Текст книги "Скрытые улики. Сборник исторических детективных рассказов"

В комнату вошел казачий полковник, Лавр Петрович. А за его спиной Грюбер увидел золотистую головку Веры.

– Это… противоядие? – спросил Михаил Антонович у человека в шинели.

Тот кивнул.

– Скорее! Дайте еще! Я могу умереть.

Человек в черной шинели ничего не ответил. Он спрятал пузырек в карман и, не обращая внимания на Грюбера, подошел к полковнику.

– Надеюсь, я не переусердствовал. Доктор Зиновьев сказал, что трех капель достаточно. Но ты, Мирон, все же последи, вдруг наш гость окажется более прытким, чем надо.

– Я вас узнал, – послышалось от кровати. – Вы – судебный следователь Скопин. Вы приходили ко мне…

Иван Федорович Скопин, все так же не реагируя больше на Грюбера, поманил к себе Веру. Та подошла, скромно опустив глаза.

– Ну, что, – сказал ей Скопин. – Актриса из тебя – хоть сейчас в театр! Молодец, на! – Он протянул ей несколько банкнот.

Вера взяла деньги, засунула их себе в лиф.

– Платье оставишь? – спросила она неожиданно низким и хриплым голосом.

– Платье нельзя, – строго ответил Скопин. – Платье надо вернуть.

– Ну, ты и жид, – ответила Вера.

– Иди, переодевайся в свое, – приказал следователь. – Если увижу, что ты стырила платье – все твоей мамке расскажу.

– Да срать я хотела и на тебя и на твое платье! – обиженно крикнула Вера, гордо развернулась и ушла.

– Так, теперь ты, – обратился Скопин к Печенькину.

– Тоже денег дадите? – осклабился тот. – Я не прочь.

– Ты и так сегодня хорошо заработал, – сказал Иван Федорович. – Ведь весь банк себе в карман сунул. Думаешь, я не заметил?

– Да ладно! – обиделся банкомет. – Обыскивать, что ли, будете?

– Не буду, заработал, – ответил Скопин. – Иди уж. Но только в моей части не появляйся более. Даю тебе сроку час. Скажи спасибо, что в участок не сдал тебя – квартальному Михееву. Тот помнит, как ты его, пьяного, обобрал под Рождество.

– Премного благодарен за вашу доброту-с, – поклонился Печенькин. Он повернулся к Грюберу и подмигнул.

– И вы прощайте, Михаил Антонович. Уж как у нас, шулеров, жизнь короткая, но у вас будет еще короче нашего!

Ушел и Лавр Петрович.

Скопин спросил полковника.

– Ну, как? Не балует?

– Нет, Иван Федорович! Лежит смирненько. Разрешите и мне пойти переодеться. А то неудобно я себя в этом мундире чувствую. Не по чину.

– Не по чину, – сварливо пробормотал Скопин. – Ну иди! Только будь неподалеку, вдруг понадобишься!

После того как казак ушел, Скопин сел на край кровати и с минуту молча смотрел на Грюбера.

– Вы ведь не знали, что это дочка Фогеля, – наконец сказал Скопин. – А это действительно была его дочь. Незаконнорожденная, потому и под другой фамилией.

– Лапшина, – прошептал Грюбер.

– Ирина Лапшина, – кивнул Иван Федорович. – Ваша ученица. Вы ведь, пока не подали в отставку, преподавали в ее классе географию.

Грюбер сглотнул.

– Все не так, – сказал он хриплым голосом. – Я уже рассказывал вам тогда, в августе, кажется.

Скопин достал из кармана шинели короткую черную трубочку.

– Да, рассказывали. Я все помню. Вы говорили, Михаил Антонович, что заметили группу мальчишек, которые шли с вашей бывшей ученицей в сторону Проточного переулка. И вам показалось, будто девочка сопротивляется, не хочет с ними идти.

– У меня онемели руки, – произнес Грюбер плаксиво. – Дайте скорее противоядие!

В спальню вошел Мирон, переодевшийся в вязаный свитер и простые серые штаны, заправленные в сапоги. Он привалился плечом к стене и стал слушать.

– Потом вы указали, что мальчики свернули в сторону берега, но вы потеряли их из виду, потому что вас отвлекли.

– Старуха, – сказал Грюбер. – Нищенка. Вцепилась в меня как клещ.

– Так, – кивнул Скопин, вынимая из другого кармана простой серый кисет и набивая трубку табаком. – Именно так. Отвязавшись от старухи, вы побежали на берег искать компанию мальчишек. И обнаружили их по звукам борьбы и крикам девочки.

Грюбер слабо мотнул головой.

– Она не кричала. Они зажали ей рот. Она могла только мычать.

Скопин похлопал себя по карманам в поисках спичек, а потом посмотрел на Мирона, своего старого денщика, который после выхода Ивана Федоровича в отставку из полка, остался при нем в качестве то ли слуги, то ли охранника, а то ли и воспитателя.

Мирон протянул Скопину коробок.

– Так-так, – произнес следователь, закуривая.

– Мне трудно дышать, – сказал Грюбер.

Скопин не торопясь, вынул из кармана пузырек и влил несколько капель ему в рот.

– Все зависит от вас, господин учитель, – сказал Иван Федорович.

– Я закричал, бросился на мальчишек и разогнал их. Но девочка…

– Уже была мертва, – закончил за него Скопин.

– Да, – произнес Михаил Антонович окрепшим голосом. Тело ему все еще не повиновалось, но мыслить и говорить он стал четче. – Я побежал за будочником, но потом решил, что долго… Вернулся… Но девочки уже не было. Вероятно, мальчишки вернулись и столкнули ее в воду. Чтобы скрыть.

– Вы считаете, они с самого начала хотели ее убить? – уточнил Скопин, выпуская клуб дыма.

– Думаю, это все случайно. Они хотели с ней… как это сказать… позабавиться.

– Изнасиловать. Втроем, – сказал следователь.

– Да. Наверное. Я не вру. Дайте еще ваших капель. Я все сказал.

Скопин кивнул. Мирон сделал шаг и протянул следователю какой-то мелкий предмет.

– Фогель просил передать, когда уходил.

Иван Федорович взял из его ладони медальон с портретом девочки.

– А, спасибо. Я забыл ему напомнить, но главное, что он сам не забыл. Это важно.

Он посмотрел на фотографию в медальоне, а потом снова повернулся к Грюберу.

– Тут ей, наверное, лет восемь-десять. А когда она погибла, было…

– Двенадцать, – автоматически прошептал Михаил Антонович, лихорадочно обдумывая, что он теперь должен говорить, чтобы Скопин поверил ему – снова поверил, как тогда, когда пришел в квартиру и устроил свой допрос. Задавал ли он те же вопросы? И те ли же ответы давал сам Грюбер? Это было очень важно – ведь если в его ответах тогда и сейчас оказалось хоть малейшее расхождение… Но, нет! Михаил Антонович помнил свои ответы, потому что долго их обдумывал.

Скопин положил открытый медальон рядом с подушкой, на которой лежала голова Грюбера. Тот покосился, но шея не поворачивалась. Он смог увидеть только самый краешек блестящей крышки.

– Теперь, Михаил Антонович, давайте начнем говорить правду, – сказал Скопин тихо и снова затянулся своей черной трубочкой.

– Правду? – спросил Грюбер, но тут дым попал ему в горло и он закашлялся. Кашлял долго, не мог остановиться. Все это время следователь сидел на кровати и внимательно смотрел на него поверх своей трубки.

– Дайте воды! – прохрипел бывший учитель. – И прекратите курить.

– Правду, – не шелохнувшись сказал Скопин и покачал в воздухе пузырьком с противоядием. – Иначе вот этого вы не получите.

– Но я и так сказал вам уже все! – просипел Грюбер.

– Видите ли. – Скопин прищурился. – Я опросил всех жителей «Волчатника», которые в тот момент находились в доме. Всех. Честно говоря, они не очень любят судейских. Совсем нет! Впрочем, если к ним найти подход… Если просто послушать про их горести…

– Ага, – сказал Мирон Скопину, не обращая внимания на Грюбера, как будто они со следователем находились в комнате одни. – Ты, Иван Федорыч, балуешь их. Мы ж по праздникам из всех этих крепостей и не вылезаем. А уж про подарки ребятишкам на Рождество я и не говорю! Сколько деньжищ на пряники угрохали!

– Но видишь, Мирон, – ответил ему Скопин, – не зря же! Так вот. – Он снова повернулся к тяжело дышащему Михаилу Антоновичу. – Я точно знаю, что в тот вечер вы не шли за компанией мальчишек. Вы их просто не могли видеть из полуподвального «нумера», где разговаривали с беглым каторжником Веревкиным по кличке Дубило, предлагая ему убить вашу супругу Ольгу Викторовну за пятьсот рублей. Веревкин, не будь дурак, тянул с вас полную тысячу. И сговорились вы за шестьсот пятьдесят.

– Ложь! – попытался крикнуть Грюбер. – Что вы говорите – ложь!

– Нет, – покачал головой Скопин, – это правда. Солгали мне вы! И тогда, когда я вас допрашивал, и сейчас. А потому…

Он убрал пузырек в карман.

– Что со мной теперь… будет? – со страхом спросил Грюбер.

– Не знаю, – ответил Скопин, вставая. – Мы уйдем и оставим вас в этом доме. Кстати, тут по коридору дальше – воровская «малина». По моей просьбе хозяева до полуночи ушли. Но скоро они вернутся. А вы хорошо одеты… Но и оставлять вас тут валяться, как свидетеля, им будет, я думаю, не с руки. Всего вам доброго, Михаил Антонович.

Он шагнул к двери.

– Стойте! – отчаянно прохрипел Грюбер. – Стойте! Вернитесь! Я буду говорить!

Скопин посмотрел на него через плечо, а потом вернулся и сел обратно на край кровати с невозмутимым видом.

– Дайте мне еще немного капель, – попросил Михаил Антонович.

– Вы пока их не заслужили. Слушаю вас.

Грюбер сморщил лицо, как будто собирался заплакать – он и впрямь был на грани этого. В детстве Михаил Антонович пользовался этим отличным средством, чтобы укрощать маменьку или отвлекать взрослых от их переживаний, перетягивая внимание к себе. Но вряд ли Скопин и этот его казак…

– Я болен, – сказал Грюбер. – Мне осталось жить совсем немного. Год или даже меньше.

– Да, – кивнул Скопин. – Я это знаю.

– Знаете?

– Конечно. Я собирал о вас сведения где только мог.

Грюбер внутренне сжался – что еще знает о нем этот следователь? Что знает такого, чего не должен знать? И как с ним разговаривать?

– Поверьте, – сказал он наконец, – это болезнь сделала меня таким… таким нервным. Я не смог больше служить в школе – дети страшно раздражали меня. Я ушел из школы… Мы жили некоторое время на приданое жены. Но потом и жена начала бесить своими вопросами и истериками… Невыносимо! Мне требовался покой и тишина! А она все время мне мешала…

– Она просто хотела быть рядом с мужем, – предположил Скопин. – Они обычно так себя и ведут.

– Вы женаты? – спросил Грюбер.

– Нет.

– Тогда вы не знаете… Не важно. Однажды я понял, что больше не могу выносить ее. Что ее постоянное жужжание доводит меня до бешенства! Мне и так осталось жить совсем недолго, но я не хотел проводить остаток дней в мучении! Я долго обдумывал, я подошел к этому вопросу как к самому главному в жизни! Несколько дней взвешивал «за» и «против». И решил отказаться от преступления. Знаете, все это время она была удивительно тихой и ласковой, как больная собака, которая чувствует, что хозяин хочет ее удавить… Пока однажды мы с ней не поссорились снова. В тот же вечер я пошел в «Волчатник».

– Почему туда? – спросил Скопин.

– В газетах писали, что там селятся самые отчаянные головы.

– А! – сказал Иван Федорович. – В газетах…

– Поначалу меня там чуть не ограбили. Хотели избить и раздеть. Но потом послушали и отвели к Дубиле, сказав, что он – каторжник в бегах. И что ему нужны деньги. Мы торговались… как на рынке. Это было так странно! Я торговался за смерть собственной жены! И даже увлекся этим процессом…

– Так, – сказал Скопин, – потом вы ушли.

– Да. Я вышел на улицу разгоряченный и решил пройти к берегу, чтобы немного остудить голову.

– Не лучшее местечко для прогулок, – пробасил от стены казак.

– Мне было все равно. Я шел мимо кустов и вдруг услышал возню и сдавленное мычание… Остальное вы знаете. Я рассказал вам все. Но я – не преступник. Я – несчастный больной человек! Да, я хотел убить свою жену и даже заплатил за это. Но убийства не было! Сегодня Оля уехала к маме. Я не убийца! За что вы меня так мучаете, господин следователь?

Михаил Антонович смотрел на Скопина красными влажными глазами и хлюпал носом.

Иван Федорович задумчиво вытащил из кармана пузырек.

– Знаете, – сказал он. – В вашем предыдущем рассказе было одно вполне справедливое замечание. Помните, вы предположили, что мальчишки не убежали далеко и потом вернулись, чтобы сбросить тело девочки в реку?

– Да.

– Я нашел и этих ребят. Они, кстати, не из «Волчатника», а из Аржановской крепости. Знаете, они действительно пришли с девочкой на берег. Но они не насиловали ее.

– Откуда вы знаете? – оторопел Грюбер. – Это они вам сказали? Вы поверили этой шпане?

– Один из мальчиков – сводный брат Иры. Их общая мать служила у Фогеля при кухне, помощницей повара. Девочку, когда она подросла, барон отдал в пансионат. А вот мальчик был не от него, поэтому он остался с матерью, которую рассчитали. Мать умерла от простуды, и ребенок остался сам по себе. Ира жалела его. Согласитесь – несправедливо, когда ты живешь пусть скромно, но в хорошем месте, а твой родной брат – в нищете, на улице… Она встречалась с ним, давала деньги, которые получала от барона, учила читать и писать. А еще двое ребят – это его друзья. Я их тоже знаю. Подмастерья у сапожника. Просто дети… Так что не было никакого изнасилования. Они могли играть, возиться на берегу – и только.

Грюбер молчал, глядя в потолок.

– И уж конечно, девочка не была мертва, когда вы прогнали мальчишек. Они побежали в Аржановку за помощью, но долго не могли найти своих старших дружков, которые бы справились с таким мужчиной, как вы. А вот когда они вернулись, девочки на берегу уже не было.

Скопин встал, заложил руки за спину и сгорбился, глядя на лицо Грюбера.

– Сначала я предположил, что вы изнасиловали и убили девочку. Убили, чтобы она на вас не донесла. Но наш полицейский врач сказал, что не нашел никаких следов полового насилия. Синяки – да, много. Но и только. Тогда я попытался понять, зачем вы убили ребенка? Что такого она сказала или сделала вам? Отчего вы… озверели? Отчего вы превратились в чудовище?

Следователь нагнулся к самому лицу молчавшего Грюбера.

– Ведь это был ребенок! – вдруг крикнул Скопин. – Ребенок! Неужели вас не остановило это? Вы же учитель, Грюбер!

Михаил Антонович скосил глаза на Скопина.

– Отодвиньтесь подальше, – сказал он устало. – У вас изо рта очень плохо пахнет. Невыносимо.

Скопин размахнулся, как будто хотел ударить лежащего по лицу, но тут казак сделал шаг вперед и перехватил его руку.

– Не надо, – сказал Мирон. – Сам подумай. Не надо.

Скопин вырвал у него руку и сунул ее в карман.

– Я долго думал о вашем мотиве, Грюбер, – сказал он. – А потом снова поговорил с вашим врачом. И еще с одним. А потом еще и с другим. Они объяснили мне. При вашей болезни наступает половое бессилие. Я уверен, что вы собирались изнасиловать девочку. Избили ее и попытались принудить к половому акту. Но сами не смогли. И это привело вас в ярость. Дело в том, что врач, делавший вскрытие, определил – жертва… девочка умерла от утопления. То есть она была еще жива, когда вы подтащили ее к реке. Это вы утопили девочку. Наверное, держали голову, пока она не захлебнулась. Так ведь?

– Я требую, чтобы меня судили, – ответил Грюбер бесцветным голосом, – вы ведь судебный следователь? Я хочу сознаться в преступлении. Пусть меня судят. Но я не хочу умирать здесь, в этой комнате! Мне все равно не долго сидеть в тюрьме, да и на каторгу я уже не попаду – болезнь убьет меня прежде. Но оставшиеся дни… Дайте мне противоядие и арестуйте, черт возьми!

Скопин слушал его, склонив голову.

– Знаете, Грюбер, – сказал он наконец. – Знаете, что я выяснил, разговаривая с врачами? Они утверждают, что ваш доктор поставил неправильный диагноз. Вы вовсе не смертельно больны. Это не третья запущенная стадия сифилиса, а только вторая, но с осложнениями. И вас еще можно вылечить. Я дам вам противоядие, а потом вы попадете в тюремную больницу. Так что каторга вам будет обеспечена.

Грюбер ответил ему не верящим взглядом.

– Это… точно?

Скопин открыл пузырек.

– Откройте рот.

Когда Михаил Антонович выполнил приказание, следователь щедро впрыснул ему на язык из пробирки. Грюбер молниеносно проглотил горькую жидкость.

– Подействует минут через десять, – сказал Скопин и снова сел на край кровати. – Кстати, у вас есть шанс не попасть на каторгу.

– Какой?

Скопин тяжело вздохнул.

– Мой главный свидетель… Веревкин, которого вы уговаривали убить вашу жену… через неделю после нашего с ним разговора его зарезали в драке. А без него… Мальчики могут рассказать только, что вы их прогнали. А больше они вас не видели.

– То есть, – с внезапным торжеством сказал Грюбер, – то есть у вас нет против меня ничего?

Скопин уныло кивнул.

– Так какого черта? – крикнул Михаил Антонович. – Какого черта, Скопин? Я немедленно ухожу! И только посмейте меня задержать! У вас на меня ничего нет! Вы поняли? Я еще напишу жалобу прокурору, что вы хотели меня отравить, пытали меня, унизили мое достоинство! Вы еще у меня попляшете!

– Да, кстати, – вдруг сказал Скопин и полез в карман. Он там некоторое время шарил, а потом вынул еще один пузырек. – Я, кажется, ошибся! Мирон! Вот же противоядие! Вот и наклейка на пробке!

Он повернулся к похолодевшему Грюберу.

– А чем же я вас тогда сейчас напоил?

– Чем? – проблеял Михаил Антонович.

– Неужели ядом? – удивился Скопин. – Какая незадача!

Он встал и повернулся к Мирону.

– Принеси пальто этого господина.

Казак вышел.

Михаил Антонович с ужасом чувствовал, как у него снова отнимаются ноги, как холодеют руки и опять накатывает паточная слабость в голове. Как потолок становится мутным и серым.

– Как вы… – Дальше он не мог произнести ни слова.

Мирон принес пальто Грюбера. Скопин достал из его внутреннего кармана фляжку Михаила Антоновича, отвинтил крышку и аккуратно влил туда остатки яда из пузырька.

– Вот так, – сказал он будничным голосом. – Понимаете ли, Грюбер, моя работа – собирать улики. Я предоставляю их суду – и уже суд решает, виновен подозреваемый или нет. Но у вас такой случай… Я точно знаю, что вы виновны. Да вы и сами подтвердили свою виновность. Но у меня нет ни надежных улик, ни надежных свидетелей. Вас не может приговорить никто. Но вы сами можете вынести себе приговор. Мирон, принеси теперь мешок.

– Ага, – сказал казак и снова вышел.

«Какой мешок?» – подумал в панике Грюбер, хотел спросить об этом вслух, но язык его уже не двигался во рту.

Скопин зашел с другой стороны кровати и вложил открытую фляжку в безвольную руку Михаила Антоновича, пролив немного отравленного коньяка на простыню.

– Итак, вчера от вас ушла жена. Вы можете как-то объяснить, почему вдруг? Ладно, я вам объясню. Когда Печенькин в клубе предлагал вам сыграть на невинность девушки, я нанес визит вашей супруге и рассказал, как вы пытались ее убить и нанять для этого человека. Но это так – между нами. Видите ли, после того как вы умрете, ваше тело будет обнаружено. Вызовут полицию. Полиция позовет меня, как судебного следователя. Я изучу все обстоятельства и изложу ход своих мыслей. Во-первых, от покойного ушла жена, что, несомненно, стало для него серьезным шоком. Во-вторых, покойный поехал на квартиру, которую снимал последние два месяца. Да-да, не удивляйтесь – я снял эту квартиру на ваше имя два месяца назад как ваш поверенный. Никакого экспромта! Но продолжим – покойный поехал на свою тайную квартиру. И вот мы видим, что он лежит на кровати – мертвый. В одной руке у него – фляжка с остатками отравленного коньяка. Рядом с подушкой – медальон с фотографией девочки, найденной мертвой летом этого года. Убийство до сих пор считается нераскрытым. А во внешнем кармане пиджака мы находим вот эту записку без подписи.

Скопин вынул из кармана небольшой листок бумаги и прочитал:

– «Мне все известно. Сдайся полиции или будешь разоблачен».

Вернулся Мирон с мешком, набитым тряпками.

Скопин нагнулся над Грюбером и пристально посмотрел ему в стекленеющие глаза.

– Вы еще живы? Надеюсь, что так. Уже само по себе это сочетание – записка, медальон и яд дают нам основание считать, что покойный боялся разоблачения в гнусном насилии над ребенком. И предпочел покончить с собой, чтобы не пойти под суд. Но даже это слишком хорошо для вас, Михаил Антонович! Поэтому мы немного дорисуем ужасную картину. Мирон!

Казак развязал мешок и спросил:

– Куда?

– Да хоть вон туда. – Иван Федорович указал на угол справа от окна.

Казак подошел к указанному месту и вывалил из мешка на пол ворох старой детской одежды.

– Думаю, это, – Скопин указал на кучу одежды, – приведет криминальных репортеров в исступление. У меня действительно нет больше возможности отдать вас под суд – вы бы вывернулись. Поэтому я рассказал о своем расследовании барону Фогелю и пригласил его участвовать в казни. Я собрал команду. Все это время я находился неподалеку – в гардеробной комнате и слышал через стену каждое слово. Понимаете, Грюбер, у меня несколько обостренное чувство справедливости. Я считаю, что каждый преступник должен не просто получить наказание по суду – желательно, чтобы наказание это было соразмерно преступлению. Вы, учитель, заставили ребенка, который вам доверял, страдать. Вы стали для него диким и безжалостным хищником. И вы, в конце концов, убили этого ребенка. Теперь страдаете вы. И теперь вы умрете. Но и после смерти ваше имя надолго станет синонимом жестокости и извращенности. Может быть, ваш пример отпугнет других хищников. Заставит их бояться. Намекнет, что у любого преступления может быть свидетель. Кстати, так оно обычно и бывает. Слышите, Грюбер? Грюбер?

Скопин приложил руку к груди лежавшего перед ним человека, потом распрямился и сказал Мирону:

– Все.

– Жаль медальон, – пробасил казак, – нехорошо. Как будто снова оставляешь девчонку с таким зверем вместе.

– Ничего, – ответил Иван Федорович. – Я потом передам его отцу девочки. Пошли, мне надо сегодня выпить.