Текст книги "Цирк зажигает огни"

Это случилось в одном южном городе очень давно. С продовольствием в те времена было туго. Хлеб и другие все продукты выдавались по карточкам. Кормить целую ораву зверей было очень трудно. И Дуров заключил договор с директором цирка, что цирк будет снабжать кормом весь зверинец.

Каждый день директор подписывал бумажку, по которой служащие Дурова получали в кооперативах хлеб, овощи, мясо, рыбу для всех четвероногих артистов. А эти артисты отличаются особенно хорошим аппетитом. Один Макс съедает ежедневно 27 килограммов белого хлеба и целую гору овощей.

Но вот однажды директор цирка – человек, на это место попавший случайно, – взял да и отказался снабжать зверей кормом.

Узнав об этом, Дуров страшно забеспокоился. Он сейчас же отправился к директору, чтобы самому с ним переговорить.

Кабинет директора цирка помещался во втором этаже каменного здания. Дуров быстро взбежал по широким ступеням мраморной лестницы и, как бомба, ворвался в кабинет.

– Сейчас же подпишите наряд на продукты для моих артистов! – закричал он тучному человеку за столом. – Вы обязаны это сделать по договору.

– И не подумаю, – сказал тучный человек. Это и был директор цирка. – Я нарушаю договор и плачу вам неустойку. На эти деньги вы можете сами покупать корм для вашего зверья.

– Но поймите![60]60
  В ту пору в нашей стране была нормированная; карточная система.


[Закрыть] – горячился Дуров. – Дело не в деньгах, а в карточках! Без вашей бумажки кооперативы не отпустят мне продукты.

– Покупайте на базаре.

– Но на базаре ничего нет!

– Это уж меня не касается.

– Вы обрекаете всех моих зверей на голодную смерть. Понимаете это? Вот наряд. Подпишите его сейчас же!

И Дуров через стол протянул директору бумажку.

– Не подпишу, – сказал директор.

– Нет, подпишете! Не можете не подписать.

– Нет, не подпишу!

– Нет, подпишете!

Кругом над всеми столами поднимались лица служащих, даже в приотворенные двери высовывались чьи-то любопытные головы. Всем было охота посмотреть, чем кончится спор Дурова с тучным директором.

– Я вам говорю, – подпишете! – крикнул Дуров.

Но вдруг отдёрнул протянутую через стол руку, сунул бумажку в карман и быстро вышел из кабинета.

– То-то, – одумался! – довольным голосом сказал директор. Он и сам понимал, что поступает очень нехорошо. И был рад, что Дуров больше его не корит.

– Небось устроится и без моих нарядов, – добавил директор себе в утешение.

– А вы что собрались? – напустился он вдруг на своих служащих.

Лица опять опустились над столами, любопытные головы исчезли из дверей, двери закрылись.

С полчаса в кабинете слышался только дробный стук пишущих машинок да сопение тучного директора.

Вдруг директор поднял голову и прислушался.

С лестницы доносились чьи-то шаги. Очень странные шаги: тяжёлые, редкие. Топ! – потом тишина. Топ! – и опять тишина. Топ!

– Послушайте, – сказал директор одному из служащих, – взгляните: кто это там топает по лестнице?

Служащий сорвался с места, выскочил из-за стола. Но в это время дверь сама распахнулась, – и служащий примёрз к полу: из под косяка вынырнула гибкая серая змея, за ней показалась голова с огромными ушами-лопухами – голова слона со змеёй-хоботом.

Топ! – ив двери просунулась половина громадного тела слона.

– Карр!.. – произнёс директор. Он хотел крикнуть «караул!», но с перепугу у него отнялся язык и голос стал, как у вороны.

Служащий, вышедший из-за стола, вдруг отмёрз, кинулся в угол и полез под стул.

Топ! Ещё раз – топ! И весь слон стоял в кабинете. За ним показалась спокойная фигура Дурова.

– Карр!.. – опять крикнул директор цирка. Язык всё ещё его не слушался.

Слон шагнул ещё раз, – и его тяжёлая голова повисла над самым столом директора.

– Че-че-чего, – с трудом пролепетал директор: – че-че-че-го вы-вы хо-хо-ти-те?

Дуров вышел вперёд и стал рядом со слоном.

– Макс, – сказал он спокойно. – Скажи гражданину директору, чего мы все от него хотим. На!

При этом коротеньком слове хобот слона потянулся к рукам Дурова, взял из них бумажку и протянул её через стол директору – совсем так, как это делал недавно сам Дуров.

– У-уберите это животное!! – дребезжащим голосом сказал директор. – По-пожалуйста, уберите, Вла-Владимир Григорьевич!

– Макс не уйдёт, пока вы не подпишете наряд на продукты, – твёрдо сказал Дуров.

Хобот слона потянулся к голове директора, дунул на неё, и редкие волосы на макушке директора сразу встали дыбом.

От страха директор закрыл глаза. Но сейчас же их открыл снова: он почувствовал, что хобот шарит у него в боковом кармане пиджака.

– Макс думает, – объяснил Дуров, – не найдётся ли у вас для него яблочка? Он очень любит яблоки и съедает их зараз два пуда. Ну, подписывайте наряд: Макс ждёт.

Директор схватил перо и дрыгающим почерком вывел на бумаге свою фамилию.

Тут из-за всех столов, из-за приоткрытых дверей, даже из-под стула в углу кабинета послышались сдавленные смешки.

– Благодарю вас, – вежливо сказал Дуров. – Теперь я уверен, что вы и дальше не будете отказывать нам в продовольствии. Макс, идём!

Слон медленно поворотился головой к дверям – между столами в кабинете оставалось ровнёшенько столько места, чтобы ему повернуться, – и вслед за хозяином вышел из комнаты.

Четвероногие артисты Дурова были спасены от голодной смерти.

1935

Александр Бартэн

После смерти отца нам с матерью жилось трудно. Не имея постоянного заработка, мать пробавлялась частными уроками. Из конца в конец города спеша на эти уроки, она возвращалась лишь к вечеру, усталая и разбитая. Так и в этот день. Но неожиданно явился знакомый художник.

– Ты ведь, кажется, Шурик, не бывал ещё в цирке? – весело подмигнул он мне с порога. – Так вот, тебя и маму приглашаю в цирк!

В цирк! Я закружился по комнате, пустился в дикий пляс. Неужели моя мечта наконец исполнится?

Сколько раз, добираясь до Фонтанки, любовался я лепными головами лошадей на цирковом фасаде. Сколько часов простаивал перед пёстрыми афишами у входа. Потом допытывался у матери: «Когда же ты сводишь меня?» Она раздражённо отвечала: «Успеется. У нас и без того расходы!»

И вот приглашение. Было от чего прийти в восторг.

– Уж и не знаю, – нерешительно отзывалась мать. – На будущей неделе у меня столько дел.

– Вы не поняли, – улыбнулся художник. – Я имею в виду сегодняшний вечер, сегодняшнее представление. До начала остаётся два часа, и вы успеете собраться. Что касается программы, она обещает быть отменной. Директор Чинизелли по субботам не скупится на самые отборные номера.

И тут же художник рассказал, что один из столичных журналов заказал ему серию цирковых зарисовок и что, узнав об этом, цирковой директор…

– Надо знать Чипионе Чинизелли. Делец прожжённый. Привык считать, что всё на свете продаётся и покупается. Зарисовки в журнале для него реклама. Вот и решил расположить меня: прислал конверт с пачкой ассигнаций. Когда же я отослал конверт назад, обиду не стал разыгрывать. На этот раз, придя домой, я обнаружил вазу китайского фарфора, а в ней постоянный пропуск на субботние представления… Итак, в нашем распоряжении целая ложа. Надеюсь, моё приглашение принято?

– Уж и не знаю, – со вздохом повторила мать. – Шурик, конечно, мечтает. Но в чём он пойдёт?

– Пустяки, – беспечно пожал художник плечами. – Мы посадим Шурика в середину ложи, между нами. Ручаюсь, никто не обратит внимания на его гардероб.

Чувствуя, что всё висит на волоске, я умоляюще сложил ладони. Я с такой тревогой, с таким ожиданием глядел на мать! Устоять она не смогла:

– Так и быть. Только обещай, что будешь сидеть совсем тихонько, совсем незаметно. Иначе сразу уведу!

– Договорено! Договорено и подписано! – рассмеялся художник.

Он ушёл, условившись, что будет ждать нас у циркового подъезда, и тогда, вооружась иглой и нитками, мать в который раз начала колдовать над моей и в самом деле изрядно потёртой амуницией.

– Нет, это безрассудно, что я согласилась! – приговаривала она, качая головой. – По субботам в цирк вся знать съезжается. По субботам в цирке выставка шикарнейших туалетов, а мы с тобой… Я слабая, слишком слабая мать!

И всё же под вечер, когда сгустились осенние сумерки, мы вышли из дому. Мы жили на Екатерининском канале и, при свете газовых фонарей, мутная вода казалась застоявшейся, неподвижной.

– Идём скорее, мама! Как бы не опоздать!

Однако Михайловскую площадь, через которую надо было пройти, плотно заполняли санитарные кареты: красный крест на каждой. Шёл пятнадцатый год, второй год войны, раненых прибывало всё больше и больше, и даже здание Дворянского собрания на углу площади приспособлено было под лазарет. Огибая сквер на середине площади, санитарные кареты беспрерывно подъезжали к зданию, раненых перекладывали на носилки, подъезжали новые кареты… Пришлось сделать крюк, стороной обойти площадь.

Лишь затем, когда, выйдя на Инженерную улицу, мы смогли двинуться дальше, – впереди, освещённый яркими огнями, открылся цирк. Художник ждал у подъезда и сразу предупредил:

– Ну, Шурик! Гляди во все глаза!

Что же я увидел, войдя впервые в цирк! Сперва даже не увидел – услышал. Сперва вдохнул ни с чем не сравнимый, горьковато-терпкий, вкусно щекочущий воздух.

Тут же появился капельдинер. Учтиво поклонившись художнику, он провёл нас в ложу. Она находилась внизу, возле самой арены, и только невысокий барьер, обитый малиновым плюшем, отделял ложу от большого круга, покрытого в середине узорчатым ковром.

– Знаешь, как называется этот круг! – наклонился ко мне художник. – Мы, зрители, говорим: арена. Однако за кулисами цирка ты этого слова не услышишь. Запомни: перед тобой манеж!

До начала представления оставалось немного времени. Галёрка была уже переполнена, и в амфитеатре почти все места были заняты. Только нижние ложи ещё пустовали.

Продолжая с жадностью оглядывать зал, я увидел арку, закрытую занавесом такого же цвета, как и барьер (художник мне объяснил, что оттуда на манеж выходят артисты). Увидел глубокую оркестровую раковину: в ней рассаживались музыканты, листали ноты, настраивали инструменты. А наверху, под куполом, поблёскивали какие-то непонятные снаряды, висели шесты и обручи, переплетались верёвочные лестницы и канаты. Я даже приподнялся, чтобы лучше разглядеть. Но мать одёрнула меня:

– Сиди тихонько! Помни, что обещал! – И призналась, обернувшись к художнику: – Я всё же раскаиваюсь, что приняла ваше приглашение. Знаю, знаю, сердце у вас доброе. Но Шурик, он такой впечатлительный. Да и спать я его укладываю обычно рано…

– Считайте нынешний вечер исключением, – отозвался художник. – И кстати, исключением удачным. Как раз сегодня первая гастроль Анатолия Леонидовича Дурова.

Он что-то хотел добавить, но тут грянул марш, из-под купола спустились лампы под большими абажурами, манеж осветился так ярко, что я даже на миг зажмурился, и появились, построились по обе стороны арки нарядные служители.

Это было началом представления, и художник снова сказал:

– Гляди, Шурик! Гляди!

Высоким прыжком перемахнув барьер, на манеж вырвалась тонконогая лошадь. На ней – смуглый юноша в черкеске и папахе. Он крикнул лошади что-то гортанное, и она перешла в галоп, и юноша на полном скаку сорвал с головы папаху, далеко откинул её в опилки, а потом, запрокинувшись, всё на том же сумасшедшем скаку подхватил папаху. Чего только не выделывал наездник: лошадь продолжала мчаться, а он танцевал у неё на крупе, кувыркался, выгибался дугой и опять, опрокинувшись, лишь одним своим носком держась за седло, бороздил руками опилки манежа…

Только теперь, когда началось представление, стали постепенно заполняться нижние ложи. Надменно оглядывая зал сквозь стёкла перламутровых лорнетов, шествовали дамы: шуршали шелка, на шляпах качались цветы и перья. За дамами – кавалеры. Штатские – в чёрных, с иголочки, парах. Военные в мундирах, эполетах, аксельбантах.

Юный наездник всё ещё мчался на тонконогой лошади. Мне стало обидно, что входящие в зал и сами на него не смотрят, и другим мешают.

– Мама, пускай они скорее усаживаются!

Мать сделала «страшные» глаза, и я замолк. Добрых четверть часа ещё продолжалось это шествие.

Господин цирковой директор – о чём было объявлено с особой торжественностью – вышел в середине первого отделения. Коротконогий, припадающий на одну ногу, с тяжёлым квадратным подбородком и усами, такими же чернильно-чёрными, как и цилиндр на голове, он взмахнул длинным бичом, и по этому знаку выбежали лошади: шестёрка гнедых, шестёрка вороных. Повинуясь бичу, они покорно менялись местами, вальсировали, передними ногами шли по барьеру.

– До чего же послушные! – восхитился я.

– В этом нет заслуги Чинизелли, – усмехнулся художник. – Мне говорили, что он не утруждает себя репетициями. Лошадей ему дрессируют помощники, а он лишь пожинает плоды чужого труда.

В первом отделении всё было интересно: акробаты, жонглёры, воздушные гимнасты. И ещё, в паузах между номерами, публику потешали клоуны. Но они не понравились мне: какие-то нескладные, в мешковатых балахонах, с грубо намалёванными лицами. Даже речь у них была уродливая: одни визжали, другие шепелявили. И все-то над ними вволю издевались: подножки ставили, опилки посыпали, обливали водой. Одного даже закатали с головой в ковёр.

Начался антракт. Художник пригласил меня посмотреть конюшню. Туда направились многие из лож и партера. Только на галёрке продолжали стоять неподвижной толпой.

– А как же они? – спросил я. – Они разве не спустятся вниз?

Художник переглянулся с матерью, и она отвела глаза:

– После, Шурик… После сам во всём разберёшься.

Я даже не представлял себе, что конюшня может быть такой красивой. С двух сторон тянулись стойла, а в проходе между ними лежала мягкая ковровая дорожка. Все лошади – несколько десятков лошадей с шелковисто расчёсанными гривами – повёрнуты были головами к проходу, над каждым стойлом висела табличка с кличкой лошади, и тут же, одетые в куртки с цветными отворотами, стояли конюхи: они продавал морковь. Художник купил для меня морковь, и я протянул её лошади с белой звёздочкой на лбу, тёплые и мягкие губы осторожно притронулись к моей ладони, и лошадь взмахнула головой, точно поблагодарила. И ещё, в самом конце конюшни, стояла низенькая мохнатая лошадка, её звали «пони», и она тоже с удовольствием взяла у меня морковь.

Вернулись в зал. Перед началом второго отделения показывали кинематограф. Перед оркестровой раковиной развернулось большое полотно, свет в зале притушили, и комик Глупышкин побежал по экрану, нелепо подпрыгивая, ногой цепляясь за ногу…

Теперь я расскажу о самом главном. Это главное началось с того момента, когда, отделяясь от остальных служителей, вперёд шагнул человек во фраке.

Он дождался полной тишины и зычно возвестил:

– Первая гастроль первого русского клоуна Анатолия Дурова!

Дуров оказался совершенно непохожим на клоунов, до того выступавших между номерами. Светлый атласный костюм облегал его стройную фигуру. Чулки до колен. Остроносые туфли с блестящими пряжками. Шею, спускаясь на грудь, охватывало пышное кружевное жабо, а на рукавах, свисавших длинными концами, нежно позванивали бубенчики.

Вот какой он был. Моложавый, с открытым, приветливо улыбающимся лицом, почти не тронутым гримом.

Приветственно подняв руку, Дуров обошёл манеж. Выйдя затем на середину, начал вступительный монолог, посвященный тяжёлой военной године, безвестным героям в солдатских шинелях…

– Скучно, господа! – зевнул кто-то в соседней ложе. – Неужели даже в цирке нельзя отдохнуть от политики?!

И не менее презрительный голос в ответ:

– А что же можно ожидать другого? Русский, доморощенный клоун!

Дуров, как видно, расслышал эти слова. На мгновение нахмурился, строже сделались глаз. Но тут же, овладев собой, звучно дочитал монолог.

Ложи почти не откликнулись. Зато галёрка взорвалась аплодисментами. Вскинув голову, Дуров оглядел галерку, увидел повязки раненых солдат и подчеркнуто низко поклонился.

– Как вам это нравится, господа? – снова послышалось рядом. – Копеечная галёрка ему дороже партера!

Затем Дуров начал показывать своих дрессированных зверей. Дрессированы они были на славу, и Дуров обращался к ним так ласково и уважительно, будто это были лучшие его друзья. Художник, не теряя времени, вынул альбом и быстрыми штрихами стал зарисовывать артиста.

Но самое интересное было ещё впереди. Сложив ковёр, служители увезли его на тачке, а вдоль барьера проложили самую настоящую железнодорожную колею. Появилось и станционное здание: миниатюрное, но с платформой, входным турникетом, колоколом, семафором, стрелками. К этой-то станции и подошёл поезд – пыхтящий паровоз, а за ним разноцветные вагоны первого, второго и третьего классов.

И вот началась посадка – звериная, птичья. Удивительная посадка, потому что воспитанники Дурова, пройдя турникет, строго по ранжиру занимали места в вагонах. Вислоухий заяц, правда, пытался проскочить без билета, но был изобличён и с позором изгнан. Что же касается Дурова, командовавшего посадкой, – для каждого из пассажиров он находил меткое сравнение. Хорька представил как грызуна интенданта. Свинью сравнил с подрядчиком, наживающимся на заказах военного ведомства. Когда же появился важно шагающий индюк, Дуров воскликнул:

– Дорогу его превосходительству!

Подобных острот ложи уже не могли стерпеть. Послышался ропот, а какой-то господин в котелке даже возмущённо сорвался с места.

– Понимаю, понимаю! – с любезнейшей улыбкой обратился к нему Дуров. – Вам также захотелось воспользоваться моей дорогой. Несмотря на все трудности нынешнего времени, она действует бесперебойно… Увы, мест больше нет! Посадка животных окончена!

Галёрка снова взорвалась аплодисментами. Побагровевший господин кинулся прочь из зала. Я заметил раздражённое лицо Чинизелли: выглянув из-за занавеса, он что-то выговаривал человеку во фраке, а тот лишь разводил растерянно руками.

– Не кажется ли вам, что Дуров ведёт себя слишком неосторожно? – обернулась мать к художнику.

– О да! Гражданской смелостью бог его не обидел. Не исключаю, что и сегодня дело может обернуться полицейским протоколом, а то и штрафом…

Дождавшись, когда зал затихнет, Дуров продолжал:

– Впрочем, в порядке исключения я мог бы взять ещё одного пассажира: малолетнего, не занимающего много места. Имеются ли желающие?

И задержал взгляд на нашей ложе: позднее я узнал, что артист и художник были знакомы.

– Как зовут тебя? – обратился Дуров ко мне.

– Шурик.

– Шурик? Превосходное имя!.. Ну а хотел бы ты, Шурик, прокатиться по моей дороге?

Мать обеспокоенно шевельнулась, но Дуров отвесил ей галантный поклон:

– Мадам! Разумеется, без вашего согласия я не решусь… Но поглядите сами: ваш сын мечтает о такой поездке!

Дальнейшее произошло молниеносно. Мать слова не успела выговорить, как сильные и ловкие руки выхватили меня из ложи.

– А теперь в путь-дорогу, Шурик! Кстати, в каком классе ты предпочитаешь ехать?

– На паровозе!

– На паровозе? Лучше быть не может! – восхитился Дуров. – И обратился к дежурном по станции: – Не откажите в любезности, Гусь Иванович. Дайте сигнал к отправлению.

Вытянув длинную шею, гусь лапчатый схватился клювом за верёвку колокола. Пёс-барбос ударом лапы перевёл стрелку. Мартышка-машинист дала троекратный заливистый свисток. И поезд тронулся, шипя, пыхтя, стуча колёсами. И спереди, верхом на паровозе, восседал Анатолий Леонидович Дуров, и я си дел у него на колене, и душистый ус щекотал мне щёку, и бубенчики на длинных рукавах продолжали звенеть…

После, когда капельдинер вернул меня из-за кулис в ложу и я, переполненный блаженством, лишь крутил головой, мать тронула ладонью мой лоб:

– Так и есть. У ребёнка лихорадка, жар!

– Ни то ни другое, – возразил художник. – Это называется первой встречей с искусством.

– С искусством? Но ведь это всего лишь цирк

– Это искусство! – подтвердил художник.

Выйдя из цирка, мы снова попали в туманную мглу: она сделалась ещё плотнее, влажной пылью ложилась на лицо. У входа в Дворянское собрание по-прежнему разгружались санитарные кареты, и ряды носилок, не убывая, ждали своей очереди на мокром булыжнике.

– Вот об этом-то и говорил Анатолий Леонидович в своём монологе, – напомнил художник, провожая нас до дому.

Ночью я долго не мог уснуть. Когда же сон наконец пришёл ко мне, я снова встретился с весёлым и смелым клоуном, с первым русским клоуном Анатолием Леонидовичем Дуровым. И снова мчались мы с ним на паровозе. Дуров спрашивал: «Хочешь дальше ехать? Ещё дальше?» Я кивал: «Конечно, хочу!» И мы мчались дальше.