Текст книги "Черная голубка"

Крикнула она ему:

– Костя, я тебе штец разогрею?

Костя, не оборачиваясь, ответил:

– Грей, конечно, сколько с пустым брюхом можно надсажаться!

Татьяна ушла в дом, подтопила печь и поставила на огонь чугунок со щами. Щи, подбеленные молоком, принесённым от его матери, Костя хлебал с большим аппетитом. Так есть ему не хотелось ещё никогда. Он молча ел щи, а Татьяна сидела напротив, не зная, с чего начать разговор. То ли прощенья просить за такую головомойку, то ли задобрить его чем-нибудь?

– Устал, Костик, небось? – ласково произнесла она.

Облизав деревянную ложку, он произнёс:

– Да, с непривычки плечи ломит. Вот теперь бы всхрапнуть.

Татьяна взбила ему подушку на печи. Но, вопреки, привычному месту, Костя перетащил подушку на супружеские полати, лёг, отвернулся к стенке и притих. «Чудеса творятся!» подумала Татьяна и улеглась на самый край полатей, не зная, что дальше ждать от тифозного. А ждать долго не пришлось. Костины шаловливые ручонки попали к ней под рубашку.

Наутро, вылеживаясь на постели и ощущая в теле необыкновенную лёгкость, она подумала: «Знала бы, что так хорошо будет, ещё бы в первый день его из ведра окатила». Костя долго на полатях задерживаться не стал. Погладив Татьянины выпуклости, перелез через неё и с куском хлеба выскочил во двор. К вечеру следующего дня плетень был уже готов. Перетянутое лыком, сказочной красоты получилось сооружение. В тот же день обратил он внимание на то, что он левша, и стал пользоваться одинаково удобно как левой рукой, так и правой. Из дырявого жестяного корыта он вырезал петуха, расписал охрой и закрепил его на коньке крыши. Да так его смастерил, что петух, поворачиваясь, показывал направление ветра. В дальнейшем он с таким азартом брался за любую работу, что порой про еду забывал. Татьяне почти силком приходилось тащить его к столу. За что Костя ни возьмется, всё в его руках преображается, из любой ерунды мог нужную вещь сделать.

Сельчане, видя, какие перемены у него на подворье, пошли к нему просто гужом со своими неполадками и бременем. Принёс ему Антон Мешков хромовые старые сапоги без подмёток. Голенище целое, выбрасывать жалко. Костя из порванного ремня от веялки вырезал подошвы, каблуки из него же сделал и прибил их, за неимением сапожных гвоздей, берёзовыми тонкими заострёнными колышками. Затем намочил их. Такие ладные сапоги получились, хоть камни пинай. Подошвы зубами не оторвать. От такого счастья Антон отдал Косте сломанную паровую молотилку, которая уже года три валялась за ригой, поросла травой и ржавела без дела. Затянули её лошадью в Костин двор. Видел он это диво впервые, долго разглядывал, трогал руками, а к вечеру того же дня запыхтел двигатель, закрутились шестерёнки. Мало того, что теперь была у него паровая молотилка, он пароконный плуг смастерил на два лемеха. Вот тогда-то и запахло в их избе пирогами. Чтобы Татьяне легче было управляться с хозяйством, механизировал он всё, что в доме должно было крутиться и двигаться. К калитке – и к той был приделан рычаг. Открываешь её – она воду из колодца качает. Старики гордились сельчанином, расхваливали его такими словами: «Дай нашему Константину Степановичу кучу железа, он из него без чертежей за три дня паровоз соберёт». Вот так с пятнадцати лет стали к нему обращаться по имени отчеству. Но за глаза, тоже с уважением, называли просто Левшой.

Заглянул к ним как-то в избу сват. Такое прозвище получил Андрей Прокопьевич после того собранья, на котором он переженил добрую часть деревни. Андрею Прокопьевичу хотелось знать результаты своей авантюры. Он считал, что несёт ответственность за вновь сложившиеся семьи. Поэтому и навещал их. И не по одному разу. Очень огорчался, если у кого-то семейная жизнь не ладилась. Он тогда пытался разобраться, в чём причина, и советом пытался её устранить. У кого складывалось всё ладно, тогда он, довольный, гордился собой, и для него то было большой радостью. Но, как бы у кого там ни сложилось, в каждой избе ему были рады. Вот и Татьяна пригласила его сразу к обеду.

– Хлеб да соль, – произнёс гость.

– Сват, не побрезгуйте нашим угощением, проходите к столу!

Гость отказываться не стал от тёплых оладий со сметаной и, оглядев всю избу, заговорил:

– Вижу, житьё-бытьё ваше устроилось, скоро станете зажиточными. Пора размножаться, одно дитя в семье не порядок. Вон, глянь-ка, у Антона Мешкова Анна уже спереди горбатая. Вам от них отставать негоже. Изба у вас добрая. Горница на три окна. Жена справная! Да и сам ты молодец какой! Видел я тебя хворым, грешным делом думал – не выживешь. А сейчас глянь какой, просто сызнова народился. Ты, Константин Степанович, своими золотыми руками прокормишь душ семь. Вот и покажи всем, что не только руки у тебя золотые, а ещё кое-что!» Костя залился краской, а Татьяна вроде как вступилась за супруга:

– Ну вы, Андрей Прокопьевич, скажете, аж неудобно! Немного времени-то прошло!

С утра Татьяна прошлась по скошенному полю и лесным околкам. Собрала полную корзину клубники вперемешку с земляникой и, расстелив свой фартук на крыльце, стала перебирать ягоду, отделяя звёздочки чашелистиков от плода, при этом негромко затянула песню. Костя столярничал под навесом, выполняя заказ лавочника – украшал резьбой стул. Приятные высокие нотки доносились до его слуха. Он отложил стамеску в сторону и прислушался к пению жены. «Ты смотри-ка, как выводит, голосок-то словно ручеёк. Заслушаться можно!» И, оставив верстак, подсел к Татьяне на крыльцо. В него настолько проникла песня, что, подцепив горсть ягод, он не смог съесть ни одной. «Вот это певунья, – подумал он, – словно мёд в уши наливает!» Он смотрел на неё и впервые увидел, что глаза у неё голубые, как небушко, и зубки ровные и белые. Коса такая богатая, будто сказочная. «Как я этого не замечал раньше? На неё надо смотреть и любоваться!»

Татьяна закончила песню:

– Что, Костик, ягодки захотел?

– Да нет, – впервые смутился Костя и даже немного покраснел, – просто песня хорошая. Никогда от тебя не слышал, думал, вообще петь не умеешь.

– Привычка у меня с детства осталась. Когда я с сёстрами ягоду собирала или перебирала, нас дед петь заставлял, чтоб ягоду есть не могли. Теперь стоит мне к ягоде прикоснуться, как песня сама начинает литься.

Хорошо у тебя получается, у нас в селе ни одна баба так петь не может. Спой ещё, только сначала, когда ты поёшь «динь-динь», у тебя голосок превращается в колокольчик.

– Татьяна, съев несколько ягод, запела. А Костя подвинулся ближе к ней, почти прижался. Почувствовал её тепло, которое передавалось ему и разливалось по его телу. Пение завораживало:

 
В лунном сиянии снег серебрится,
Зимней дорогою троечка мчится,
Динь-динь-динь, динь-динь-динь —
Колокольчик звенит,
Этот звон, этот звон
О любви говорит.
 

Пение переполняло его чувства и лишало рассудка. Он готов был слушать его вечно. Ему сейчас хотелось схватить Татьяну в охапку, унести на полати, обнимать и целовать её. Песня закончилась. Костя, зачарованный, не мог оторвать глаз от Татьяны. Можно сказать, взмолился перед ней:

– Пой ещё, у меня от твоего пения грудь разрывается!

– Костик, скажи правду. Тебе просто ягоды жалко?

– Да на кой она мне нужна! Сто лет бы её не ел!

– Татьяна кокетливо улыбнулась, потёрлась о Костю плечом.

– Ну, слушай, коль тебе по душе:

 
На Муромской дороге стояли три сосны,
Прощался со мной милый до будущей весны.
Он клялся и божился меня не позабыть,
На дальней на сторонке одну меня любить.
 

Уже где-то после пятой песни Костя смахнул слезинку, скромно замявшись, пробурчал Татьяне:

– Знаешь, утомился я что-то. Может, солнце напекло. Пойдём вместе на полати, отдохнём. С ягодой ничего не сделается. Сороки не растащат.

– Вон ты чего надумал! Нет, Костя! Нет! Зинка не спит. На это есть другое время.

Вечером уложили Зинку спать пораньше, уснула она крепко, и никто не знает кроме них двоих, что и как происходило на полатях той ночью.

– На следующий день за обедом Татьяна, наполняя Костину чашку свекольником, спросила:

– Стул-то вырезать закончил?

– Всё, готово место под седалище, можно приглашать заказчика.

– Чем сейчас думаешь заняться?

– Зиночке хочу коня на колёсах смастерить, чтобы верхом на нём каталась, думаю, это радостью ей будет.

Удивлёнными глазами смотрела Татьяна на него:

– Ты её никогда не называл Зиночкой.

– Называл, она ведь дочка мне. Ты просто не слышала, – приврал Костя.

Тогда Татьяна, как будто, между прочим, спросила:

– Кость, я что-то ночью не расслышала, как ты меня назвал?

– Как-как, кажись, певунья.

– Нет, ты сказал: «Певунья ты моя» и ещё как-то по-другому.

Костя замялся:

– Вот настанет ночь, ещё скажу.

– Ах вот оно что! У тебя только по ночам язык развязывается. Скажи сейчас, я тебе ещё ложечку сметанки положу.

Костя расправил плечи:

– Да я и без сметаны сказать могу, хоть сколько раз: «Любимая ты моя».

Татьяна обняла Костю и несколько раз поцеловала его в щёки.

– Как долго я ждала такие слова, ты мне их почаще говори, Костенька! И ты у меня любимый.

– Думается, что именно эта ночь принесла свои плоды. Весной появился наследник, назвали его Андреем в честь свата, который и стал его крёстным отцом.

В купейном вагоне поезда с чего-то зашёл разговор промеж пассажиров о народных приметах. Моя соседка Зинаида Константиновна, химик, доктор наук, поведала мне историю, связанную с приметой, что когда-то показала лошадь их сельчанина Андрея Прокопьевича, и которую ей пересказала её мать Татьяна. История меня заинтриговала, и я спросил, как в дальнейшем сложилась жизнь их семьи? В тридцатом году в период коллективизации Костя с радостью вступил в колхоз, сдав туда свою паровую молотилку. Работал механизатором. Помимо приёмной дочери, воспитал и дал образования ещё своим пятерым сыновьям. В войну был механиком танковой колонны, вернулся домой, имея ордена и ранения.

Вот так эта история стала моим достоянием. Но вот что ещё поведала мне Зинаида Константиновна: каждый раз, как только возможность появляется, едет она домой к отцу с матерью с радостным желанием прикоснуться к чистейшему источнику их непроходящей любви. Отведать их пресной и необыкновенно вкусной еды: щей из печки да каши напаренной, сбегать в погреб, как в детстве, за капустой да за огурцами, сливок поесть из тёмного чулана прямо с крынки большой ложкой… А на закате солнца сесть вместе с родителями на деревянное крыльцо, на то самое, что отец переделывать не даёт, и слушать мамины песни про колокольчик, про дальнюю сторонку, про кручину И чтоб сердце сладко-сладко замирало в груди:

 
– Динь-динь-динь, динь-динь-динь —
Колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон
О любви говорит.
 

Синеглазка

Три села. От одного до другого километров пять. А заглянуть к ним – как будто разные государства. Говорят все на одном языке, и по численности почти одинаковы. Но быт, поведение, культура отличаются, как опера и балет. Любой праздник взять – проводят его в каждом селе по-своему. Вроде ездят в гости друг к другу, смешанные браки не редкость, одним рейсовым автобусом добираются до города. Но тот, кто их знает, даже издали, по походке определит, кто из какой деревни.

К примеру, Силаевка – первое, в семи километрах, от города село. Там все считают себя горожанами и на совхозной ниве трудиться не желают, находят работу в городе. Преимущественно на суконную фабрику – шерсть сучить и драп из неё ткать, да и на швейную фабрику – шинели да пальто шить. Если кому-то из других мест драп был нужен или шерсть на вязанье, обращались в Силаевку, там с рук эту продукцию можно было купить раз в пять дешевле, чем у государства. Силаевцы гордились тем, что живут правильно и красиво, считали себя рангом выше соседей. Удивительное дело! На всю деревню пять фамилий, но не все желали признавать родство, говорили, это просто совпадение. Все тамошние мужики любители хорошо отдохнуть, что означало вдрызг напиться. Все – драчуны и в семье большие скандалисты. Они даже внешне отличались от заезжих. Все, как на подбор, черноголовые, смотрят как-то исподлобья и привычку имели кулаки держать сжатыми. Здесь крики, брань и суматоха – обычное дело. О женщинах же такого не скажешь. Это были просто забитые тётки. Нарекли силаевских прозвищем Цыгане.

Это ещё за то, что промысел у них был скот воровать. Сараи их были построены так, что вход был с улицы, и тянулся сарай через весь огород до забора. А там, на задах, была ещё дверь. Внутри же того сооружения были построены перегородки и отсеки. В таком сарае можно спрятать и караван верблюдов.

Следующим расположилось село Екатериновка, окружённое совхозными полями. Природа, конечно, скудновата: речушка небольшая, да и та летом пересыхала; вокруг одни поля да кое-где берёзовые колки. Зато сельчане характеризовались во всей округе как положительные, работящие. В город они на работу не ездили. Все трудились на месте во славу родного совхоза, и всё у них было в порядке, как в доме, так и на работе. Не было такого двора, где бы не держали домашнюю птицу и скот. А переходящее Трудовое знамя уже много лет не покидало правление совхоза, которым, можно сказать, не управлял, а дирижировал Филипп Иванович. Уж настолько хорошо настроены были сельчане на трудовой лад, будто инструменты в симфоническом оркестре. Гордились всеми, кто имел вымпел на рабочем месте и звание «Ударник коммунистического труда».

Дальше от них, километров пять в левую сторону, село Ханинеевка – удивительный пейзаж со всех четырёх сторон. Перед селом – сосновый бор, богатый клубникой и земляникой; было её столько, хоть совком собирай. Ветер с той стороны приносил хвойный запах и заполнял им всю Ханинеевку. Главным чудом села был родник с необыкновенно чистой водой, содержащей в себе какой-то процент серебра. Источник образовывал пруд, в некоторых местах глубиною до пятнадцати метров. Но каждый камешек и травинка были прекрасно видны на дне! Да что там камешки! Даже зелёные полоски на теле окунька можно было различать. Берега пруда были покрыты цветущими травами, зарослями черёмухи и сирени; и такой хор пернатых разноголосьем озвучивал этот пейзаж весь световой день, что казалось, будто птицы со всего света слетелись сюда на спевку. За крашеным радужными красками штакетником цвели георгины всех сортов. Хоть и не было тут асфальта, но улицы были убраны под метёлку, в общем, не деревня, а Швейцария. Бывали здесь такие приезжие, которые её сравнивали с этим государством. Местные жители, невзирая на пол и возраст, обращались друг к другу по имени и отчеству. Якобы это правило было принято изначально со времён создания Ханинеевки. Семьи тут преимущественно большие.

Но вот такая особенность – большой процент больных на голову приходился на душу населения. Если в каком доме дурака не было, то в другом их было два. О чудачествах их рассказывали во всей округе. Вот, к примеру, печь до конца не протопят, возьмут трубу закроют. Деньги они называли так: десятки – красненькие, трояки – зелененькие, а рубли – жёлтенькие. Пришлось одному ханинеевцу в городскую поликлинику ехать анализы сдавать, так он кал привёз в коробке из-под ботинок. Грешно всех в таком чудачестве уличать, но таких было немало. Перекрывался этот порок тем, что девки здесь были красивые, подолгу в невестах не засиживались, все нарасхват.

 
 ВОЛОДЬКА
 

Володька Исаев, такой же пьяница, как большинство его дружков силаевских, неожиданно для всех стал полным трезвенником. Причём отказался от спиртного, не прибегая ни к какому медикаментозному вмешательству. К стакану он стал прикладываться с юных лет. Пил всё, что имело градус. К восемнадцати годам нажил себе гастрит, за что и получил в военкомате белый билет. Больной желудок не усмирил пагубную страсть, и вместо почётных рядов Вооружённых сил, Володька влился в ряды пьянчуг, толкавшихся у сельмага с утра до закрытия. Ассортимент алкоголя на прилавке сельского магазина был скудным – водка «Московская» за два восемьдесят семь и «Плодово-ягодное» вино за рубль две копейки. Оно-то и было популярным у вышеназванных потребителей за низкую цену, которые сменили ему название на «Плодово-выгодное».

И вот за пьяный скандал с кондуктором в автобусе Володька получил пятнадцать суток административного ареста. Отбывая свой полумесячный срок, он с двумя сокамерниками днём выгребал содержимое мусорных ящиков в грузовую машину, а вечерами, тоскуя по утраченной свободе, в нарисованном на стене календаре вычеркивал прожитый в неволе день. Сокамерники были постарше его лет на семнадцать-двадцать. Оба – семейные боксёры. Устраивали бои без правил в своём родном гнёздышке, наводя страх и ужас на родных и близких. Для них ходка сюда была не первая. Каких только историй не наслушался Володька от новых друзей. Чем дурнее был рассказ, тем смешнее. Все пересказанные истории имели тематику пьяных похождений. Опытный психолог определил бы – сказывается тоска по спиртному. Как-то вечером они отужинали баландой и готовились ко сну, но нарушил их камерный покой дежурный милиционер. Он не в приказном порядке, а так, как будто между прочим, озвучил заманчивую халтурку: извлечь погибшую работницу винзавода из железнодорожной цистерны, находящейся в тупике того же завода. За такую плёвую работёнку предлагалось угощенье – по бутылке вина на рыло. Дальше милиционеру говорить не пришлось, намёк был понят. Все трое готовы были приступить к работе, закатав рукава, немедленно. Милиционер сказал: «Нужны только двое, кому-то придется остаться!» Сокамерники начали толкаться, пытаясь вырваться вперёд, чуть было не произошла потасовка. Тот, кто постарше, расталкивая приятелей, доказывал дежурному, что именно он должен там быть, потому как никто лучше него не знает, как это делается. А у него опыт. Он этих покойников из трюмов корабля вытаскивал пачками, когда в Морфлоте служил. Другой тоже пытался переубедить дежурного, уверяя его, что он всю жизнь проработал в морге, и только он знает, как нужно с покойниками обращаться. Володька кричал: «Да, как говно убирать, так, значит, Исаев, а как что-нибудь хорошенькое, так про меня забываете. Если меня не возьмете, я тогда в камере повешусь. У меня склонность к самоубийству. Меня из-за этого в армию не взяли». Никому не хотелось оставаться в камере. Правильнее сказать, хотелось лезть в цистерну. Дежурный милиционер, видя, что арестанты становятся агрессивными, разрешил ехать всем троим.

Задача перед ними была поставлена нехитрая: опуститься на дно сухой цистерны, обернуть труп брезентом, обвязать верёвкой и вытащить через горловину цистерны наружу. Потом уже грузовиком, на котором они вывозили днём мусор, доставить покойницу в морг. Когда подъехали к цистерне, там уже толпился народ – кто-то из прокуратуры, родственники, коллеги по цеху и просто любопытные. Манятька, так ласково называли покойницу, работала мойщицей бутылок. Полтора месяца назад пропала, не вернувшись с работы. Немного было версий по поводу её исчезновения. Но такой, что Манятька могла утонуть в цистерне, полной «Плодово-выгодного» вина, никто и предположить не мог. Две недели назад вино было слито из цистерны, бутилировано и пущено в продажу. Позже в народе назовут «Плодово-выгодное» в честь погибшей «Манятька». Когда цистерну решили наполнить следующей порцией винного сырья, тогда-то и обнаружили разложившееся тело. Без опознавания было понятно, кто это. Такой клеёнчатый фартук был только у неё. При жизни Манятька любила выпить, но о такой смерти, наверное, не могла и мечтать. Рядом с трупом лежало пожарное ведро, оно-то, по-видимому, и утянуло Манятьку на дно. Работники прокуратуры объяснили, как нужно действовать санитарам, точнее сказать, нашим арестантам. В цистерну на кабеле была опущена лампочка. Она хорошо осветила внутреннее пространство, туда же была спущена и узкая лестница. За неимением противогазов арестантам предложили завязать носы рабочими фартуками. Но это никак не ослабило смердящий запах. Та вонь была ничто по сравнению с увиденным: вот сколько звёзд на небе, столько же мух было в цистерне. Зелёное раскиснувшее тело с вываленными наружу глазами спровоцировало рвотный рефлекс у наших добровольцев вместе с милиционером, сидевшим наверху у горловины цистерны. Конечно, если бы Манятька утонула в цистерне с водкой, а ещё лучше со спиртом, тело бы так не разложилось. По идее, её на брезент можно было переложить лопатой, но за неимением таковой, ни один из тройки самоотверженных добровольцев не решался прикоснуться к утопленнице. Стали перепираться.

Володька первый сказал:

– Вы уже все зубы на покойниках съели, вам и начинать, а я неопытный, во флоте не служил. Я тут с вами просто за компанию.

По-видимому, осознавая, что без Манятьки их из цистерны не выпустят, а помощи ждать неоткуда, ругаясь матом и проклиная всех и всё, и в первую очередь милиционера, приступили к «выносу тела». Когда наши герои, начисто проблёванные, поднялись наверх цистерны, вид у них был такой, что хоть самих с Манятькой хорони.

По окончанию процедуры «выноса» самый старший из арестантов на полном серьёзе обратился к милиционеру:

– Слышь, начальник, за такую работу срок бы надо суток на трое скостить, а вино ты себе забери, с начальством разопьёшь.

Обещанное вознаграждение за доблестный труд в виде четырёх бутылок «Плодово-ягодного» вина (четвёртая предназначалась милиционеру) было вручено им вахтёром прямо на проходной. Но почему-то, к удивлению всех присутствующих, награда была отвергнута всем квартетом. До конца срока больше никто не заводил разговоров о спиртном.

Неизвестно как те, но Володька не пил уже третий год. Казалось, порадоваться за него нужно, что пить бросил, на работу устроился, одеваться стал по моде, сшил в ателье брюки-дудочки, но кого-то такая перемена в его жизни огорчала. То были его бывшие приятели-собутыльники. К тому же Володька стал жадным, перестал давать взаймы деньги бывшим дружкам, соседям. Появилась у него мечта – купить себе мотоцикл «Ява» двухцилиндровый, с коляской. Видел он однажды, как к девичьему общежитию швейной фабрики подъехал парень на таком мотоцикле; только посигналил, как из всех окон высунулись девки, разглядывали его, посылали комплименты и просились с ним покататься. Он тогда уехал с красивой девицей. Вот и Володьке захотелось так же. Будь у него «Ява», все девки были бы его. Пусть даже и не все, но вот Синеглазку он бы с великим удовольствием покатал. Нравилась она ему очень. Поглядывал он на неё со стороны, а вот подойти никак не решался. То ли стеснялся, то ли боялся получить отказ. Она родом была из Ханинеевки. Много раз он её в рейсовом автобусе видел, даже попробовал с ней заговорить. Спросил, будет ли она сходить на следующей остановке. На что она отрицательно мотнула головой. Синеглазка абсолютно не замечала его. Потому как с детства было заложено всем ханинеевским девчонкам, что самое страшное в жизни – выйти замуж за жениха из Силаевки. Даже когда из Силаевки приезжали к ним парни в клуб на танцы, местные выключали музыку и исчезали. Никто не желал с ними общаться. Имя Синеглазки он узнал от её односельчанки, которая покупала у него ворованную пряжу. Елена Павловна – так величали её в Ханинеевке. Третья, старшая дочь скотника Павла Петровича и полевой работницы Зои Ивановны. Также узнал Володька, что она каждое воскресенье приезжает домой навестить родителей.

Вечером Володька слонялся по двору. Отец в окно увидел мрачного сына и вышел тоже во двор:

– Чего грустишь сынок, заняться нечем?

Володька будто не слышал его слов. Отцу всё-таки хотелось с ним поговорить.

– Жениться тебе пора. Выбор девок на комбинате хороший. Чего теряешься!? Выбирай дивчину и веди в дом. Свадьбу сыграем, на три дня запой устроим. Думаешь, я не знаю, что деньги на книжку кладёшь? Правильно. Погулять, так погулять!

Володька понимал отцовскую заботу и беспокойство за его, Володькино, будущее.

– Хотя отцу лишь бы погулять, хоть на свадьбе, хоть на похоронах. Ну, не на Володькиных, конечно. Отец всё-таки добра желал.

– Нет, батя, деньги я складываю не на свадьбу. Мотоцикл «Ява» хочу взять.

– Ой, сынок, да там в полторы тысячи не уложишься! Да это же десять телевизоров можно купить! Столько не заработать и шерсти столько не наворовать. Шёл бы ты на шофёра учиться. Специальность что надо. Где кому чего подвезти, всегда можно подкалымить. И не надо за сто двадцать рублей в красильном цехе париться. Гастрит у тебя уже есть, осталось заработать чахотку. Тебе талоны на молоко не просто так дают. Вот и подумай. Но с женитьбой всё равно не затягивай, есть же какая-нибудь на примете?

Володька нахмурился и скис.

– Есть одна, но в мою сторону даже не смотрит.

– Это кто ж такая? – поднял брови отец.

– Еленой Павловной зовут.

– Учительница что ли?

– Нет, ханинеевская она.

– Сынок, не знаю я её, не видел, но скажу – выкини из головы. Она тебе дураков нарожает и будет всех по имени-отчеству величать.

– Легко тебе сказать выкини из головы, а она у меня никак не выкидывается, всё время о ней думаю. С какой стати она дураков будет рожать, сама-то она умная.

– Была бы умная – бросилась бы тебе на шею. Ты ведь непьющий и всё в дом тащишь. Второго такого не то, что в Силаевке, во всём свете не найти.

Этот разговор с отцом Володьку как-то подзадорил.

– Ты бы, чем советы про женитьбу давать, лучше бы подсказал, как денег раздобыть? Или занять у кого?

Отец смерил взглядом сына с ног до головы:

– Деньгу добыть можно!

 
ЮРКА
 

Утром мать заглянула в комнату сына, минут через десять после звонка будильника.

– Вставай, специалист, сварочный аппарат простаивает. Ты как в дом попал? Я ведь с вечера, как только ты ушёл, дверь на крючок закинула. В окно, верно, влез? Во сколько домой заявился?

Юрка до конца ещё не проснулся, сидел на кровати с закрытыми глазами. А заявился он утром, как подметила мать, через окно. И времени на сон у него и двух часов не было. Сейчас он завидовал медведям, которые спят всю зиму. И вот так уже второй месяц, каждый понедельник, Юрка бегал на танцы в Ханинеевку, потому что красавица Ленка приезжала туда из города на выходные к родителям. Из клуба они выходили вместе, шли к пруду, разговаривали, сидели на траве, вернее сказать, на Юркином пиджаке. Заканчивалось это расставанием у её калитки затяжным, нежным рукопожатием. Но вот уже два воскресенья подряд они целовались. Губы у Ленки были такие вкусные, что ту сладость он ощущал весь обратный путь до Екатериновки. Юрка, чтобы отведать ещё такой вкуснятины и увидеть синие глаза, с нетерпением ждал следующего воскресения. Вся будняя неделя казалась ему вечностью. Он бы с удовольствием каждый день ездил к ней в городскую общагу. Но это было нереально. На работе весенние, летние и осенние дни были не нормированы, а загружен он был до позднего вечера и подменить его было некому. Он единственный сварщик в МТС. Вот был бы мотоцикл, тогда бы он мог свободно гонять и в город, и в Ханинеевку. В городском магазине «Спорттовары» в свободной продаже стояли мотоциклы «Ка-52», непонятно за что прозванные в народе «Козлами». «Вот такой бы мне! – думал

– Юрка, – но что скажут родители?» Он уже представлял их ответ: «Братцев кроликов (так называли его младших братьев-близнецов за то, что они в сарае разводили кролов) одевать надо, из костюмов они повырастали, рукава по локоть, и телевизор надо». Отец у матери года три деньги на ружьё выпрашивает, и всё бесполезно. Мать, когда про ружьё услышала, сказала, как отрезала: «Да ты и в корову с трёх метров не попадёшь, не то что в зайца. Потом тебе ещё понадобится пыжи покупать да капсюли всякие. Не выдумывай!» Отец закрывал эту тему на полгода, а когда её возобновлял, материн аргумент вновь лишал его мечты. Мне лучше не портить мамке настроение, про мотоцикл не заикаться.

Юрка завтракал один, отец уже был на работе, братья-близнецы спали.

Мать разбирало любопытство:

– Что там за краля у тебя, поглядеть бы?

– Боюсь, ослепнете, – отшутился Юрка. Мысль о мотоцикле стала точить его разум, и он решил припугнуть родителей. Вечером дома, когда все собрались, он объявил, что хочет уехать в город. Эти слова чуть не контузили отца.

– Чего дома не живётся? Тут тебе почёт и слава. А в городе ты кто? Да и директор тебя не отпустит, паспорт не отдаст. Один сварщик на село. Это дезертирство! За такое в войну расстреливали. Что ты там забыл? В киношку каждый день ходить, магазинными продуктами питаться да по чужим домам квартировать? Мы с матерью думали, ты у нас поумнее будешь, и к родительскому дому прирос!

– Девушка у меня там, встречаемся только по воскресеньям. – Юрка изложил всё как есть и в заключение, тяжко вздохнув, добавил: – Был бы хоть «Козёл», я бы на нём к ней ездил.

От услышанных новостей ошалевшая мать переспросила:

– Это что за «козёл»? Поди, тот мотик, на котором агроном катается? Мне, когда на нём его вижу, кажется, он на бензопиле едет. Так рычит и дымит, как будто фронт близко.

Юрка сказал:

– Просто, он неправильно его отрегулировал и смесь неверно составил.

Отец повернулся к матери:

– Ну что, мать, выбирай.

Мать мысленно рассуждала: «Козёл» или телевизор?» Она ведь уже вышила салфетку на телевизор, и вся семья мечтает, когда это чудо радиотехники у них в доме появится. Молчание было затяжным, после чего ею был вынесен вердикт: «Свинью заколем, берём козла и телевизор».

Отец спросил:

– А на свадьбу кого колоть будем? Говорил же тебе по весне – берём двух поросят.

Мать, указывая на младших сыновей, сказала:

– У Петьки с Васькой полсарая кроликов, осенью забьём, вот и будем с мясом.

Братья загалдели. Их лишали частной собственности. Эта отрасль – кролиководство – принадлежала только им. Они каждый день рвали траву, набивали полную тележку и кормили своих питомцев в надежде осенью их продать и купить себе настольную игру «Футбол», шоколадных конфет и суконные ботинки.

Мать успокоила сыновей:

– Будет вам игра, ботинки и всё остальное – отец научится шкурки выделывать, сошьём вам шапки кроличьи, да и Юрка вас на мотоцикле покатает!

Братья тут же заспорили меж собой, кому сидеть на бензобаке, а кому на заднем сиденье.

Отец возразил:

– Ну, мать, без свинины что за свадьба? Холодца не сваришь, котлет не накрутишь!

Мать весомо ответила:

– Всё будет. Тёлку и бычка на мясо сдадим.

Отец повеселел:

– Если тёлку да бычка сдадим, можно и мне ботиночки суконные к зиме взять.

Мать посмотрела на отца как на врага:

– В бурках своих ещё походишь.

Отец возмутился:

– Сколько можно? Я в них с самой войны хожу!

Мать его успокоила:

– Ничего, Хрущёв вон всю войну в таких ходил и по сей день носит! Они у него как новые. Я в журнале «Огонёк» видела.