Текст книги "Черная голубка"

– Знал бы я, что ты с ней, мы бы тебя тогда прикончили! Остались бы от тебя, как от твоих коров, рожки да ножки.

Прихрамывая и держась за больную руку, пошёл он из клуба к мотоциклу. Юрка не сразу понял, о чём это он. Быстрее сообразила Елена Павловна:

– Это же он наверняка со своим отцом напал на тебя, и тёлку с бычком они украли! Парень-то этот силаевский, он к общежитию нашему подъезжал. Да я тебе в больнице этот случай рассказывала, помнишь, про «Яву», и как мы все кричали: «в каталажку его, в каталажку!» Точно – это дело его рук. Надо идти в милицию.

– Не сейчас же туда идти, – сказал Юрка. – Я ждал этот вечер и по тебе так соскучился.

– Ты вспоминал меня?

– Каждую минуту думал только о тебе. Знаешь, сколько в неделе минут? Десять тысяч восемьдесят, я их считал по одной.

Елена Павловна прижалась к Юрке:

– Я к тебе каждый день в больницу ходила.

– А я всё равно скучал, мы ведь две недели не целовались. Может, ну их, эти танцы, пойдём к пруду на наше место.

Елена Павловна этого предложения только и ждала:

– Пойдём, если скажешь, кому кудри проспорил.

Юрка поднял вверх взгляд, придумывая подходящий ответ:

– Да так, одному механизатору. Сказал, что фаркоп ему за две минуты приварю, а он спорить давай. Вот я и проспорил. Но ничего, до свадьбы отрастут.

– До чьей это свадьбы они отрастут?

– До нашей отрастут.

– Как ты мог, бессовестный?! Хоть и на твоей голове, но это ведь мои кудри были. Больше так не спорь, а то возьму и разлюблю тебя.

У Юрки перехватило дыхание.

– А я тебя никогда не разлюблю, потому что у тебя глаза синие, как цветочки.

В полдень следующего дня в Силаевке у Володькиного дома остановился милицейский газик с будкой, прозванный в народе «Воронок». Из него вышли двое в штатском и проводник с собакой, которые быстро нашли останки бычка и тёлки, зарытые на огороде, к тому же мешок пряжи, происхождения которой хозяева дома толком не могли объяснить. В обратный путь пассажиров в «Воронке» прибавилось на два человека.

Осенью в Екатериновке сыграли свадьбу кудрявый жених и синеглазая невеста. Филипп Иванович не подвёл – подарил молодоженам телевизор.

Спаси и сохрани

Никто в селе точно сказать не мог, сколько лет Шатову Ивану. Припоминали, что ещё задолго до Первой мировой войны ему сто годов отмеряли. Жил он спокойно, не докучая близким старческими болезнями. Силой и духом крепок был. Особо-то на печи бока не пролёживал, не желал быть нахлебником в семье, по хозяйству кой-какую работу выполнял. Ни один покос без него не обходился. Сия пора была для него торжеством. Выходил на луг в длинной, до колен, чистой отбеленной рубахе. Косить он был большой искусник, и косы такой, как у него, ни у кого не было. Размах покоса давал три метра, так низко срезал траву, что оставлял за собой пенёчки не выше полутора сантиметров, и два прогона по полверсты скашивал без отдыха. Это было в недавнем прошлом. За прошедшие годы ничего не изменилось, пожалуй, кроме скорости, да и передышки стал устраивать почаще. За молодыми, конечно, уж не угнаться ему было, но сдаваться старости не собирался. Еще года два назад в телегу никогда не садился, рядом шёл, лошадь жалел. Теперь, уж видно, ноги побаливать стали, и, если дорога в гору была, тогда присаживался. Последнее время ворчливым стал, да и было на что ворчать. Власть поменялась, сменился порядок, рухнули устои, к коим привык народ и с которыми расставаться не хотел. Поднялись, было, на борьбу против Советов, да проиграли в этой гражданской войне. Дед Шатов был верующим, не сказать, что каждое воскресенье в церковь ходил, но ни одного праздника не пропускал, обедню и вечерню до конца выстаивал, причащался и все посты соблюдал. Спустится с печи к столу, все щи пустые едят да каши, а он замочит краюху хлеба в ковше с квасом – вот и вся его еда. На праздники разговлялся, как все, но чуток водки выпивал за един дых прямо из ковша, и никто не помнит, чтоб хоть раз поперхнулся. В семье с детками малыми порой строг был, кому прутиком погрозит, а кого и по головке погладит. Любили детки с дедом на причастие ходить, там священник вареньем или сладким «Кагором» из ложечки угощал – это им больше всего нравилось. Не нравилось это только новой власти.

Дело было по весне двадцать третьего года. Районный ЧК постановил закрыть храм, а всё церковное имущество, содержащее драгметаллы, передать в государственную казну. Рано поутру на восьми подводах приехали к церкви человек тридцать, если не больше, вооружённых чекистов и коммунаров, пошли по селу сгонять народ на митинг. Дед Шатов игнорировал принудительное приглашение. Несмотря на хороший слух, сослался на глухоту и боли в ногах. От него отстали. Зачем нужен глухой на митинге? Дед, взяв кошку на руки, забрался с ней на печь и позволил себе всхрапнуть. Тем временем в селе на площадь у храма прибывала сгоняемая чекистами народная масса. Подводы стояли в церковной ограде. На одной из них сидел молодой подьячий Василий со связанными за спиной руками, губа была разбита и опухла щека, по оттиску на лице было видно, что приложились прикладом. В дальнейшем с ним грозились разобраться в ЧК. В храме он ещё и двух лет не служил. Священник с дьяконом и монахом уехали на три дня по служебным делам и сгинули, месяц прошёл, а их всё нет. Вот так остался храм на попечительство подьячего, который службу вести не умел да и права на это не имел. А дело так сложилось, что ответ ему за всех держать придется.

В кожанку одетый, с маузером в деревянной кобуре начальствующий чекист, поднявшись на крыльцо храма, начал ораторствовать, упиваясь своим красноречием:

– Товарищи! Не дело в наше нелёгкое время предаваться благодушию и успокоению. Еще жива гидра мировой контрреволюции. Еще прячутся по тёмным углам её мерзкие недобитки. Задача текущего момента – выжечь их оттуда беспощадным революционным огнём. В стране победившего пролетариата нет места церквам и попам, одурманивающим головы несознательных граждан своим буржуазным елеем. Сожжём псалтыри и разобьём аналои, чтоб не путались под ногами, тормозя красный марш к светлому будущему всего человечества!

При этих словах он задирал голову вверх, тыкая пальцем на крест, словно говоря богу: «Ну, посмотрим, чья возьмёт», продолжая говорить, не делая пауз.

– Вы чуда ждали и дождались – железного коня вам вручает Советская власть, он облегчит ваш труд, ускорит пахоту и сбор урожая. Называется это чудо – трактор. И самое место этому кормчему в этой церкви, которую переоборудуем в МТС. Приступаем, товарищи, к выносу предметов культа. Сознательных граждан призываю оказать помощь в снятии колоколов и свержении крестов. Оплата за труд стакан водки сразу, пол-литра после.

Женский и детский редкий плач в толпе стал перерастать в гул и вопли. Народ стеной пошёл на оратора. Тогда захлопали наганы и винтовки чекистов. Стрельба была предупредительной, в воздух поверх голов. Этого хватило, чтобы остановить негодующий народ. Зная железную руку ЧК, против коммунаров народ идти не решился. Зато в толпе сподвижники нашлись в основном из тех, коих в селе называли пьянь да рвань. Они охотно взяли верёвки и полезли на стены храма вверх, к куполам, забрасывать петли на крест и привязывать концы к колоколам. Книги и иконы из дверей храма стали выбрасывать во двор и собирать в одну кучу. У тех, что в дорогих окладах, отдирали оклады и бросали на телегу. Туда же летели серебряные кресты, кадила и венчальные короны. Плачем сопровождалось это бесчинство. Крест сорвали с купола, оставив подкрестный шар, сбросили вниз главный колокол. От удара о землю он издал свой последний звук, словно стон, и раскололся.

Этот колокольный стон и разбудил деда Ивана. Соскочив с постели, он глянул в окно, увидел это святотатство во всей красе и застонал в унисон колоколу. В чем был, в одной длиннополой рубахе, без порток и босиком забежал в хлев и, сорвав со стены большую косу, бросился к храму защищать его от неверных. В церковной ограде в кучу сваленные иконы молодой парень из приезжих из бидона обливал керосином. На него-то и пошел дед. Ещё бы мгновение – и срезал бы дед его, как травинку. Но не успел он сделать свой широкий взмах косаря, как грохнул винтовочный выстрел, и выпала из дедовых натруженных рук, не успев окропить себя вражьей кровью, коса. Дед какое-то время стоял, широко расставив ноги. В этот момент все стихло. Селянам не верилось в то, что произошло. Дед упал спиной на крест, лежащий на земле, повторив образ распятого Христа. Оторопевший от страха коммунар упал на землю, облив ноги себе керосином. Специально ли так было сделано или невзначай получилось, бросил кто-то горящую паклю на кучу икон. Вмиг пламя охватило святыни, заодно облизав ноги коммунару. Он вспыхнул, как факел, и с криком стал кататься по земле. Народ бросился к горящей куче и стал растаскивать иконы, а старший чекист, сняв с себя кожаную куртку, стал хлопать ею, сбивая пламя с коммунара. В растерянности чекисты не стали стрелять, не зная, как вести себя в такой ситуации, и молча глядели на происходящее. Деда Шатова внук пригнал свою лошадь, его подняли с земли да так и уложили на телегу, не снимая с креста. Загрузив подводы церковным добром, с вечера в ночь двинулись в город незваные гости, уверенные в том, что совершили праведное дело на благо мировой революции. По пути в город поддьякон сбежал с повозки. Через пару дней чекист с маузером вернулся в село узнать про семью беглеца. А чего узнавать, он и женат-то не был, один жил в келье при церкви.

С той поры прошло лет сорок, за это время помещение церкви несколько раз меняло своё предназначение: из МТС становилось фуражным складом, из склада превращалось в клуб. Местное начальство как-то порешило избавиться от культового сооружения, а то на самом видном месте в советском селе, куда частенько из обкома присылают атеиста с лекцией, красуется пережиток царизма, столетиями одурманивавший народ и постановило снести храм. Чем уж только ни пробовали ковырять стены, но двухсотлетняя кладка не поддавалась ни ломам, ни кувалдам, ни гусеничному трактору. Настырное начальство как уж только ни изощрялось, пока не надоумил кто-то заложить под фундамент динамит. Да такой мощи сделали заряд, что грохот от взрыва был слышен в соседнем селе за двадцать километров. Пыль поднялась вверх и накрыла полдеревни, а когда осела, то все увидели, что, назло всем стараниям, храм стоял неповреждённый на своём лобном месте, в нём даже штукатурка не осыпалась, а вот стена элеватора лопнула по всей длине. После этого борьбу с культовым сооружением прекратили, оставив его бесхозным, просто под замком.

Как-то весной Михаил Шатов собрался распахать землю за огородом под картошку. Вечером после работы, прицепив к совхозному трактору плуг, принялся поднимать целину. Распахав соток десять, под лемехом плуга почувствовал зацеп. Не перенапрягая технику, остановил трактор проверить, что мешает пахоте. Из-под лемеха торчал кусок метала. Выкопав его, Михаил увидел крест, очистив который от земли, понял, что держит в руках художественное произведение. На его поперечной перекладине старославянской церковной вязью была вылита надпись «СПАСИ И СОХРАНИ».

«Откуда он тут взялся? – недоумевал Михаил. – Кладбище здесь близко, наверное, оттуда».

Посмотреть на находку кто только ни приходил. Из старых жителей села никто припомнить не мог, что на их кладбище стоял такой крест. Бабе Лиде шёл уже девяносто четвёртый годок, и она, еле передвигаясь, пришла посмотреть на находку. Она предположила, что крест мог венчать купол церкви, но утверждать это не могла, поскольку вблизи его никогда не видела.

– Я тогда из огня вытащила икону «Неопалимая купина» и побежала с ней, а она тяжёлая, размером в полдвери. Я тогда уж немолодая была, а с ней через ограду перепрыгнула. Думала, пристрелят. От страха так неслась, что пятки сверкали. Вот Господь и сберёг.

Это событие сорокалетней давности о закрытии церкви и смерти деда Ивана знали все. История пересказывалась от одного поколения другому, может, кем-то немного перевиралась, но тем не менее люди чтили гибель деда Шатова. И многие крестились, глядя на бесхозную церковь, хоть и была она без креста. Пришедшие посмотреть Михайлову находку, размышляя, говорили: «Такая реликвия просто так, кому попало, в руки не приходит, надо беречь её». Михаил и не собирался расставаться с крестом. Всему своему семейству объявил, что крест остаётся у него, и в будущем они под ним должны его похоронить. В этих краях не принято было делать гробы для себя заранее. Но доски для этого дела заготавливали. Тут ходила такая поговорка: «Исполнилось пятьдесят – суши вёсла на гроб». Вот и Михаил унёс крест в сарай, там на повети под сеном хранились им приготовленные доски. Сверху на них он положил свою находку.

С утра было жарко и душновато, а к обеду стало затягивать небосвод. Чёрная грозовая туча низко двигалась в сторону деревни. Раскаты грома доносились до селян, как бы предупреждая, что пора сворачивать все дела в поле и на улице и искать убежище где-то под крышей. Кто-то из хозяев стал собирать с верёвок бельё, не успевшее высохнуть после стирки, и прикрывать раскрытые окна. Дождя в деревне давно не было, а солнце припекало, высушивая травы. Можно сказать, дождь был долгожданным. Куры – и те поняли, что во дворе им оставаться не стоит, и укрылись в своих курятниках. Вначале редкие, тяжёлые, холодные капли упали на землю, прихлопывая пыль, а затем забарабанили всё чаще и чаще. Земля напивалась влагой и в какой-то момент перестала её впитывать, стали образовываться лужицы, тоненькие ручейки начали расширяться, побежали по улицам и дворам, увлекая за собой пух и перья домашней птицы, стружку, щепки и прочий мусор. Киномеханик в клубе, сидя в своей будке, склеивал порванную киноплёнку. Яркая белая молния сверкнула, словно расколов пополам небосвод, змеёй пронеслась по чёрному небу и врезалась в сарай, который принадлежал клубу. Очевидно, для каких-то нужд киномеханика хранилась в нём бочка с керосином. По-видимому, в неё и угодила молния. Гром с неба и взрыв бочки прогремели одновременно. Грохот был такой силы, что те, кто стоял на ногах, присели на корточки. Сарай разнесло и пылающие доски разлетелись на десятки метров, зажигая всё на своём пути. Пламя охватило десяток домов, ветер словно кормил пожар, растаскивая его по крышам домов и сараев, стога сена пылали, а вихрь разрывал их на куски и разносил по дворам. Шёл дождь, а огонь его не замечал и продолжал бушевать. Не было таких, кто пытался заливать его водой. Кто успел выскочить из жилья, пытались поскорее унести ноги подальше от огня. Кому-то это удавалось, но не всем. Из домов выносили самое дорогое – свою жизнь и детей, ну а кто-то – швейную машинку. Из пылающего клуба выскочил киномеханик, вся одежда на нём горела. Он побежал в сторону реки и, не добежав, упал на дороге, продолжая гореть. По той же дороге с жутким ржанием бежала горящая лошадь. Пожар разворачивался широким фронтом, намереваясь забрать в свои объятия всю деревню.

Тут и вспомнил кто-то о бабе Лиде и её иконе – спасительнице от огня «Неопалимая купина». Побежали к ней в дом с мольбой:

– Бабуля, выручай!

Она, старенькая и немощная, еле передвигала ногами. Долго её не уговаривали, подхватили на руки, сняли со стены икону и скорыми шагами понесли по улице. Баба Лида крестилась и велела всем делать то же самое. Какую уж она молитву читала, никто не мог разобрать, как вдруг ветер сменился, и огонь понесло от деревни в сторону реки, оставив в покое большую часть домов. Часа через два от него не осталось даже дыма. Все деревянные постройки превратились в золу и головёшки. Десятки фрагментов обугленных человеческих тел и туш домашних животных оставил после себя пожар. Но не только. Среди всей этой выжженной территории остался не тронутым огнём сарай, где на повети под сеном, на досках, приготовленных на гроб Михаилом, лежал крест, найденный им в поле при пахоте. Сарай, не тронутый огнём, стоял в трёх метрах от сгоревшего дома и в пяти метрах от гаража, в который угодила молния. Сарай был абсолютно невредим, может, с чуть поджаренными досками.

На годовщину этого трагического события в Правление совхоза принесли директору заявление, единодушно подписанное всеми жителями села. В заявлении не просили, а требовали установить ранее снятый крест на куполе, открыть церковь. Для директора это был удар, сравнимый с казнью. Ведь его подпись «Не возражаю» на заявлении могла лишить его партбилета и должности. А «Не одобряю» могла лишить авторитета и уважения односельчан. Обижать народ нельзя, тем более погорельцев, им и так мизерная помощь выделялась. Три дня он себе места не находил, а потом махнул рукой:

– Хорошо, крест восстанавливайте, а по поводу открытия храма поеду в райком, как уж они решат. Еду я туда завтра, а вы молитесь, если бог на вашей стороне, значит, будет храм открыт.

Говорят, что в этот день молились все, кто умел и кто как мог. Директор в село вернулся не один. Привёз из епархии священника, отец которого служил когда-то здесь подьячим. Восстанавливали храм всем миром. Соорудили леса выше купола, подняли на них крест Михаила, и он точно вошёл в паз подкрестного шара, в котором почти полвека отсутствовал. Реставрация церкви шла долго, убранства было мало, но с первых же дней повесили там икону. Ту самую – «Неопалимая купина».

Каин

Ты женщиной рождён был. Блестящий острый меч мне лишь смешон В руке того, кто женщиной рождён.

Шекспир «Трагедия Макбет»

Вечером, перед самым закатом солнца, дважды раздася раскатистый щелчок пастушьего бича, он прозвучал как ружейный выстрел, оповещая селян о прибытии стада в деревню. Этот же звук был сигналом для ребятни. Они бежали навстречу стаду увидеть, какая корова войдёт в деревню первой. Если белая или рыжая, быть завтрашнему дню солнечным, тёплым, если с тёмными пятнами – облака затянут небо.

Чёрная же была вестником дождя и ненастья. Хочешь верь, хочешь не верь, совпадение это или нет, но примета эта работала. Но главное: в этом громком хлопке звучал призыв ко всем владельцам скотины встретить и принять под свой кров своё рогатое и безрогое мясомолочное чадо, то есть открыть перед ним калитку и впустить во двор. Бурёнки с наполненным до упора выменем, мыча, сами торопились зайти в пригон. И, получив омовение вымени тёплой водой, с удовольствием предавались вечерней дойке. Строптивых же бычков и коровушек, не поддающихся на ласковые уговоры, приходилось загонять хворостиной. Вечерняя дойка – это последняя трудовая обязанность на текущий день в деревенском быте. Под корову ставился лужёный жестяной подойник. Первые струи сцеженного молока со звоном бились о его дно. Завершалась дойка процеживанием полученного продукта через специально приготовленную ткань. Уместнее будет сказать, через тряпку или чистый фартук. Затем следовал ужин, за которым на десерт подавалось парное молоко. А порой вечернее меню составляли только ломоть тёплого хлеба с молоком, и этому были рады. В этот вечер хмурую весть разнесли ребятишки по деревне. Первым пересёк намеченный деревенский рубеж Каин, красный племенной, с белой звёздочкой во лбу и большим кольцом в носу, бык-производитель. Каин редко вырывался вперёд. Обычно плёлся позади, порой пытаясь оседлать понравившуюся ему коровёнку. Имя его Каин – конечно, не скотское, хоть и библейский персонаж, но отрицательный. Самую скверную весть нёс он своим появлением. Считалось, если он фаворит, это к покойнику. Жители деревни ни кнутом, ни прутом его никогда не трогали, о нём говорили в полголоса, будто побаивались накликать к себе нерасположение рогатого пророка. Будто от него зависело, кому жить, кому не жить.

Наступила ночь, и только сверчки должны были нарушать её тишину. Валентине и Степану не давала заснуть корова соседей, она беспрестанно мычала. Степан ворочался в постели и, поняв, что жена тоже не спит, спросил у неё:

– Чего это Пчёлка у соседей размычалась? Может, ушиблась или съела чего?

Валентина пожала плечами. Пчёлка мычать не унималась. Степан снова спросил:

– Может, её змея укусила? – и, не обращая внимания на отсутствие реакции уставшей жены, выдвинул вслух гипотезу: – Взяла и наступила на гадюку, а та её ужалила.

Валентина пробурчала:

– Тоже мне, деревенский, а не знаешь – корова никогда на змею не наступит.

– Почему это не наступит? – заинтересовался Степан.

Валентина почти простонала в полудрёме:

– Да потому что ходит как корова. Это значит аккуратно, ни на змею, ни на лягушку, ни на жука какого никогда ногу не поставит. Пчёлка мычит – видно, недоеная. Больно ей, молоко в ней перегорает. Куда баба Зина глядит – не знаю.

– А ты спи давай, не вертись, – и, взяв руку мужа, прижала её к своей груди.

К утру ничего не поменялось, мычание Пчёлки разрывало душу. Валентина вышла на улицу и увидела мычащую корову перед запертой калиткой. «Тут что-то неладное», – всполошилась Валентина. Отперев калитку и ещё не дойдя до соседской избы, поняла: в доме никого нет. В замочной накладке подвесного замка на двери торчал деревянный колышек. Замка на этих дверях отроду не было, да и вообще в деревне на двери замок не вешали. Нужды в этом не было. Замками служили вилы да лопата, которыми подпиралась дверь, если оставляли дом без присмотра. Желающий навестить такой дом, увидев подпёртую дверь, понимал, что хозяев нет и соваться туда не следует.

Валентина кликнула мужа:

– Вчера баба Зина с дедом собирались на речку за калиной, до сих пор не вернулись. Сбегай на берег, посмотри: лодка их там?». Степан кивнул головой в знак того, что всё понял, и трусцой через огород побежал к реке. Валентина, принеся бабы Зинин подойник, стала раздаивать Пчёлку.

Вскоре прибежал Степан, запыхавшийся, с вытаращенными глазами. По его виду было уже ясно: лодки на берегу нет. Решение приняли моментально: поднять мужиков, у кого есть лодки, и проехать по местам, где по берегу растёт калина. Баба Зина и супруг её, дед Витя, несмотря на свой преклонный возраст, справно вели домашнее хозяйство, да ещё кроме грибов и картошки сдавали в заготконтору калину, заросли которой тянулись вдоль берега. Собирали её прямо с лодки, без какой-либо тары, ссыпая её тут же, под ноги, на пол своего речного транспорта. На таком промысле, понятно, не разбогатеешь, но всё же кой-какая копейка шла в дом. Степану только двоих лодочников удалось застать дома, те сгребли вёсла, закинув их на плечо, пошли к реке спускать свои плавсредства на воду. Грести пришлось против течения, правда, недолго. Их лодку, большую, с высокими бортами, заметили привязанной за куст калины. Когда уже подгребли к ней почти вплотную, увидели жуткую картину. В лодке, наполовину заполненной калиной, сверху на ягоде, вверх лицом, с простреленной грудью лежали два тела, залитые кровью того же цвета, что и калина.

Супругов похоронили в одном большом гробу. По поводу их убийства предположений и кривотолков было много. Но ни одно из них не имело под собой никаких оснований, уж больно безобидной была семейная пара. Зла никому не делали и не желали. Приезжал милиционер с полевой сумкой на боку, ходил по деревне, расспрашивал, протоколы писал, искал стреляные гильзы. Ничего не найдя и не услышав того, что могло бы пролить свет на раскрытие преступления, уехал к себе в город. Пригрозив непонятно кому, что он ещё вернётся.

Цивилизация в деревню продвигалась медленно. Середина двадцатого века на дворе, а кое в каких деревнях избы ещё топились по-чёрному. На открытом огне готовили пищу. В прокопчённом жилище нередко глаза чесались и пахло гарью. О тех, у кого в избе стояла русская печь, говорили: «Живут как цари». Не то чтобы у людей средств не было на сооружение такой печи или обыкновенной трёхколенной. Загвоздка была в другом: специалиста-печника из местных не было. Найти такого мастера можно было только в городе. Мотаться печнику в такую даль класть одну печь резона не было, он выдвигал условие – не меньше десяти. Расчет такой: семьдесят рублей за трёхколенную, без лежанки, за духовку цена отдельная, кормёжка и стакан водки на дым плюс жильё, где ему квартировать. Получив от него инструкции, сколько подручного материала ему нужно: кирпича, глины, песка, печной чугунины – это плита, дверки, колосники, всё нужно было приготовить к его приезду. Желающих поставить новую печь или перебрать старую нашлось больше десятка. Наступала осень, и затягивать с этим делом не было резона. На поиски печника Игната, рекомендованного жителями соседней деревни, отправили плотника Василия. У того четверо детей жили в городе, которых он навещал всё лето, почти каждую неделю, пока была открыта на реке навигация и ходил колёсный пароход «Красин». Василий возил своим творог, молоко, яйца. Естественно, он знал город лучше всех, а потому не станет блудить в этом огромном муравейнике, как называли город деревенские жители. В крайнем случае, дети помогут сориентироваться, найти нужный адрес. С посланником не ошиблись. Он без особого труда разыскал Игната. Тот ко всему попросил Василия подыскать ему комнатёнку у какой-нибудь вдовой бабы или разведёнки.

Василий развёл руками:

– У нас все бабы при мужиках и девки со своими парнями гуляют. Тут я тебе не сводник. С подобными безобразиями в деревне жёстко, накостылять могут.

– Да это я так, к слову, – сделав кислую мину, ответил Игнат. Ударили по рукам, и уже через три дня печник был в деревне.

Осознавая всю важность своего присутствия здесь, Игнат ходил по деревне эдаким барином, словно Фёдор Шаляпин по Тверской – Ямской. Мужик он, конечно, из себя был видный, хоть и семейный, но до симпатичных баб охотник. Работу он начал с того, что в первую очередь стал искать подходящую глину и на обрывистом берегу нашёл такую. Обойдя всех заказчиков, порекомендовал брать её оттуда, объяснив, как её надо заквасить минимум на сутки. Глина была жирной, но, если добавить песочка, будет в самый раз. Вот так, выкладывая печи, из одной избы в другую двигался Игнат. Специалистом в своём ремесле был он знатным, претензий к нему не было. Но вот стакан водки на дым печнику не каждый заказчик хотел подавать, считали излишеством. И так, мол, деньги берёт немалые, хватит с него, что столуется у них.

Но тут вот какая оказия. Обычно, закончив работу, чтобы печь задобрить, Игнат вовсе не для себя брал у хозяев водки стакан, а иначе, мол, тяги не будет, дым в трубу не пойдёт. Те, кто ему отказывал, действительно печь путём растопить не могли, чадила она, а дым еле-еле из трубы курился. Подозрение было, что он трубу чем-то затыкает. Лазили на крышу, смотрели трубу и дымоходы – всё чисто. Нечего делать, подавали печнику стакан водки, он лез на крышу, почти весь стакан сам выпивал, а остатки в трубу стряхнёт, свернёт из пальцев кукиш, тычет им в небо и нараспев, как поп на службе, говорит: «Куда фига, туда дым». И так повторял три раза. Тут же печь разгоралась, и дым большими клубами столбом поднимался в небо. В общем, чудеса, да и только. Увидев такое, даже атеисты крестились. А секрет чуда был вот в чём. Игнат, зная людскую скупость, чтобы не упустить шанс получить свою порцию алкоголя, шёл на хитрость. Выкладывая трубу, пока никто не видел, перекрывал дымоход больше чем на половину куском стекла, завершив работу, затапливал печь, та, естественно, плохо разгоралась, начинала чадить. Спрятав камень в карман, со стаканом водки лез на крышу, выпивал, стряхнув капли в трубу, туда же незаметно бросал камень. Стекло разбивалось, тяга восстанавливалась. Чтобы этой афере предать окрас таинства, он читал якобы заклинание: «Куда фига, туда дым». О нём говорили: «Этот печник – ещё и чёрт по совместительству».

Тихона по делам заготконторы отправляли в город сопроводить баржу, гружённую заготовкой, проследить разгрузку, получить новые фанерные бочки-клёпки, на всё про всё давалось ему дней десять. Для него такая командировка была событием. Наконец-то вырваться в свет и глянуть на культурную жизнь, разрешить кое-какие хозяйские нужды. На загул в городе намерений не было, но в кинотеатр, где перед сеансом играет музыку настоящий оркестр, и в универмаг, где от товаров, как ему рассказывали очевидцы, в глазах рябит, он непременно решил зайти. Отщипнув добрую половину накопленных деньжат, взял их с собой на подарки своей разлюбезной жёнушке и на приобретение предметов домашней необходимости, начиная с алюминиевого бидона и заканчивая портсигаром и капканом на крыс. Галстуки и запонки его не интересовали, а вот платок цветастый для матери надо было купить обязательно, в аптеку зайти выкупить микстуру и порошки. Надев на себя под пиджак белую выходную рубашку, офицерское галифе, начищенные почти до блеска кирзачи с подковками, насыпав себе полный карман семечек, Тихон попрощался с женой, дав ей наказов, будто он уезжает не на десять дней, а минимум на год. Хозяйские проблемы мало затрагивали его. Больше как-то моральные аспекты терзали его душу. Не без основания, конечно, его битая не раз жена получала эти наказы: вечером по соседям не ходить, гостей без него не принимать, на пристань к пароходу чтобы за сто метров не подходила… Дело в том, что как-то раз, когда на пароходе «Красин» они возвращались в свою деревню, палубный матрос положил глаз на его симпатичную грудастую жену, а та стала строить тому глазки, за что по приезду домой была избита вожжами. Впредь за подобную выходку Тихон обещал жене башку отрубить. Сомневался он в её супружеской верности по причине неравного брака. Разница в возрасте у них была почти четверть века, досталась она ему уже не девкой. Ухажёр её на фронт ушёл, оставив беременной, погиб почти сразу. Надька аборт сама себе фикусом сделала. Да проколола что-то там не то, оставив себя навсегда неспособной к беременности. Тихон уезжал более-менее спокойным, потому как знал: от него ничего не скроется. Глаза и уши остаются дома – это его пожилая матушка, она за Надеждой приглядит и по приезду ему всё отрапортует. Решив, что инструктаж проведён полностью, попрощавшись с женой и матушкой, он поспешил на баржу. Одного не учёл Тихон: что печник может прийти в их дом.

А тот заявился в тот же день, сразу после отъезда Тихона, не с намерением, конечно, соблазнить Тихонову жену Надьку, а чтобы сложить печь такую, которую хозяину обещал, что дрова в ней весело гореть будут, всё тепло в избу пойдёт. Босыми ногами по полу ходить будут. Войдя в дом, Игнат поздоровался. Следующая его фраза была:

– Такую печь воздвигну – дом перестоит.