Текст книги "Цирк зажигает огни"

Нынешний Воронеж с такой быстротой, с таким размахом расширяет свои границы, что трудно понять, как могла сохраниться окраинная эта улочка. Но она сохранилась и по-прежнему дремотно сбегает по косогору – к заливным, ярко-зелёным лугам, креке, сверкающей на солнце… Тихо, безлюдно, неподвижно. Будто рядом и нет кипучего города.

Был полдень. Была метель – июньская, тополиная. Мальчишки – только они и повстречались мне – сгребали тополиный пух высоким холмиком, подносили спичку, и – жик! – точно мгновенная пороховая вспышка. Женский голос, лениво донесясь из прикрытого ставней окна, пообещал вздрючку за такое баловство. Подействовало. Разбежались. А тополиный пух всё летел и летел. И река сверкала всё так же расплавленно.

Дом я нашёл без труда, даже не сверяясь с номерным знаком. Нашёл и сразу узнал, хотя прежде бывать здесь не приходилось. Так иногда случается: видишь во сне, затем сверяешь сон и явь и убеждаешься в разительном сходстве.

Старый обшарпанный дом. Покосившиеся ворота. Во дворе неказистый, бог весть из чего сколоченные пристройки. Выщербленные ступени крыльца.

Осторожно взойдя на крыльцо, я и дальше стал подыматься с опаской. Уж так скрипела, так надсадно скрипела лестница! И будто предупреждала при каждом шаге: «Ничего ты тут не найдёшь! Ничего не найдёшь!» Однако на лестничной стене я увидел эмалированные медальоны, каждый из них заключал в себе надпись, и надписи эти не могли не заинтересовать… Сперва я прочёл: «Искусство ревниво: оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком!» Несколькими ступенями выше: «Кто людей веселит, за того весь свет стоит!» И наконец на верхней площадке, у дверей, обитых залатанной клеёнкой: «Добрые гости – хозяину честь!»

… Дом, в который я пришёл, некогда принадлежал Анатолию Леонидовичу Дурову. Далеко за пределы Воронежа разнеслась слава об этом доме, потому что, охочий до всего интересного, любознательный ко всему новому, Дуров неутомимо собирал произведения искусства, предметы старины, различные редкости, богатую библиотеку. Даже комнаты в доме отличались одна от другой, каждая имела свой особый стиль, особую обстановку.

Жизнь артиста завершилась в 1916 году. Дом и дальше сохранялся с такой же бережностью. Вплоть до того страшного дня, когда гитлеровцы ворвались в Воронеж.

И всё-таки – полуразрушенный, разграбленный в войну – дом сохранился до наших дней. Я поднялся по его шаткой лестнице. И постучал в клеёнчатую дверь.

Откликнулся голос, глухой и немощный. Женщина, которую я увидел, перешагнув порог, была прикована к креслу возле окна. Старая, больше чем старая – дряхлая женщина. Однако стоило ей улыбнуться, я поразился живости бархатисто-чёрных, глубоких глаз.

– Вы к Анатолию Леонидовичу? – справилась женщина. – Ну, конечно, многие, очень многие к нему приходят!

И перевела взгляд в угол комнаты. Там, на высокой подставке, стоял гипсовый бюст, ия сразу узнал моложавую, энергично вскинутую голову.

– Вам нравится? Да, удачный, похожий портрет, – сказала женщина. Возвращаясь из гастрольных поездок, Анатолий Леонидович всегда входил в свой дом именно с такой обрадованной улыбкой. Он так гордился своим жилищем, столько вкладывал во всё окружающее и выдумки и вкуса. Он даже каталог отпечатал с полным описанием всех своих коллекций. У меня один-единственный экземпляр сохранился… Не было случая, чтобы он не привёз что-либо новое. Вот и эта океанская раковина. Возьмите в руки, прислушайтесь: она по-прежнему шумит прибоем… Что ещё сохранилось? Вот этот столик. Он особенный – не на ножках, а на рогах оленя. И этот табурет – он тоже на оленьих копытцах. И ещё картина на стене. Анатолий Леонидович хорошо владел кистью. Здесь он изобразил свою любимую собаку Лильго.[61]61
  В пьесе А. Л. Дурова «Конец клоуна» собаку тоже зовут Лильго.


[Закрыть] На манеже он представлял её как собаку-математика. Огромный имела успех. Многие в публике верили, что она и в самом деле математик. Я тоже и любила и дрессировала животных. Вы, конечно, не помните: мисс Элен — так звали меня в афишах. Я выступала наездницей. Белогривая лошадь и стая борзых.

Нет, я помнил. Как-то, знакомясь с материалами музея цирка, я натолкнулся на изображение изящной амазонки – мисс Бель Элен, прекрасной мисс Элен.

– Почему вы на меня так пристально смотрите? – спросила женщина. – То, о чём я рассказываю, было давно, очень давно. Настолько, что мне иногда начинает казаться – это было в какой-то другой, в приснившейся жизни. Но я смотрю на Анатолия Леонидовича, встречаюсь с ним глазами и забываю, что это гипс, портрет. И тогда издалека мне начинает слышаться голос: да нет же, всё это было, было! Это было с нами!

Долгая речь утомила старую женщину. Умолкла, поникла головой. И снаружи ни звука. Знойный полдень приглушил всё вокруг, и только тополиная метель продолжала бело кружить…

Тишина, если вслушаться в неё, иногда помогает вернуть давно отзвучавшее. Шагнув ближе к бюсту, я сквозь потемневшую от времени гипсовую поверхность различил проницательно-острый взгляд. И сразу, со сказочной громкостью пробившись сквозь тишину, ко мне донёсся восторг, каким отзывалась галёрка в цирке Чинизелли на появление своего любимца. Ко мне донёсся звучный голос артиста, стук-перестук его знаменитой железной дороги. Снова и снова взрывы аплодисментов.

И я, мальчишка, в тот день впервые попавший в цирк, еду на паровозе, у Дурова на колене, и чувствую себя самым счастливым на свете (даже сейчас, спустя столько лет, перехватило дыхание!)… Да, было и это! Было!

Снизу, со двора, послышался голос:

– Елена Робертовна! Кажется, мне удалось…

Женщина встрепенулась. С усилием приподнявшись в кресле, она наклонилась над подоконником. Внизу, в глубине двора, я увидел худенького старичка в спецовке, запачканной мелом и глиной.

– Это Карл Иванович, второй мой муж, – объяснила Елена Робертовна и поманила рукой: иди сюда, иди скорее. – Карл Иванович был и остался преданным поклонником Анатолия Леонидовича. Во время войны не только дом, сад тоже пострадал. Карл Иванович мечтает вернуть саду прежний вид: восстановить фонтан и клумбы, беседки, грот. Конечно, это нелегко, требует сил…

Тут в комнате появился Карл Иванович.

– Не только, не только! Требует и средств! – добавил он, здороваясь со мной: стариковское рукопожатие оказалось неожиданно энергичным. – Не отрицаю, кое-что удалось сделать. Скажем, львы. Немцы сбросили в воду львов, что стояли по сторонам грота. Я добился: львов извлекли из реки. Сейчас восстанавливаю фигуру фантастического зверя, украшавшую площадку в середине сада. Как будто получается… Но разве можно ограничиваться лишь этими отдельными, частными работами?!

Иссохший, сгорбленный, с лицом, нещадно изрезанным морщинами, Карл Иванович также был очень стар. А ведь когда-то и в его жизни были славные годы! Когда-то лучшие европейские манежи знали Карло Фаччиоли, уроженца Милана, красавца акробата, героя нашумевшей киноленты «Камо грядеши». Полмира объехал Фаччиоли, чтобы затем, добравшись до России, навсегда связать с ней свою судьбу.

Что же сохранилось от тех лет? Что могло сохраниться? Но Карл Иванович продолжал говорить, всё темпераментнее становились его жесты, и вдруг мне почудилось, что он не только распрямился, но и помолодел.

– О, я делаю всё, что могу! Память Анатолия Леонидовича для меня священна. Елена Робертовна избрала меня, оказала мне честь, и я горжусь… Я и дальше не пожалею сил. Но, повторяю, этого мало, слишком мало. Вы согласны со мной? Неужели дом замечательного артиста недостоин того, чтобы восстановить его в прежнем виде?!

Солнце достигло зенита. Нестерпимо сверкала река. Броскими сделались тени в саду. И я подумал: ещё момент, раздвинутся ветви кустов, и на дорожку выйдет Анатолий Леонидович! Выйдет, заметит меня в окне, взмахнёт приветственно рукой… Он ведь так любил гостей, так радовался каждому новому знакомству.

– Наш сад! – с затаённой нежностью вздохнула Елена Робертовна. – Прежде из сада вела дорожка к реке: Анатолий Леонидович построил там небольшую пристань… Одичал, зарос наш сад. И всё-таки он прекрасен. В следующий раз приезжайте пораньше, в мае. Сад прекрасен, когда цветёт сирень!

Попрощавшись с Еленой Робертовной, я спустился вниз. Снова прошёл мимо медальонов на лестнице. Снова нагретый воздух пахнул в лицо. Карл Иванович проводил меня до ворот.

– Передайте цирку привет. Иногда нам очень не хватает цирка. Но как же выбраться? Совсем слабы стали на ноги! – И задержал мою руку в своей: – Елена Робертовна приглашала вас снова приехать, чтобы полюбоваться сиренью в цвету. Ну, а я с ещё большим удовольствием пригласил бы вас в этот дом… Не нынешний, а уже восстановленный!

Точно первым снежком припорошило улицу. Стайка мальчишек встретилась мне снова. На этот раз – ухая и гикая – мальчишки посыпали друг друга пригоршнями пуха и, мохнато облепленные с головы до ног, азартно скакали: «Мы белые медведи! Мы белые медведи!» Я улыбнулся мальчишкам как сообщник: сам ещё находился в своём далёком детстве.

Остаётся добавить, что старый дом на краю Воронежа ныне близок к восстановлению. Стараниями общественности и ревнителей циркового искусства в нём создаётся мемориальный музей Анатолия Леонидовича Дурова. Жаль, что ни Елена Робертовна, ни Карл Иванович не дожили до наших дней, не смогут увидеть открытие музея. Но пусть им в память останется мой рассказ.

Что же касается тополиной метели, она всё так же и вьётся, и кружит, и летит в лицо. Всё так же, жаркая и нежная, легчайшая и белейшая, встречает, провожает, соединяет прошлое с настоящим.

Пусть это сентиментально, но я жалею, что ничего не сохранилось от прежнего музея цирка. Хоть что-нибудь нужно было сохранить: если не входную дверь, то, скажем, ручку от этой двери. Сколько интереснейших людей бралось за неё!

Теперь, когда здание Ленинградского цирка перестроено, просторнее стало и музею. Теперь он располагает удобным, специально оборудованным помещением. Перенесёмся, однако, на четыре с лишним десятилетия назад.

Длинная комната, единственным окном смотрящая на набережную Фонтанки. Зимнее утро. Темень за окном. Но дверь музея уже отперта, на конторке возле окна горит лампа под абажуром, и маленькая старушка, кутаясь в платок (здание старое, всюду сквозняки), делает какие-то записи в толстой книге.

Снаружи, из коридора, доносятся быстрые шаги. Старушка оборачивается. Так и есть: это Василий Яковлевич Андреев.[62]62
  Историку цирка и цирковому критику В. Я. Андрееву А. Бартэн посвятил очерк «Три афиши и один портрет».


[Закрыть]

– Давно пришла, Аня? Я тоже время не терял!..

Брат и сестра неразлучны. Официально Анна Яковлевна даже не числится в весьма ограниченном штате музея, но какую это может играть роль – она всегда и во всём бескорыстная помощница брата.

– Уж не знаю, Вася, – озабоченно приподнимает Анна Яковлевна тонкие плечики. – Столько новых поступлений… Где всё это разместить?

Действительно, в музее до невозможного тесно: шкафы и шкафы, стеллажи, папки с бумагами, стопки книг, связки журналов. Такая же теснота и на стенах, сплошь завешанных афишами, гравюрами, рисунками, фотографиями. Кажется немыслимо отыскать клочок свободного пространства. Василий Яковлевич, однако, не унывает:

– Придумаем что-нибудь, Анечка! Ведь не в первый раз!

Появляется уборщица. Прибрав в соседних помещениях, она озадаченно замирает на пороге музея: как же тут порядок наводить, если повернуться – и то задача?!

И опять бодрый голос Василия Андреевича:

– Не утруждайтесь, пожалуйста. В тесноте, да не в обиде. Мы после сами приберём!

В трудных условиях начиналась жизнь музея. Но именно в эти годы, никак не позже, должна была она начаться. До того почти целиком заполненный иностранными артистами, к тридцатым годам советский цирк начал перестраиваться, всё больше внимания отдавая отечественным силам. Нет, не только собранием редкостных документов и предметов циркового прошлого предстояло стать музею. С первых же дней своего существования он стал местом притяжения цирковых артистов, их своеобразным клубом… Кто сюда только не приходил!

Три человека по праву должны быть названы основоположниками музея. Об одном из них, о Василии Яковлевиче Андрееве, уже рассказывалось. Двое других – литератор и историк цирка Евгений Михайлович Кузнецов[63]63
  Евгений Михайлович Кузнецов (1900–1958) – цирковед, театровед, цирковой драматург, автор монографии «Цирк» (1931), журналист, первый редактор журнала «Советский цирк». Выпускник Царскосельского лицея (1917 год), он был одним из самых образованных и деятельных создателей советского цирка и цирковедения.


[Закрыть] и, рука об руку с ним, Евгений Павлович Гершуни[64]64
  Евгений Павлович Гершуни (1899–1970) – цирковой режиссёр и критик, в годы Великой Отечественной войны начальник фронтового цирка.


[Закрыть], в то время заместитель директора Ленинградского цирка.

Перегруженный служебными делами, Гершуни сравнительно редко появлялся в музее. Зато Кузнецов – каждодневно.

Евгению Михайловичу не было и тридцати, но он был уже зрелым журналистом, пишущим о цирке увлекательно, глубоко знающим его специфику. Суждения его отличались строгой принципиальностью. Эрудиция поражала. Столь же удивительной была и работоспособность. Завершая капитальный труд, посвящённый истории цирка, еженедельно рецензируя цирковые программы в вечернем выпуске «Красной газеты», Евгений Михайлович находил время и для нужд музея: в частности, консультировал все периодические выставки (с помещением было туго, и они размещались в узком отрезке коридора под амфитеатром зала). И ещё лю бил участвовать в тех беседах, что завязывались между артистами, приходившими в музей. Даже не столько участвовать, сколько слушать, вслушиваться…

Я закрываю глаза и вижу, как входит в музей Кадыр-Гулям – Владислав Константинович Янушевский, основатель и руководитель аттракциона, вобравшего в себя народные игры Средней Азии: джигитовку на верблюдах, виртуозные прыжки с подкидной доски, стойки и пирамиды на движущейся по кругу арбе… Внешность Кадыр-Гуляма была атлетической. Недаром в Старой Бухаре, где подвизался он долгие годы, народ прозвал его «палваном», то есть сверхсильным человеком. Он и впрямь совершал на манеже богатырское. Например, принимал себе на плечи девять человек и выдерживал, даже шутливо встряхивал этот невероятный груз, лишь чуть шире – для надёжности – расставив ноги… Литовец по происхождению, Владислав Константинович до того пропитался Средней Азией, что во внешнем своём облике ничем не отличался от её сынов: полосатый халат, подпоясанный шёлковым платком, тюбетейка на бритой голове, короткая борода, полукружьем обрамлявшая бронзово загоревшее лицо, а в глазах хитроватая раскосинка.

Войдя в музей, степенно раскланявшись, Кадыр-Гулям располагался в кресле и ждал собеседника. Ждать долго не приходилось. Почти одновременно на пороге возникал второй непременный посетитель – Леонид Сергеевич Ольховиков, руководивший не менее известной в те годы труппой акробатов-прыгунов «Океанос».

Наружность Ольховикова также отличалась внушительностью. Как и Кадыр-Гулям наделённый могучей мускалутурой, Леонид Сергеевич умел по-особому, по-бодливому наклонять голову: будто заранее предупреждал о неуступчивости своего характер.

Так и на этот раз. Вошёл и тут же разразился негодованием. Никуда не годятся иностранные номера, присланные в Ленинградский цирк! Это ли не расточительство – тратить валюту на такие номера! Фасона хоть отбавляй, а честной работы на грош: ни одного по-настоящему сильного трюка!

Кадыр-Гулям пока лишь слушает. Он даёт возможность Ольховикову выговориться, выкипятиться и только затем переспрашивает, плавными движениями ладони оглаживая бороду:

– Другими словами, Леонид Сергеевич, ты считаешь, что при оценке номера прежде всего надо исходить из трюка, сильного трюка?

– А ты не передёргивай! Совсем не то я имел в виду! – снова вспыхивает Ольховиков. – Само собой, не одними трюками отличается качество номера. Важна и подача. Гляди, как ребята мои себя подают в манеже. Работают строго, спортивно, без всяких штучек-дрючек!

– Не спорю, – наклоняет голову Кадыр-Гулям. – Это верно, у ребят твоих определенный стиль. Но разве только такой требуется цирку? Манеж – он ведь не монастырь. В одинаковой мере ему нужна и яркость, и многокрасочность!

– А кто же против? – подскакивает Ольховиков. И, точно к свидетелю, оборачивается к Кузнецову: – Разве я против? Вечно ты передёргиваешь, Гулям! Я сам за яркость. Однако – смотря какого она характера!

Они, возможно, препирались бы и дальше, но тут на пороге возникал новый посетитель – Виталий Ефимович Лазаренко.

С того времени, когда я оказался посредником между ним и Маяковским[65]65
  Об этой встрече А. Бартэн поведал в очерке «Юбилейное».


[Закрыть], Виталий Ефимович запомнил меня, при встречах одаривал улыбкой. Я же с прежней восторженностью продолжал следить за выступлениями замечательного клоуна. Да и не только клоуна. В пантомиме «Махновщика» Лазаренко с блеском играл роль батьки Махно, наделяя этот образ чертами резкого гротеска, разоблачая звериное нутро бандитского атамана. И ещё в одном образе непревзойдён был Виталий Ефимович. В дни октябрьских и первомайских демонстраций он в полной мере оправдывал звание «шута народа», глашатая праздничных колонн.

Ещё издали кидалась в глаза фигура, высоко поднятая над шеренгами демонстрантов. Это был Лазаренко. В преувеличенно длинном пальто с огромными плошками-пуговицами, в таких же длиннющих брюках (они маскировали ходули), Лахаренко шагал по разукрашенным улицам и сам становился их удивительным украшением. Внизу – бок о бок с ходулями – музыкальные эксцентрики исполняли марш на трубах и барабанах. Они казались пигмеями в сравнении с Лазаренко: он взирал на окружающее с высоты чуть ли не второго этажа! Шёл и раскланивался направо-налево, точно с каждым встречным был давно и близко знаком. Если заговаривали – не лез в карман за ответной шуткой. Как из решета сыпал остротами. И до чего же высоки были знаменитые его ходули! Иногда Виталий Ефимович даже задевал головой полотнища, перекинутые через улицу. Иногда, заглянув мимоходом в окно, укорял хозяйку: «Ишь, на стол успела накрыть. Чего же не приглашаешь?» Ну, а если мальчонка, восторженно засмотревшийся на высоченную фигуру, выпускал из рук цветной воздушный шар, – Виталий Ефимович приходил на помощь: ловко подхватывал шар на лету, возвращал малолетнему владельцу… Вот каким был он весёлым и свойским – сын донецкого шахтёра, гордый своей пролетарской родословной!

– Где же хозяин? Василия Яковлевича чего-то не видать? – справлялся Лазаренко, войдя в музей.

Здесь нужно сказать о второй специальности Василия Яковлевича Андреева. Военный в прошлом, он мастерски владел искусством фехтования и преподавал этот предмет в Театральном институте, находившемся на соседней с цирком Моховой улице. Подхватив под мышку длинный футляр со шпагами, Василий Яковлевич спешил из музея в институт. Вернувшись через час или два, он с такой же лёгкостью и непринуждённостью включался в общую беседу, будто знал наперёд, о чём она.

Войдя, Лазаренко садился рядом с Ольховиковым и Кадыр-Гулямом. Складывал руки на коленях. Изображал на лице не то безразличие, не то отрешённость… Пауза. Долгая пауза.

– Что же молчите, Виталий Ефимович? – не выдерживал наконец Ольховиков. – Вы же на выходной день в Москву ездили. Быть не может, чтобы никаких новостей не привезли из главка!

– Это верно, кое-какие новости имеются, – невозмутимо отзывался Лазаренко. – К примеру, слыхал, что с будущего года решено отказаться от контрактации иностранных артистов!

– Слыхал? А я что говорил! – торжествующе вскакивал Ольховиков. И опять оборачивался в сторону Кузнецова: – Не подумайте, Евгений Михайлович, будто я вообще против иностранных артистов. Вовсе нет. Встречаются среди них настоящие – дай боже. Но ведь на одного такого дюжина шушеры приезжает к нам. Вот что обидно!

– Вполне согласен с вами! – откликался Кузнецов.

… Воспоминания, воспоминания! Стоит мне снова закрыть глаза, как я вижу двух девчушек с белыми бантами в завитых волосах. Незаметно проскользнув в приоткрытые двери, они прячутся в дальний угол. Отец у девочек строгий – Болеслав Кухарж. Каждое утро он репетирует с ними эквилибр на двойной проволоке. Но сейчас, после репетиции, Болеслав Юзефович отлучился из цирка, и девочки, воспользовавшись этим, забрели в музей. Впрочем, сюда привлекло их не только любопытство. Делая тайные знаки, они подзывают меня и дарят свои фотографии: собирая памятный альбом, я просил их об этом. На обороте одной карточки расписалась старшая. Марта: «Пять строк – одно желание: нас любить и часто, часто вспоминать!» Вторую карточку подписала шаловливая двенадцатилетняя Зоя: «Вам на память напишу то, что вы просили: только то, что захочу, – имя и фамилию!»

Милые девочки! Готовые вот-вот прыснуть, они наблюдают, как я читаю их по-детски округлые строки… Милые девочки! Я ещё не раз их увижу – заслуженных артисток Марту и Зою Кох

Множество артистов перебывало на моей памяти в музее: столько, что немыслимо всех перечислить. Сюда приходили музыкальные клоуны-сатирики Лео и Константин Таити – всегда заразительно весёлые, готовые с места в карьер пропеть только что сочинённый куплет, сымпровизировать комическую сценку. Встречаля здесь и талантливого наездника-жокея Александра Сержа – большого любителя книг, посвящённых конному жанру; придёт пораньше, пока в музее тихо, и листает внимательно том за томом. Частым гостем бывал и раскатисто-громкий клоун Дмитрий Альперов – сын не менее известного в своё время клоуна Сергея Альперова, внук балаганного деда-зазывалы, поражавшего неискушённых зрителей глотанием горящей пакли.

Кстати, о балаганщиках. Один из них – древний старик, с трудом передвигавший ноги, – время от времени добирался до цирка. Дав старику отдышаться, Евгений Михайлович Кузнецов завязывал с ним беседу: хотелось бы, мол, узнать, чем особенно славилось ваше заведение.

– Ого-го! – хвалился балаганщик. – На Марсовом поле каждый знал меня. У меня на подмостках дама экстраординарная демонстрировалась. Такими пышными формами отличалась дама, что одновременно два самовара могла нести на себе – один на бюсте, другой, извиняюсь, на турнюре![66]66
  Турнюр – подушечка, которую модницы в 80-е годы XIX века подкладывали сзади под платье для придания пышности фигуре.


[Закрыть]

– Неужели? Поразительно! – поддакивал Кузнецов старику. – Ну, а блошиным цирком промышлять не приходилось?

– Как же, как же! Блошиный цирк тоже содержал!.. Ах, какая блошка, какая премьерша была у меня! Днём с огнём нынче не сыскать такую! Залюбуешься, как танцевала на проволоке!

По совету Кузнецова, балаганщику был выдан аванс: ему заказали макет блошиного цирка. Вскоре этот макет появился в музее и вызвал всеобщий интерес.

Представьте себе ящик, в крышку которого врезаны смотровые увеличительные стёкла: почему-то они назывались «морскими». Сбоку с двух сторон отверстия для рук дрессировщика. А внутри, на дне ящика, миниатюрная арена со столь же миниатюрным реквизитом: карета, в которую блохи впрягались цугом, едва различимая пушечка (трудно поверить, но одна из блох несла службу канонира). И наконец проволока-волосок, натянутая между спичечными мачтами: на ней-то, на этой проволочке, и плясала блоха премьерша!

Непрерывной чередой шли в музей артисты разных поколений. Шли любители циркового искусства. Шли мечтавшие приобщиться к нему. Когда же при Ленинградском цирке была создана экспериментальная постановочная мастерская и её с той же неутомимостью возглавили Кузнецов и Гершуни – в музее и вовсе стало не пройти, не продохнуть… Но об этом, о постановочной мастерской рассказ впереди.

Давние, давно прошедшие времена!

Всё ещё мне кажется, будто я слышу нежный шёпот девочек, которым в будущем суждена большая артистическая слава. И сипловатый говорок Виталия Лазаренко. И спорящие до упаду, подзадоривающие друг друга голоса Кадыр-Гуляма и Океаноса… С утра и до вечера не закрывал музей свои двери. И жадно слушал, жадно вглядывался Евгений Михайлович Кузнецов, стараясь всё сберечь в своей памяти.

Зимние дни скоротечны. Давно ли рассветало, и вот уже снова за окнами сгустились сумерки. Анна Яковлевна вновь зажигает лампу на конторке.

– Хватит, Аня! – говорит Василий Яковлевич. – Ты уже устала за день. Хватит!

– А мне немного осталось. Хочется закончить регистрацию. Видишь, какое пополнение за один только день!

Наклоняясь через плечо сестры, Василий Яковлевич заглядывает в толстую книгу:

– В самом деле! Интереснейшие материалы! Как щедро одаривают нас!

Снизу шум. Приближается час представления, зрителей впустили в зал, и они заполняют амфитеатр. И до начала, и в антрактах зрителям предоставлена возможность посетить одну из очередных выставок музея: «Хищники», «Искусство эквилибра», «Конный цирк», «Клоунада»…

Вот и последний звонок. Евгений Михайлович Кузнецов, лишь ненадолго, под вечер, покидавший цирк (возможно, ездил в редакцию газеты, чтобы условиться о ближайшей рецензии), занимает место в литерной ложе. Сегодня в программе новые номера, и критик следит за манежем с особым вниманием. Вскоре в ложе появляется и Евгений Павлович Гершуни. Тихонько справляется: «Ну как? Ваши впечатления?» Иногда оценки одинаковы, иногда возникает спор. Если же в этот вечер на манеже была яркая удача, после конца представления Кузнецов направляется за кулисы. Польщённый приходом такого гостя, Герцог[67]67
  Владимир Евсеевич Герцог (1880–1948) – гимнаст, велосипедист, акробат, впоследствии – инспектор манежа Ленинградского цирка. Ему А. Бартэн посвятил очерк «Блистательный шпрех».


[Закрыть] сам ведёт Кузнецова в артистическую гардеробную. И деликатно отступает назад.

Друг против друга стоят Кузнецов и артист. Неизменно подтянутый, элегантный, как бы озарённый праздничным отсветом только что закончившегося представления, Евгений Михайлович крепко пожимает артисту руку:

– Спасибо… Спасибо за доставленную радость!

… Вот так начинался цирковой музей – в те годы ещё единственный, самый первый в мире.

Тему, поднятую Александром Бартэном в очерке «Так создавался музей», на современном материале продолжают журналистка Марина Кузнецова и музеевед кандидат культурологи Екатерина Шайна.