Текст книги "Черная голубка"

Черная голубка

Вымолил Колька разрешение у матери с отцом на летние каникулы в сарае завести голубей, дав им слово, что по крышам лазать не станет и штаны рвать не будет. Готов был даже пообещать с первого сентября начать учиться только на четверки и пятёрки. Но, слава богу, такой ультиматум не выдвигался и хватило только обещаний быть послушным, ни с какой шпаной не связываться и есть всё, что маменька приготовит. Последнее было трудновыполнимым, потому как для Кольки было мучением, сравнимым с пыткой, сидеть перед тарелкой, в которой плавал пережаренный лук, ему тогда казалось, что это не лук, а, по меньшей мере, цианистый калий. Колька вылавливал этот лук ложкой и сбрасывал на клеёнку за край тарелки и, раздвигая гущу, поглощал только жижицу. Или, например, манная каша с комочками – это же просто щебень со сливочным маслом, а ещё самое приторное и тошнотворное, что только есть на свете – это желтки в яичнице. Словно кляп во рту: и жевать невозможно, и выплюнуть не можешь, и проглотить – никаких сил нет. Всё это подавалось к столу почти каждый день, поэтому Колька был худой, как велосипед, а на лице торчали только нос и скулы. Но ради голубей он был готов переносить и не такие мученья. После первого же ужина он совершил подвиг, показал родителям, что исправился. Закатив глаза, он съел всё и даже облизал ложку. Родители переглянулись, и отец отдал Кольке ключи от сарая. Тот, счастливый, поглаживая впалый живот и продолжая имитировать удовольствие от съеденной пищи, кое-как выбрался из-за стола и помчался мастерить клетки и вырезать оконце под крышей голубям для выхода. Наконец-то мечта сбылась. Рубль двадцать в наличии имеется, первую пару можно брать хоть завтра. У Ботинка были голуби на продажу, и если хорошо поторговаться, то за рубль наверняка отдаст. Ботинок – это была кличка Колькиного сверстника, у которого на днях кто-то ночью пытался взломать голубятню, замок раскурочили, но внутрь не попали. И чтобы не дожидаться второго налёта и жить спокойно, он готов был недорого распродать своих пестрачей. Но Ботинок оказался невероятным скрягой, он содрал с Кольки все рубль двадцать и ещё к ним пришлось приложить магазинную удочку за двадцать две копейки. Не в деньгах счастье, считал Колька, счастье в том, что мечта в руках. А деньги дело наживное. У маменьки в подполье пустые трехлитровые банки стоят, к осени под компот приготовлены. Если четыре штуки взять из тех, что в дальнем углу, никто и не заметит их исчезновения. Потом сдать их в посудный магазин, и он снова будет при деньгах, а там, в воскресенье, на Сенной базар поехать и ещё прикупить парочку. Сенной был удивительным местом, располагался он рядом с кладбищем, и торговля всякой живностью порой производилась прямо на могилках. Тут продавались кролики и свиньи, аквариумные рыбки, куры и гуси, но главное, здесь были голуби, и ими не только торговали: ими обменивались, на них спорили и играли на них в карты. Голубятники – публика особая. Из взрослых голубятников, как тут считалось, на сто человек один не сидел. Правило у них, что ли, тогда такое было: как кто выйдет из тюрьмы, так сразу начинает строить голубятню, а уж как строить, они знали. Поскольку освободившийся контингент в основном был нечист на руку, то голубятни обворовывали, невзирая на личность и авторитет голубятника, поэтому запоры делали под стать хорошему сейфу – с разными премудростями, обманами и капканами. Подводили электричество к замкам, засовы и пробои ковались из автомобильных рессор, за дверями устанавливались пушки с резиновым боем. Стоило нерадивому ворюге открыть дверь, как в него, словно пушечное ядро, летел кирпич, а уж если заставали вора на месте преступления, то расплата была жестокой, милицию не вызывали. Колька знал, что одного попавшегося на краже хозяин голубятни бил минут двадцать сапожной лапой. Можно себе представить, как тот выглядел после этого – как цыплёнок табака.

У Кольки не было в сарае сейфовой двери, он сам спал там, закрывшись изнутри на пробой из толстой трубы и вооружившись на случай ограбления топором.

Конечно, не все голубятники были судимыми, к примеру, за две улицы от Кольки держал голубей даже один коммунист. Его так и называли: Партейный. Ещё была бабка, Фая – голубятница, и у неё тоже не было уголовного прошлого, и то, что Колька стал держать голубей, вовсе не означало, что в перспективе он сядет в тюрьму. Держать такую птицу – это значит любить и понимать прекрасное. Продавцов голубей на базаре было, пожалуй, больше полсотни. Голуби сидели в клетках или ходили по земле со связанными или забулавленными крыльями. Каких мастей тут только не было: чёрные и красные, белые и синие, чубатые и мохнолапые, бабочата и дутыши. Колька ходил от одного продавца к другому и, как заправский голубятник, спрашивал: «Чё просишь вон за ту пару павлинов?». Но продавцы видели Кольку насквозь и примерно знали, сколько у него в кармане денег, потому на его вопрос отвечали: «Проходи, пацан, дальше, тебе таких не надо, ищи пестрачей». Пестрачами называли простых разномастных голубей, каких он и держал. Цена им была от сорока копеек, а за хорошего голубя просили двадцать пять рублей. Такими суммами Колька не мог располагать, если бы даже сдал все материны банки из подполья. Оставалось только ждать, когда он станет взрослым, начнёт зарабатывать, построит себе дом, на чердаке устроит голубятню, и тогда уж точно он купит дутышей, почтарей и курчат, чёрных жуков и обязательно белых трубачей, потому как каждый уважающий себя голубятник обязан иметь хотя бы одну пару белых.

Подфартило Кольке в это воскресенье, как никогда: за рубль он взял бусого голубя и синюю голубку. Посадив их за пазуху, он ехал счастливым домой. Там его ждал большой вафельный торт, потому что у него сегодня был день рожденья. Ему исполнилось двенадцать лет. Через пару недель ему повезло ещё больше: в небе с утра он увидел трёх чужих голубей. Колька спугнул своих, и они, взлетев, соединились в одну турму с чужими. На какое-то время он пожалел об этом. Как бы эта троица не увела его питомцев, но случилось наоборот: его голуби сели на свой сарай вместе с чужими, и все спокойно зашли внутрь. Он затворил за ними дверь и закрыл их в клетку. Этой новостью нужно было поделиться со своим наставником Иваном, специалистом в области голубеводства. Тот жил за оврагом в десяти минутах ходьбы. Колька частенько бегал к нему за консультацией. Ивану было лет около сорока, голубей у него на чердаке водилось штук двадцать. Ему льстило, что к нему обращаются за советами, и Кольку он считал своим учеником. Дождавшись вечера, когда Иван вернётся с работы, Колька помчался к нему.

– Знаю я, чьи они. Серёжа Губа уже был у меня, бегает, ищет их, придёт и к тебе. Просто так не отдавай, проси выкуп, минимум три рубля, а лучше ведро пшеницы. У него зерно всегда хорошее, он его с мелькомбината ворует. Да и голуби, наверняка, ворованные, я ни разу ни от кого не слышал, чтобы он когда-нибудь покупал их или у кого-нибудь выиграл. Если будет тебе угрожать или отбирать их, скажешь, что я ему башку откручу.

Губа был постарше Кольки лет на пять, такого обормота надо было ещё поискать. Рубашка и штаны были все в заплатах, а из грязных волос торчала солома. К Колькиному возвращению он уже сидел у сарая:

– Ну что, братуха, ты моих голубей загнал. Молодец, умеешь птицу водить. Давай выпускай, подержал и хватит, их уже дома ждут.

– Подождут, – ответил Колька. – Выкупай, три рубля или ведро пшеницы.

Губа поднялся и пошёл буром на Кольку:

– Ты, чахотка, открывай сарайку, пока я сам двери не вышиб.

– Чего скрывать, струхнул тогда Колька, колени затряслись немного, но шага назад не сделал, а глядя Губе в рожу, с шипением сказал:

Иван велел передать, хоть пальцем меня тронешь, он сначала тебе губу на жопу натянет, а потом твоим голубям башки оторвёт.

От услышанного Губа сразу остыл и заговорил вкрадчиво:

– Я ведь дружить с тобой хотел, к примеру, если бы я твоих загнал, то сразу бы вернул, да даже загонять бы не стал. Спугнул бы их, пусть бы домой летели. Я ведь у друзей спичку без спроса не возьму.

Колька обмяк, готов был уже поверить ему, хотя с таким демоном дружить ему совсем не хотелось. Ивану он верил больше и ответил, как тот научил:

– Базар окончен, выкуп обжалованию не подлежит.

– Губа понял, что так, запросто, здесь голубей не взять, у пацана серьёзный заступник, от которого он уже получал пендели.

– Ладно, будь по-твоему. Завтра с утра выкуп принесу.

– Наутро он действительно принёс четверть мешка отборной пшеницы:

– Можешь не перемеривать, у меня как в аптеке, ровно ведро, – сказал он и, засунув своих голубей под рубашку, ушёл не простившись.

– Кольке захотелось как-то отблагодарить Ивана, и он, пересыпав в кулёк литровую банку пшеницы, пошёл к нему вечером. Тот по своему обыкновению, вернувшись с работы, как всегда сидел на куче дров, сваленных под забором, как раз напротив голубятни. Обзор с этого места был очень удобным. Покуривая папиросы, он весь вечер, запрокинув голову, глядел в небо на голубей. Невзирая на то, что Кольке в ту пору было двенадцать лет, он здоровался с ним уважительно, за руку и говорил, как с настоящим мужиком. Колька протянул ему кулёк:

– Это тебе. Оцени-ка пшеничку. Ну и как?

– Иван засмеялся.

– Молодец, Колёк, правильно по жизни идёшь, – похвалил его он, а потом спросил: – Ты историю про чёрную голубку слышал?

– Колька, конечно, не слышал такой истории. Но, чтобы не выглядеть полным профаном в его глазах, сказал:

– Да, что-то слышал немного. Да уже подзабыл, ну-ка напомни.

Иван достал портсигар, вынул оттуда папиросу и предложил юному другу:

– Закуришь?

Колька отказался:

– Нет, я с ментолом курю.

Колька соврал. В отличие от некоторых своих сверстников, он тогда не курил, пробовал, конечно, но побаивался родительской кары: дома его иногда обнюхивали. Иван, продолжая глядеть в небо, начал рассказывать:

– Ты хоть знаешь, что я последний, у кого она была? Давно это было. Голубь чёрный, белобокий остался у меня без голубки. Поставил я капкан на крыс, а она туда головой попала. В общем, поехал я на Сенной найти ему пару, вижу – на могилке чёрный мужик сидит, заросший весь – волосы даже под глазами растут. Во рту воровские ворота стоят.

– Как это – ворота? – переспросил Колька.

– Тёмный ты человек, простых вещей не знаешь. Это когда два золотых зуба или фиксы по краям двух передних больших зубов стоят, на клыках, в общем. Сидит этот мужик, а у ног его забулавленная чёрная голубка ходит. Мохнолапая. Вислая, полутрубая. Шеей бьёт, аж переворачивается. Понравилась она мне сразу. Спрашиваю, что просишь за неё? Шесть рублей, говорит. Решил я, за такую птицу не дорого. Отдал я ему два трояка. Подаёт он мне её и говорит: «Булавку я надёжно на крыло поставил, не улетит. Так что можешь не перебулавливать, пусть так остаётся». Дома спарил я её с белобоким. Дня через два-три стал я голубей наганивать, а тогда у меня лучшие голуби в районе были, десять пар. Поднял я их в небо, а чёрная голубка на земле осталась. Смотрю на неё, а она клювом и как-то лапкой с крыла булавку сняла и вверх к голубям пошла, подняла их в самую точку и увела, куда – не знаю. Остался я без единого голубя. Поехал по городу у ребят спрашивать, к кому сели, может, кто к себе загнал. Мне говорят, ты уже седьмой, у кого чёрная голубка турмы уводит. Никто не знает, откуда она. В воскресенье я снова на Сенной поехал, хожу между голубятниками и вижу: снова на могилке сидит чёрный мужик, и та самая чёрная голубка у его ног ходит. Подхожу к нему, спрашиваю, чего за голубку просишь, а он как будто меня впервые видит. Шесть рублей, говорит. Достал я два трояка, отдал ему. Взял голубку в руки, оторвал ей голову и бросил ему под ноги. У него глаза кровью налились, он на меня пошёл, а я руку за голенище сапога сунул, нож у меня там был. Чёрный это просёк, испугался, повернулся и быстро ушёл. Больше его на базаре никогда не видели. В общем, человек он был непонятный, а, может, и не человек вовсе.

После его заключительных слов Кольке стало жутковато, мурашки пробежали у него по спине. Тогда он ему поверил – и в то, что чёрная голубка была на самом деле, и в то, что Иван за голубей способен хоть чёрта зарезать. Лето для Кольки пролетело как одна неделя, а к первому сентября родители велели ему расстаться со своими любимцами. Школьные успехи его оставляли желать лучшего. Мать с отцом понимали, что с голубями ему вообще из двоек не вылезти, и под угрозой быть выпоротым ремнём ему пришлось освободить сарай. Эти каникулы сохранились в его памяти как самые яркие и счастливые из всех каникул в его жизни.

С той поры прошло лет около тридцати. Колька перерос в Николая, хотя изначальное имя Колька ему нравилось больше. Но прошлого уже не вернуть, а мечта его иметь на чердаке голубятню так и осталась мечтой. Причиной всему стала его разъездная работа. Какие могут быть голуби у артиста-гастролёра? Кота с собакой на маменьку оставит, и то, пока в поездке, весь изведётся: как они там без него, а ещё голубей завести Как их оставишь на маменьку? Николай и представить не мог её лазающей по крыше. Но всё-таки не голубями, так курами он обзавёлся. Произошло это для него совершенно неожиданно. За концерт, проведённый им на птицефабрике, за неимением в кассе наличных, рассчитались с ним живой продукцией. Вместе с реквизитом пришлось загрузить в машину двадцать пять кур, петуха и на первое время для поддержки мешок комбикорма. Привёз он это всё в свой наполовину недостроенный дом, а сам с матерью, пока строительство не завершилось, жил неподалёку, в казённой квартире. В этом недострое он на время устроил пернатым в своей будущей спальне просторный курятник. Маменька не очень удивилась новому увлечению сына, куры – это ещё ладно, он ведь мог в дом и медведя привезти, и всё равно, недовольная, махнула рукой:

– Делай, как знаешь. Только я заниматься с ними не стану, мне твоих кота и собаки хватает.

– Давай зарубим, – предложил Николай.

– А из комбикорма кашу для собаки сварим, – добавила мать.

– Решили всех разом не рубить, а по мере необходимости, чтобы холодильник не перегружать.

– Съедим одну, потом забьём следующую, – постановили они. – Так месяца за полтора мы их и ликвидируем.

Но не пришлось им на следующий день отведать свежей курятины. Дальнейшая судьба кур не была столь плачевной. Пришла маменька на новостройку накормить овчарку Динку и кота Мурзика, охранявших на пару их недостроенное бунгало, да и заглянула в комнату, где разместились приговорённые к обеденному столу хлопотные новосёлы, и ахнула: там на полу лежало десятка полтора яиц. Восторгу не было конца. Николай стал получать от неё указания, какую нужно делать кормушку, какой должна быть поилка и как соорудить насест. Такой оборот дела ему не очень понравился. Николаю казалось, что всё будет гораздо проще, и предложил позвать соседа, которому отрубить голову курице проще, чем высморкаться.

– Да ты что, кто же рубит кур, несущих яйца?

Николай её поправил:

– Ты поговорку эту неправильно трактуешь. Не рубят кур, несущих золотые яйца, а такими яйцами все магазины завалены.

А маменька не унималась:

– Я не позволю тут бойню устраивать. Вон, глянь на рыженькую, она толстенькая, наверняка наседка. Сделаешь ей гнездо, под неё яйца положим, и у нас цыплятки будут. А от этих толку, что зарубишь, все равно не будет, вон они какие худые. Вот пусть мяском обрастут, жирок нагуляют, тогда посмотрим.

С той поры начался у Николая новый этап в жизни. Вечерами теперь он выслушивал от маменьки все подробности куриной жизни, а не как прежде, сюжеты мексиканских сериалов да что в новостях сказал Путин. Уже через полторы недели каждая курица имела своё прозвище. Даны они были не просто так, а с учётом их характера и поведения. В основном, это были имена киногероев или соседей. К примеру, худой и злющей курице, которая отгоняла всех кур от петуха, было присвоено имя Эстерсита (героиня фильма «Богатые тоже плачут»). Имена соседей перечислять не стану, дабы не вызвать с ними ссоры. Но скажу, что по характеру своему и поведению они были просто их зеркальным отражением. Только двое из всей стаи имели нормальные для кур имена. Это петух, которого нарекли Петюсиком, хотя первые дня три, пока к нему приглядывалась маменька, его звали по фамилии грузинского вождя: Гамсахурдия. Николай считал, что за его злость и клювачесть первое прозвище стоило сохранить. И та рыженькая, предполагаемая наседка, маменькина любимица, была названа Ряпушкой. Её не любили все куры и долбили её клювами почём зря. Причина была в том, что была она другой породы. Жалея Ряпушку, маменька кормила её отдельно, и за кучей досок соорудила ей в ящике гнездо, и, по-видимому, в благодарность за это, она несла самые большие яйца. Николая эти куры достали быстро, ими был загажен весь недостроенный дом. Он уже трижды проклял тот день, когда привёз их сюда, и не мог найти какую-нибудь причину, как избавиться от них. Он готов был дать клятву: «Век омлета не видать, если ещё хоть раз заведу кур». На зиму поголовье гарема Петюсика всё-таки пришлось сократить больше чем наполовину и перенести курятник в подвал, где установили для их обогрева печь-буржуйку. Топить её самому Николаю не пришлось по причине длительных зимних гастролей. Только раз в два месяца, появившись домой на недельку, он имел удовольствие из маменькиных уст выслушать многотомную балладу о курочках, собаке и коте. Каждый вечер, проведённый им дома, сулил ему продолжительное слушание маменькиных рассказов о её питомцах. Вернувшись в квартиру с новостройки, она с таким увлечением докладывала ему, кто как себя проявил при встрече с ней, как будто она съездила в гости к родственникам, с которыми не виделась лет десять. Как Николай ни пытался перевести разговор на другую тему, всё равно всё возвращалось в прежнее русло – к коту, собаке и курочкам. Другой темы больше не существовало; порой ему казалось, что вся Вселенная вращается вокруг их курятника. Начиналось это обычно так:

– Не дошла я еще до нашей недостройки, вижу, Мурзик сидит у окна, выглядывает. Как только меня заметил, повернул голову в сторону и каким-то образом подал сигнал Динке, и та тут же появилась в окне, а сама лапы положила на подоконник. Зашла я в дом, ставлю им кастрюлю с супом. Мурзик первый вытаскивает оттуда кость и начинает объедать с неё мясо. Динка за это своим язычищем лизнула его в морду так, что тот, бедный, перевернулся на спину. Несчастная Динуся поощряет все его выходки, другая бы овчарка перекусила бы его за это пополам. Потом спускаюсь я в курятник, Петюсик караулит меня у двери и встречает кудахтаньем. Куда, мол, пропала, где тебя черти носили, курочки оголодали. Подошла я к Ряпушке, а она мне жалуется, что её обижают. А Эстерсита, худая, злющая, всех кур растолкала и самая первая начала клевать кашу. Но её, по-моему, хоть сколь корми, какой была тощей, такой останется.

Поговорив со всеми, маменька возвращалась домой и объясняла Николаю, какой корм как влияет на качество яиц и состояние перьев и гребешка. От этой куриной темы Николаю порой хотелось лезть на стену. Когда стал вопрос, какой сделать подарок маменьке ко дню рождения, он против воли поехал в одно подсобное хозяйство и взял там десяток недельных пекинских утят. Это были такие крохи, что их ещё нужно было пару недель отогревать под лампой и подкармливать детским питанием с витаминами. Вслед за радостной маменькой пришёл посмотреть на утят Мурзик. Тут нужно отдать ему должное, он понял, что в его хозяйстве прибыло, и, заглянув в коробку, где они ворошились, потёрся о неё, дав тем самым понять, что угрозы с его стороны для утят не существует, и он берёт их под свой контроль. Из всех этих жёлтых пушистых комочков выделялся один. Пушок на нём был местами тёмного цвета, и здоровье его было никудышным, через пару дней он обезножил и только лежал на животике, вытянув шею. Чтобы инвалида не затоптали собратья, его отсадили в отдельную коробочку. Утята взрослели на глазах, и рацион их менялся, аппетит стал неуёмным. Маменька начала подкармливать их травкой. Инвалид продолжал увядать, передвигался он только ползком, за что получил прозвище Партизан. Сосед, посмотрев на этого бедолагу, посоветовал:

– Не мучайтесь сами, не мучайте его, а отправьте в суп для собаки.

Мнение соседа, хоть и с трудом, но выслушали, для них он был авторитетом в разведении домашней живности. Он всю свою жизнь держал кур и кроликов. Маменька с Николаем считали, что с соседом им повезло, он готов был оказывать помощь в забое их поголовья кур. Однажды он рассказал, как забивает кроликов:

– Всё просто: беру шило, и ему в ноздрю, сначала в одну, затем в другую. Подвешиваю за ноги и жду, когда кровь стечёт.

От услышанного у Николая замёрзло лицо, он смотрел на соседа, как на Малюту Скуратова. Поэтому не удивительно, что их мнения по поводу дальнейшей судьбы Партизана разошлись. Ему был дан ещё один шанс. Просто вынесли его на грядку, поросшую травой, и оставили там, набросав ему мотыльков и разных букашек. Свершилось чудо: Партизан начал оживать, поднял головку и ползать стал гораздо быстрее, а на третий день начал подниматься на лапки. Вскоре поняли, что его тёмный окрас – это не следствие болезни.

Он был другой породы, да ещё ко всему из всей утиной стаи оказался единственным селезнем. Вероятно оттого, что его кормили из рук и носили в ладонях, он чувствовал себя комфортно в людском обществе, не пугался никого, чувствуя себя полноправным членом семьи. Не то, что заполошные куры, те признавали только маменьку и Мурзика. Николая, к примеру, Петюсик несколько раз пытался долбануть своим крепким клювом за то, что он выгонял его куриц из огорода. Петух не только заступался за кур, он ревновал всех к Мурзику. Стоило кому-нибудь из гостей взять кота на руки или даже начать его гладить, тут же Петюсик с шумом налетал на гостя. Такую любовь кот смог заслужить сам. Мурзик к любому находил подход, он понимал, кому что нужно, и отлично пользовался этим. Устроил Николай себе лежанку в недостроенной кухне. Ляжет на неё, кот тут как тут, заберётся на подушку и начинает лизать ему лысину. Язычок у него шершавый, словно рашпиль, а Николай втянет в себя шею и терпит всё это. А терпел он всё из-за того, что прочел когда-то, будто одному американскому фермеру корова голову облизала, и у того от этого лысина обросла. Вот и подумал Николай: а что, может, и Мурзик станет его косметологом. С соседом у петуха были особые счёты. Сосед, который по просьбе Николая сокращал топором куриное поголовье, приходя к ним, вначале просовывал в калитку голову и просил, чтобы закрыли петуха в курятнике. Очень уж они друг друга не любили. Каждый из них мечтал расправиться со своим обидчиком. Сосед в разговоре частенько намекал, что настоящий борщ варится непременно из петуха, а другие бульоны не годятся для этого, или если рыбу сварить на петушином бульоне, то получится царская уха. А в старину петушиный гребень использовали от каких-то болезней, чуть ли не рак лечили. Петюсик, видно, обладал телепатическими способностями и читал соседовы мысли, поглядывая на него из-за решётчатой оградки, и наверняка думал: «Попадёшься ты мне. Я тебя своим клювом от всех болезней сразу вылечу».

Прошёл месяц, прозвище Партизан уже забыли, теперь его называли ласково – Утясик. Он до того преобразился, что не узнать. Поистине сказка о гадком утёнке. Его коричневая шея была словно обвязана синим с отливом в зелёный цвет галстуком с белым ободком. Крылья были украшены синими зеркалами, а края крыльев – белым пером. Маменька перебрала кучу литературы о домашней птице и в одной из книг нашла портрет и описание Утясика. Оказывается, он французской породы, руанский селезень. Мало того, что он писаный красавец, его мясо высоко оценено гурманами.

По настоянию маменьки, Николаю пришлось рядом с домом построить капитальный птичник в два этажа с печным отоплением и огороженным двориком. Маменька переживала за грядки, засеянные овощными культурами, поэтому и спешила закрыть птицу за оградку. По поводу уток опасения её оказались напрасными. В это сложно поверить, но Утясик приучил своих уточек ходить по тропинкам между грядок и шариться им позволял только в кустах или возле птичника. Если маменька пропалывала или рыхлила грядки, тут же рядом топтался Утясик и из-под её рук выбирал жуков, слизняков и червячков. Больших червей он сам не ел, а уносил и раздавал их уткам. К осени уток раскормили так, что они, разжирев, ходили, переваливаясь с боку на бок, словно лодки по морю. За лето Николай ездил несколько раз на базар и в подсобное хозяйство, всё искал Утясику подходящую пару, уточку такой же породы. Все поиски были безрезультатными. В подсобном хозяйстве ему сказали, что яйца в их инкубатор были привезены откуда-то из-за Урала. Может, и есть у кого такие утки, но кто их знает, где они? Мы адреса покупателей не записываем. Куры доверия не заслуживали, их держали за оградой и выпускали в огород только осенью, когда урожай был собран. По своей упитанности куры не намного отставали от уток. Ряпушка стала походить на абажур – такая же большая и круглая. Единственной Эстер кормёжка шла не впрок, по-прежнему она была худющей и такой же ревнивой. За что её терпел Петюсик возле себя, не понятно. Видно, было в ней что-то эдакое, которое, кроме него, знать никто не мог.

Сосед уже несколько раз интересовался, на какое число Николай с маменькой намечают забой. Его нетерпение было понятным: он не крови жаждал, он знал, что его пособничество будет оплачено поллитровкой, а желание выпить у него никогда не пропадало. Конечно, эту проблему с забоем нужно было решать. Утясика маменька сразу загородила своим телом, сказав:

– Зарубите сначала меня, а потом уж Утясика.

Разумеется, табу на ликвидацию Утясика было наложено. Он стал полноправным членом их семьи. И чтобы зимой ему не было скучно, оставили для него пару уток в надежде на то, что появятся подобные ему утята. Но вот же какая оказия: продолжить свою родословную ему не удалось. Яйца, снесённые пекинскими утками, оказались болтунами. Видно, селекционерами они были никудышными и не имели нужных знаний: зародыш в яйцах не развивался. Об этом Николай и маменька узнали через месяц, когда вышли все сроки высиживания яиц. Не получив к лету долгожданных утят, утки всё равно не унимались и продолжали нести яйца. Делали они это где попало: в траве, в кустах, под деревьями. Утясик, заметив это безобразие, подходил к Николаю или маменьке, дергал клювом за штаны, призывая следовать за ним, подводил к тому месту, где лежит яйцо, указывал на него и следовал дальше к своему жилищу. Утиный язык всем был понятен. Этот выкидыш надо было нести за ним в гнездо. Уткам не хотелось высиживать их, видно, понимали, сиди на них, не сиди – проку от этого не будет! А Утясику хотелось стать отцом, и он сам занимал место в гнезде на яйцах. В огороде его не было видно, из птичника он не выходил. Мурзик навещал его. Несколько раз видели их рядом друг с другом. Мучительно было на это смотреть, и пришлось убрать яйца из-под него. Простил он им это или нет, никому не ведомо. Но вскоре он заболел. Был вначале квёлым, а потом перестал ходить. Сидел на гнезде, положив голову на пол. Чем его только ни пытались лечить: антибиотиками, витаминами, какими-то птичьими лекарствами – всё было бесполезно. В это мрачное для всех время приснился Николаю сон: пошёл он в птичник, а оттуда навстречу ему выходит чёрный обросший мужик. Посмотрел на него свирепо, и во рту у него блеснули два золотых зуба (воровские ворота), вслед за ним вылетела чёрная голубка. Зашёл он, якобы, в птичник, а там пусто – никого, только солома разбросана. Взял он веник и подмёл пол. Проснувшись, Николай пошёл завтракать, рассказал маменьке сон и ту историю из детства о чёрном мужике с чёрной голубкой.

– Нехороший сон, – сказала маменька. – Пойду к Утясику, я ему лапшички на молоке отварила, может, поест.

Через минуту он услышал под окном рыдания. Утясика не стало. Прошла неделя. Мурзик пришёл во двор, почему-то весь мокрый, в дом не зашёл, лёг у ограды и умер. У Динки случился припадок. Ветеринар поставил диагноз: эпилепсия. По три раза на день её трясло, изо рта шла красная пена. Смотреть на это было больно и невыносимо. Облегчить её страдания было невозможно. Пришлось её усыпить. Ещё немного времени прошло, маменька зашла в птичник, увидела всех кур и уток с разорванным горлом. Это хорек пришёл из леса и учинил над ними такую расправу. Маменька считает, что это Утясик увёл их за собой. Николай же думал, это тот чёрный мужик и его чёрная голубка: неспроста ведь они приснились ему.

В двухстах метрах от построенного дома растёт красивый сосновый лес. Войдя в него, можно увидеть три небольших бугорка с высаженными на них цветами – незабудками. Это три могилки: Утясика, Мурзика и Динки.