любка:

– Эй, ребята, как там у вас дела насчёт картошки?

– Уже готова, – закричали парни.

Любка, подморгнув всем девкам, продолжила:

– Ну, тогда приглашайте, а то так есть хочется, аж переночевать негде.

– Идите к нам, девчонки, мы уже заждались.

Второй раз приглашать не пришлось. Все девчонки поднялись и, как-то особенно покачивая бёдрами, пошли на весёлый огонёк противоположного костра, у которого засиживаться не стали, а, разобравшись на пары, расположились на скирдах скошенного льна.

Утром Конопатов изменил свой обычный маршрут: вместо запланированной мехмастерской он на своём уазике поехал на место двух костров. Здесь его взору предстала пастораль. На льняном поле, на площади в полтора гектара, были разбросаны и смяты скирды льна, ждущие обмолота. А в погасшем кострище лежала нетронутой куча печёной картошки.

Директор был очень доволен тем, как сработала его задумка. Выходит, не зря он спутал ноги беленькой лошадке и подкормил возбудителем Орлика, выпустив его из пожарной конюшни на дорогу. Ну что ж, полдела сделано. Осталось завершить начатое. Ещё один тактический ход. Сев за руль, Конопатов поехал в контору. Войдя в приёмную, велел секретарше сесть за машинку:

Так, Семёновна, готовь благодарственное письмо шефам на фабрику: «Прошу материально поощрить и выразить благодарность всем девушкам, принимавшим участие в уборке картофеля и обмолоте льна, и через две недели прошу прислать их в том же составе на переработку льна».

Закончив печатать, Семёновна заверила письмо печатью и, подавая его на подпись директору, переспросила:

– Шефы ведь только картофель убирали, а лён ещё молотить не начинали?

– Всё правильно, – ответил Сергей Сергеевич. – Ещё как молотили. – И, подражая Ларисе Мондрус, запел голосом Муслима Магомаева:

 
Горит, как пламя, синий лён,
И если ты в меня влюблён,
Твои глаза сияют добрым светом.
Виноват, наверно, в этом
Синий лён.
 

Левша

Суровый восемнадцатый год выкосил почти всех мужиков на селе. Кто погиб от красных пуль и сабель, кому-то пришлось покинуть этот свет от белогвардейских штыков и снарядов. Кто прав? Кто виноват? Смерть махала косой на полях сражений без разбора. В результате в одном небольшом селе Тамбовской губернии не вернулись в родной дом мужики, сгинули почти все. Прожорливая война их поглотила. Оставила она баб да девок на стариков и детей. Смотреть было тошно, как управляются бабы с работой, которая и не каждому мужику по плечу, если даже не считать пахоту, переноску и погрузку-разгрузку здоровенных кулей. В кузнице они раздували мехами огонь и тяжёлыми молотками ковали железо. А куда деваться? Жизнь заставит – и в телегу вместо лошади впряжёшься. Манны небесной не вымолить – грехи мешают. Не слышно стало в селе весёлых песен, всё больше грустные да заунывные. Серые мрачные лица наводили тоску и безысходность. Забыли давно об игрищах да вечеринках. Угасала жизнь на селе.

Андрей Прокопьевич был не самым старым местным дедом, но самым мудрым. Окладистая борода, закрученные усы, пахнущие дёгтем, офицерские сапоги, хозяйская поступь и манера подбочениваться выдавали в нём вожака, слово которого стоило слитка золотого. Любой, увидев его, определил бы в нём не иначе, как атамана. Не чета он был другим дедкам-кряхтунам, сидевшим на завалинках, раскуривая цигарки-самокрутки. Бывший объездчик помещичьих угодий, он обладал удивительным сочетанием гнева и доброты. Доставалось воришкам от него кнутом по спине да пониже названного места. Но зато зла и обиды на него не держали, потому как никогда не приводил он пойманного на барский суд. На ребятню, захваченную в помещичьем яблоневом саду, кнута не поднимал, а то и сам угощал мальцов яблоками, в назидание говоря, что красть грешно. Его побаивались. Стоило ему нахмуриться и сдвинуть брови, как у собеседника начинали дрожать колени. Андрей Прокопьевич всегда был готов оказать посильную помощь и дать добрый совет каждому, кто в нем нуждался. Обладая хорошей памятью, он знал наперечёт все дворы, кто в какой нужде живёт, сколько у кого в семье ребятни, как кого зовут, и сколько им лет отроду. Даже сколько у кого скотины на подворье и на какие клички она отзывается.

Для чего ему это было нужно, он, наверное, и сам бы ответить не смог. Да просто человек он был душевный, и до всего ему было дело. За что и пользовался на селе большим почётом и уважением. К сложившейся на селе ситуации он, естественно, был неравнодушен. Вот и созрела у него идея, которую он решил претворить в жизнь. Обошёл он всех стариков, изложив им свой план. Всех молодух с ребятёнками и немужатых, не в угоду прежним правилам, отдать замуж за незрелых парней. Повесить на них неприкаянных сирот, инвалидов и немощных, чтобы семьями жили, и дети при каких-никаких кормильцах были. В большинстве старики с пониманием одобрили такой почин.

Вот так в одно из воскресений решено было собрать на большой поляне сельский сход. Андрей Прокопьевич, взобравшись на телегу, предстал перед селянами во всей красе. Сняв фуражку, он низко поклонился и, обведя всех взглядом, призывно и громогласно обратился с речью:

– Простите меня, земляки, за то, что должны мы прибегнуть к такой мере. Выхода иного нет. Иначе надорвётесь вы все, придет хозяйство в упадок, сами сгинете, детей по миру пустите, и затухнет жизнь в нашем селе. Каждой новой семье за речкой на помещичьем поле выделим по пять десятин земли. На следующей неделе приедет землемер и нарежет каждым надел.

После этих слов по толпе прошёлся одобрительный шумок. Затем Андрей Прокопьевич вынул тетрадь со списком, хотел было раскрыть её, но делать этого не стал, свернул её трубочкой, по памяти начал называть имена и фамилии, приглашая подойти к нему. Если кто-то не торопился выходить, он тех вызывал построже, обращаясь к ним по прозвищу, которое тот имел на подворье. Выглядело это так: «Антон Мешков, получай в жёны Анну Попову с её двумя детками и коровой. Деток не обижай, опекай, как своих. Иван Лесков, берёшь в жёны Зинаиду, свою соседку с дитём. У вас дворы рядом, объединитесь. Мария, забирай себе Ивана-сироту да на выселках землянку ройте, там и землицы вам отмерим».

Каждая вдова ждала своей очереди с трепетом, как приговор. Старухи и бабы, коим не грозило выйти замуж, крестились, судачили и обсуждали новобрачных. Были в толпе собравшихся и черноротые бабы, которые готовы были перемазать всех новобрачных грязью, критиковали их внешность и тут же пускали какую-нибудь сплетню, искажая какое-либо событие из их биографий, предрекая наперёд, какая тяжкая и мерзкая жизнь ожидает новую семью в недалёком будущем. В большинстве присутствующие сочувствовали или создавали скорбный вид. Свадебных поздравлений здесь не было. Равнодушных к происходящему не было тоже.

Пожалуй, только одной лошади, запряжённой в телегу, на которой стоял оратор, было без разницы, кто кому достанется, кто кого осчастливит. Смотрела она на собравшихся огромными грустными глазами, абсолютно безразличная к происходящему. Её размахивание хвостом не являлось для людей приметой одобрением или радостью за вновь сложившуюся пару. Это пауты да слепни её донимали.

Два деда присели на телегу у ног Андрея Прокопьевича. И не только потому, что стоять на ногах было невмоготу, а чтоб как-то подчеркнуть на этом собрании своё значение и председательство. Они поддакивали выступающему и кивали седыми головами. Для прояснения ума набивали ноздри нюхательным табаком. Один из них, то ли от маразма, то ли от врождённого фантасмагоризма, призывая другого обратить внимание на движение хвоста лошади, подтолкнул его:

– Гляди, Петрович, как только назовёт пару Прокопыч, лошадь его хвостом махнёт. Если в правую сторону, значит, хорошо сложится у них жизнь, если влево – путного не жди. Это народная старая примета. Лошадь Прокопыча я давно знаю. Она – верная предсказательница.

Другой дед с ним согласился, и они теперь переключили всё своё внимание на лошадиный хвост.

Довольных новобрачных здесь не было. Но ослушаться не могли. Понимали правоту сего решения. Чему уж им было радоваться? Брак в большинстве из названных был по возрасту неравный. Муженёк порой доставался лет на восемь моложе избранницы, чуть ли не ровесник её дитю. Расходились со схода новоиспечённые семьи с понурыми головами.

Восемнадцатилетняя вдовая Татьяна, держа на руках годовалую дочурку, надеялась на большую перемену в личной жизни и на счастье, которое должно было на неё свалиться. Татьяна решила, что именно сегодняшней день предоставит ей суженого, который её и осчастливит. Она поверила гадалке, у которой побывала накануне. Та ей за пять яиц предсказала любовь, счастье и достаток. Как можно было не поверить гадалке? Она ведь ей ещё тогда про бывшего мужа Петра всё верно сказала: «Не вернётся он, нет его на этом свете». Муж её Пётр сгинул не на фронте, как все остальные. С ним она в замужестве не прожила и года. Украли у них лошадь. Увели ночью со двора. Подобного в селе никогда не случалось до той поры, пока в окрестностях не появились цыгане. Все подозрения на них. Табор их был в семи верстах от села. Туда-то и пошёл Пётр разбираться с ворами. Вот как ушёл, так больше и не вернулся. Цыгане вскоре съехали. Расследовать дело было некому, да и бесполезно. Дочь родилась без него. Тяжкое бремя вдовы легло на плечи матери. Татьяна стояла рядом с телегой, слышала дедов разговор и непроизвольно, не придавая тому особого значения, стала обращать внимание на движение хвоста лошади. Когда, наконец, дошла очередь до неё, она, поглядев на своего избранника, перевела взгляд на круп лошади и не знала, что и подумать. Хвост у проклятущей поднялся, и из-под него повалились каштаны, образовав солидную кучу продуктов своей жизнедеятельности под телегой. Деды на телеге закряхтели, не зная, как старинную примету истолковать. «Эта лошадь и старики совсем ополоумели, и я вместе с ними», – подумала Татьяна. Достался Татьяне муж на четыре года её моложе. Костя Каменев стал супругом ей и отцом её годовалой дочери.

Женитьба не входила в Костины планы. Он не понимал, зачем это ему нужно. С какой радости ему теперь с Танькой жить? У неё глазищи больше, чем у коровы. Была бы хоть чёрненькая, а то белобрысая какая-то, обмотала башку косой и думает, поди, что она – царевна. Да ещё с сопливой девчонкой, которая, поди, по ночам орёт. Теперь начнётся баю-баюшки-баю. Терпеть таких не могу. Имя-то ей какое дали? «Зина». Подумать можно, что корзина или резина. Одну Зину он знал, что жила в конце улицы, – скверная баба, горластая сплетница. Эта девчонка вырастет, поди, ещё хуже её будет. Он ведь мечтал на фронт в кавалерию попасть да за папку отомстить. Про то и рассказал он матери. Та, узнав о его планах, и чтобы он эту затею выбросил из головы, погладила его соломенные волосы и сказала: «Левшу в кавалерию не возьмут, потому что шашка должна всегда висеть слева, а ты в правой руке даже ложку держать не можешь!» Тогда он решил стать пулемётчиком. Потом в бою коня вороного добыть. Домой на нём вернуться с победой, чтобы вся грудь в крестах и шрам от сабли на щеке. Он такой у одного деда на базаре видел и даже тогда ему позавидовал. Представлял, как будет он ехать верхом, а все селяне высыпят на улицу, будут на него глядеть и меж собой судачить: «Смотрите, Костя Каменев вернулся героем». Но разрушил все планы Андрей Прокопьевич. Женил его на голытьбе. Ни овечки тебе, ни козы. Ладно, хоть немного земли есть.

Возвращались они в Татьянину избу. Она шла впереди, несла на руках дочь. Спешила накормить её грудью. Костя плёлся сзади, шагах в пяти от неё, и всё негодовал: «Почему не мог Андрей Прокопьевич отдать Таньку за брата? Он уже жеребец здоровый, всего-то на год моложе меня будет. Надо было на сход не ходить, а убежать на речку рыбачить. Сказать, что про сход не знал. Хотя, старики наверняка заранее наметили, кого за кого выдать. Они бы меня на следующий день всё равно выловили и ей отдали».

По правде говоря, он смутно представлял, как вести себя дальше, и, оставив Татьяну на полпути, пошёл к себе домой. А там уже мать собирала ему вещи. Точнее сказать, одежонку, дав ему напутствие: «Ты теперь мужик семейный, и всё хозяйство бери в свои руки. С ребятнёй в бабки играть не ходи!» Тихонько всплакнув, проводила его за дверь, пообещав навещать его. Мать жалела сына, хорошо понимая, какой из него муж и отец. Сам ещё ребёнок. Вообще Костя баб презирал: «С ними даже поговорить не о чем! У них только одни разговоры: кто что купил, и у кого что есть».

К ночи он устроил себе постель на печи, постелив там свой зипун, принесённый из родительского дома, супружеское место на полатях оставив свободным. Грустным и обиженным на весь белый свет, ворочаясь с боку на бок, Костя представлял своё будущее и не видел в нём ни одного светлого дня. С утра он вышел во двор и стал осматривать доставшееся ему хозяйство. Стал наводить порядок, разбирать всякую рухлядь. Взяв с телеги в руки хомут, просунул в него голову, заржал по-лошадиному и, цокая языком, имитируя стук копыт, подпрыгивая, проскакал до сарая. Определив место, где висеть хомуту, приладил его к стене под навесом. Потом, подняв лопату с земли, как ружьё, прицелился в подсолнух и, как будто, стрельнул в него. Потом бросил её, как копьё, туда же под навес.

Татьяна видела всё это в окно и, тяжко вздохнув, повернулась к иконам, перекрестившись, обратилась к богу: «Господи, за что мне всё это? Было у меня одно дитё, стало два. Этому мужу ещё в прятки да догонялки играть!» Затем она взялась за уборку в избе, продолжая сетовать на судьбинушку: «Видно, гадалка на этот раз ошиблась. Вот Марии достался же Антон Мешков, хоть и хромой, зато зажиточный. Не сообразила я, надо было перед сходом к Андрею Прокопьевичу каких-нибудь гостинцев собрать, может, тогда он бы и список свой составил по-другому. Да видать, судьба у меня такая!»

В то же утро навестила их Костина мать, да не с пустыми руками. Принесла она немного молока, масла и муки. Да она бы им все отдала, но на её шее старая мать и ещё сын, почти Костин ровесник, да шестилетняя дочь. Благо, корова есть да птица кой-какая. У Татьяны приданого – изба да три курицы-несушки. Одежонка приличная есть, не в ремках ходит. То, что от Петра у неё осталось, она распродала да поменяла на зерно и продукты. До прихода Кости в её жизнь кормилась она одной картошкой. Родных у неё тут не было. Пётр привёз её из-под Калуги, куда ездил батрачить, там и сосватал, забрал её из большой семьи, где сестёр и братьев было у неё четырнадцать душ. Понятно, что возвращаться в родительский дом вдове с ребёнком на руках, путь заказан. Там от неё радости будет мало. О том, что с Костей нет у неё взаимопонимания и спит она в холодной постели, свекрови не сказывала. Стыдно было говорить о плотских утехах. Да и не столь была важна для неё эта тема. Ей бы сейчас как-то выжить с дочкой да прокормиться. Вот так началась у Татьяны с Костей семейная жизнь

Как бы она продолжалась, сказать затруднительно. Не прошла ещё одна беда, как наступила другая, почти такая же страшная, как война. Пополз по городам и сёлам сыпной тиф. Не обошёл он избу, в которой проживал с семьёй Костя. Вот на него-то и напала эта сыпь, пошла она по животу, рукам и ногам. Затемпературил, весь покрылся потом. Чтоб не заразиться самой и ребёнку, Татьяна состригла с Кости все волосы, смазала его тележным дёгтем и, укутав его тёплым одеялом, уложила на топчан в сарае. Для подстраховки так же дёгтем помазала дочке и себе места на сгибах рук и ног. Тяжело проходила болезнь, высыхал язык, и Костя всё время просил пить. Татьяна не отходила от него, поила и давала порошки, которые принёс ей сельский лекарь. Сыпь прошла, оставив после себя пятна. Думали, пошёл на поправку, оказалось, нет. Посинели губы, Костя стал задыхаться и бредить. Только к концу второй недели почувствовал себя лучше. Тогда Татьяна, взяв его на руки, как младенца, вместе с постелью перенесла в дом, уложив на печи. Костя набирался сил, но последствия недуга ещё проявлялись. Порой, ни с того ни сего, он становился буйным, кричал на Татьяну, ругал её почём зря. Та, не пререкаясь, выслушивала его молча. Лекарь Татьяне пояснил: «Такое с тифозными случается, но всё временно, скоро пройдёт».

И вот, когда он почти окреп, стал ходить по избе, произошло вот что. Сидел он у печи на скамеечке, Татьяна вошла со двора в избу с полным ведром колодезной воды. В тот момент случился с ним очередной заскок, он стал кричать на Татьяну: «Кто тебя сюда звал? Сгинь с глаз моих и не являйся, даже если позову! И не хлопай тут своими гляделками!» На том терпению её пришёл конец. Она опрокинула на Костю ведро с холодной водой, искупав его с головы до ног. От такого водопада Костя опешил, посмотрел по сторонам безумными глазами и выскочил во двор. Раздосадованная Татьяна стала собирать тряпкой воду и в сенях выжимать её в корыто, вслух ругая и оправдывая себя: «Бог видел, не хотела я. Ну довел же меня, зараза! Терпенье моё лопнуло!» Собрав воду, заодно вымыв пол и накормив дочь, завела она опару на хлеб. Остуженный водой горе-муж не возвращался. Что случилось с этим недоростком, Татьяну стало волновать только к вечеру. «Может, он дуба дал, – подумала она, – всё ж таки вода ледяная, у самой руки посинели, пока её собирала, а он ещё не окреп. Наверное, к матери дёру дал!» Вышла на крыльцо и видит такое дело: её дохляк Костя притащил во двор несколько вязанок срезанного тальника и ставит новую изгородь вместо жердей, служивших ранее оградой. Так ловко у него получался плетень и так красиво, что подобного в селе она ни у кого не видела. Любуясь с крыльца его работой, у неё потеплело на сердце.