Текст книги "Цирк зажигает огни"

Юбилей – это не только день торжества для юбиляра – это и день подытоживания его деятельности. Очень часто человек творящий и работающий сам не понимает да и не задаётся мыслями о том, какое место занимает он в цепи развития всей общественной лестницы. Ему кажется, что он просто жил, развивался, но он и не мог иначе, что всё, что он делал, тесно связано с развитием только его личности, обладающей определёнными качествами, способностями и наклонностями. Он и не подозревал, что он является в силу своей активности силой или отрицательной, или положительной в трудном и напряжённом процессе общественного строительства[51]51
  С этим утверждением А. В. Луначарского согласиться нельзя, ибо истории искусств и литературы имеют немало примеров осознания выдающимися творцами своего величия. Это прежде всего Гёте, а у нас в России – Пушкин, Некрасов, Маяковский, Есенин, Довженко…


[Закрыть].

Совсем не случайно то, что Дуров, дворянин, питал такую исключительную тягу к народной массе, что в ней находил он источник своего вдохновения, что для неё творил, бросал свои дерзкие экспромты. Дворянство, прогнившее насквозь, металось в последних судорогах угасающего существования, и естественно, что лучшие из них, наиболее здоровые и жизнеспособные, чувствовали, что задыхаются в этой нестерпимой терпкой атмосфере предрассудков, нелепых законоположений, освящённых веками, жестокого самодурства, пропитанного насквозь презрением ко всему, чему не надо было поклоняться.

Прошло пятьдесят лет с тех пор, как Владимир Леонидович Дуров пустился в свой оригинальный житейский путь. Проходя вместе с ним мысленно эту длинную и трудную дорогу, мы попадаем в круговорот российского государства самодержавного времени. Маленький слабый Дуров носился в нём, как былинка в поле, бросаемая ветром в разные стороны. И как бы не назывался город, городок, местечко, в которые попадал Дуров, везде было одно и то же: внутренне негодующая, ненавидящая, но ещё молчащая масса и доживающие свой век, выжившие из ума, потерявшие всякий удерж российские властители, большие или маленькие, издевающиеся самыми разнообразными способами над этой массой. Совершенно естественно, безо всяких предварительных размышлений или сформировавшихся идей Дуров встал в позицию протестанта по отношению к «сильным мира сего» и явился невольным выразителем того глубокого внутреннего презрения, которое масса чувствовала, но выразить не умела. Из это-го-то внутреннего протеста и родился Дуров, первый политический шут,[52]52
  Здесь так же нужна оговорка: брат В. Л. Дурова А. Л. Дуров вышел на сатирическую стезю почти одновременно с Владимиром Леонидовичем.


[Закрыть] так блестяще закрепивший свою карьеру популярностью не только в России, но и за границей.

Однако Дуров не остановился на этом. Кроме наблюдательности, способности к быстрому и дерзкому экспромту, он обладал ещё и другими качествами, требовавшими своего оформления и применения на арене его деятельности. Для более успешного выполнения своих цирковых номеров Дуров пользовался животными. Животные не были для Дурова только средством – они стали и его целью. Он любил их и, работая вместе с ними, чувствовал в них верных и близких друзей, загадочную жизнь которых он решил во что бы то ни стало раскрыть. Так Дуров, уже очень своеобразный дрессировщик, использующий методы, дотоле неприменяемые в отношении дрессировки животных, а именно методы не болевые, а поощряющие, становится мало-помалу тем Большим Дуровым, знаменитым зоопсихологом, опыты которого привлекают к себе внимание научного мира.

Действительно, когда приходишь к Дурову, знакомишься с его животными, под его руководством наблюдаешь их, становится как-то само собой понятно, что здесь, что здесь, в этом «уголке» Дурова, совершенно неожиданно реализуется один из важнейших опытов современной науки о рефлексологии, и то, что до сих пор казалось таинственным, чудесным и необъяснимым (покорение животных, определение их поведения волей человека) становится стройной и вполне доступной понимаю каждого мало-мальски образованного человека системой.

Как все самоучки, Дуров любит многое. Он с жадностью бросается на самые разнообразные области творчески трудовых процессов и во всём более или менее достигает мастерства. Он и лепит, и делает чучела из своих умерших животных, и занимается опытами над излучением человеческого мозга, лепит из глины допотопных животных, рисует, проектирует…[53]53
  Удивительно, но весьма характерно следующее: А. В. Луначарский, сам литератор широкого диапазона, не упоминает даже о вкладе Владимира Леонидовича Дурова в прозу, публицистику, поэтическую сатиру, искусство кинокомедии! А ведь В. Л. Дуров проживёт ещё семь лет, продолжая трудиться на почти всех своих прежних поприщах, но самое главное было уже позади. К тому же А. В. Луначарский даже не упомянул такие сферы деятельности В. Л. Дурова, как педагогика (в том числе и цирковая), музееведение, теснейшим образом с педагогикой связанное, работу в жанре графической сатиры, инженерно-конструкторские опыты (проектирование громадного полевого рояля, а, по сути дела, органа на открытом воздухе, двух паровозов для своих зверюшек и птичек, двух железных дорог со всей оснасткой, действующего маленького парохода и т. д.), опытов в кинорежиссуре, в том числе – в научно-экспериментальном кино. Нельзя забывать и о его значительной и разносторонней общественной деятельности, прежде всего об участии В. Л. Дурова в демонстрациях и шествиях, начиная с Февральской революции, о его безвозмездных выступлениях перед красноармейцами и детьми. Эти традиции в полной мере продолжил его внук Ю. В. Дуров. Совершенно уникален опыт В. Л. Дурова в годы Первой мировой войны с дрессировкой морских животных, способных подрывать вражеские корабли. Разносторонность гения!


[Закрыть]

В эти дни мы справляем пятидесятилетний юбилей Дурова.[54]54
  Речь идет о 50-летии цирковой деятельности (1877–1927).


[Закрыть] О нём будет более или менее рассказано всё, что останется в истории, как достижение его энергичной, творческой личности, но точки над ним ещё нельзя поставить. «Дуров ещё весь впереди», – скажем мы, глядя на этого подвижного, полного неисчерпаемой энергии человека.

Апрель 1927 года

Дорогой друг Владимир Леонидович!

Никак не предполагал, что в день Вашего юбилея, которого я сам с нетерпением ожидал, мне не придётся лично пожать Вам обе руки и поздравить Вас со званием Заслуженного артиста, которое Вы действительно заслужили. Как только я выздоровлю, я побываю у Вас, чтобы крепко Вас поцеловать.

О Ваших заслугах, как замечательного комика, как исключительного, мирового дрессировщика, как смелого гражданина, умеющего колкими словами дерзновенного шута ранить спесь «сильных мира того»,[55]55
  «О сильных мира того» – так назвал свою блистательную публицистическую книгу В. Л. Дуров. Вышла она в 1925 году, но повествует о временах дореволюционных.


[Закрыть] о Ваших глубоких и интересных наблюдениях и выводах, сделавших Вас одной из знаменитейших фигур современной зоопсихологии, о Вашей любви к детям и о прелести Ваших книг из жизни животных, написанных для детей, будут говорить другие, и я также хочу бегло упомянуть в своём письме. Мне хочется также вспомнить, что мы встретились с Вами и подружились сейчас же после революции, что Вы с большим тактом председательствовали на некоторых огромных митингах, где в самой острой форме возбуждённой тысячной аудиторией ставились различные вопросы, и я, по мере сил, отвечал на них.

Вы человек глубочайше миролюбивый и, как я знаю, Ваши воззрения ближе всего к воззрениям яснополянинского мудреца.[56]56
  Имеется в виду Лев Толстой.


[Закрыть] Но это не мешало Вам почувствовать великую правду в советском строе и, оставляя в стороне разногласия, в главном остаться нашим попутчиком.

Не всегда могли мы помочь Вам вовремя и в достаточной мере. Претерпеть всяких трудностей Вам пришлось немало, но всё-таки Вы сознаетесь, наверное, что Советская власть, не только в моём лице, в общем шла Вам навстречу, зная, какого ценного человека имеет она в Вас, помогла Вам по мере сил и дала Вам возможность, пережив трудные времена, вступить теперь, в день Вашего юбилея, в качестве заслуженного артиста на путь ещё более широкой художественной и научной деятельности.

Чрезвычайно приятно мне было отметить, с каким глубоким сочувствием и единодушием отозвалась на Ваш юбилей вся наша пресса.

Ещё раз крепко жму Вашу руку. Как печально, что проклятый бронхит, который меня душит, не даёт мне возможности быть сейчас вместе с Вами.

Я просил мою жену, Наталью Александровну, крепко поцеловать Вас за меня.

Народный комиссар по просвещению

А. Луначарский

11 апреля 1927 года

Леонид Ленч

Гипнотизёр Фердинандо Жаколио, пожилой мужчина с длинным лошадиным лицом, на котором многие пороки оставили свои печальные следы, гастролировал в городе Н. уже вторую неделю.

Объяснялась эта задержка тем, что в городе Н. гипнотизёру жилось довольно уютно. Никто его не притеснял, и неизбалованная публика хорошо посещала представления, которые Фердинандо устраивал в летнем помещении городского клуба.

На одном таком представлении и встретились директор местной конторы треста «Домашняя птица» товарищ Верепетуев и его заместитель по индюкам из той же конторы Дрожжинский.

Места их оказались рядом. Усевшись поудобнее, Верепетуев и Дрожжинский стали созерцать представление.

Для начала Фердинандо, облачённый в старый, лоснящийся фрак, с сатиновой хризантемой в петлице, лениво, привычным жестом воткнул себе в язык три шляпные дамские булавки образца 1913 года и обошёл ряды, демонстрируя отсутствие крови.

Зрители с невольным уважением рассматривали толстое фиолетовое орудие речи, проткнутое насквозь. Девочка в пионерском галстуке даже потрогала удивительный язык руками и при этом вскрикнула:

– Ой, какой шершавый!

– Здорово! – сказал товарищ Верепетуев.

– Чисто работает! – откликнулся тощий Дрожжинский.

А гипнотизёр уже готовился к сеансу гипноза.

– Желающий прошу на сцену, – галантно сказал он.

Тотчас из заднего ряда поднялась бледная девица, с которой гипнотизёр обычно после представления сиживал в пивной «Дружба». Фердинандо записал её фамилию и имя в толстую книгу.

– Это для медицинского контроля, – пояснил он публике.

Через пять минут бледная девица сидела на сцене с раскрытым ртом и деловито, но как бы во сне, выполняла неприхотливые желания гипнотизёра: расстегивала верхние пуговицы блузки, готовясь купаться в невидимой реке, декламировала стихи и объяснялась в любви невидимому Васе.

Потом девица ушла, и гипнотизёр снова пригласил на сцену желающих подвергнуться гипнозу. И вот из боковой ложи на сцену вышел старичок в байковой куртке и рыжих сапогах.

– Мы желаем подвергнуться, – сказал он. – Действуй на нас. Валяй!

– Смотрите, это наш Никита! – сказал Дрожжинский директору «Домашней птицы». – Ядовитый старик, я его знаю.

– Должность моя мелкая, – между тем объяснял гипнотизёру старик в байковой куртке, – сторожем я тружусь на птичьей ферме. А зовут меня Никита Борщов, так и пиши.

Фердинандо Жаколио усадил Никиту в кресло и стал делать пассы. Вскоре Никита громко вздохнул и с явным удовольствием закрыл глаза.

– Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете, – твердил гипнотизёр, – вы уже спите. Вы уже не сторож птицефермы Борщов, а новый директор всей вашей конторы. Вот вы приехали на работу. Вы сидите в кабинете директора. Говорите! Вы новый директор! Говорите!

Помолчав, спящий Никита проникновенно заговорил:

– Это же форменная безобразия! Десять часов, а в конторе никого! Эх, и запустил службу товарищ Верепетуев!

Товарищ Верепетуев, сидевший в третьем ряду, густо покраснел и сердито пожал плечами.

Дрожжинский слабо хихикнул.

– Ну, я-то уж порядочек наведу! – продолжал Никита. – Я вам не Верепетуев, я в кабинетах не стану штаны просиживать. Ведь он, Верепетуев, что? Он птицы-то не понимает вовсе. Он, свободное дело, утку с вороной перепутает. Ему бы только бумажки писать да по командировкам раскатывать. Он на фермах раз в году бывает.

– Это ложь! – крикнул Верепетуев с места.

В публике засмеялись.

– Не мешайте оратору, – бросил кто-то громким шёпотом.

– Нет, не ложь! – не открывая глаз, сказал загипнотизированный Никита. – Это чистая правда, ежели хотите знать!.. Сколько раз мы Верепетуеву про этого гусака Дрожжинского говорили? Он и в ус не дует. Дрожжинский корму индюкам не запас, они и подохли, сердечные!

– Это неправильно! – завизжал со своего места Дрожжинский. – Я писал в трест! У меня есть бумажка! Гипнотизёр, разбудите же его!

– Не будить! – заговорили разом зале. – Пусть выскажется. Крой, Никита! Отойдите, товарищ Жаколио, не мешайте человеку!

– Не надо меня будить! Не надо! – гремел Никита Борщов, по-прежнему с закрытыми глазами. – Когда надо будет, я сам проснусь. Я ещё не всё сказал. Почему сторожам, я вас спрашиваю, полушубки доселе не выданы?..

Верепетуев и Дрожжинский, растерянные, красные, протискивались к выходу, а вслед им всё ещё несся могучий бас загипнотизированного Никиты:

– А кому намедни двух пекинских уток отнесли? Товарищу Дрожжинскому! А кто в прошлом году утят поморозил? Товарищ Верепетуев!

И какая-то женщина в цветистом платке из первого ряда тянула к Фердинан-до Жаколио руку и настойчиво требовала:

– Дай-ка после Никиты мне слово, гражданин гипнотизёр. Я за курей скажу. Всё выложу, что на сердце накипело. Всё!

Цирк бушевал.

1935

Юрий Олеша

Я подошёл к башне. Собственно говоря, это была не башня. Труба. Немногим больше пароходной.

Наверху чернела дверь

К двери вела деревянная лестница.

Всё сооружение казалось чрезвычайно шатким.

Билеты выдавались через маленькое окошечко. Невидимая кассирша. Только одна рука, выбрасывающая на крохотный подоконник мелочь.

Я поднялся по лестнице и очутился внутри трубы. Я стоял на балконе и смотрел вниз. Внизу, освещённые дневным светом, шедшим в раскрытую дверь, стояли красные мотоциклы. Дверь имела вид светлого четырехугольника, как двери в склады или мастерские. Четырехугольник света падал на земляной пол. Вся картина носила очень летний характер. На пороге двери зеленела трава.

На балконе, кроме меня, стояло ещё несколько десятков зрителей. Преимущественно мальчики. Они то и дело принимались хлопать, выражая нетерпение.

В дверь внизу вошли мужчина и женщина. Женщина была в брезентовых бриджах так называемого фисташкового цвета и в чёрных крагах. Эта одежда подчёркивала её юность и худобу.

Они сели на мотоциклы и надели очки. Тут мне показалось, что вид этих мотоциклов не совсем обычен. Я бы сказал, что к ним было что-то прибавлено или что-то от них отнято – с таким расчётом, чтобы они производили устрашающее впечатление. Повторяю, что мне показалось. В дальнейшем я не проверил правильности моего восприятия, так как после окончания номера мне было не до того, чтобы рассматривать мотоциклы. Однако я не могу отделаться от впечатления, что эти машины отличались странной, я бы сказал, коварной выразительностью.

Первой выступила женщина. Она стала ездить по стене. Вообразите себе трек ни больше, ни меньше как в 90°. То есть это была езда под прямым углом к вертикали.

Машина описывала круги. Иногда казалось, что вместе с седоком она вылетит за край! Усилий воли стоило не отшатнуться в эту секунду. Я делал усилие и не отшатывался, понимая, что это маленькое мужество просто необходимо, чтобы совершенно не пасть в собственных глазах.

Производя вихрь, она пронеслась мимо меня. Затем я видел сзади – быстро удаляющаяся фигурка с пригнувшимися плечами.

Так как всякий раз, когда она проносилась мимо, я испытывал испуг, то потом в стремительном улепетывании этой маленькой, щуплой фигурки, оседлавшей тяжёлую машину, я усматривал какое-то лукавство. Я даже ожидал иногда, что фигурка на меня оглянется.

Труба, сколоченная из досок, сотрясалась. С ужасом я узнавал в ней просто бочку.

Ко всему ещё стрельба мотора. Великолепный, сухой, высокого тона звук.

Когда номер окончился, я был глухим. И в немой тишине я не видел, как мотоцикл, скатившись со стены, остановился и женщина, продолжая сидеть в седле, подняла руку. Затем она сняла очки, и, вместо широкоглазой маски кузнечика, в воздухе, как в зеркале, появилось полное прелести человеческое лицо.

Когда я удалялся от башни, я увидел, что её опоясывает надпись: «МОТОГОНКИ ПО СТЕНЕ».

Громадные печатные буквы. Башня весело белела в чистом воздухе Парка культуры и отдыха.

В своё время нечто подобное проделывали велосипедисты. Они ездили внутри гигантской корзины. Зрители видели их через прутья.

Конечно, это не было так эффектно, как номер с мотоциклами. Фигура велосипедиста настраивает на юмор. Тем не менее аттракцион был потрясающей новинкой.

В каком году состоялась его первая демонстрация?

В тысяча девятьсот десятом?

Цирк был ещё старым. Происшедшие благодаря техническим открытиям видоизменения в жизни города ещё не отразились в цирке.

И первым из мира техники проник на арену цирка велосипед.

До этого я помню демонстрацию каких-то электрических чудес. Аттракцион выдавался за научный опыт и носил серьёзное название: «Токи Николая Тесла». Но это было фокусничество. Зритель должен был поверить, что перед ним человек, остающийся невредимым, несмотря на то, что сквозь него пропускают токи необычайной силы.

Велосипед произвел огромное впечатление. Мне кажется, что именно езда по наклонному треку была первым видом цирковой работы с велосипедом, и только впоследствии циркачи стали работать на выложенном на арене полу из белых полированных досок. К этому времени номер велосипедистов превратился в комический. Так как велосипедный спорт получил широкое распространение, то для того, чтобы велосипед не потерял своего права удивлять, пришлось призвать ему на помощь клоунаду. Обыкновенного – из мира техники велосипеда не стало. Он распался на свои два колеса. И этой возможностью завладели эксцентрики.

Мотоцикл грозен. С ним не поиграешь. Когда мы думаем о том, что скорость связана с опасностью, то не образ автомобиля возникает в нашем сознании, а именно образ мотоцикла, стремительно перечеркивающего поле нашего зрения.

Младший брат меланхолического велосипеда кажется злым, нетерпеливым, не поддающимся приручению. Он трясётся от злобы, фыркает. Если тот носился, как стрекоза, прозрачный и хрупкий, то этот летит, как ракета.

Я хочу ответить себе на вопрос, в чём секрет особого впечатления, которое производит на зрителя такой аттракцион, как мотогонки по стене… А производит он действительно ни с чем не сравнимое впечатление.

Секрет в том, что в зрелище человека, движущегося по вертикали, есть элемент самой сильной фантастики, какая доступна нашему сознанию. Это та фантастика, которая создаётся в тех случаях, когда перед нашим земным зрением происходит какое-то событие, имеющее своей причиной неподчинение закону тяжести.

Такие события составляют предел фантастики. Они наиболее необычайны для нашего земного восприятия, потому что, когда они происходят, перед нами на секунду возникает картина какого-то несуществующего мира с физическими законами, противоположными нашим.

Аромат сказочности мы чувствуем, когда видим прыгуна, делающего сальто-мортале. Безусловно, прыгун – самая фантастическая фигура цирка.

Цирк учёл силу воздействия на человека всяких зрелищ, в которых нарушаются наши обычные представления об отношениях человека и пространства. Большинство цирковых номеров построено на игре с равновесием: канатоходцы, перш[57]57
  Перш (франц.) – шест, жердь; цирковой снаряд деревянный или металлический. Длина колеблется примерно от 2 до 10 метров. Имеет немало разновидностей. Техника работы с першем продолжает совершенствоваться.


[Закрыть], жонглёры.

Что же получается?

Цирк волшебным языком говорит о науке! Углы падения, равные углам отражения, центры тяжести, точки приложения сил – мы всё это узнаём в разноцветных движениях цирка.

Это очаровательно.

Мы видим смелого и сильного человека, который настолько уверен в себе, что решается на то, чтобы оспаривать границы, поставленные ему природой.

1928

Человек в чёрном трико пропускает голову между собственных ног и смотрит на собственную спину; другой человек выпивает двадцать бокалов воды, закуривает сигару, гуляет, размахивая тросточкой, затем останавливается посреди арены, поглаживает себя по животу, – и вот изо рта человека начинает бить фонтан – очевидно, тёплой воды… Третье: атлет подбрасывает железную балку и подставляет под её падение шею.

Это цирк уродов.

Каким чувством реагирует на такие номера зритель? Во всяком случае, не восхищением. Публика смущена: зритель как бы хочет воскликнуть: не стоит, я не так могуществен, чтобы унижаться передо мной.

Искусство вышеуказанных циркачей – униженно. Тайное движение совести происходит в зрителе при таком зрелище. Человек-змея сохранился от тех времён, когда актёр слыл личностью неизменной, шутом и уродом, когда актёр попрошайничал.

Новый цирк должен отказаться от таких аттракционов.

Казалось, что цирковое искусство остановилось, стало неподвижным; казалось, ничего нельзя прибавить, жанр завершён. Между тем – взять хотя бы работу канатоходца.

Мы знали прежде:

канатоходца вид сказочен. Канатоходец худ до чрезвычайности, он длинен, извилист. У него демоническое лицо с выдающимся подбородком и длинным носом. Глаза его мерцают.

Мы знали: он в чёрно-жёлтом трико, он – Арлекино, нога у него похожа на змею.

Он поднимается на площадку, разукрашенную и шаткую, как паланкин. Площадка ходит ходуном, сверкает зелёный шёлк, звенят бубенцы.

И конечно же, – канатоходец держит зонт…

Легендарен был зонт канатоходца!

И конечно же, – линия была туго натянута. Он, этот демон, бегал, скользил, он бежал, как на коньках, – и именно в этой быстроте видели мы бесстрашие и ловкость.

Нынешний канатоходец работает на ослабленной проволоке. И не бегает. Казалось бы, чем ещё можно усложнить старинное это искусство! Что можно ещё придумать после того, как научились ходить по проволоке, одновременно жонглируя кипящим самоваром… И вот придумано: научились на проволоке стоять. С неподвижностью рыболова стоит на вялой проволоке современный канатоходец. Он преувеличенно медлителен, кропотлив, неповоротлив.

Если старинный канатоходец символизировал бегство из тюрьмы или путешествие в окно к любимой, то канатоходец нового цирка изображает городского человека, труса, попавшего на верёвку, протянутую прачкой.

Это городские приключения.

Ничто не сверкает, не звенит – и нет никакого зонта. Современный канатоходец имеет вид портного. Да, он портняжка, – и не тот сказочный портняжка, который спорил с великаном и мог бы оказаться сродни сказочному нашему канатоходцу, а самый обыкновенный городской портняжка – в котелке, пиджачке, с усиками и с галстуком набекрень…

Он как бы случайно попал на проволоку. Он изображает человека, занявшегося не своим делом.

Чтобы так пародировать, необходима блестящая техника. И действительно, техника его изумительна. Публика не понимает даже, в чём дело. Восторг её задерживается, она аплодирует после некоторого молчания. Сперва ей кажется, что в том, что человек стоит на проволоке, поправляя галстук, ничего удивительного нет…

Новый канатоходец пародирует старинного…

Не так давно мы ещё видели канатоходцев Ниагара. Это был возврат к прошлому, отступничество. Эта труппа работала с громом, в шлемах, в римском вооружении, это были гоплиты[58]58
  Гоплит – тяжеловооружённый древнегреческий воин, весь обвешанный металлическим оружием.


[Закрыть], ездившие по проволоке на велосипедах. Взрывался фейерверк, производилась пальба, – эффект был сильный. Но работа скромного, в штанах с бахромой, человека, умеющего так взлетать вместе с расшатанной проволокой, что порой кажется, что человек – это уже не живое нечто, а только тень, – эта внешне скромная работа говорит о наиболее высоком мастерстве.

Персонаж, созданный Чаплиным, становится одним из главных персонажей нового цирка, – он, этот городской человек, вызывающий при появлении своём на арене жалостливое недоверие: мол, куда тебе, заморышу, браться за такое дело!

И вдруг эта по виду немолодая и набрякшая от нечистой жизни личность оказывается главным актёром труппы. Труднейшая работа исполняется ею.

Он может, взяв небольшой разгон, зацепиться ногами за вертикальный столб турника и, вытянувшись параллельно земле, начать вращаться вокруг столба наперекор основным законам физики.

Он сбрасывает пиджак…

И от вашей жалостливости не остаётся и следа. Вы видите: под хитрованским пиджаком скрывал он шутки ради мускулатуру, от которой вас бросает в дрожь…

Это был маскарад.

И тут был какой-то намёк. Городские мы, дескать, людишки, запуганные, нервные, – но стоит нам потренироваться, постараться немного – и под городской одеждой окажется у нас замечательное тело. Это полезная аллегория. Мы награждаем его самыми горячими аплодисментами.

Этот персонаж заменил также и Рыжего. У ковра работает Чаплин.

«Рыжий! Рыжий, на помощь!»

Теперь не кричат: «Рыжий, на помощь!» Рыжего нет. Рыжий перестал быть Рыжим.

Рыжий валился с галерки на трибуны, на головы, повисал на перилах, сверкая белыми гетрами! Громадная лейка – не то, что гремящая, а как-то даже клекочущая – сопровождала его полёт. Слетев с высоты, он садился на крытый плюшем барьер арены, вынимал свой платок и сморкался. Звук его сморкания был страшен, – он производился в оркестре при помощи тарелок, барабанов и флейт.

Когда Рыжий отнимал от лица платок, все видели: у него светился нос!! В носу у него зажигалась электрическая лампочка. Лампочка тухла, и вдруг дыбом вставали волосы. То был апофеоз Рыжего.

Когда наездница отдыхала и лошадь шагом ходила по кругу, делалось так.

Рыжий подходил к человеку с бичом и осведомлялся:

– Это мамзель Клара?

– Не знаю, – говорил человек с бичом.

Тогда Рыжий, встав на цыпочки, целовал наездницу в голое плечо. И получал оплеуху.

– Да, – говорил он, – это наездница Клара.

Туш. Галоп. Наездница продолжает работу.

(А теперь и наездниц всё меньше!)

Таков был Рыжий в старом цирке.

Он скандалил, пел и плакал.

Нынешний Рыжий не мечтателен: на лице у него недоумение. Тот Рыжий знал только одно: ковёр. Он мешал служителям скатывать и раскладывать ковёр, – и антре его заканчивалось тем, что под крики детей его увозили на ковре, на тачке, задравшего ноги в знаменитых гетрах.

Новый Рыжий работает тонко, артистически. Он никогда не орёт благим матом, как орал тот. Он «обыгрывает» вещи, реквизит. В основе – любопытство. Он изображает любопытного ребёнка при виде неизвестной вещи. Даже не ребёнка, а зверька – кошку. Всякий раз любопытство оказывается наказанным.

А теперь и наездниц всё меньше!

Лошади уже не гордость цирка. Прежде так и считалось: идти в цирк смотреть лошадей.

Знаменит Вильям Труцци!

Это последний кавалер. Это последний красавец цирка. В последний раз становятся на дыбы двадцать лошадей разом, в последний раз лошадь преклоняет перед директорской ложей колени, и в кружевной полумаске, в испанском кокошнике, нежная, как антилопа… В последний раз едет кавалер на двух лошадях одновременно, в последний раз вращается кавалькада, звенят кастаньеты, снимает кавалер цилиндр, на шёлке которого штопором бежит блеск.

Под конец представления кавалер Труцци появляется в ложе. Он смотрит номер с автомобилями – гонки автомобилей в воздухе.

Но чёрт возьми, нельзя же дрессировать автомобили!

Давно ли велосипед был новой вещью в цирке?

Устанавливалась большая корзина, сквозь прутья мы видели велосипедиста, носившегося по внутренней стене корзины, возносившегося спиралью. Затем стали ездить на одном колесе, как ездит Фортуна. Поднимали стального коня дыбом… И вот маленький человек, в пиджаке и с галстуком набекрень, появился и здесь и оказался самым ловким велосипедистом: он ездит на одном колесе, останавливается, стоит и едет вспять. Он изображает пьяного и шатается вместе с колесом.

Мы за спорт в цирке, за юмор! Ужасаться в цирке мы не хотим. Нам не интересно видеть, как разбивается актёр, упав с трапеции.

1937