Текст книги "Цирк зажигает огни"

– Я вам буду суфлировать, – успокоил я наконец Голуа.

– Бон, бон, мой друг, корошо. Я уверен. Бон.

Перед представлением Голуа напялил на меня фрак с галунами, сам подмазал мне брови и нарумянил щеки, подвёл глаза. Теперь я и сам не узнал себя в зеркале. Я волновался…

– Главное – кураж[59]59
  Кураж ныне в плане бытовом – ломание, кривляние, приставание к людям на улице, в транспорте, в коммунальной квартире и т. д., но применительно к искусству, преимущественно артистическому, это неотъемлемая составная профессионализма. Это – смелость, храбрость, отвага, бодрое, уверенное настроение на арене, на сцене, на съёмочной площадке. Без этого куража нет контакта со зрителями и слушателями. Но и перечисленные признаки даны в минимальном списке – их гораздо больше, и они куда тоньше этих понятий. Первый профессиональный учитель циркового искусства братьев Дуровых Анжелло Бриаторо требовал от своих учеников подростков каждый раз уточнения и дополнения. Так что не одними лишь своим примером и кнутом добивался успеха у своих учеников их цирковой учитель, но и психологическим тренингом.


[Закрыть], кураж! – приговаривал Голуа. – И ни слова по-русски. Мы – французы. Артист Голуа и его ассистент. Ассистент! Вы понимаете? – Голуа поднял палец вверх.

Мы пошли к собакам. В проходе мелькнулу меня перед глазами набитый людьми амфитеатр, яркие фонари под куполом. Голубая наездница бочком сидела на толстой лошади. Лошадь мерными волнами тяжёлым галопом шла по арене.

– Вы только кланяйтесь: вот так, – говорил Голуа, – а я делаю рукой – вуаля. – Он браво взмахнул рукой и кивнул вверх подбородком. – Дю кураж, месье Мирон. После Самарио – клоун, и сейчас же наш номер. Вот! Слышите? Это его музыка. Берите собак. Гамэн!

Признаюсь, я плохо видел публику. Она слилась вся в какую-то живую стену вокруг меня. Я поклонился под музыку. Француз лихо поднял руку. И так, каналья, поднял и так замер, что все стали хлопать. Француз кланялся во все стороны. Я заметил, как Осип из прохода в своем шталмейстерском фраке внимательно глядит на меня. Да, а вчера ещё я сидел на галерке в моей шубе и глядел потерянными глазами на этот номер. Музыка начала сначала, и собаки стали делать номер за номером. Я подсказывал французу русские слова, он так смешно их коверкал, что весь цирк покатывался. Я так волновался, что не заметил, как кончился наш номер. Но я, сам не зная почему, также подпрыгнул, также поклонился, как Голуа, и вприпрыжку выбежал вслед за собаками.

В коридоре запыхавшимся голосом Голуа говорил:

– Очаровательно, я в восторге… Вы сделаете карьеру. Через шесть месяцев вы – рантье… У вас будет свой дом. – Он жал мне руку. Собаки подвывали, и Гамэн пихал меня лбом в коленку – они ждали кормёжки после работы.

– Да, да, – теребил меня за плечо Голуа, когда мы кормили псов. – Я поставлю вам номер, и тогда будете артист – вы, а я – ассистент. Мировой номер. Но это не с собаками. Собака есть в каждом дворе… Не давайте много Гризетт – она фальшивила в этот вечер… Это будет сенсация. Вся пресса неделю будет занята вами. Вот вам моё слово и моя рука! – И он совал мне свою руку в потной белой перчатке. – Завтра утром я вам покажу вашего партнера. Не забудьте лошадь Буль-де-Нэж – копыта, копыта. Я бегу, адьё!

В конюшне Осип и конюхи обступили меня:

– Что говорить: артист натуральный, форменно француз и выходка есть, не надо лучше.

– Это уж ведро ставишь, – гудели мои товарищи.

И во вчерашней пивной я на остатки денег угощал конюхов. Я не заметил, как Осип выкупил мои часы и тихонько спустил их в карман моей новой тужурки.

Ночевал я в эту ночь в конюшне. Лошади мирно хрустели овсом и гулко переминались на деревянном помосте. Они все смотрели серьёзно, как и тот клоун, что считал в проходе пятый тур наездницы.

– Газету видал? – сказал мне дежурный конюх и протянул «Вечёрку». Я вертел газету, и глаза сами привели меня к месту:

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ЗАДЕНЬ

Скрылся с 500 рублями кассир Кредитного товарищества П. Н. Никонов. Последнее время Никонов сильно играл в клубе. К поискам его приняты меры.

Кассира Никонова нет. Как же его искать? Я натянул по уши казённый тулуп и заснул мертвецки Мироном Корольковым.

IV

Наутро вычистил Буль-де-Нэжа. Как раз кончал, тут входит Голуа. Он поздоровался с лошадкой, потом со мной и сразу же потянул меня вон:

– Идём, я вас представлю вашему партнеру! Мировой аттракцион. Это, действительно, европейский номер. Король реки Конго.

Он порылся в кармане, достал ключ и открыл дверь. На меня из темноты пахнуло теплом и сыростью. Голуа повернул выключатель, и я увидел посреди комнаты большую плоскую клетку. Голуа молчал и остро взглядывал чёрными глазками то на меня, то на клетку. Клетка мне сразу показалась пустой. Но вдруг я увидел, что на полу этой клетки, как изогнутое бревно, лежала змея. Я дрогнул. Голуа резко свистнул сквозь зубы. Змея повернулась и, шурша кольцом о кольцо, тяжело стала перевивать тело и потянулась головой к дверке.

– Ле боа! – сказал Голуа и указал мне рукой на клетку.

Это, действительно, был удав. Не удав, а удавище! Я не мог сразу определить его длины; но он был толст и упитан, и во всех его поворотах чувствовалась сила, как будто тяжелая литая резина растягивается и сбегается в кольца. Змея уставилась неподвижно чёрными блестящими глазами. В этих глазах был один блеск и никакого выражения; тупой и спокойный идиот глядел на меня. Но я не мог оторваться от этих блестящих, как стеклярус, глаз и тут почувствовал, что какая-то неумолимая и жестокая власть глядит на меня из этих чёрных блесток. Я уж не считал его идиотом, а всё глядел, глядел не отрываясь.

– А? Не правда ли, Король? Король лесов, Король Конго. Вы восхищены, я вижу, – сказал Голуа. – Ну, довольно. – Он повернул меня к двери и погасил свет.

– Работать с таким красавцем – это, конечно, счастье. Как вы ни одевайтесь, вы не заставите глядеть на себя тысячный зал, глядеть, затаив дух. Но если вы выйдете с таким прекрасным чудовищем, вы покорили свет. Публика задохнется от восторга, от трепета. Вы понимаете, что это может вам дать? И вы, месье Мирон, вы будете артист, а я ассистент!

Но я ничего не мог отвечать. Я не мог стряхнуть оцепенения и страха, что остался у меня от этих глаз удава. Мне казалось, что за нами шуршит его тяжёлое тело. А когда я взглянул в чёрные глаза Голуа, то даже вздрогнул: удав! Такие же чёрные, блестящие дырки, и такие же пристальные, и он ими жмёт, гвоздит, когда говорит.

В это время подошёл к нам конюх Савелий.

– Иди, Мирон, живо в местком. Требуют. Сейчас!

У меня вдруг сердце упало. В месткоме будут спрашивать, спросят документы, паспорт, хоть что-нибудь, а у меня ничего, совершенно ничего, никакой бумажонки. Сказать – потерял? Но тогда надо заявлять в милицию, а милиция наведёт справки по месту жительства, а там в Тверской губернии сидит в деревне настоящий Мирон Корольков. Всё узнается, и я пропал, пропал!

Голуа пристально глядел на меня сбоку своими блестящими дырками. Я со злобой вырвал свою руку – он всегда брал меня под руку – и бросился в конюшню искать Осипа. А Савелий кричал мне вдогонку:

– Куда ты? Наверх, сюда. Тута местком.

Осипа не было в конюшне, его совсем не было в цирке: его послали принимать опилки. Что же делать? Я вошёл в стойло к Буль-де-Нэжу и без надобности расплетал и заплетал косички на его гриве. А Савелий нашёл меня и кричал на всю конюшню:

– Да брось ты стараться, иди, не будут там ждать тебя до вечера.

– А что там им надо? – спросил я нарочно сердитым голосом.

– Да идём! Там увидишь.

Я пошел с Савелием. Я смотрел по сторонам, куда бы юркнуть, и вдруг решил: будь, что будет, – как будто снова я поставил на карту последний червонец.

В месткоме сидели наш конторщик и билетёрша. Голуа стоял тут же, хмурый. Зло глядел на билетершу и бил себя хлыстиком по голенищу.

– У вас бумаги есть с собой? – прямо спросил меня конторщик. Я начал мужицким говором:

– Каки наши бумаги?

– Ну, книжка союзная.

Но билетерша вмешалась:

– Какой вы странный! Человек только что из деревни… а потом ведь – лично у Голуа. Тут главное, чтобы страховка. Спросите, Корольков, вашего хозяйчика: что же он, намерен вас страховать?

Все слушали, как я спрашивал по-французски Голуа.

– Нон! Нон! – закричал француз. – Артист! Вы – артист. Артист сам лезет туда, под купол цирка, и он берёт плату за свой риск, он сам себя страхует. Почему один артист должен страховать другого? Нелепость. Нет, нет.

– Ага! Не хочет! – закричала билетерша. – Ни черта, товарищ, мы ему всё это вклеим. Тут тебе ЭС! ЭС! ЭС! ЭР! – крикнула билетёрша в лицо французу.

Я боялся, что она ему язык покажет. У француза хлыст так и прыгал в руке.

– На, на! Пиши анкету. – Билетерша тыкала мне в руки лист. – Пиши, товарищ, и не я буду – через неделю будет книжка союзная! Пусть тогда покрутится. Валютчики!

Я схватил лист, сложил и запрятал в карман.

– Вечерком вам в кассу занесу. Мне надо толком, я по этому делу не мастер.

Я поклонился и вышел в двери. Прошел три шага и побежал, во всю прыть побежал в конюшню.

– Мирон! Мирон! – кричал сзади Голуа. Кричал тем голосом, что на собак.

Вечером я сказал Осипу всё, как было. Это был теперь один человек во всем мире, кому я мог ни слова не врать. Я спросил чернил и корявым, полуграмотным почерком заполнил анкету. Выходило, что до революции я служил конюхом у разных господ, потом меня мобилизовали, и я попал во Францию. Там остался военнопленным и после революции вернулся к себе в деревню – в Тверскую губернию, в Осташковский уезд. Женат, двое детей: Сергей и Наталья. Мне было приятно вписать эту правду в анкету.

Уж совсем ночью после представления Голуа прошёл со мной к удаву.

– Вы волнуетесь? Ничего. Привычка. Бояться змей – предрассудок дикаря, простите меня. Вы будете здесь топить каждый день. Король любит тепло. И вы подружитесь, я вижу. – И Голуа снова метнул на меня чёрными глазами. – Вот тут дрова, здесь термометр. Не ниже семнадцати градусов. Вот вам ключ. Адьё.

Француз выскочил. Я остался наедине с Королем – Ле Руа, как звал его Голуа по-французски. Я старался не глядеть на эту тяжёлую гадину, я осторожно прошёл в угол к печке, нашёл трубу и взялся за дрова. Но я все время чувствовал за спиной это тяжёлое, длинное тело, и мне поводило спину: казалось, что удав глядит на меня своими магическими стекляшками. Я раскрыл печь, уселся на полу и стал глядеть на весёлый берёзовый огонь. Поленья густым бойким пожаром гудели в печке. Вдруг я оглянулся. Сам не знаю почему, я сразу повернул голову. И я сейчас же увидел два глаза: блестящие и чёрные. Змея тянулась к огню и не мигая глядела. «Может быть, не на меня вовсе?» – подумал я. Я встал и отошёл в сторону. Удав, медленно шурша кольцами, перевился и повернул голову ко мне.

– Да неужели я трушу? – сказал я шепотом. – Настоящий конюх Мирон только б смеялся.

Я подошел к клетке и упёрся глазами в чёрные стекляшки.

– На, гляди, – сказал я громко. – Ещё кто кого переглядит-то! – Ия показал змее язык. Мы смотрели друг на друга, между нами было четыре вершка расстояния. Я в упор, до боли глядел в глаза удаву. И вдруг я почувствовал, что вот ещё секунда – и я оцепенею, замру и больше не двинусь, как в параличе.

Я встряхнулся и со всех ног отбежал в угол. Я ушёл вон и вернулся через час. Не зажигая огня, я на ощупь закрыл трубу и запер на ключ комнату.

V

В воскресенье был детский утренник. Дети галдели и верещали, совсем как воробьи после дождя. Я стоял в проходе и всё глядел, нет ли Наташки. Я старательно обводил глазами ряд за рядом, смотрел со стороны входа.

Я разглядывал лицо каждой девочки. Было две очень похожих, я было схватился, но нет, не она. Я оба раза ошибся.

Наш номер оказался веселее всех. Я теперь совсем не боялся на арене, подставляя барьеры, подкрикивал собакам и напропалую подсказывал Голуа. А он повторял как попугай, ничего не понимая. От этого получалось ещё смешней. Я ляпнул от себя на ломаном языке – как раз Гамэн тащил за шиворот Гризетт вон с манежа: – Девошка Наташа не пускайт в сиркус мамаша!

Дети хохотали так, что пугали собак, и они начинали лаять, как уличные. Два номера из-за этого срывались. Голуа под конец так здорово загнул прощальный жест рукой, что наш «рыжий» не выдержал, выскочил и сделал совсем как француз.

Этого не было в программе. Голуа озлился; я видел, как он резнул глазами и потом махнул «рыжего» хлыстом по ногам. «Рыжий», однако, ловко подскочил, удар пришелся мимо, а «рыжий» уже сидел на арене и показывал французу нос. Голуа побежал жаловаться директору.

– Никакой дисциплины, как будто все кругом итальянцы.

Потом Голуа подошёл ко мне и сказал, зло поколачивая хлыстом по своему голенищу:

– Вы мне сейчас должны сказать: начнёте ли вы завтра же работать с Королем? Если нет, то мы не друзья и, значит, я в вас ошибся. Утром должен быть ваш ответ, тот или иной.

И он вёртко показал мне спину.

Осип был занят на манеже, мне не с кем было поговорить. Обычно кормил собак сам Голуа, а я только подавал ему порции. Но сегодня Голуа уехал сейчас же в гостиницу. Я кормил собак один. Они были взбудоражены, лезли ко мне, лизались, и я бормотал им, как дурак: «Что же мне делать, собачки вы мои?» Завтра надо дать ответ. Я знал, что француз за мой отказ работать с Ле Руа совсем начисто даст мне расчёт.

Может быть, можно, может быть, не такой уж он страшный, я посмотрю с добром, по-дружески ему в глаза, удаву этому, может быть, там есть хоть искорка живого, тёплого, хоть самая капелька. А вдруг, в самом деле, можно с ним подружиться? Я взял ключ и смело прошёл в комнату к удаву. Я свистнул ещё с порога, как это делал Голуа, и змея зашуршала, заворочалась, – я видел, как гнулись доски на полу клетки. Удав поднял голову и уставился на меня.

Я подошёл и сказал весёлым голосом:

– Удав, удавушка, чего ты? Да что ты? – И почмокал языком, как собаке.

Я глядел ему в глаза, искал живой искорки, но неподвижные блестящие пристальные глаза смотрели неумолимо, жестоко, плотно прицеливаясь. И за ними никакой души, никакой – это была живая верёвка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить. Никак, никак я не мог, как ни хотел, найти искру теплоты в этом взгляде.

– Да опомнись ты, чёрт проклятый! – крикнул я отчаянным голосом. У^ав даже не моргнул глазом. Я выбежал в коридор.

Представление уже кончилось. В конюшне Самарио сидел на корточках около своей лошади. Он бережно держал в руках её копыто и что-то причитал по-итальянски. Осипа не было: его услал Самарио за ветеринаром. Я в тоске ходил по пустому цирку; я пошёл в тёмные, пустые ложи. Брошенные программы белели на барьерах. Я подобрал оставленную кем-то газету. Я вышел на свет; прислонясь у стены под лампой, начал читать, чтоб чем-нибудь отвлечь себя, пока вернётся Осип. И я бегал глазами по строкам, ничего не понимая. И вдруг мне бросилась в глаза моя фамилия. Мелкими буквами стояло:

«Родные исчезнувшего в ночь на 15-е января кассира Кредитного товарищества Никонова предполагают ограбление или самоубийство. Об исчезнувшем до сих пор никаких сведений получить не удалось».

Они думают, что я покончил с собой! Вот почему не было Наташки в цирке. Бедные, что же они там делают? Мучаются, мечутся, должно быть… Или это они, может быть, из гордости… или отвести поиски? Я хотел сейчас же побежать, послать открытку – нет! – телеграмму. Но ведь, наверно, следят, следят за всеми письмами. Через товарища дать знать о себе? Но как впутывать его в такое дело? И мне вдруг показалось, что вокруг нашего дома снуют сыщики, что в квартире всё время обыски, чуть не засада… А они там бьются и мучаются и что им самим – хоть топись! Пожалуй, прямо сейчас побежать к ним, обнять всех – они меня простят, и я им прощу, а потом пойти и самому заявиться в район. Я решил дождаться Осипа. Я бросился в конюшню. Осип уже был там и помогал Самарио держать его лошадь ЭСмеральду: ветеринар внимательно ковырял ей копыто.

– Подсоби, свояк, подсоби! – крикнул мне Осип; он совсем запыхался. Я кинулся помогать. Самарио успокаивал лошадь, ласково хлопал её по шее. Он увидел меня и буркнул по-французски:

– А, вы здесь! Я думаю, что это работа вашего хозяина!

Ветеринар ковырнул, лошадь дёрнулась. Мы втроём висели у ней на шее. Ветеринар поднёс в пинцете окровавленную железную занозу. Все конюхи бросили работу и обступили Самарио. Самарио вырвал у ветеринара пинцет и всем поочередно подносил к глазам кровавую занозу. И каждый качал многозначительно головой.

Я слышал, как конюхи шептались:

– Когда же это француз успел сделать?

Самарио аккуратно завернул занозу в бумагу и спрятал в боковой карман. Я на минуту забыл даже, зачем я прибежал в конюшню. Но я вдруг всё вспомнил и бросился к Осипу. Я потащил его из конюшни, а он шёл, тяжело дыша, отирая рукавом пот со лба, и всё приговаривал:

– Ну скажи ты, язва какая! И когда он поспел?

Я рассказал Осипу всё: всё, что в газете, всё, что я думаю.

– Пустое дело! – сказал Осип. – Девчонка-то в школу, чай, ходит? Ну вот: ты напиши два словца, а я утречком – к школе. Поймаю какую девчонку за косицу: «Наташку такую-то знаешь?» – «Знаю». – «На вот ей в руки передай». И передаст. Очень даже просто.

Я сейчас же достал бумаги и написал записку:

«Наташенька, милая! Прости меня, и пусть мама простит.

Я жив и здоров и скоро всё верну. Учись, не грусти.

Твой папа».

Эту записку я передал Осипу. Он её замотал в платок и засунул за голенище. Я сразу успокоился. Я стал рассказывать Осипу про удава.

– Фюу! – засвистел Осип. – Вона что он ладит! Он раньше всё тут вертелся около нас, да ведь мы не поймём ничего, чего он лопочет… Аудав-то страшный?

– Пойдём покажу, – сказал я, и мы пошли в тёмную комнату, где была клетка с Королём.

Осип несколько раз обошёл вокруг клетки. Я свистнул. Удав поднял голову, зашевелился.

– Ухты, гадина какая! – Осип плюнул. – Ну его в болото! Такой быка задавит и не крякнет. Как же с ним работать, не сказывал он?

Да, я ни разу не спросил Голуа, в чём будет состоять работа с удавом. Я не хотел думать, что мне придётся иметь дело с этой гадиной, и я не хотел говорить об этом. А Голуа, видимо, боялся меня напугать и молчал. Ждал, чтоб я привык к змее.

– Это надо всё уговорить, удумать. Серьёзное дело. Номер под барабан. Гляди ведь, бревно какое. Идём, ну его. – Осип ткнул меня в плечо. – Гаси, гаси, господь с ним.

Завтра я решил расспросить Голуа, в чём будет состоять мой номер с удавом, валиком обсудить это с Осипом и тогда дать ответ.

VI

Утром явился Голуа. Он придирчиво осматривал лошадь и едва со мной поздоровался. Я молчал и почти не отвечал на его придирки. Да, признаться, мне не до того было: Осип побежал к школе с моей запиской. Я очень боялся, что вдруг ему скажут, что Наташка не ходит в школу, и тогда всё сорвалось. Мне поэтому ничего не стоило равнодушно и холодно слушать французово брюзжание. Я невпопад и рассеянно отвечал. Голуа даже глянул на меня раза два, нажал чёрными гляделками.

– Эй, Мироша! – услыхал я вдруг Осипов голос.

Я не дослушал Голуа и бегом бросился к Осипу.

– Ну что? Что?

Уж по тому, как Осип хитро улыбался, я понял, что дело вышло. А он щурился и не спеша выкладывал:

– … И валят, валят, мать моя! «Какую бы, – думаю, – пошустрей прихватить? Не напугать бы». Смотрю, две идут и снежками, что мальчики… Я – стой! «Чего, – говорю, – озоруешь?» И хвать одну. «Ну, – говорю, – отвечай: каких Наташек знаешь?» Она – такую, сякую – хвать, и твою. «Ах ты, – говорю, – милая! Вот ей письмецо передашь». Дал ей письмо, а её выпустил: «Беги, опоздаешь». Вот, брат, как. А с этим-то? – И Осип кивнул на Голуа.

– Не говорил пока ничего.

– И ладно. Не рвись. Дело, брат, это аховое.

– Мирон! – визгнул Голуа. – Мирон, идите сюда!

– Валиком! – крикнул мне вдогонку Осип.

Я неторопливо подошёл.

– Ну? – сказал Голуа. – Ваш ответ.

Я слушаю, – и наклонился боком.

– Насчёт чего? – спросил я спокойно, как мог.

– Насчёт Короля, удава, змеи! Я жду! – закричал Голуа.

– А что вы, собственно, хотите? Ведь я не знаю, о чём мы договариваемся.

– Ну работать, работать со змеей!

– Слушайте, – сказал я строго. Голуа удивлённо на меня вскинулся. – Слушайте, Голуа: я не дурачок и не колпак, вы знаете. Объясните во всех подробностях, в чём состоит номер с удавом, а то вы хотите продать мне зайца в мешке.

И вдруг француз улыбнулся так очаровательно, как он улыбался публике. Он схватил меня под руку и, заглядывая в лицо, потащил из конюшни.

Осип крякнул нам вслед.

– Мой друг, – заговорил ласково Голуа, – месье Мирон! Между друзьями нет споров: я не могу предложить моему другу что-либо тяжёлое или безрассудное. Здесь ничего не надо, кроме привычки и аккуратности. Змея – это машина. Глупая, бездушная машина. Локомотив может вас раздавить, но не надо становиться на рельсы. Это так просто. Всё дело в том, что змея будет обвивать вас своими кольцами. Она будет искать удобного положения, чтобы вас сдавить. – Голуа показал сжатый кулак. – Не пугайтесь, дорогой мой! Но она давит только при одном определённом положении: при том, в каком она наползает на свою жертву. Пока она наползает, кольца её слабы, они едва висят, они свободны, подвижны. Стоит их сдвинуть, и змея вас никогда – никогда, понимаете? – никогда не сдавит. Она будет делать второе кольцо вокруг вас, – Голуа очертил линию вокруг своего живота, – но вы методически и спокойно сдвигаете и это кольцо. Она делает третье – какой эффект! Вы представляете зрелище? Публика не дышит в это время. Но вы манипулируете и передвигаете и это третье кольцо. Змее негде навить четвертое, и она сползает. Но она сейчас же начинает свою работу снова, как автомат, как машина. Так три тура – больше не выдерживает публика. Истерика, крики! Детей выносят. В это время в клетку – она тут же на арене – всовывают кролика, и змея стремится туда, чтоб его проглотить. Кролика выдёргивают через заднюю форточку, а дверцу захлопывают. Номер кончен. Три минуты. И это мировое дело. Афиши и буквы в два метра. С этим номером вам откроют двери лучших цирков Нью-Йорка. Париж у ваших ног! Дамы! Цветы! Слава! И вы через полгода откроете кафе на итальянском бульваре. Мирон, Мирон! – И он хлопал меня по спине.

Француз заглядывал мне в глаза и изо всех сил улыбался.

– Надо подумать, – сказал я.

– О чём думать? Думайте о том, что вы будете получать за каждый вечер от меня двадцать рублей! Это будет… – И он назвал какую-то тучу франков. – А в месяц, – кричал Голуа, – в месяц, мой друг, в один месяц вы заработаете десятки тысяч франков! – Голуа стал и сделал рукой тот жест, за который ему хлопал каждый вечер весь цирк. – Руку! – И он бравым жестом протянул мне свою руку в лайковой перчатке.

– Я подумаю, – сказал я и не торопясь поплелся в конюшню.

– Ну, что он там голосовал так? – спросил меня Осип.

Я рассказал. Осип качал головой, глядя в пол, и молчал.

– Что-то больно он старается около тебя. Сам-то с директора за номер сгрёб – будьте здоровы. Долларами, каналья, гребёт… А ты думал? А как же? Они все валютчики.

– Попробовать разве? – сказал я.

– Кака уж проба? – вскинулся Осип. – Уж если этот-то тебя попробует, так одного разу и хватит. И зовётся удав. Удав и есть. Удавит, и край. Крыр, – и кишки вон!

Но я уж думал о том, что за пять раз я получу сто рублей, а через месяц – я выплачу эти проклятые пятьсот рублей. Нет! Я буду посылать сто рублей жене и сто в товарищество за растрату. Два месяца, и я свободен. Пускай тогда судят. Я не вор, не вор. И я представил себе, как в банке будут удивляться: «Смотрите-ка, Никонов!» И все будут говорить: «Я всегда утверждал, что он порядочный человек. Ну, случилось, увлёкся, со всяким может случиться, но не всякий же…». А дома! Вдруг сто рублей! От папы! И тут же узнают, что и в банке получили… У меня запорхали, заметались в голове такие мысли, как цветы, и дыхание спёрло.

– Осип, голубчик, – сказал я, – пусти, я попробую, ты знаешь ведь…

Осип рукой замахал:

– Да что ты? Господь с тобой! Да разве я тебя держу? Да что я тебе, отец иль командир какой? Только стой, стой! Меньше четвертного ни-ни! Никак! Двадцать пять за выход. И чтоб сто рублей вперёд. А ну, неровен час, с первого же разу – тьфу-тьфу! – да что случится? А за собак чтоб особо. Уж раз твоё дело такое…

– Какое дело? – сказал из-за спины конюх Савелий.

– Тьфу, тебя не хватало. – Осип оттёр его плечом. – Без тебя тут дело.

Я пошёл к Голуа.

Голуа нетерпеливо ходил по коридору. Он бросился мне навстречу.

– Ну-ну?

– Двадцать пять рублей, – сказал я строго. – И сто вперёд.

Голуа на секунду сдвинул брови, но сейчас же сделал восторженную улыбку и с размаху ударил рукой мне в ладонь.

– Моя рука. Честь, месье Мирон, это есть честь. Вуаля! А страховка? А, ха, ха-ха — Он рассмеялся, как актер, отогнувшись назад. – Если я внесу три советских рубля в три советских кассы, то, вероятно, наш Король этого не испугается. Но вот страховка, вот! – Он вынул из кармана чистенький маузер и хлопнул по нему рукой. – Этот пистолет и моё искусство – вот страховка. Идём!

Он потащил меня в ту комнату, где был удав.

– Вот моя визитная карточка.

Он быстро вытащил из кармана серебряный карандашик и намазал посреди карточки черную точку величиной с горошину. Он ловко плюнул на стену и приклеил карточку.

– Это глаз Короля. Раз, два, три – пять шагов. Прикройте двери.

Француз, почти не целясь, выстрелил навскидку из маузера. Карточка слетела. Я поднял. Чёрная точка оказалась пробитой.

– Наклейте! – командовал француз. – Вуаля!

Бах! Новой дырки не было на карточке. Голуа бил пуля в пулю.

– Но вы скажете, голова змеи не мешок, это не фантом из музея – голова движется. Великолепно! Бросайте карточку в воздух. Нет, выше!

Я бросил, и карточка завертелась в воздухе.

Бах! Карточка метнулась в сторону. Ясно было, что француз не промазал.

– Вы довольны? Вы поражены? Слово чести – так же будет прострелена голова Короля, если он только на секунду заставит вас почувствовать неловкость, – слово артиста. Вы можете перед каждым выходом проверять моё искусство. Для манежа я заряжаю разрывными пулями. Вы будете увереннее манипулировать кольцами Короля. Ле Руа! – обратился он к удаву. – Мы начинаем работать сегодня, после обеда. Ну?

Змею встревожили выстрелы. Она подняла голову и неподвижно глядела на меня.

Опять – на меня!

VII

Мы пошли с Осипом обедать в столовку напротив. Савелий увязался за нами. Я почти ничего не мог есть.

– Ну, ничего, – говорил Осип, – оно на работу-то и легче. – И смотрел больше в свою тарелку.

Говорить при Савелии с Осипом я не мог. Савелий всё заглядывал мне в лицо, и, когда мы уж кончили обед, он осклабился косорото и сказал:

– А надо, кажется, поздравить, а? С новым ангажементом?

– А что? В чём дело? – сказал Осип, будто ничего не знает.

– Как же, номер его со змеёй-то. Слыхать было: француз в конторе уж договор делал. Как же-с. Пятьдесят долларов за вечер! Надо думать, тебе половина. Тоже, значит, валютчик. – Он толкнул меня локтем и подмигнул. – Не грех было б поставить парочку. Ишь ведь – молчит!

– Брось ты, пристал к человеку, – сказал Осип. – Не то у человека в голове, а он парочку ему! Слюни-то распустил. Уж видно будет. – И зашагал быстрее.

Савелий будто надулся. Но мне, верно, было ни до кого. Я думал, что мне сейчас на манеж и начинать…

В цирке Голуа уже ждал меня. На манеже было много народу. Сам директор в пальто и котелке стоял, запустив обе руки в карманы. Самарио я тоже мельком заметил: он стоял в проходе и мрачно глядел, как суетился Голуа. Оркестр вполголоса наигрывал новый марш. Я его в цирке не слыхал прежде. Я потом узнал, что это был мой марш-, музыка «под удава». Марш с раскатом, как сорвавшийся поток. Голуа потащил меня в уборную. Он наклеил мне чёрные усы, напялил какую-то безрукавку – она была мала на меня – и широкие штаны трубой, совершенно жёлтые.

– Это надо, надо, чтобы вы были другой с удавом, не тот, что с собаками. Кроме того, удав знает этот костюм. Главное – манипулируйте кольцами. Я вам буду показывать. Слушайтесь беспрекословно, тогда это абсолютно безопасно, как стакан кофе. Первое кольцо вы передвигайте вниз. Дайте вашу руку.

Он провел моей рукой по безрукавке вниз.

– Немного – двадцать сантиметров. Второе кольцо вы также передвигаете вверх. Вот так. Третье опять вниз. Оно придётся здесь, на плечах. Идёмте. Дю кураж! Не трусить! Это ваша карьера. Идём.

Все служащие, все конюхи были на арене. Все глядели на меня серьёзными, строгими глазами.

– Станьте здесь, посредине! Так! – командовал Голуа. – Ноги расставьте шире. Больше упору, ваш партнер не из лёгких.

Я чувствовал, что у меня чуть подрагивали колени.

– Внесите! – скомандовал Голуа.

Директор дал знак, и шестеро конюхов пошли, – я знал, за клеткой. У меня колотилось сердце, и я нервно дышал. Я бы убежал с арены, если б на меня не глядели кругом люди. Бежать мне было стыдно, и я стоял, стараясь покрепче упереться в песок арены.

– Дю кураж, дю кураж, – вполголоса подговаривал Голуа.

Я видел, как шестеро конюхов внесли клетку, но я старался не глядеть. Клетку поставили против прохода.

– Маэстро! – крикнул француз. Оркестр заиграл марш. Голуа подошёл к клетке, и я услышал, как взвизгнула дверка, когда её поднял француз. Вся кровь у меня прилила к сердцу, и я боком глаза увидал, как удав двинулся из клетки на арену. Я боялся глядеть, я закрыл глаза, чтобы не побежать. Я слышал, как шуршит под ним песок, ближе и ближе. И вот сейчас около меня. Здесь! Я слышал шорох каждой песчинки, у самых моих ног. И тут я почувствовал, как тяжело налегла змея на мою ногу. Нога дрожала. Я почувствовал, что сейчас упаду.

– Дю кураж! – крикнул Голуа, как ударил хлыстом.

Я чувствовал змею уже вокруг пояса. Тяжесть тянула вниз, – я решил, что пусть конец, пусть скорей давит; я крепче зажал глаза, стиснул зубы.

– Манипюле! Манипюле! – заорал француз. Он схватил мои руки – они были как плети, – зажал их в свои и стал хватать ими холодное и грузное тело. Мне хотелось вырвать мои руки – ничего не надо, пусть давит, только скорей, скорей.

– Манипюле! Манипюле! Донк! – слышал я как сквозь сон окрики Голуа.

– Третье кольцо вниз! – Он тянул моими безжизненными руками вниз эту упругую, тяжёлую трубу. В это время забренчала клетка, и я почувствовал, что удав сильными, упругими толчками сходит. Я открыл глаза. Первое, что я увидел, – бледное лицо Осипа, там, далеко в проходе. Голуа поддерживал меня под руки. Ноги мои подгибались, и я боялся, что если шагну, то упаду. Осип бежал ко мне по манежу. Я слышал, как хлопнула дверца клетки. Голуа улыбался.

– Браво, браво! – говорил он и поддерживал меня под мышку. Я был весь в поту…

– Вам дурно? – спросил меня директор по-французски.

– О! Это храбрец, – говорил Голуа, – настоящий француз – бравый мужчина. Не беспокойтесь, месье, немножко коньяку – и всё!

Я неверными шагами шёл рядом с Голуа. Мы остановились, чтобы пропустить клетку с удавом. Я сидел в уборной, разбросав ноги, а француз болтал и подносил мне коньяку рюмку за рюмкой. Я едва попадал в рот – до того тряслись руки. Я хотел пойти к Осипу, я хотел лечь в конюшне, но я знал, что я сейчас не дойду.

VIII

Перед представлением я пошёл пройтись по морозу. Осип был занят, я пошёл один. В дверях меня нагнал Савелий.

– Ах, как это вы! Я думал, вот-вот с ног падёте. Этот номер у вас пойдёт. – Он увязался со мной на улицу. – Надо бы спрыснуть, уж как полагается.