Текст книги "Цирк зажигает огни"

Я не говорил, а только кивал головой.

– Ну, ладно, вечерком, значит. Все же наш, советский, артист. – Он снял фуражку, поклонился и побежал обратно в цирк.

Я вернулся за час до начала. В полутёмном коридоре под местами я услышал иностранный разговор. Я заглянул и сразу на фоне тусклой лампочки увидал длинный силуэт Голуа. Самарио, приземистый и сбитый, как кулак, стоял против него и сквозь зубы говорил с итальянским раскатом:

– Вы, вы это сделали. Никто, ни Мирон, ни один человек. Здесь только один мерзавец.

– Что? Как! Что вы сказали? – Голуа шипел и, видно, боялся кричать. Я видел, что он слегка приподнялхлыст, тоже как бы шёпотом.

Я мигнуть не успел, как Самарио залепил оплеуху французу. Он стукнулся об стену и сейчас же оглянулся. Итальянец рванул у него из руки хлыст и резнул два раза по обеим щекам, так что больно было слышать, и хлыст полетел и шлёпнулся около меня.

– Мерзавец! Бродяга! – крикнул Самарио и запустил руки в карманы своей венгерки. Я ушёл в конюшню.

Вечером на работу Голуа вышел с наклеенными бакенбардами. Я очень рассеянно работал. Прямо чёрт знает что получалось у нас в этот вечер. Собаки все путали, а Гризетт вдруг поджала хвост и побежала в проход, вон с арены. Голуа погнался. Он поймал её за ухо в конюшне. Мне видно было, как лицо у него скривило судорогой от злости и он хлыстом бил и резал Гризетт по чём попало. Собака так орала, что публика начала гудеть. Я хотел бежать за кулисы, но в это время выбежала Гризетт, а за ней весело выскочил вприпрыжку Голуа. Он улыбался публике сияющей улыбкой. Мы кое-как кончили номер. Голуа сделал свой знаменитый жест. Публика на этот раз меньше хлопала.

Я стоял в проходе и смотрел, как пыхтели на ковре среди арены два потных борца. Ко мне вплотную подошёл Самарио. Он потянул мою руку вниз и кивнул головой: «Пойдём». Мы вышли в коридор. Самарио глядел мне в глаза, шевелил густыми бровями и говорил на плохом французском языке.

– Ваш хозяин – негодяй! Вы это знаете? Нет? Вы делаете номер с боа, с удавом. Я должен вам сказать, что в прошлом году я читал в заграничном журнале «Артист» про один случай. Катастрофу. Тоже боа и тоже обвивал человека, и тот номер показывал тоже один француз. И в Берлине этот удав задавил человека насмерть! При всей публике. Поняли? Я не запомнил фамилию француза. Это всё равно. Фамилию делает вам афиша. Но я думаю, что на вас платье с этого удавленного человека. И змея та же самая. Вероятно. Но что уж наверно – так это то, что вы работаете у подлеца. Вы сами не француз? Нисколько? Вашу руку.

Самарио больно сдавил мне руку и пошёл прочь. Походка у него была твердая; казалось, он втыкал каждую ногу в землю. Он звонко стучал каблуками по плитам коридора.

Я всё смотрел ему в спину и думал: «Неужели я надеваю этот костюм покойника?» Мне не хотелось верить. Итальянец ненавидит Голуа. Может быть, он врёт мне нарочно, чтоб сорвать французу его номер. Мстит ему за то, что он испортил ему лошадь ЭСмеральду. Я хотел догнать Самарио и спросить, не шутит ли он, чтоб напугать меня.

Ночью мы, конюхи, сидели в нашей пивной. Я угощал. Савелий опять говорил мне «вы» и называл «гражданин, простите, Корольков». Когда мы вышли на улицу, он отстал со мной и сказал:

– Червончик-то дайте мне на счастьице, а? На радостях-то?

Какие уж были там, к черту, радости: Голуа завтра обещал пропустить удава через меня два раза Я полез в карман и дал Савелию червонец. Пропили мы одиннадцать рублей. Изо всей сотни у меня осталось только семьдесят шесть рублей. Я решил завтра же послать в банк пятьдесят и двадцать пять домой.

Так я и сделал: на другой день утром я послал два перевода. На том, что в банк, написал не сам: мне за пятак написал под мою диктовку какой-то старик в рваной шинели. Фамилию и адрес отправителя я выдумал, а на «письменном сообщении» так: «По поручению П Н. Никонова в счёт его долга в 500 рублей. Остается 450». Перевод домой я заполнил сам. Фамилию отправителя я выдумал, но на обороте написал по-французски жене.

«Милая моя! Я жив и здоров. Я работаю, я плачу свой долг банку, а эти деньги посылаю тебе. Если ты меня прощаешь, и меня и Наташу, купи, дорогая, ей зелёную шапочку вязаную, она так просила. Твой Пьер. Умоляю, не ищи меня. Я вернусь, когда будет всё кончено».

Я хотел ещё много приписать, но начал так разгонисто, что едва хватило места и на это. Квитанцию я запрятал в шапку за подкладку.

Я шагал по улице совсем молодцом. Я чувствовал в шапке эти квитанции. Мне казалось, что я что-то большое несу в шапке, что шапка набита, и я иду, как разносчик с лотком на голове.

Но когда я вошёл в цирк, я вспомнил, что мне надо идти к удаву. «Ничего, – подумал я, – вот удав выручает. О! привыкну». И я сказал себе, как Голуа: дю кураж! Я топил печку, не глядя на Короля. Вздор! Машина, чёрт с ней, что живая! Нельзя же бояться автомобиля в гараже потому, что он тебя раздавит, если лечь на дороге. Но когда змея зашуршала в своей клетке, мне стало не по себе. Я мельком глянул на неё и вышел из комнаты.

После обеда я опять наклеил усы, как вчера. Я нарочно порвал безрукавку, когда напялил её на себя. Весь этот костюм казался мне покойницким саваном. Я спросил Голуа, нельзя ли мне работать в том, что на мне.

– О нет! Змея привыкла именно к этому.

– А разве кто-нибудь в нём уже работал? – спросил я.

– Я! Я! Я сам в нём работал, я учил змею делать номер. Вы сейчас только манекен, фантом. В этот костюм проще было бы нарядить куклу. Она не тряслась бы по крайней мере, как кролик!

Голуа так орал, что одна бакенбарда отстала, и мне стал виден багровый рубец на его щеке.

На арене повторилось почти то же, что вчера. Только я на втором туре приоткрыл глаза. Но руками я все ещё сам не действовал. Голуа ворочал ими и покрикивал:

– Сами старайтесь, сами! Дю кураж!

Он меня снова отпаивал коньяком. Он хвалил меня, говорил, что теперь он видит, что дело пойдёт, что он даст афишу. Через неделю можно выступить.

– Да, – сказал он, когда я уходил, пошатываясь, из уборной, – да, а коньяк купите сами. Серьёзно. Вы выберете, какой вам больше по вкусу.

Билетёрша, наша делегатка, перед представлением принесла мне книжку. Она долго мне не давала её в руки, всё хлопала книжкой по своему кулачку и выговаривала мне:

– Ты, товарищ, теперь обязан, как член профсоюза, требовать, чтоб твой валютчик этот тебя застраховал. Требовать! Понимаешь? А если что, сейчас же скажи мне. Нашёл себе, скажи, дураков каких! Вот тебе книжка, и чтоб завтра же он взял страховку!

Я сделал дурацкую морду и смотрел в пол. Больше всего потому, что брал от неё фальшивую книжку.

Теперь в кармане была книжка на Мирона Королькова; мне очень хотелось совсем быть Мироном, но в шапке были эти квитанции, и от них мне и приятно и жутко. Я шёл от билетерши, и тут на лестнице меня ждал Савелий.

– С союзом вас! – И он мотнул шапкой в воздухе. – Нынче у вас выходило – ах как замечательно! Артист, артист вполне, народный артист Советской Республики Эр-Эс-Эф-Эс-Эр!

Он шёл за мной по лестнице. Мы проходили через пустой буфет, и тут Савелий сказал:

– Трёшечки не будет у вас?

У меня было два рубля и мелочь.

– Хочешь рубль? – И протянул в руке бумажку.

– Да что ж это вы? – фыркнул Савелий. – Это что? Как нищему? Скажи, буржуем каким заделался. Давно ты сюда слез-то?

– У меня же нет трёшки, понимаешь?

– Поняли! – Савелий мотнул вверх подбородком и зашагал.

IX

Мы работали с удавом теперь уже в три тура, как говорил Голуа. Уав переползал кольцами через меня три раза. Я уж стал двигать кольца, и француз со своей рукой наготове командовал:

– Ниже, ниже! Хватайте второе кольцо!

И я чувствовал под пальцами тяжелое, твердое тело змеи: живая резина.

Теперь уж музыка обрывала свой марш, едва удав подползал ко мне, и барабан ударял дробь тревожно, всё усиливая и усиливая. В прежние времена ударяли дробь, когда человека казнили. После третьего «тура» барабан замолкал, звякала форточка в клетке, удав спешил схватить кролика и волнами, как верёвка, которую трясут за конец, быстро уползал в клетку. Я уже не закрывал глаз и не шатался на ногах.

В воскресенье вечером должен был идти первый раз при публике наш номер с удавом.

Оставалось ещё четыре дня.

– Вы видите, мой друг, – сказал мне Голуа, – это же просто, как рюмка абсенту. Этот фальшивый риск только опьяняет, правда ведь? Бодрит! И вы на верном пути. Три минуты, и двадцать пять рублей. И вы уже, я заметил, обходитесь без коньяку, плут этакий!

Француз обнял мою талию и защекотал мне бок, лукаво подмигнув.

Я оделся и вышел пройтись.

Я шёл, совершенно не думая о дороге. Я сам не заметил, как очутился у своего дома.

Схватился только тогда, когда уже повернул в ворота. Наш дворник с подручным скребли снег на панели. Я на минуту задержался.

– А кого надо, гражданин? – окликнул меня дворник. Я бухнул сразу:

– Корольковы тут?

– Таких не проживают, – отрезал дворник.

– Нет у нас такого товару, – сказал подручный, опёрся на скрябку и подозрительно уставился на меня. Я повернул и быстро пошел прочь. Я завернул за угол и ускорил шаги.

Улица была почти пуста, и я уже хотел завернуть ещё за угол, как вдруг увидел двух девочек. Девочки шли и размахивали школьными сумками. Они так болтали, что не видели ничего.

Я узнал – справа моя Наташка!

Сердце моё притаилось: окликнуть? Если б одна была она… Я прошёл мимо, дошёл до угла, обернулся и крикнул громко:

– Наташа! Наташа!

Наташа сразу волчком повернулась. Она смотрела секунду, выпучив глаза на незнакомого человека, красная вся от мороза и волнения, и стояла как вкопанная.

– Наташа! – крикнул я ещё раз, махнул ей рукой и бегом завернул за угол. Тут было больше народу, и я сейчас же замешался в толпе. До цирка я шёл не оглядываясь, скорым шагом и запыхался, когда пришёл.

На дверях цирка мне бросилась в глаза новая афиша. Огромными красными буквами стояло:

МИРОНЬЕ

Я подошёл и стал читать.

Всем! Всем! Всем!

В воскресенье состоится первая гастроль известного укротителя неустрашимого МИРОНЬЕ

Первый раз в СССР!

На арене царь африканского Конго КРАСАВЕЦ УДАВ КОРОЛЬ.

Редчайший экземпляр красоты и силы 6 метров длины!

Борьба человека с удавом!

МИРОНЬЕ будет бороться с чудовищем на глазах публики Детей просим не брать.

И тут же в красках был нарисован мужчина в такой же безрукавке и жёлтых брюках, в каких я работал, и этого человека обвил удав. Удав сверху разинул пасть и высунул длиннейшее жало, а Миронье правой рукой сжимает его горло.

Вот какую афишу загнул француз. Мне было противно: мне так нравилось, что на наших цирковых афишах правдиво и точно рисовали, в чём состоят номера, и даже артисты бывали похожи. И чего он, не спросясь меня, окрестил меня Миронье? Рожа у меня была на афише, как будто я гордо погибаю за правду.

В конюшне все были в сборе, и, пока ещё не начали готовиться к вечеру, все болтали. Я вошёл. Осип засмеялся ласково мне навстречу:

– Видал? – И Осип стал в позу, как стоял Миронье на афише, поднял руки вверх. – Ирой!

Все засмеялись.

– Миронье! Миронье!

Савелий стоял в хлёсткой позе, опершись локтем о стойло и ноги ножницами. Держал папиросу, оттопырив мизинец.

– Миронье, скажите. Много Миронья развелося!

Все на него глядели.

– У^авист! – фыркнул Савелий. – Усики наклеивает. Вы бы, барин, свою бородку обратно наклеили. Звончей было бы.

Савелий говорил во всю глотку, туда – в двери. Все оглянулись. В дверях наша делегатка билетёрша кнопками насаживала объявление от месткома.

– Своячки! За шубу посвоячились. В советское время, можно сказать, такие дела в государственном цирке оборудовать.

Билетёрша уже повернула к нам голову.

Я шагнул к ней.

– А, товарищ Корольков! – И билетёрша закивала.

– Какой он, к черту Корольков? – закричал Савелий.

– Знаю, знаю, – засмеялась билетёрша, – он теперь Миронье. Идём, Миронье, – дело. – Она схватила меня за руку и дернула с собой.

Я слышал, как Савелий кричал что-то, но все конюхи так гудели, что его нельзя было разобрать. А билетёрша говорила:

– Как орут! Идём дальше. – И мы пошли в буфет. Билетёрша мне сказала, чтоб я подал заявление в союз, что Голуа не страхует меня и заставляет делать опасный для жизни номер.

– Ты же не в компании, ты нанятой дурак, понимаешь ты, Мирон. Это же безобразие.

Я обещал что-то, не помню, что говорил: я прислушивался, не слыхать ли голосов снизу из конюшни. Я говорил невпопад.

– Совсем ты обалдел с этим удавом, – рассердилась билетёрша. – Завтра с утра приходи в местком.

Мне надо было готовить Буль-де-Нэжа, и я пошёл в конюшню.

Там все молчали, и все были хмурые. Савелий что-то зло ворчал и выводил толстую лошадь для голубой наездницы. Я принялся расплетать гриву Буль-де-Нэжа.

Самарио вывел Эсмеральду – она уже не хромала. Он пошёл на манеж, а лошадь шла за ним, как собака. Она вытягивала шею и тянула носом у самого затылка итальянца.

– Алле! – крикнул Самарио. Эсмеральда круто подобрала голову и затопала вперёд. Самарио топнул в землю, подскочил и как приклеился к крупу лошади.

Я вывел Буль-де-Нэжа промяться на манеж. Голуа меня ждал. Самарио остановил свою лошадь около нас.

– Я даю вам неделю, – сказал он, хмурясь на Голуа, – кончайте здесь и чтоб вас тут не было. А то не баки, а всю голову вам придётся приклеить. Поняли? Алле! – И он проехал дальше.

– Слыхали? Слыхали, что сказал этот бандит? – И Голуа кивнул головой вслед итальянцу. – Вы свидетель! Я прямо скажу губернатору… нет, у вас теперь Совет! Прямо в Совет. У меня пять тысяч франков неустойки. Вы свидетель, месье Мирон. Я б его вызвал на дуэль и отстрелил бы ему язык, если бы захотел, но с бандитами разговор может быть только в полицейском участке.

После нашего номера я спросил Осипа:

– Как дело? А?

– Как приберёмся, гони прямо в пивнуху, а я приведу Савела, сделаем разговор. – И Осип прищурил глаз. – Понял? Это надо…

Но Осип сорвался бежать: на манеже сворачивали ковер после борцов.

Я ждал в пивной и потихоньку тянул пиво. Я всё думал. Мне казалось, что уж ничего не поправишь, что Савелий уже сходил в местком. Может быть, написал заявление… или прямо донёс в район. Мне хотелось поскорее уехать отсюда в другой город. Если б Самарио ещё б раз набил рожу Голуа, чтоб завтра же собрался вон с удавом, собаками и со мной! А вдруг всё, всё уже кончено, и мне надо бежать сейчас же, прямо из этой пивной?

Пивную уже закрывали; я спросил ещё бутылку. Официант поторапливал. Я решил, что, если не дождусь Осипа, я не вернусь в цирк. Шторы уже спустили. Я уже знал, что через минуту меня отсюда решительно попросят. Чтоб задобрить хозяина, я спросил полдюжины и обещал выпить духом. Мне ещё не поставили на стол бутылок, тут стук на чёрном ходу. Вваливается Савелий, а за ним Осип.

Мы сидели и молча пили бутылку за бутылкой. Осип спросил ещё полдюжины. Савелий только хотел открыть рот, Осип перебил его:

– Ты мне скажи: зачем ты товарища топишь? А? Человек страх такой принимает, а ты эту копейку из него вымучить хочешь? Товарищ этот…

– Какой товарищ? – грубым голосом сказал Савелий.

– А Корольков?

– Какой он Корольков? – И Савелий глянул Осипу в глаза: на-ка, мол, выкуси.

– Не Корольков? А какже его? – И Осип прищурился на Савелия.

– Не знаю как.

– А вот не знаешь, – Осип не спеша взял за горло бутылку, – не знаешь ты, браток, вот что крепче: бутылка эта самая, – и Осип похлопал бутылкой по ладони, – или башка, скажем, к примеру? Нет? Не знаешь? И я не знаю. Так можно, видишь ты, спробовать это дело. – Осип пригнулся и всё глядел прищуренным глазом на Савелия.

Стало тихо. Савелий смотрел под стол.

– Ну это… того… конечно, – забурчал он, – известно… – И вдруг взял свой стакан, ткнул в мой: – Выпьем, что ли, и квит.

Я чокнулся и выпил.

– Так-то лучше, – сказал Осип и тихонько поставил бутылку на стол.

– Допиваем – и пошли, – вдруг сказал Савелий весело, как будто ничего не было. – Вы об лошадке можете не хлопотать. Мне ведь между делом раз-два. А вам ведь после удава-то… Верно: страсть ведь какая!

– Уезжать тебе надо, – шепнул мне на ухо Осип, когда мы расходились. – Всё одно он тебя доедет… Савел-то.

X

В воскресенье был назначен днём детский утренник.

Я не смотрел по рядам на этот раз – я сразу увидал среди тёмных шапок зелёный огонёк: ярко горела зелёная шапочка. Наташка сидела во вторых местах слева. И как я ни поворачивался на манеже во время нашего номера, я и спиной даже чувствовал, как видел, где она, эта зелёная шапочка. Я подозвал Осипа и из прохода показал ему.

Осип заулыбался.

– Скажи, какая хорошенькая! Вот эта, говоришь, что встала?

– Да нет, вон рядом, в зелёном-то.

– Ну, эта еще лучше, – заулыбался Осип. – Позвать, может? В антракте скажешь? Аль боязно – вдруг кто заметит. А?

«Рыжий» подошёл к нам.

– Кого вы высматриваете? Знаете кого-нибудь?

– Девочка мне будто известная, – сказал Осип.

– Дорогой, пожалуйста, хоть одну, мне надо до зарезу!

Осип глянул на меня, и я незаметно кивнул головой.

– Вон тая, зелёненькая, вон-вон, во вторых местах, – как бы не Наташей звать.

«Рыжий» закивал головой.

Пока расставляли барьеры для лошадей, «рыжий», как всегда, путался и всем мешал. Дети смеялись. И вдруг «рыжий» закричал обиженным голосом:

– Вы думаете, если я «рыжий», так очень дурак? Я тоже учился… вот… вот, – и «рыжий» тыкал пальцами ребят, – вот с этой девочкой. – Он ткнул на Наташу. Он стал на барьер арены и тыкал пальцем прямо на Наташку. Я видел, как она хохотала и жалась на своём месте. Все на неё глядели. – Вот в зелёном колпачке. Да! Я даже насквозь помню, как её зовут.

«Рыжий» приставил палец ко лбу. Наташка спрятала голову за свою соседку.

Секунду была тишина.

– Наташа! – выпалил «рыжий» и навзничь ляпнулся с барьера, задрав ноги.

– Верно! – запищало несколько голосов, и все захлопали, загоготали. Наташка, красная, хохотала в плечо своей подруге.

В антракте дети повалили в конюшню всей гурьбой. Я вертелся тут же, но не мог сквозь густую толпу ребят пробиться к Наташе и только издали следил за зелёной шапочкой.

Вечером шёл в первый раз при публике номер с удавом. Но я очень легко о нём думал. Мне скорей хотелось начать получать свои два с половиной червонца. И я считал в уме:

«Воскресенье – раз. Понедельник – не работаем. Вторник – уже пятьдесят рублей. Это в банк… Нет, им! А в банк – в пятницу».

Я представлял, как они получат там дома. Ответ от них уж у меня был – на Наташке зелёная шапочка, как я просил.

Цирк был набит битком, и говорили, что около кассы скандалы и милиция. Мой номер должен идти последним. Директор нашёл меня и серьезно спросил вполголоса:

– Вы себя хорошо чувствуете?

Я себя отлично чувствовал. Представление было парадное. Самарио играл со своей Эсмеральдой в футбол. Осип и «рыжий» стояли голкиперами. Эсмераль-да три раза забила гол Самарио. В конце «рыжий» прижал мяч коленками к животу и кубарем выкатился с манежа. Эсмеральда кланялась и делала публике ножкой. Потом схватила Самарио за ворот и унесла с арены. Я с этой возней с удавом не заметил, когда итальянец успел наладить этот номер.

Наш номер с собаками и с Буль-де-Нэжем прошёл с блеском, как никогда. Голуа вызывали, и он три раза повторял свой жест. Теперь под куполом без сетки работали воздушные гимнасты. Тут Голуа схватил меня под руку и потянул к удаву.

– Я обязан вам показать моё искусство.

Он что-то долго рисовал на этот раз на визитной карточке.

– Бросайте! – сунул мне Голуа карточку. Я взглянул. На карточке была довольно похоже нарисована голова Самарио в жокейской кепке.

– Бросайте! Еще! Еще! Мы его помучим сначала.

Француз без промаха садил из маузера и подбивал карточку.

– Клейте теперь!

Я налепил карточку на стену.

Бах! Бах! И Голуа всадил две пули рядом на месте глаз картонного Самарио.

Я вышел на манеж в своей безрукавке. Желтые панталоны с раструбами болтались на ногах, как паруса… Я сделал рукой публике и поклонился. Весь цирк захлопал.

– Вот что значит афиша! Какой кредит! – сказал француз.

Когда внесли клетку, вся публика взволнованно загудела. Это волнение вошло и в меня. Сердце моё часто билось. Но вот грянул мой марш, визгнула дверка. Удав «пошёл» на меня. Я манипулировал кольцами под барабанную дробь. Барабан бил всё громче, всё быстрей. Перед третьим разом публика заорала:

– Довольно! Довольно!

Удав полз по мне третий раз. Вой и крики заглушали барабан. Ухав уже полз к своей клетке. Музыка снова ударила мой марш. Я осмотрелся кругом: весь цирк стоял на ногах. Хлопали, кричали, топали. Я раскланивался. Публика не унималась. Бросились с мест.

– Долой с манежа! – резко крикнул мне Голуа. – Они будут вас бросать в воздух.

Я проскочил вперёд клетки, которую уже несли служители за кулисы.

Клетку поставили в коридоре, и публика тискалась и толкалась: всем хотелось взглянуть на Короля. Голуа в уборной обнимал меня.

– Вы должны меня благодарить, мой прекрасный друг, но я рад, я поздравляю, я горжусь вами. – И он тискал меня со всех сил. Я вспомнил про пятьдесят долларов. Я спросил деньги.

– Ах, мой друг, ведь вы получили на четыре вечера вперёд.

Да, действительно: я взял у Голуа сто рублей еще перед первой пробой.

– Но если вам нужны деньги, то я готов. Вот вам двадцать пять, – и он масляно глядел мне в глаза, передавая червонцы, – и даже… тридцать. Я не копеечник. – И он с шиком хлопнул мне в руку драную пятёрку. – Вы счастливы! Поцелуйте меня!

И мне пришлось с ним поцеловаться.

– Слушайте, мой друг, – сказал Голуа, обняв меня за плечо, – ведь вы француз в душе, в вас есть мужество галла, изысканность римлян и мудрость франков. Вы мне сочувствуете, не правда ли? Скажите: что лучше всего предпринять против этого корсиканского бандита? Вы ведь не откажетесь быть свидетелем?

Я знал лишь одно: что надо скорей, скорей уезжать отсюда. И я сказал Голуа:

– Ведь Самарио тоже может найти свидетелей… заноза, железная заноза… Вы понимаете?

– Это подлый вздор! – закричал Голуа, и глаза его сжались, кольнули меня.

– Да, но об этом говорят, все говорят.

Француз вернулся и хлопнул себя зло по ляжке. Но вдруг он присмирел и таинственным голосом спросил:

– Вы знаете этого конюха? – И он показал рукой маленький рост и большие усы. Я знал Савелия и кивнул головой.

– Вот он, – продолжал шепотом француз, – он мне сказал, будто он видел и чтоб я ему дал десять рублей. Это вздор, он мог видеть это во сне. Но он бедный человек. Здесь такие маленькие жалованья. Я пожалел его… я дал десять рублей. Как выдумаете?

– Я думаю, что надо ехать, и больше ничего.

– Вы думаете?

– Да, – сказал я твёрдо.

– Вашу руку, мой друг, я вам верю. – И Голуа посмотрел мне в глаза нежным взором.

Через неделю Голуа назначил отъезд. Приглашений было масса. Даже предлагали уплатить все неустойки.

За эту неделю я успел послать пятьдесят рублей в банк и двадцать пять домой. Долгу за мной теперь оставалось четыреста рублей.

После прощального спектакля Самарио снова подошёл ко мне и сказал:

– Ещё раз говорю вам – ваш хозяин мер-за-вец!

– Я знаю, – сказали.

Самарио вздернул плечи.

– Ну… вы не дурак и не трус. Аддио, аддио, синьор Миронье. – И он крепко пожал мне руку.

В день отъезда я бегал к школе – я стоял напротив у остановки трамвая и пропускал номер за номером. Выходили школьники, но Наташи я не видал. Может быть, я её пропустил… Вечером на вокзале бросил в ящик письмо. Я написал длинное письмо домой. Я ничего не писал о том, где и как я работаю. Не написал и о том, что уезжаю. Я до смерти боялся, чтоб не напали на мой след, раньше чем я выплачу эти проклятые пятьсот рублей.

Конюхи меня провожали, и Осип стукнул рукой в мою ладонь и сказал:

– Ну, счастливо, свояк! Пиши, если в случае что. Не рвись ты, а больше норови валиком. Счастливо, значит.

А я всё говорил: «Спасибо, спасибо» – и никаких слов не мог найти больше.

XI

Теперь я уже жил в гостинице; меня прописали по моей союзной книжке. В этом чужом городе меня никто не знал.

В цирке меня приняли как артиста, артиста Миронье с его мировым номером – борьба человека с удавом.

Голуа всё торговался с конторой, чтоб помещение для удава топили за счёт цирка.

Здесь уже три дня висели афиши, и все билеты были распроданы по бенефисным ценам. Оркестр разучивал мой марш. Нельзя было менять музыку. Король уж привык «работать» под этот марш. Я узнал, что Голуа прибавили до семидесяти долларов за выход, и я потребовал, чтоб за это он взял моё содержание за свой счёт. Голуа возмутился.

– Это вероломство! – кричал он на всю гостиницу. – Честь – это есть честь.

Но я намекнул, что я могу заболеть, и даже сделал кислое лицо. Француз ушёл, хлопнув дверью. Но ночью, после представления, он ворчливо сказал в коридоре:

– Больше семи рублей в сутки я не в состоянии платить за вас, – и нырнул за дверь.

«Ничего, валиком», – твердил я себе, засыпая.

Дела мои шли превосходно. Я получил моё жалованье за месяц. Все сто рублей я перевёл в банк. Это уж были последние сто рублей. Я ходил в тот день именинником. Я теперь думал только о том, чтобы собрать ещё немного денег для семьи. Я решил, что скоплю им шестьсот рублей. Пока меня будут судить, пока я буду в тюрьме, пусть им будет легче житься.

Мы переезжали с французом из города в город. Голуа уже заговаривал о загранице! Кудавуя почти привык. Я говорю «почти», потому что каждый раз, как открывалась на арене клетка, по мне пробегала дрожь.

Мы гастролировали на юге, и уже повеяло весной. Удав стал веселей; он живей подползал ко мне, он спешными, крутыми кольцами обвивал меня, – этого бы никто не заметил. Сам Голуа этого не видел, это мог чувствовать только я, у которого под руками играли упругие мышцы удава. Я чувствовал, что удав сбросил свою зимнюю лень. Наш номер кончался в две минуты. И я каждый раз слышал вздох всего цирка. Француз не врал: зрители еле дышали, пока удав, как будто со злости за неудачу, с яростью завивал вокруг меня новое кольцо.

У меня было уже шестьсот рублей. Но деньги сами плыли мне в руки. Я играл без проигрыша. Я теперь сам выбирал, куда мне стягивать кольца змеи – вниз или вверх. Я вертел змеёй как хотел. Этот резиновый идиот впустую проделывал свою спираль и оставался в дураках. Мне нравилось даже играть с ним, когда он был на мне; я его уж нисколько не боялся. Я решил добить мои сбережения до двух тысяч. Свое жалованье за работу с собаками я целиком отправлял семье.

Был, помню, праздник. Народу, как всегда на наши гастроли, привалило множество. Было тепло. Толпа была пёстрая, и яркими пятнами светились в рядах детские платья. От манежа попахивало конюшней.

Шёл дневной спектакль – в этот день у меня было два выхода с удавом. Оркестр бодро грянул мой марш, вся публика привстала на местах, когда пополз удав. Он быстрыми волнами скользнул ко мне, шурша опилками по манежу. Голуа стоял рядом, как всегда держа под накидкой свой маузер. Удав набросил своё тело кольцом, но я шутя передвинул его выше: удав скользнул дальше. Я работал уверенно, играючи. Шёл третий тур. Я уже лениво перебирал кольца. И вдруг услышал:

– Манипюле! Манипюле!

И в это время я почувствовал, что кольцо змеи с неумолимой силой машины сжимает! Я ударил по кольцу кулаком, как о чугунную трубу, и я больше ничего не помню.

…Потом мне рассказали, что Голуа выстрелил, весь цирк сорвался с мест с воем: женщины бились в истерике. Конюхи, пожарные бросились ко мне.

Я очнулся в больнице. Я открыл глаза, обвёл эти чересчур белые стены без единого гвоздика, без картинки, увидал на себе казённое одеяло и сразу всё понял. Я не знал, цел ли я, и боялся узнавать. Я закрыл глаза. Я боялся пошевелить хоть одним членом, чтоб не знать, ничего не знать. Я забылся.

Меня разбудил голос: кто-то негромко, но внятно и настойчиво говорил надо мною:

– Миронье! Вы слышите меня, Миронье!

Я открыл глаза: надо мной, в белом халате, стоял доктор в золотых очках. За ним стояла сестра в белой больничной косынке.

– Как вы себя чувствуете? – спросил доктор по-французски.

– Я русский, – сказал я. – Спасибо. Не знаю. Скажите, доктор: я совсем пропал? – сказал я и почувствовал, что слёзы застлали глаза и доктор расплылся, не видно. Я невольно поднял руку, чтоб протереть глаза. Рука была цела. Но доктор закричал:

– Не двигайтесь, вам нельзя! Но с вами беды большой нет. Мы поправимся. Ничего важного. Помяло вас немного. Но это, оказывается, лучше, чем из-под трамвая. Порошки давали? – обратился он к сестре.

Я видел, что все больные – нас было в палате человек тридцать – обернулись ко мне. Иные привстали на локте.

– С добрым утром! – говорили мне. И все улыбались.

– Сестрица, что со мной? – спросил я, когда ушёл доктор. – Как всё было? Я буду жить?

– Живём, чудак, – сказал мне сосед. – Мы-то думали – француз.

– Я спрятала номерок – сами прочтёте, я не была, не видела.

И вот я читал в старом номере местной газеты:

«УЖАСНЫЙ СЛУЧАЙ В ЦИРКЕ

Вчера на арене цирка разыгралась потрясающая драма.

Гастролирующий в нашем городе артист, укротитель Миронье, показывал свой номер – борьбы человека с удавом. Номер состоял в том, что чудовищная змея обвивала кольцами укротителя, но Миронье удачными манёврами выпутывался из её объятий. Вчера, когда змея третий раз обвилась вокруг тела артиста, последний почему-то замешкался, и чудовище сдавило несчастного артиста в своих железных объятиях. Стоявший рядом с револьвером наготове ассистент артиста выпалил и разнес в куски голову чудовища разрывной пулей. В цирке возникла необычайная паника. Судорожные движения змеи, однако, продолжали своё дело. Сбежавшиеся служители и товарищи пострадавшего при участии пожарных освободили несчастного артиста при помощи топора, оказавшегося у дежурного пожарного. В бессознательном состоянии Миронье был доставлен в больницу. У пострадавшего оказались поломанными три ребра и перелом левой ключицы. Опасаются осложнений от внутреннего кровоизлияния.

Думаем, что настоящий случай откроет глаза любителям “сильных номеров”, которые приближают наш цирк ко временам “развратного Рима”».

«Три ребра и ключица! – подумал я. – Вот счастье-то!» И я смело пошевелил ногами. Ноги работали исправно.

Я спросил, какой день. Оказалось, что я третьи сутки в больнице.

XII

На другой день утром я уж из коридора услыхал трескотню Голуа. Он болтал и шёл за сестрой. Она ничего не понимала и смеялась.

– Ах, месье Мирон! – кричал с порога Голуа. – Какое несчастье! Но вы живы, и это всё. Жизнь – это всё. Но Король, Король! Короля нет. Я размозжил ему голову. Такой красавец! И вы знаете, его разрубили на куски, – вы бы плакали (я уверен), как и я, над этими кусками. Они еще долго жили, они вились и содрогались очень долго, – я прямо не смог смотреть. Это ужасно! И это одно ваше неосторожное движение. Да, да! Это ваша халатность. Вы манкировали последнее время. Я ж вам крикнул: «Манипюле!» Ещё было время. Вы понимаете, что я потерял? Ведь просто продать в любой зоологический сад – и это уж капитал. Такого экземпляра не было нигде. Мне в Берлине предлагали десятки тысяч марок. Я доверил вам это сокровище. Ах, Мирон, Мирон!