Текст книги "Скрытые улики. Сборник исторических детективных рассказов"

* * *

Ливнев отчаянно боролся со сном. Только страх перед ужасным гостем держал его в относительно вертикальном положении. Чиновник клевал носом и рисковал разбить его о поверхность стола. В канцелярии посольства он пребывал в одиночестве.

– Спать на посту – преступление.

Голос взбодрил лучше колокола. Ливнев подскочил, не до конца проснувшись, и отчаянно вытаращил глаза.

– Простите… – запинаясь, пробормотал он. – Я случайно… Который час?

– Скоро полночь. Документы готовы?

Чиновник указал на стопку учетных книг. Этого оказалось мало. От него затребовали книгу хозяйственных расходов, а также закрытые дела, проходившие через посольство. Ливнев исполнил все, что от него требовали. В благодарность ему предложили убираться. В такой час это можно было считать подарком. Чиновник поклонился и отправился спать в дежурную комнату. Благо добраться до квартиры сил у него не осталось. Канцелярия оказалась в полном распоряжении Маршалка.

Записи указывали на то, что Кларисса была в посольстве перед отправкой тревожной телеграммы. Скорее всего, побывав тут, она сразу отправилась на телеграф.

Маршалк отложил гроссбух. Настал черед хозяйственной книги. Линованные листы содержали подробный отчет: где посольство закупает провизию, сколько тратит на мелкий ремонт и приемы, где шьют официальные мундиры и прочие полезные сведения. О бытовых заботах дипломатов Маршалк узнал все, что хотел. Оставалось совсем немного: найти то, ради чего Кларисса отдала жизнь.

Он взглянул на архивный шкаф. Мелкая деталь бросилась в глаза. На нее никто бы не обратил внимания. Маршалк открыл створку шкафа и присел перед нижним рядом папок.

* * *

Аристократический квартал просыпался поздно. Посольство тоже пребывало в снах, а Маршалк вышел на улицу. Мимо него проехала тележка молочника. Зеленщик нес свежий урожай. Булочник-итальянец спешил с корзиной свежей сдобы. Жизнь бурлила. Маршалк знал, что его плащ вызывает интерес не только у лавочников. И готов был держать пари, что поблизости затаилась не одна пара внимательных глаз. Но под светом утра скрывать ему было нечего.

Пройдя несколько кварталов, Маршалк очутился в рабочем районе вблизи Темзы. И сразу нашел прачечную, адрес которой был в хозяйственной книге. Когда через четверть часа он вышел с бумажным пакетом, перевязанным бечевкой, его поджидал мистер Смит. Для торжественной встречи он подобрал дюжину крепких констеблей, державшихся за его спиной полукругом. Маршалк не выказал и тени удивления.

– Вы находитесь не на территории посольства. Могу сделать с вами что угодно, – заявил Смит.

Это заявление оставило Маршалка равнодушным. Он переложил сверток в другую руку. На него тут же нацелился указательный палец.

– Что в пакете?

– Грязное белье.

– Предъявите к досмотру.

Кулек полетел в Смита. Он ловко поймал его, не хуже игрока в регби, и без церемоний разодрал желтую бумагу. На тротуар выпала измятая сорочка. Смит перетряхнул ее со всех сторон и швырнул под ноги.

– Все свободны!

Констебли послушно разошлись в разные стороны. Не иначе сонных бедолаг согнали со всего полицейского округа.

Смит подступил излишне ближе, чем предписано правилами этикета.

– Можем договориться по-джентльменски? – спросил он.

– Смотря о чем.

– Прошу вас вернуть то, что нашли. Обещаю, что благодарность наша будет достойной. Вещь эта не особо опасна, но не предназначена для посторонних.

– Не могу.

– Назовите цену.

– У меня ничего нет. Баул с книгами не в счет.

– Какими книгами? – не понял Смит.

– Те, что краду по всей Европе. Страсть, ничего не поделать. Попросите ваших таможенников не сильно в них рыться. Книги боятся чужих рук.

Смит смерил Маршлака испепеляющим взглядом. Взгляд, подобный этому, вполне мог прожечь легкую материю, но плащ буйволиной кожи выдерживал не такое.

– Вы об этом сильно пожалеете.

– Не сомневаюсь. – Маршалк подобрал сорочку, кое-как упаковал в бумагу и повернулся спиной к Смиту. Он надеялся, что, в случае чего буйвол выдержит револьверную пулю даже с близкого расстояния.

* * *

Граф Бенкендорф испытывал редкую смесь чувств, в которых омерзение сменилось ужасом. То, что он увидел на снимках, предъявленных ему Маршалком… Нет, лучше такое не видеть никогда.

– Ради этого мадемуазель пошла на смерть? – спросил он.

– Ради того, чтобы у русской дипломатии был козырь в рукаве.

Ну разумеется: козырь. Да еще какой. Всем известно, что славный король Эдуард питает слабость к симпатичным барышням. Однако то, что предстало на снимках, открывало его величество с такой стороны, что… Если снимки попадут в газеты – конец монархии. В лучшем случае. Бенкендорф понимал, какой бесценный подарок сделал неприятный человек. Особенно накануне международной конференции в Лондоне. Можно было прозрачно намекнуть, что у русских имеется нечто взрывоопасное для британской короны. И получить все, что захочешь. Успех переговоров обеспечен… Но нет, это было бы слишком мерзко и грязно.

– Где вы нашли… это?

– В канцелярии.

– В нашей канцелярии?

– Кларисса спрятала там, где никто не подумает искать. Кроме меня.

– Делаете комплимент вашему уму?

– Мне была оставлена подсказка.

– Какая?

– Она завязала две папки дел одинаковыми бантиками. Осталось только забрать фотографии в одной из них.

По правде говоря, Бенкендорф ничего не понял, но выучка дипломата помогла.

– Кто еще об этом знает? – спросил он.

– Никто.

Ответ давал небольшую надежду.

– Прошу вас сохранять полную конфиденциальность.

Клясться было не в чем, Маршалк промолчал.

– Благодарю за службу. Об успешном завершении дела и о вашей работе будет доложено министру. Хочу лично ходатайствовать о вашем награждении… Сегодня уезжаете? – с надеждой спросил Бенкендорф.

– Осталось мелкое личное дело.

– Доброго пути. – И граф целиком окунулся в срочные циркуляры. Даже руки не подал на прощание.

Закрыв за собой дверь кабинета, Маршалк подождал. И принюхался. Потянуло горелой бумагой.

– Беспечная слабость.

Слова эти были сказаны так тихо, что услышать их было некому. Даже стенам.

* * *

Борис Георгиевич наслаждался ланчем в обществе Ливнева. Приятная беседа была испорчена малосимпатичным гостем. Маршалк уселся за стол без приглашения.

– Господа, любите криминальные романы?

Ванзаров кивнул из вежливости. Ему и братца хватало.

– Чудесная история. Барышня раздобыла тайну, которая могла помочь ее стране. За это ее убили.

Повисла пауза. Дипломаты ждали. Продолжения не последовало.

– Это все? – удивленно спросил Борис Георгиевич.

– Убили жестоко. Пользуясь превосходством в силе, раздели донага, связали, стали жечь раскаленной кочергой, требуя признания. Она молчала.

– Какой ужас…

– Девушка не знала предела своих сил. И умерла от боли. Ее тело подвесили в дымоходе камина. Идея неплоха: квартиру сдадут нескоро, запах к тому времени выветрится.

– Подобные истории мало подходят полуденному чаю, – осторожно заметил Ливнев.

– Именно так, – согласился Ванзаров. – Зачем же вы?..

Маршалк с коротким замахом бросил белый комок. Ливнев отпрянул, но сорочка попала ему на грудь.

– В прачечной рук не хватает. Каминную гарь застирать не успели. На планке ваши инициалы. Ванзаров, несите лопату.

– Зачем? – механически ответил Борис Георгиевич.

– Закопаем в посольском садике крысу.

Сорочка небрежно легла на столик, Ливнев что-то взял со столешницы.

– Только одну просьбу исполнили или давно трудитесь? – спросил Маршалк у Ливнева.

Борис Георгиевич не смел шелохнуться. Замер с блюдцем и чашкой в руках. Ливнев улыбнулся. Все случилось внезапно. Он бросился к Ванзарову, закрылся им как щитом, и прижал лезвие фруктового ножика к горлу дипломата.

– Дайте мне уйти. Никто не пострадает, все будут довольны… – Ливнев попятился от стола, волоча за собой Ванзарова. – Не думайте обо мне дурно, Маршалк. Это всего лишь забота о сытной пенсии в маленьком доме где-нибудь в Девоншире. Простите, если сможете.

Ливнев пятился уверенно и не спеша. Остановить его было некому.

– Ты убил честную и преданную женщину.

Маршалк подхватил со стола десертную вилку и, сделав короткий замах, метнул в Ливнева. Сверкнула серебряная молния, и вилка вонзилась в глаз Ливневу. Нож выпал из его руки. Ливнев схватился за рану и, жалобно и беспомощно заскулив, упал на колени.

– Не прощаю, – коротко сказал Маршалк.

* * *

После третьей порции виски Борис Георгиевич отчасти пришел в себя и мог говорить. Потрясение было сильным. Все-таки не каждый день тебя берут в заложники. Он дождался, когда Маршалк выйдет от посла, который провожал его с виноватым лицом, и бросился к нему на встречу.

– Позвольте выказать… Позвольте принести… Позвольте выразить вам… – Язык еще не слушался дипломата.

Кивком Маршалк принял благодарность. Борису Георгиевичу этого было мало. Его пробрало основательно. Пережитый страх еще не забылся. Он больше не мог терпеть.

– Господин Маршалк, позвольте вопрос?

Ему позволили.

– Для чего такое варварство?

– Кларисса должна была заговорить. Не умирать. Ее смерть в планы не входила. Пытка – дело тонкое, уметь надо, – сказал Маршалк.

– Но зачем же бедняжку в дымоход засунули? Пусть бы лежала себе…

– Правильный вопрос. Главный вопрос. В этом ключ. Если Кларисса мертва, значит, заказ Ливнев провалил. Концы обрублены. Потому она должна была исчезнуть. Чтобы мистер Смит и компания так думали. Как можно дольше. Это для них было сделано. А там Ливнев как-нибудь выкрутится. Не вышло. Перемудрил.

Маршалк счел беседу оконченной. Но Борис Георгиевич в восторге воскликнул:

– Вы… вы!.. Вы потрясающий талант, Маршалк! Мой брат ногтя вашего не стоит!

Маршалк обернулся.

– Ваш брат – великий сыщик. Такой рождается один на миллион.

– Вот уж не думал…

– Думать полезно.

– Благодарю, – проговорил Борис Георгиевич, смутившись от слов Маршалка. – Что же не явите свои таланты дома?

– Тесна нам Россия с Ванзаровым. Решили поделить.

– Поделить Россию?

– Россию делить нельзя. Она досталась Ванзарову.

– А вам?

– Все остальное.

– Это что же: Польша с Финляндией? Туркестан?

– Мир. Ну, и вселенная…

И тут Маршалк сделал то, чего ожидать от него было невозможно: он хитро подмигнул. Или Борису Георгиевичу это показалось?

Подхватив, будто легкий ридикюль, ужасный чемодан, наполненный старинными фолиантами, страшный и непонятный человек, шурша черным плащом, исчез за дверью.

И вновь Борис Георгиевич испытал приступ нехорошего чувства: ему почудилось, что с этим господином они еще свидятся. И Ванзаров заранее был этому не рад. Неблагодарные, в сущности, эти дипломаты. Isn’t it, господа?

Валерий Введенский
Лошадка класненькая

Сочельник начался буднично: сперва чиновник по поручениям Яблочков доложил Крутилину о происшествиях, случившихся ночью, – слава богу, ни убийств, ни крупных ограблений; потом агенты по очереди отчитались по вчерашним поручениям и получили сегодняшние. Затем Иван Дмитриевич разобрал поступившие бумаги: прошения, жалобы, телеграммы, доносы, а заодно испил чай с бубликами. И немедля приступил к приему посетителей, которых каждый день в сыскное приходит не меньше десятка. И все с одним и тем же: а нельзя ли посадить в тюрьму любовницу мужа? Ну как за что? За воровство! Супруг, считай, единственная ценность, кормилец-поилец, а дрянь этакая хочет его заграбастать. Или столь же типичное: начитавшись Стивенсона, сбежал к пиратам десятилетний отпрыск почтенной семьи. Описания и фотографии всюду разосланы, но пока не найден. Нельзя ли во все концы империи агентов отправить на его поимку?

Последним на полусогнутых вошел в кабинет коллежский регистратор Петрунькин. Одет был в нечто, когда-то давно именовавшееся шинелью, в руках вертел сшитую из меховых обрезков шапку. Скулу Петрунькина украшал синяк. Присесть не решился, тихо пробормотал:

– Ограбили меня, ваше высокоблагородие.

– Когда, где, в участок заявили? – перебил его Крутилин, желая придать беседе ускорение. Иначе мямлить будет до ужина.

– Вчера у лавки Тышова…

Ай, молодец, спасибо, что напомнил… Супруга поручила Ивану Дмитриевичу съездить туда за подарком сыночку. Пятилетний Никитушка мечтал получить на Рождество деревянную лошадку со съемным седлом и подставкой-качалкой, к которой крепятся колесики. Хвост игрушки был сделан из настоящих конских волос, а фигура обтянута выкрашенной в ярко-красный цвет натуральной кожей. С такой «лошадкой класненькой» Никитушка игрался в гостях у сына присяжного поверенного Тарусова. С тех пор только о ней и говорил. Стоила игрушка недешево, четыре с полтиной, потому Крутилины решили подарить ее на самый главный после Пасхи праздник – Рождество.

Только бы не забыть о лошадке!

– … стукнул, я и упал, – продолжал тем временем делиться своей бедой Петрунькин.

– Кто, простите? – вынужден был уточнить потерявший нить разговора Крутилин.

– Вы меня не слушали? – спокойно, без гнева, почти обреченно спросил Петрунькин.

– Виноват, задумался. Так вы сходили в участок?

– А как же. Однако помощник пристава сказал, что подавать заявление не надо. Что когда деньги отыщутся, он сам меня вызовет. Всю ночь я ломал голову – а как он поймет, что эти шесть рублей мои? Я не хотел расстраивать Ивана Осиповича, но он, заметив синяк, вызвал к себе, а выслушав, направил к вам. Сказал, что поможете, непременно поможете. Просил передать, что счастию своему исключительно вам обязан.

– Иван Осипович? Это рябой такой, с рыжими усами? – почесал бакенбарды Крутилин, пытаясь вспомнить.

– Нет, что вы! У его высокоблагородия усы седые…

– …орлиный нос, выдающийся подбородок, заикается?

– Верно.

История знакомства с Иваном Осиповичем была мерзопакостной. Из его квартиры пропали драгоценности. Подозрение пало на гувернантку. Но оказалось, что Иван Осипович в нее влюблен. А его жена отчаянно ревнует и, чтобы вернуть мужа, инсценировала ограбление, сдав драгоценности в ломбард.

В результате супруги разъехались.

– Пулю бы в лоб пустил, кабы Мусенька из-за побрякушек на каторгу пошла, – сказал тогда на прощание Иван Осипович, сжимая Крутилину руку. – Век вас не забуду.

И теперь, видимо, в знак благодарности «прислал» под Рождество ограбленного подчиненного.

– Рассказывайте с самого начала, – велел Петрунькину Крутилин.

– Дочка у меня, Глашенька. Умница, красавица, вся в покойную мать. Семь лет в марте исполнится. Если доживет. Болезнь потому что смертельная. Чахнет на глазах, весит будто трехлетка. К кому ее только не возил… Однако все разводят руками. Мол, с кровью что-то не так. А что именно и как лечить, никто не знает. Вернее, каждый профессор уйму лекарств назначает, но ни одно из них не помогает. Чует мое сердце, скоро Глашенька к моей Алене Ивановне отправится. – Петрунькин достал платочек, чтобы вытереть крохотную слезу, покатившуюся из глаза. – Попросила на Рождество швейную машинку детскую. Я бы и рад. Да только жалованья кот наплакал, все до последнего грошика уходит на лекарства и няньку. И кабы не Иван Осипович… Стоит-то машинка ого-го, шесть рублей! Но его высокоблагородие, войдя в положение, одолжил. И велел не беспокоиться. Мол, когда верну, тогда и верну. На радостях я сразу на Староневский побежал, к Тышову.

– Вчера дело было? – уточнил Крутилин.

– Верно.

– Бегу и мечтаю, вдруг скидку дадут? Вдруг царапина на машинке или скол? Солидный покупатель ни в жизнь такую не возьмет, а мне счастье. Я бы тогда и гуся купил, и мандаринов. А еще квартирохозяину заплатил хотя бы за август. А то вдруг у него терпение лопнет?

– Итак, вы пришли в лавку. – Крутилин решил вернуть Петрунькина к ограблению.

– Да, да, пришел, занял очередь. Народу, сами понимаете, тьма. Что понятно, канун сочельника, каждый родитель должен подарок ребенку купить. Наконец подошла моя очередь, я «здрасте», а приказчик в ответ волком смотрит, вид-то у меня не авантажный. Показываю ему на швейную машинку и спрашиваю, нет ли такой же, но со сколом? Даже ответа не удостоил, закричал «следующий». А за мной солидный господин занимал, верно, из банкиров: бобровая шуба, под нею фрак английского сукна, цепочка на пузе золотая, трость с набалдашником из слоновой кости. Этой тростью он меня от прилавка и отодвинул. Стою, ругаюсь на себя, мол, «не гонялся бы ты поп за дешевизною», а что делать, не знаю. Решил было в очередь заново встать, но сзади меня дернули за рукав:

– Эй, барин…

Я повернулся. Молодой человек, одет по-простому.

– Что вам угодно?

– В лавке про товар с изъяном спрашивать нельзя. Они-с репутацией дорожат. Вишь, какой покупатель здесь? Нам не чета. А вот ежели сзаду зайти, там пожалуйста. Хошь провожу? Всех там знаю. И машинка нужная имеется, за три рубля отдадут.

Я чуть было не расцеловал молодого человека. Вышли мы на проспект, обогнули лавку, там он меня и приложил. Словно не кулак у него, а гиря стопудовая. Ойкнуть не успел, свалился.

– Кастетом бил, – объяснил Крутилин.

– Когда очнулся, лавка была уже закрыта. Я поплелся в участок. Что было дальше, рассказывал…

Крутилин вздохнул. Такие дела должна расследовать наружная полиция. Но народец там подобран некалиброванный: и лентяи попадаются, и такие, что за долю от мазурика глаза на преступление закроют. Эх! Конечно, хотелось домой – сочельник на носу, надо бы и отдохнуть перед Всенощной – придется повременить, Петрунькину помочь, потому что дочку его жалко до слез – последнее у девочки Рождество. И мечта последняя.

Так, так… Старшего агента Фрелиха переоденем в рваную шинель (такая в гардеробе сыскного отделения как раз имеется), будет весь день выспрашивать в лавке Тышова дорогую игрушку с изъяном. Вдруг преступник захочет снова провернуть принесшую удачу комбинацию. Авось, и поймаем…. А ежели нет? Иван Дмитриевич решил, что при любом исходе купит несчастной Глашеньке машинку.

– Что ж! Ступайте обратно в присутствие…

– Нет, нет! Иван Осипович отпустили насовсем. Потому что нянька велела прийти сегодня пораньше, ей домой надо, стол готовить. Праздник!

– Адресок свой напишите. Как поймаю мерзавца…

– Неужто поймаете?

– Обещаю!

– Всю жизнь за ваше здоровье свечку буду ставить.

Крутилин сунул в карман записку с адресом и готов был распрощаться, однако на всякий случай задал дежурный вопрос. А вдруг?

– Внешность нападавшего не разглядели? Может, особые приметы?

– Ой, простите, хотел с того начать. Но пребываю в таком волнении… У него мизинца не хватает на левой руке.

– Что ж молчали? – Крутилин два раза дернул за сонетку.

Буквально через секунду – сыскная занимала весьма скромное помещение в Адмиралтейской части – в кабинет зашел делопроизводитель.

– Дело Колударова. Живо, – велел Крутилин.

– Старшего? – уточнил подчиненный.

– Младшего, – рявкнул Иван Дмитриевич.

Поиски заняли минут десять. На подшитом к делу фотографическом портрете Петрунькин опознал нападавшего. Крутилин снова дернул за сонетку, теперь не два, а всего лишь раз, и в кабинет зашел чиновник для поручений Яблочков.

– Пора тебе размяться, Арсений Иванович. Бери двух агентов, только обязательно с револьверами, и лети в Пески. Задержишь там сего голубчика. – Крутилин указал на фотопортрет.

– Адрес?

Крутилин пролистнул дело. Адрес почему-то не указан. Как выглядит дом, Иван Дмитриевич помнил, но вот улицу и номер, хоть убей:

– Сам покажу.

Крутилин велел агентам обогнуть старый одноэтажный домик и занять позицию на задворках – младший Колударов прыток: и с чердака способен сигануть, и через окно выбраться. Сам же в сопровождении Арсения Ивановича прошел к двери и постучал. Им открыл плешивый старик, одетый в рубаху навыпуск и старые с дырками портки.

– Никак Иван Дмитриевич? – спросил он, заслоняя ладонью яркое зимнее солнце.

– Не ждал?

– А в честь чего? Для сыскарей я ужо помер. Давно на пенсии. Только не платят ее почему-то. Хе-хе…

Когда Минай Колударов в силе пребывал, зарабатывал на жизнь грабежом. Да столь ловко, что на каторгу так и не попал. Когда же по возрасту от лихих дел отошел, эстафету перенял его сынок.

– Поговорить надо, – заявил Крутилин.

– Ну говори, только, не обессудь, слышу плохо, через слово.

– В дом пошли…

– Не прибрано, старица моя болеет…

– А Васек вам на что?

– Кто-кто?

– Васек.

– Значит, и у тебя с памятью беда. Я-то думал, у одного меня расстройство. Ты ж, Иван Дмитриевич, Ваську в арестантские пристроил. Неужто забыл?

– Вышел уже.

– Вышел? Счастье-то какое. Феклушка, Васечку отпустили!

Тут у Крутилина терпение закончилось:

– Хватит, Минай, кончай балаган. Пошли в дом.

А Яблочков для убедительности сунул в бок Колударову револьвер.

– Сплошное нарушение правов, – пробурчал тот, однако посторонился.

Из светлицы раздался старушечий голос:

– Кто к нам? Дохтор?

– Крутилин, – громко крикнул ей Колударов.

Супружница от такого известия раскашлялась.

– Говорю, больна, а ты не веришь. Чахотка у Феклы, – горестно посетовал хозяин дома.

Через сени прошли в светлицу. Старуха лежала на печи, из-за кашля даже не поздоровалась.

– А ну, спустись, – скомандовал ей Крутилин.

– Пожалейте умирающую, господин начальник. Али вы нехристь? – заступился за супругу Колударов.

– Ты на жалость мою не дави, – посоветовал ему Иван Дмитриевич. – Скажи лучше, где Васек, тогда от Феклы и отстану.

– Знать того не знаем, – ответил Колударов, не отводя глаз от сверлящего его взглядом Крутилина.

Яблочков подошел к печи, схватил старуху за тощую руку:

– Спускайся вниз.

Та, не переставая кашлять, спустила ноги, накинув платок на плечи.

– Возьми ухват, привстань на табурет, пошевели им поглубже, – приказал Арсению Ивановичу Крутилин.

– Никого, – доложил Яблочков, в точности исполнив поручение.

– Что я говорил… – начал было Колударов, однако начальник сыскной его оборвал:

– Заткнись. – И на Феклу прикрикнул. – И ты, дура, заткнись со своим кашлем, не то пристрелю…

Старуха в ужасе замолкла. Зато храп, что чудился Крутилину с самого входа в дом, стал слышен отчетливей. Только вот откуда раздается?

– Подпол, – понял Яблочков.

Сыщики огляделись. Пол настелен из длинных досок. Где же лаз?

– Сундук, – догадался Арсений Иванович и ремингтоном указал на него. А Фекла неожиданно обеими руками вцепилась в его оружие. Яблочков растерялся – если бороться, так и пристрелить недолго. Или старуху, или себя.

Крутилин достал револьвер и приложил к голове Миная:

– Фекла, не дури.

– Отпусти, – вторил ему Колударов. – Видать, такая у Васьки судьба. Не успел выйти, как идти опять.

– В этот раз на каторгу его упеку, – пообещал Крутилин. – Потому что совести у Васьки нет. Последнее отымает. Да у кого? У умирающего ребенка!

– Молодой потому что, аще без понятий, – согласился Минай.

– Отодвинь сундук и вели выходить.

Васек, пошатываясь из сторону в сторону, вылез, спьяну полез к Крутилину целоваться. Его отец сел на сундук и обхватил голову руками. Старуха принялась собирать сыночка в казенный дом. Тот, глупо улыбаясь, пытался ее успокоить:

– Не волнуйтесь, маманя, не впервой. Примут как родного.

Яблочков обыскал негодяя. Из похищенных шести рублей остался один.

Крутилин вытащил из бумажника червонец с полтинником и протянул Яблочкову:

– Я с агентами доставлю арестованного, а ты езжай на Староневский. Лавку Тышова знаешь?

– Где игрушки?

– Ага! Купишь там машинку швейную и лошадку красненькую…

– Парнокопытное Никите Ивановичу предназначено? – предположил Арсений Иванович.

– Как ты догадлив! Лошадку отвезешь на Кирочную. Только поаккуратней, чтоб Никитушка не увидел. А машинку доставишь в сыскное, вечерком Петрунькину занесем.

Младший Колударов усмехнулся:

– Поцарапать ее не забудь. Фраерок траченую хотел.

Крутилин не сдержался, врезал так, что Васька упал.

Вечером опять бумаги, опять посетители. Последним вошел старик Колударов.

– Чего тебе?

– Хошь на колени встану?

– Что я тебе, икона? Говори, зачем пришел. Только быстрей.

– Отпусти Васечку. Клянусь, больше о нем не услышишь.

– В монахи пострижешь?

– В монастыре Васечке делать нечего, плохо у него с послушанием. Строго-настрого ему запретил шалить до отъезда. А Василию хоть плюй в глаза, все божья роса. Послал вчера за лекарством, а он решил деньжат срубить по легкой… Из-за чертовых шести рублей теперь мать угробит. Не поедет она без него.

– Куда не поедет?

– В Крым. Дохтора говорят, только там Фекла поправится. Отпусти Ваську, Иван Дмитриевич. А я твоему терпиле тиснутые алтушки возмещу. И сверху подкину. А тебе барашка зашлю…

– Еще слово, рядом с Васькой посажу…

– Черствый ты человек, Иван Дмитриевич. А ведь и у тебя сынок подрастает, – сказал в сердцах Колударов, выходя из кабинета.

Коллежский регистратор Петрунькин тоже попытался плюхнуться на колени, но и ему Крутилин сделать этого не позволил. А уходя, сунул несчастному червонец, чтобы с долгами рассчитался – судя по обстановке в полуподвале, заложил он все, что только мог.

– Нет, не приму. Вы небось жизнью из-за меня рисковали. Это я вас должен благодарить…

– Не от меня деньги, – соврал Иван Дмитриевич. – От юнца без мизинца. Как услышал про вашу дочь, стыдно стало, попросил передать…

– Вы вернули мне веру в человечество, Иван Дмитриевич, – обрадовался Петрунькин, принимая красненькую. – До вчерашнего вечера был уверен, что все на свете люди добры и совестливы. И только ужасные обстоятельства толкают некоторых из них на преступления. Однако, пережив ограбление, озлобился и засомневался. Теперь понимаю, что был не прав…

Крутилину очень хотелось возразить. Мол, а ваши обстоятельства разве не ужасны? Почему тогда сами не промышляете на большой дороге? Однако сдержал себя.

Петрунькин нагнал сыскарей на улице:

– Извините. Вынужден червонец вернуть. Принять его не могу. Вдруг заработан нечестно? Вдруг у такого же бедолаги стащили?

– И где мне этого бедолагу искать? А вам, вернее, вашей Глашеньке, червонец пригодится…

– Восхищаюсь я вами, Иван Дмитриевич, – признался Яблочков в трактире, куда они с Крутилиным зашли после визита к Петрунькину.

– Тебе не восхищаться, учиться надо, пример брать. Чтобы, когда кресло мое займешь, не загордился, сострадание к людям не потерял. Ну, давай, за здоровье Глашеньки!

Домой на Кирочную Иван Дмитриевич приехал поздно, Никитушка уже спал. Перед Всенощной, как и положено, подкрепились кутьей с взваром. Надели валенки, шубы, шапки – и в церковь. Из-за газовых фонарей звезд на небе было не видать, но все равно на душе царил праздник.

Вернулись под утро, усталые, Иван Дмитриевич разговелся, графинчик водочки выкушал, да и Прасковья Матвеевна от рюмочки не отказалась.

– Ну что, спать? – предложил захмелевший Крутилин.

– Сперва давай свечки на елке зажжем и подарки разложим. Вдруг Никитушка раньше нас проснется?

Вчера, пока отпрыск с нянькой катались на горке, дворник внес в квартиру двухсаженную ель и установил ее в гостиной на крестовину. Прасковья Матвеевна украсила ее конфектами, орешками и игрушками. Перед приходом Никитушки дверь в гостиную закрыла на ключ, и как ни крутился сынок у замочной скважины, увидеть ель не смог.

Иван Дмитриевич аккуратно, чтоб, не дай бог, не устроить пожар, зажег свечи. Супруга принялась раскладывать на столике подарки:

– Няньке отрез на платье, дочке ее тряпичную куклу. Дворника пятеркой поздравишь, его детям купила лото. Кухарке тоже отрез, а ее сынку игрушечный вагончик конной дороги.

– Ух ты! – восхитился Крутилин.

Детство начальника сыскной было тяжелым и голодным, да и подобных игрушек в его времена не делали, деревянных солдатиков за счастье почитал. Поэтому обожал играть с сыном. Особенно в пожарную команду – Никитушка на каланче поднимал флаги, Крутилин трубил в дудку, по этому сигналу из ворот выезжал брандмейстер, за ним бочка с водой, а следом на телеге команда бравых пожарных.

– А лошадка где? – уточнил Иван Дмитриевич.

– На кухне спрятана. Яблочков твой явился, когда Никитушка уже с прогулки пришел. Не стала я гостиную отпирать, чтобы раньше времени не просочился. За печкой лошадка, сходи, принеси.

Однако за печкой Иван Дмитриевич обнаружил лишь поварский нож, бесследно исчезнувший с полгода назад. Весь дом тогда обыскали, а вот, оказывается, где прятался.

– Не может быть, – воскликнула Прасковья Матвеевна, когда Крутилин вернулся с пустыми руками. – Сама за печь прятала.

Иван Дмитриевич сходил с супругой, чтоб та убедилась.

– После Яблочкова кто-нибудь приходил? – спросил он Прасковью Дмитриевну.

– Трубочист.

– Ну-ка опиши его…

– Обычный старичок. Сказал, что наш трубочист пневмонию подхватил, а он вместо него…

– На кухню заходил?

– А как же.

Крутилин в исступлении бил ногами в дверь. Потому едва не упал, когда ее открыли. Отодвинув Феклу, Иван Дмитриевич, с револьвером в руке, прыжком проскочил через сени и ворвался в светлицу. Но там лишь полная луна из окошка тускло освещала пустой стол, да теплилась в красном углу лампадка.

– Где? – накинулся Крутилин на хозяйку, которая вошла за ним.

– Кто? Васечка? Неужто сбежал?

– Минай где? Говори, сволочь. – Начальник сыскной замахнулся на Феклу.

– Сына забрал, теперь за мужем явился? Меня заместо их арестуй, все одно помирать.

– Было бы за что, непременно. Но твои грехи давно не подсудны.

Фекла в юности промышляла проституцией, не брезговала и карманы у подгулявших клиентов почистить. Однако, когда сошлась с Колударовым, промысел свой забросила.

– Миная-то за что? Еле на ногах стоит…

– То-то я смотрю, его дома нет. Говори где, иначе твоему Ваське колени прострелю.

– У зятя с дочкой празднует.

– Адрес?

– Провожу, сам не найдешь.

Старуха оделась, они вместе поехали в Полюстрово.

Свет в избе не горел, однако тарабанить в дверь Фекла не позволила, «внуков разбудишь», постучала замысловатым сигналом, ей сразу открыли. Иван Дмитриевич вошел, получил подсечку и оказался на полу. Руку, в которой сжимал револьвер, придавили сапогом, выстрелить не удалось.

Диспозиция была отвратительной: сверху восседал зять Колударова Пахом, здоровенный детина с запахом чеснока изо рта, Минай расположился на лавке, направив на сыщика его же револьвер, дочка Колударовых Еликонида отпаивала чаем заходившуюся кашлем мать.

– Крутилина извозчик дожидается, – сообщила Фекла, когда приступ ее отпустил. – Надо бы и его в дом, вместе их порешить…

Крутилин, даром, что в шубе, похолодел:

– Минай, ты же не гайменник…

– Всякое случалось, Иван Дмитриевич, – загадочно произнес Колударов.

– Апостолу Петру от меня поклон, – прошипела Крутилину Фекла. – Скажи, что и сама вскорости пожалую.

Иван Дмитриевич материл себя, как извозчик кобылу. Как глупо он попался! А все потому, что графинчик употребил, пьяному, как известно, море по колено. Трезвым бы в разбойничье логово он в одиночку не полез.

Как же ему остаться в живых?

– Минай, погоди, я ведь по делу пришел, – произнес Крутилин, глядя в ствол собственного револьвера.

– Ага, по делу, арестовать хотел, – встряла Фекла.