Текст книги "Цирк зажигает огни"

Это – клоун Анатолий Анатольевич Дуров, сын Анатолия I, знаменитого покойного русского клоуна. Мы не без основания обозначили здесь порядок рождения торжественными римскими цифрами. Давно известно, что лишь королям и клоунам принадлежит привилегия обращаться друг к другу, официально и интимно, со словами: «Мои cousin».

Нынешний, молодой, Дуров не унаследовал от отца ни его остроумия, ни находчивости на манеже, ни голосовых средств, ни изобретательности в репризах, которые уже давно стали ходящими местами повсюду на Земном Шаре, где существуют постоянные цирки или полотняные «шапито».

Скорее, он пошёл по стопам своего дяди, и ныне живущего в Москве, Владимира.

Тот понимал животное и зверя. И животные его понимали. Но брал он своё зверьё уже дрессированным,[39]39
  С этим утверждением А. И. Куприна согласиться невозможно: во-первых, В. Л. Дуров покупал у Гагенбека редких животных и редко; во-вторых, всех простых мелких животных, прежде всего домашних, он обучал с самого раннего возраста; в-третьих, тот же слонёнок Бэби, например, у Гагенбека вообще ничего не умел и всему научился уже в Уголке зверей у В. Л. Дурова.


[Закрыть] в Гамбурге, от знаменитого Гагенбека, причём, надо сказать, что в постоянном дрессинге поддерживала бессловесных сотрудников его неутомимая и талантливая жена Анна Игнатьевна. Однако опыты гипнотического внушения собакам у Владимира Дурова были поистине замечательны.

А. А. Дуров работает с животными, которых дрессирует он сам, с их младенческого возраста. Его правило: ни удара, ни крика, ни наказания. Конечно, прикормка имеет своё постоянное значение. Но главнейшим образом ласки и разговор.

Его цирковые номера не отличаются большим внешним эффектом. Но знаток дела будет посещать сеансы Дурова во второй раз, в третий и десятый.

Совместить дружественные выступления перед публикой таких артистов, как, например, лису и петуха, кота и белых мышей, – это дано не всякому. Ещё мудрёнее выдрессировать хорька и енота. Нам казалось, что хорёк – единственное животное, об которого могут обломать зубы, руки и ноги все дрессировщики мира. Однако дуровский хорёк целуется со своим хозяином, танцует на ковре какой-то нелепый верблюжий танец и бегает зигзагами между тоненькими столбиками. Енот, оказывается, непонятливее. «Только и умеет, болван, что стрелять из пистолета!»[40]40
  У В. Л. Дурова енот играл роль прачки. Этот же номер вошёл в репертуар Ю. В. Дурова и Театра зверей под руководством Н. Ю. Дуровой.


[Закрыть] – с унынием говорит Дуров.

У Дурова есть ещё олени-карлики, множество собак, мартышка Монго – необыкновенная умница, но, к сожалению, большая кокетка, и множество других млекопитающих и пернатых. Мечтает он, бедняга, купить шимпанзе, но – увы! – молодящиеся старики вогнали цену на этих благородных обезьян в десять тысяч франков. Как купишь? А жаль. Мы бы увидели знаменитого Морица окончившим не приготовительную школу, а Кембриджский колледж.

1926

С. Г. Скиталец

Антрепренёр городского театра и директор цирка имели между собой весьма важный разговор. Они сидели в гостиной антрепренёра, весьма уютно обставленной, и обсуждали свои дела. Оба они были маленькие, щупленькие, бледнолицые, дряблые, с тонкими руками и ногами и безобразно отвисшими животами. При разговоре мускулы их лиц нервно передёргивались. Физическая дряблость и нервная расшатанность, казалось, нарочно были соединены в них для показания вырождения человеческого рода. У антрепренёра было круглое личико, заплывшее бледным жиром, гладко выбритое, кругленькое брюшко с красовавшейся на нём толстой цепью, и коротенькие ножки, которые он то и дело закладывал одна на другую, покачивая носком сапога. У директора цирка было лакейское лицо с оттенком шельмоватости и вместе ограниченности, с узким лбом и беспокойно бегающими бесцветными глазками. Лицо его было увядшее, жёлтое, нервное и желчное. У обоих на маковке просвечивали лысинки.

В данный момент у них настроение было весёлое, они только что покончили между собой какое-то «дельце» к обоюдной выгоде и весело хихикали. Антрепренёр хлопнул директора по колену и весело подмигнул ему.

– Хе-хе-хе-хе1 — покатывался директор.

– Хи-хи-хи-хи — вторил ему антрепренёр тонким, сиплым голосом.

Вдруг их лица вытянулись. На них выразилось недоумение.

В комнату, откуда-то снизу или с улицы, доносились совершенно непонятные звуки, что-то вроде подземного грома.

– Это что? – спросил директор.

Антрепренёр прислушался.

– Это гремят экипажи! – сказал он успокоительно.

– Нет, – отвечал директор, – это кто-то говорит.

Они опять прислушались.

По лестнице необыкновенно тяжёлыми шагами кто-то поднимался к передней. Снизу слышался протестующий голос слуги.

Подземный гром делался всё яснее.

– Барин не принимает! – раздался встревоженный голос горничной.

И вдруг из передней зарокотал нечеловечески густой голос:

– Н-ну, я подожду, когда примет!

На свете не было ещё такого протодиакона, который мог бы так говорить.

Послышался треск сломанного стула. Чувствовалось, что на него опустилась какая-то масса.

В комнату вбежала побледневшая горничная.

– Савва Гордеич, извините! Пришёл какой-то страшный. Нейдёт, никого не слушает. Стул сломал…

Два толстеньких человечка вскочили со своих стульев.

– Пусть войдёт! – пролепетал антрепренёр в недоумении.

Обе половинки высокой двери растворились, и всё это отверстие заняла колоссальная фигура.

Такой фигуры никогда не видал не только антрепренёр, но даже и директор цирка.

Это был молодой гигант, роста не ниже сажени, страшно широкоплечий и даже с наклонностью к толщине. Когда он громадной ручищей стащил с головы дырявый картуз, по плечам его причудливыми завитками рассыпалась рыжая львиная грива.

Лицо его было круглое, довольно свежее, с небольшими рыжими усами и карими глазами, смотревшими из-под густых нависших рыжих бровей.

На нём было короткое истасканное и дырявое пальто, плотно запахнутое, и обтрепанные брюки, из-под которых высовывались исполинские сапоги, совершенно изношенные, без галош, так что видны были громадные голые пальцы его нечеловеческих ног.

По виду этому необыкновенному гостю можно было дать не более двадцати пяти лет.

Он с невольной снисходительностью посмотрел на стоявших перед ним пигмеев и, с поклоном короля, уронил им величественной октавой:

– Здравствуйте!.. Мне нужно видеть господина антрепренёра! – Эти слова выкатывались из него, как кегельбанные шары, и внушали невольный ужас слушателям. Его плечи были выше их голов. Пигмеи подняли свои головы кверху и спросили его с невольным страхом:

– А зачем вам?..

– А зачем вам антрепренёра? Я антрепренёр!..

– Я-а… – вылетела сотрясавшая весь воздух комнаты октава, – я-a, видите ли, а… желаю поступить к вам в тррагики!

Антрепренёр отступил в ужасе.

– Боже мой, – прошептал он своему товарищу, – мало ещё я видел горя с трагиками! Ещё вон какого изверга нелёгкая посылает…

И затем, поднимая голову кверху, откуда гудел нечеловеческий голос, пропищал:

– А вы служили на сцене?

– Ни-ког-да! – прогудело сверху.

Тогда антрепренёр расшаркался и с обаятельной улыбкой проговорил, наклоняя голову:

– В таком случае я не могу вас принять… Честь имею кланяться.

Но гигант не обратил на его слова никакого внимания.

– Видите ли, – заговорил он, понижая голос и тем ещё больше сотрясая комнату, так что оба жалких человека чувствовали щекотание во всём теле, – я б-бедствую!

Это слово нахлобучилось на слушателей, и они почувствовали себя как бы придавленными.

– Отчего ж вы бедствуете? – робко спросил директор цирка.

– От моего ррост-а!

Медленно гудела басовая лава:

– Нигде не при-ни-мают… Никаких занятий не могу приискать… Во мне слишком мн-ного силы! Это моё несчастие!..

– Да вы бы… при вашей комплекции… физическим трудом-с…

– Прро-бовал!.. Лому много произвожу… И артель оббижается… Исключили…

– А вон у вас какой голосище. Вы бы в хор или же в капеллу-с…

– Подлости много там… А я справедлив… Был в странствующей капелле-е, покарал капеллана!..

Пигмеи трусливо посмотрели на живописную фигуру и потом друг на друга. Выпроводить, очевидно, можно было колосса только мирным путём…

– Знаете ли… вот счастливая мысль… У вас, извините, такая фигура… Не хотите ли заработать? У меня есть знакомый художник. Он с вас напишет эскиз. Вы будете позировать…

Антрепренёр внезапно остановился от грозного взгляда страшного посетителя. Последний тяжко шагнул назад и, трагически ударив себя в исполинскую грудь кулачищем, с чувством произнёс в такую низкую ноту, от которой у слушателей поползли мурашки по коже:

– Б-бедн-ооД

И ещё в более низкую ноту:

– Но ч-честно-о7.

– Чем же я могу помочь вам? – слезливо спросил антрепренёр.

– Нет ли у вас, по крайней мере… сса-по-гов?

Антрепренёр посмотрел на полуаршинные ступни и отвечал с жалкой миной:

– На вашу ногу нет!

– В таком случае дайте мне два рубля, – звякнуло сверху и затем, после паузы, покатилось вниз как в бездну:

– За-имо-о-бра-зно!..

Антрепренёр засуетился, доставая деньги, и положил два рубля в лопатообразную лапу бедствующего несчастливца.

Тот величественно опустил их в карман и, покровительственно прогудев: «Благодарю», тяжко повернулся к двери.

Вдруг директору цирка пришла в голову мысль.

– Постойте, постойте! – закричал он, побежав за великаном.

Тот через плечо повернул голову, тряхнул гривой и медленно поворотился к директору.

– Что вам? – прогудел он.

– Садитесь, пожалуйста!

Великан покосился на стул и не сел.

– Я – директор цирка! Не хотите ли побороться с моим атлетом? Приз – сто рублей!

Великан подумал, облегчённо вздохнул, выпустил из груди массу воздуха и пустил как подземная труба:

– Я согла-а-сен!..

Цирк был набит битком. На громадной раскрашенной афише нарисован был фантастический портрет любителя-борца, походивший на сухопутное чудовище.

На афише красными буквами обозначалось: «НЕПОБЕДИМЫЙ АТЛЕТ, БОРОВШИЙСЯ ВО МНОГИХ СТОЛИЦАХ ЕВРОПЫ И ИМЕЮЩИЙ МЕДАЛИ ОТЛИЧИЯ, ВЫЗВАН НА ФРАНЦУЗСКУЮ БОРЬБУ АТЛЕТОМ-ЛЮБИТЕЛЕМ г. Н.».

И затем более мелким шрифтом было напечатано:

«Г-н Н. обладает гигантской силой и имеет росту 2 арш. 15 верш. Победитель получает приз 100 руб».

Эта афиша привлекла наплыв всевозможной публики. В ложах и переднем ряду была даже аристократия, но в особенности преобладало купечество. В публике попадались видные, мощные фигуры, очевидно, тоже люди, обладавшие силой и интересовавшиеся борьбой. Некоторые из них в антракте бесцеремонно перешагивали через барьер на арену и пробовали поднять тяжести, предназначенные для Грабса. Первое отделение цирковых представлений, состоявшее из обычных акробатических номеров и дрессировки лошадей, вызвало только неудовольствие публики. Все с нетерпением ждали борьбы.

Наконец, вышел Грабе. Это был известный атлет, громадного роста и с неестественно развитыми мускулами. Мышцы его рук выдавались какими-то безобразными узлами. Он был загримирован, подрумянен и одет в розовое трико с золотыми блёстками. От его фигуры веяло мощью. Он красивой, лёгкой походкой, как на пружинах, прошёл, грудью вперёд, через арену и стал в героической позе.

Вслед за ним показалась фигура, невольно внушавшая всем ужас и удивление. Г-н Н. был одет в чёрное трико, обнаружившее его ужасное телосложение. Он шёл тяжко, как громовая туча, как движущаяся гора. Когда он встал против Грабса, по другую сторону арены, Грабе, мощный Грабе, показался всем обыкновенной человеческой фигурой.

Умолкла музыка, на арену вышел член жюри в чёрном фраке, с бумагой в руках и громко начал читать правила борьбы.

Исполнив свою обязанность, он удалился. Тогда борцы приблизились друг к другу: Грабе – лёгкой походкой барса, а любитель – походкой каменного гостя. Они подали друг другу руки и обменялись местами.

Затем начали сходиться.

«Любитель» дошёл до середины арены и встал, как монумент. Грабе начал к нему подскакивать со всеми приёмами французской борьбы. Он сгибался, потирал руки, подпрыгивал, ожидая соответствующих телодвижений.

«Любитель» стоял, как каланча.

Наконец, Габсу надоела невежественность противника; он подскочил, согнув мощный стан, близко к монументальной фигуре и хотел схватить её за пояс.

Вдруг «любитель», нагнувшись сверху, ухватил его огромными ручищами поперёк тела… Произошло что-то быстрое, непонятное, неожиданное: пальцы Грабса скользнули по поясу противника, вся фигура атлета поднялась на воздух, и в воздухе мелькнули изящные ноги, обутые в прекрасные ботинки с красивыми застёжками.

Грабе был брошен через голову своего противника и со страшной высоты упал на песок боком, но тотчас же вскочил, как мячик.

На лице его было бешенство и ярость.

А победитель флегматично стоял каланчой, и даже не обернувшись назад, повернул только голову через огромное плечо, да несколько прядей кудрявой рыжей гривы свесилось ему на спокойное лицо.

Зазвенел звонок. Грянул гром аплодисментов, галёрка ревела, стучала, неистовствовала, в общем диком рёве ничего нельзя было разобрать…

Грабе, грозя и жестикулируя, бросился за кулисы, отделённые яркой занавесью. Победитель, не обёртываясь к ревущей толпе, спокойно и тяжко, громадными и медленными шагами удалился за ним.

За занавесью их развели в разные стороны.

Там в стойлах стояли лошади, пахло навозом, было темно и грязно.

Грабе стоял по одну сторону прохода, великан по другую, их разделяла толпа атлетов в разноцветных костюмах.

– Это чёрт знает что такое! – взвизгивая, закричал оскорблённый атлет. – Он совсем не знает борьбы! Он не поборол меня, я не коснулся лопатками, но я ушибся, чёрт возьми! Почему он не хотел репетиции?

– Можно побороться ещё! – прогудела громовая нота.

– Нет, я с ним бороться не желаю! – заявил атлет.

Тогда между мощных атлетических фигур мелькнула жалкая фигура хозяина цирка. Все расступились перед ней. Директор цирка во фраке и чулках, с длинным хлыстом в руке, подошёл к громадной фигуре в чёрном трико и, поднимая голову вверх, чтобы видеть лицо исполина, пропищал:

– Вы не можете получить приз, потому что боролись не по правилам и не положили на обе лопатки… Грабе не желает бороться с вами…

– Как? – загрохотал ужасающий голос. – Не могу получить? Это что ещё такое? Да я вас всех переломаю! А ты, несчастная личность, благослови свою судьбу за то, что ты слишком ж-жал-лок, чтобы я б-бил такую… к-кар-ракатицу! Посмотри на себя, на кого ты похож?

Великан промолчал секунду и рявкнул трагически:

– На об-безья-ну!

Начался гвалт и скандал.

Через несколько времени громадная фигура в своём рваном костюме и сапогах с выглядывавшими пальцами сидела в буфете цирка за бутылкой пива. Фигуру окружала буфетная публика.

– Д-да! – рокотал феномен голосом, от которого рюмки жалобно звенели на стойке. – Не за-пла-ти-ли, мерзавцы! Отделались пятнишницей! О, проклятая моя сила! Моё несчастие! Из-занеё я б-бедствую…

От последнего слова всё затрепетало в буфете, а великан печально опустил на громадную грудь красивую голову, украшенную причудливыми, роскошными кудрями.

1900

На моём письменном столе лежит книга об Анатолии Дурове.[41]41
  Речь идет о книге-альбоме А.Л. Дурова «В жизни и на арене».


[Закрыть] Тут рассказы из его богатой приключениями жизни, большей частью печальные, написанные просто и правдиво, по-видимому, без всякой «выдумки», стихи, анекдотические воспоминания, забавные шутки, интересная и грустная автобиография «царя смеха», описание его музея в Воронеже и серьёзная статья «О смехе».[42]42
  Это именно артистическая лекция, а не статья.


[Закрыть] Много фотографий, рисунков и портретов самого Дурова то в «шутовском наряде» со смеющимся лицом, то в обыкновенном человеческом виде, и тогда с портрета смотрит на вас хорошее, чуть-чуть печальное лицо с живыми, умными глазами, в которых притаился смех.

Эта двойственность его лица сказалась и в содержании книги, даже более, отразилась вся пестрота, разнокалиберность, разносторонность, «неожиданность и несообразность» многочисленных талантов этой широко одарённой оригинальной натуры. Анатолий Дуров – порядочный художник и поэт, яркий актёр, декламатор, сатирик, беллетрист, гимнаст, коллекционер, остроумный человек и единственный в мире клоун.[43]43
  Это; конечно; преувеличение: в России и в других странах были десятки ярких клоунов; правда; не таких разносторонних; как братья Дуровы.


[Закрыть] Всё это – весёлое и грустное, серьёзное и смешное – одновременно существует в нём. Совсем не весело читать, например, рассказ «Тюрьма», где описываются переживания бедного шута, попавшего прямо из цирка в германскую тюрьму за светлую шутку,[44]44
  О «светлой шутке» и речи нет: А.Л. Дуров в ресторане заступился за честь русского офицера.


[Закрыть] которую сочли оскорбительной для короля. Короли не любят шутить, и перепуганный шут в ужасе плачет в каменном мешке. Чтобы как-нибудь утешить самого себя, он начинает «петь, становиться на голову, ходить на руках». Странный арестант.

«Людей, людей мне дайте!» – кричит он в исступлении. Если б король мог видеть шута, отнятого у людей, ходящим в тюрьме на руках, он, вероятно, рассмеялся бы, приняв и горе за новую шутку.

Поучительно прочесть и автобиографию Дурова. Это печальный рассказ о сиротском одиноком детстве, лишённом материнских ласк, бегстве от строгих педагогов в ярморочный балаган, скитаниях с балаганной труппой, где акробаты спали на голом полу, подкладывая под голову собственные ноги и т. д. Это был тернистый путь настоящего таланта, человека с определённым призванием. И, даже сделавшись «известным», он не был избавлен от таких трагических положений, когда антрепренёр цирка силой вытащил его из квартиры от постели умирающего ребёнка и вытолкнул на арену: «Смейся, паяц!»

А эти мелкие его рассказы о мелких людях, мстивших за острое словцо ударом «сзади», истреблением его дрессированных зверьков, отравлением любимой учёной лошади и поджогом здания его цирка.

Всё это говорит о том, что не так-то уж легко и весело быть «царём смеха» и не совсем безопасно «смешить людей»; сила смеха страшна, и человека, в выдающейся степени одарённого этой силой, ненавидят и боятся те, по спинам которых прогулялся резко звучащий бич его сатиры. «Царя смеха» преследуют уязвлённые подданные и не любят короли…

Загадочна душа таких редко родящихся людей, как Анатолий Дуров – поэта и сатирического артиста, с капризной насмешливостью избравшего своей аудиторией цирковую толпу и поприщем роль «шута». Он всегда говорит с народом, говорит, бросая в толпу острые мысли, крылатые словечки, едкие и подчас дерзкие насмешки над сильными и власть имущими. Этим он известен, за это любим и за это не будет забыт, как забыты многие «любимцы публики». Имя его более, чем шута Балакирева, сделается анекдотичным и легендарным, а след, оставленный им в наше жизни, уже и теперь не имеет ничего общего с простым шутовством.

Анатолий Дуров – не шут. Ничего шутовского не оказалось в нём как в человеке, когда я лет семь тому назад впервые познакомился с ним. Это было в Заволжье: я ехал по железной дороге в один приволжский город. Стоя у окна в коридоре вагона и любуясь проплывавшими мимо зелёными полями и лесами, я в то же время заметил, что какой-то скромно одетый человек средних лет и среднего роста внимательно следит за мной и ходит около, как бы желая вступить в разговор. Наконец, он решился и, приподняв котелок, вежливо спросил меня, не тот ли я писатель, за которого он меня принимает. Убедившись, что не ошибся, он протянул мне руку и отрекомендовался:

– Анатолий Дуров.

Мы разговорились. Он ехал с цирковой труппой в этот же город давать спектакль и попросил меня заглянуть на спектакль. Я обещал. Дуров заговорил о моей деятельности. Оказалось, что он не только артист, но ещё поэт и художник. Разговор перешёл на литературу и тогдашние бодрые настроения русского общества: я убедился, что имею дело с интеллигентным, чутким человеком. Это был вежливый, вдумчивый, серьезный собеседник. За все время беседы он, кажется, ни разу не улыбнулся, и странным казалось, что профессия этого солидного, даже немного печального человека – смех. На вокзале мы расстались добрыми знакомыми, я ещё раз обещал прийти на спектакль.

Случилось, что в день спектакля мне нужно было ехать: пароход отходил часов в одиннадцать ночи. Всё-таки перед началом представления я зашёл к Дурову за кулисы попрощаться и сказать, что уезжаю прямо на пароход после первого отделения. Дуров выступал во втором отделении в конце спектакля.

– Тогда я выступлю в первом отделении, – сказал он, – и пойду вас провожать.

Он так и сделал: выступил первым, своими остротами вызывая беспрерывный хохот многочисленной публики, а потом переоделся и в антракте вышел со мной из цирка, чтобы сесть на извозчика. Тут мы увидели, что и публика вся покидает цирк, расходясь по домам и не интересуясь концом спектакля. Оказалось, что она собралась только для Дурова. За отсутствием публики спектакль прекратили.

С тех пор мне не приходилось встречаться с Дуровым, и только недавно я случайно столкнулся с ним, опять в одном из больших приволжских городов, где он выступал в цирке один, без труппы и при неимоверных битковых сборах. Публика ломилась в цирк. Казалось бы, что за эти семь лет в России не стало жить веселее, наоборот, как раз за это время мы пережили тяжкие события, великие разочарования. «Успокоение» совершилось, снова кругом господствует унылое безмолвие, «царит безверье и тоска». Но потребность в смехе, по-видимому, не убавилась, а возросла.

В настоящие дни, когда всё кругом поникло и умолкло, публика с бою лезет к весельчаку Дурову в надежде хоть от Дурова услышать смелое, бодрое слово, хотя бы это слово и было только шуткой…

И Дуров остаётся верен себе. Он по-прежнему бодр, смел и остроумен, а шутки его злы и серьёзны.

Таков он и в этой книге: король шутов, но не шут королей.

1916