Текст книги "Московский апокалипсис"

Глава 4 «Московский апокалипсис».

Держась правой стороны бульвара, закрыв лица полами одежды, вардалаки долетели до Трубной площади и свернули на Неглинную. Их встретили несколько десятков обитателей Волчьей долины. С баграми и топорами, а также полными кадушками воды, они готовились к встрече с огнём. Распоряжался всем Тетей.

Вернувшиеся налётчики тоже встали в цепь. Жар приближающегося огня нарастал. На слободку непрерывно падали сверху горящие доски и головни. К ним тут же подбегали, набрасывали кошму или заливали водой. На той стороне площади то тут, то там, как спички, вспыхивали дома. В Драчёвке было совсем плохо – она погибала. Закопчённые, в обгорелой одежде, оттуда бежали люди. Кто-то тащил узлы с вещами, но большинство не успело схватить и самого необходимого. Между Трубой и Сретенкой – множество переулков, застроенных деревянными домами непритязательной архитектуры. Все они сейчас были обречены. Несчастные погорельцы добегали до Неглинной и здесь переводили дух. Иные падали без сил, от отчаяния и горя. Всюду стоял плач; люди наперебой рассказывали друг другу об ужасах пожара…

По счастью, ветер дул с юго-запада. Зловонное болото – беда Трубной площади – представляло для огня некоторое препятствие. Кроме того неподалёку, у Рождественской, находился бассейн от Мытищинского водовода (местные жители называли его – «басейня»). Этот источник был теперь очень кстати, поскольку в изобилии поставлял воду для тушения. Саша-Батырь принялся энергично распоряжаться. Добычу со всех телег сложили в каменную кладовую, закопанную в землю по крышу. Туда же аборигены Волчьей долины спешили укрыть самое ценное из домашнего скарба. Уголовные проявили высокую степень организованности. Были заведены дежурства – люди сменялись каждые два часа. На случай бегства стояли наготове запряжённые телеги. Во дворах запасли бочки и вёдра с водой. Но опасность, наползающая с севера, казалась неодолимой.

Неожиданно в начале Неглинной появилась большая колонна французов. Всмотревшись, Ахлестышев не поверил глазам. Целая рота сапёров с топорами на длинных рукоятках спешила на выручку слободе. Впереди, возвышаясь над товарищами подобно голубятне, шёл сержант-майор Жак и кричал:

– Мортира! Кулеврина! Саша! Мы идём!

Рослые бородатые мужики в длинных кожаных фартуках и белых крагах сразу внесли успокоение в ряды обывателей. Только сапёрам во всей Великой армии разрешалось носить бороду, и это делало их похожими на русских. Люди увидели, что пришла помощь, и повеселели. В рядах французов тут же обнаружилась Мортира Макаровна. Выяснилось, что многих она уже знает по именам! Послышался хохот, полетели солёные, но добродушные шутки. Сапёры щипали сочную девку за пышные формы и улыбались до ушей. Ай да Мортира!

Жак подошёл и пояснил Ахлестышеву с Батырем:

– Дивизия Роге, к которой я имею честь принадлежать, получила приказ защищать Французский квартал.

– Это где такой в Москве? – изумился налётчик.

Пётр расспросил унтер-офицера и выяснил, что в понятие «Французский квартал» входили площадь у Владимирских ворот Китай-города, Лубянка, Мясницкая и Кузнецкий мост с прилегающими переулками. Но Жак с приятелями самовольно расширили географию опекаемого района. С целью защитить Мортиру Макаровну с Кулевриной Степановной! И вот сапёры Молодой гвардии явились на помощь Волчьей долине…

Ситуация стала выправляться. Ветер утих, пламя отступило от бульваров и ушло вглубь Драчёвки. Пётр решил, пока спокойно, найти Ольгу. С помощью Тетея он разыскал дом в Нижнем Кисельном переулке, и стукнул в левую половину. Послышался робкий голос Евникии:

– Кто там?

Через минуту Пётр уже обнимал княгиню Шехонскую.

Выяснилось, что женщины устроились по нынешним временам неплохо. Однако пожар на соседних улицах сильно их напугал. Ольга стала уговаривать Ахлестышева перевезти их в Замоскворечье. Там, на краю города, у Серпуховской заставы жили родители Евникии. Место было глухое, далёкое от богатых усадеб и, значит, не интересное мародёрам. Да и покинуть при случае Москву оттуда легче.

Пётр выслушал просьбу и задумался. Конечно, рота сапёров с топорами сейчас никому не лишняя. Но это инициатива самих солдат. Пожар, похоже, будет разрастаться. Когда вспыхнут генеральские квартиры на Лубянке, никто не позволит сапёрам отвлекать силы на защиту проституток. Надо уходить за реку, пока можно.

Он послал камеристку за Сашей, и влюблённые впервые за это время остались одни. На четверть часа Пётр забыл о французах, пожаре и почти неминуемой гибели… Но потом явился Батырь, и не один – он привёл с собой Жака. Мужчины устроили военный совет.

Фланкёр тут же выложил плохую, но ожидаемую новость: сапёрам велено вернуться в полк. Ахлестышев познакомил француза с княгиней, одной фразой обозначил своё отношение к ней и затем сказал:

– С вашим уходом гибель Волчьей долины неизбежна. Я опасаюсь за женщин. Надо увезти их в безопасное место, такое, как окраина Замоскворечья.

– Соглашусь, – ответил Жак, – но доехать туда вам не дадут. Вышел приказ: реквизировать у русских всех лошадей. Первый же патруль вас остановит и высадит.

– До Серпуховской заставы почти десять вёрст. В городе пожары, грабежи, мародёрство. Мы не дойдём дотуда живыми.

Жак задумался.

– Я не могу выделить вам конвой. Ни начальство, ни солдаты не поймут этого. Заботу о Мортире поймут, а на русскую княгиню им, извините, плевать. Но можно сделать иначе. Вы, Пьер, говорите по-французски лучше многих парижан. Я выдам вам запасной комплект обмундирования фланкёрского полка и снабжу бумагой за своей подписью. Что рядовой такой-то выполняет приказ ротного командира. И вы попробуете пробраться через посты. Как? Шансы есть – автограф Жака Анжильбера кое-что значит в Великой Армии.

Идея пришлась всем по вкусу. Саша вызвал коменданта слободки и сказал, что отлучится до вечера. Довезёт товарища с женщинами до места, убедится, что там безопасно, и вернётся. Затем начались сборы. В телегу сложили баул с вещами и немного провизии. В сопровождении сержант-майора они поехали на Лубянку. Жак приказал каптенармусу принести обмундирование и штатное оружие со снаряжением. В этом году армия перешла на мундиры нового образца – с короткими фалдами и закрытым жилетом. Однако пошить их не успели, и большинство армейцев ходили в старых мундирах: с длинными фалдами и с жилетом наружу. Такой и достался Петру. Затем Жак выписал пропуск. В нём было указано, что рядовой Пьер Баккара выполняет приказ начальства по сопровождению троих русских. Беглецы уже садились в телегу, когда унтер-офицер сказал в спину Ольге:

– Не проклинайте нас, мадам. И храни вас Бог…

Княгиня живо обернулась.

– Я не проклинаю вас, мсьё Анжильбер, я вам благодарна!

– Но я же всё вижу! И понимаю ваши чувства. Да, французы явились сюда без приглашения. Но мы всего-навсего солдаты и выполняем приказ. Когда всё это закончится, приезжаете ко мне в Вогезы. Там есть маленький городок Баккара. Именно в честь него ваш друг получил свою новую фамилию. Я буду рад принять вас, и моя жена тоже. Договорились?

– Договорились, – кивнул Ахлестышев. – И пусть Бог хранит также и вас. Лично вам я желаю благополучно пересечь Неман. В обратном направлении. Это удастся не всем.

– Вы полагаете? – нахмурился Жак.

– Убеждён.

Сержант-майор с чувством пожал руки мужчинам, поклонился женщинам, и телега пустилась в опасное путешествие.

Сразу встал вопрос, как пробиваться к Серпуховской заставе. Самым коротким был путь через Зарядье и Москворецкий мост. Но в Китай-городе во множестве квартировали французы, и можно было нарваться на придирчивый патруль. Объезжать через Чистые пруды и Покровский бульвар тоже казалось опасным. На востоке полыхало уже всё: Лафертово, Рогожа, Таганка. Оставалась дорога через Охотный ряд и Моховую на Каменный мост. Так и порешили. Батырь сел за возницу, за ним устроились дамы, Ахлестышев в обнимку с ружьём поместился сзади всех.

Как только они свернули на Кузнецкий мост, стало ясно, что и здесь дела плохи. Горело сразу несколько магазинов. Гвардейцы усердно их тушили, но исход поединка с огнём был неясен… Саша завернул в Камергерский и остановился у ворот Георгиевского монастыря. Он решил проведать тётку, живущую здесь в прислугах. Крохотный монастырь, со всех сторон зажатый переулками, поразил тишиной. Прямо перед собором Святого Георгия лежал без дыхания пожилой бородач в исподнем, с разбитым в кровь лицом. Налётчик всмотрелся в него и ахнул.

– Это ж настоятель, отец Феофан! Кто его так?

– Хранцузы, мил человек, – пояснила какая-то старуха в чёрном, с ненавистью косясь на одетого в синий мундир Ахлестышева.

– Да за что?

– А он утварь скрыл и селебряные оклады, какие были. И не хотел сказывать, куда.

– Ну, скрыл. А дальше-то чего?

– До смерти забили.

Батырь поперхнулся.

– Французы? Настоятеля?

– Они, милок. Сущие звери. Прямо на амвоне замучили, потом уж мёртвого сюды сволокли и бросили. Его и дьякона. Дьякон-от, можа, ещё отойдёт, он молодой. А отец Феофан преставился.

– Выдал он тайник или нет, бабушка?

– Не выдал, молчал, за то и смерть принял мученическую. Осерчали очень хранцузы на его нежелание. И дьякон не сказал, хотя тоже знал.

– Так и не нашли?

– Сыскали, окаянные. Кто-то другой шепнул. Подсмотрел, али как… А отец Феофан…

Тут бабка шмыгнула носом и отошла в сторону.

– Эвона что… – сжал огромные кулаки Батырь. – Значит, не все французы, как Жак. Не все… Бабка!

– Здеся я, милок! – выскочила вперёд старушка.

– А остальные где? Тётка Лукерья моя где? Чё тут у вас пусто?

– Убёгли, как началось. Из русских тока я. Ночью хочу схоронить отца Феофана. Помог бы ты мне, а? Одна-те я не сдюжу.

– Погоди! Из русских только ты, а из нерусских кто?

– Да вы же мимо прошли! Там один, рыжий, мясо рубит. На образе.

– На образе – мясо? Покажи-ка мне его!

– Вон того дома насупротив. Сходи, и увидишь.

Батырь выбежал за ворота и опешил. На мостовой рыжий фузилёр разделывал тесаком баранью ногу, положив её на икону. Лицо налётчика потемнело и сделалось страшным. Француз обернулся и сказал небрежно:

– Рюс, пшёль! Эй!

Саша приблизился, занёс кулак. Рыжий смотрел на него снизу вверх с высокомерным недоумением. Раз! Что-то хрустнуло, то ли шея, то ли череп, и мародёр растянулся на тротуаре. За Сашиной спиной вдруг появился второй фузилёр. Выхватив тесак, он бесшумно подкрался и замахнулся. Батырь не видел опасности – он подобрал икону и вытирал её полой армяка.

Рука Ахлестышева сама собой дёрнула из-за пояса пистолет. Не успевая ни о чём подумать, Пётр нажал на курок. Пуля угодила французу в щёку, он повалился и засучил ногами.

Налётчик оглянулся и воскликнул:

– Ловко! Видишь, Петя, теперь ты меня спас!

Подбежала старуха, поглядела на двух мёртвых французов и торжественно перекрестила арестантов.

– Ай да молодцы! Ты тоже наш? Это дело. Побейте их всех!

Пора было сматываться. Батырь хлестнул буланку, телега через Георгиевский переулок выехала к началу Тверской. Тут всё было в дыму. Горели театр, лавки Охотного ряда, университет и целиком Моховая. На Моисеевской площади полыхали рыночные лабазы. Продвигаться можно было только от Кремля в сторону Тверских ворот. Вдруг среди дыма открылись длинные мешки, зачем-то подвешенные к фонарям. Подъехав, беглецы опешили: это оказались казнённые русские. Три фигуры со связанными за спиной руками и разбитыми головами. Видимо, их сначала расстреляли и потом, уже мёртвых, повесили. Один был одет в форму полицейского офицера, второй – семинарист, а третий – колодник в сером бушлате, с наполовину выбритой головой.

Женщины в ужасе вскрикнули и вцепились друг в друга.

– Кто это? За что их? – спросил Ахлестышев.

– Вон того я знаю, – ответил Батырь. – Фартовый, известный человек. Лёшка-Басалай[34]34
  Басалай – озорник, хулиган.


[Закрыть] кличут.

– Это поджигатели! – догадался Пётр. – Сапёры утром говорили, что по армии вышел приказ. Расстреливать на месте всех наших, кого поймают с зажигательными снарядами. А вон смотри, ещё… и ещё… Сколько же они народу перебили?!

Действительно, на мостовой лежало два десятка тел. Люди были одеты в русское платье, некоторые в солдатские мундиры.

Телега быстро проехала мимо казнённых и поравнялась с богатым особняком. Тот пылал со всех сторон. Дверь в подвал была распахнута, снизу доносились весёлые крики. Затем на пороге вырос пьяный в стельку кирасир с двумя бутылками в руках. Увидав Ахлестышева, он заорал во всё горло:

– Эй, товарищ! Присоединяйся! Тут такая мадера!

– Вас там много? – с ужасом спросил переодетый каторжник.

– Весь взвод. А что?

– Немедленно убегайте! Дом вот-вот рухнет, и вы все погибнете!

– Петя, ты чего ему балакаешь? – насторожился налётчик. – Зажмурь кадык! Ты видал, как они наших?

Кирасир хмельно сощурился.

– Там русский? Тоже приглашаю. Нальём ему, а потом вздёрнем, ха-ха!

Тут особняк загудел, задрожал – и с грохотом осел на землю. Мостовую завалило горящими обломками, в небо взметнулся фонтан багровых искр.

– Во! – обрадовался налётчик. – Бог не Микишка, как ударит, так и шишка! Туда им, собакам, и дорога… А вон гляди, опять наши лежат!

Действительно, напротив дома генерал-губернатора распластались убитые, по виду простые обыватели. Мостовая была залита кровью, словно на бойне. Возле трупов, положа руку на эфес шпаги, стоял пехотный андюжан[35]35
  Андюжан – прапорщик.


[Закрыть] и с подозрением разглядывал проезжавшую телегу.

– Стой! – крикнул он, вытягивая клинок из ножен. – Кто такие? Куда едете?

Ахлестышев быстро откозырял.

– Везу русскую княгиню по приказу моего капитана.

Офицер хотел что-то возразить, но тут его отвлекли. Из Столешникова вышли на Тверскую двое бородачей. Один нёс знакомый уже Петру зажигательный снаряд, второй – горящий факел. Одновременно со стороны бульвара появился сильный пикет из тридцати фузилёров. Покосившись на пикет, русские принялись хладнокровно запаливать ближайший дом. Французы закричали, но поджигатели не обратили на это ни малейшего внимания… Тогда к ним подбежал унтер-офицер. Одним ударом палаша он отрубил русскому кисть руки с зажатым в ней факелом. Бородач, даже не вскрикнув, нагнулся и поднял факел левой рукой! Тут уж нервы у фузилёров не выдержали: они накинулись на упрямцев и изрубили их с крайним остервенением.

Ахлестышев ткнул приятеля в спину – гони! Тот свернул в Леонтьевский переулок. Вскоре они пересекли Никитскую и оказались в Калашном. Здесь хотя бы можно было дышать, но впереди всё горело.

– Куда теперь? – повернул потное лицо Батырь.

– Шмыгни на Знаменку, оттуда в Лебяжий – и на мост.

– Не выйдет! Вишь, какой огонь!

– Через десять минут и здесь такой же будет! Надо прорываться, не то сгорим к чертям!

По приказу Ахлестышева все завязали лица платками (Батырь, за неимением такового оторвал подол у рубахи). Предстояло проехать Знаменку насквозь – триста саженей сплошного пламени. Саша собрался, гикнул, наддал буланке, и та рванула из последних сил.

Они ворвались в самое пекло. Огненные стены по обе стороны улицы взмывали вверх и сливались там воедино. Анфилада из пламени! Руки и лицо быстро покрылись волдырями, кожу неимоверно палило, раскалённый воздух обжигал лёгкие. Глаза слезились и болели, дышать сделалось положительно нечем. Прямо перед телегой рухнули на мостовую листы кровельного железа, а следом повалилась и целая стена. Батырь с удивительным хладнокровием объезжал препятствия и не давал кобыле сбавить бег. Что же наступит раньше: кончится эта адская галерея или они задохнутся? Когда, казалось, воздуха не осталось совсем, телега вырвалась в тихий и совершенно целый Лебяжий переулок.

– Пади!! – кричал Саша, нахлёстывая несчастную буланку. Та чуть-чуть успокоилась, понесла ровно и вскоре оказалась на берегу Москва-реки. Батырь, удачно отыскав съезд, загнал лошадь по колени в воду. Она вся дрожала от пережитого ужаса и косилась назад. Пётр спрыгнул, схватил ведро и стал обливать кобылу со всех сторон, приговаривая:

– Вот умница, вот молодчина! Всё, всё, успокойся, мы спаслись…

Испуг начал проходить. Буланка опустила голову и долго-долго пила, никак не могла напиться. Ахлестышев вычёсывал ей из гривы и хвоста тлеющие угли и бросал вниз. Остальные тоже шарили по телеге, по своим вещам, по волосам и одежде и везде находили угли и пепел. Наконец Батырь вывел телегу на набережную, подвесил лошади торбу с овсом. Ольга с Евникией, бледные, напуганные, в прожжённых во многих местах пыльниках, озирались по сторонам.

– Куда же мы поедем? – спросила Шехонская. – Взгляните, что там делается!

На Замоскворечье страшно было смотреть. Огромная стена пламени, несколько вёрст шириной и в сто саженей высотой, медленно, но неотвратимо надвигалась на дома. Словно лава вулкана, она ползла, сметая всё на пути. Пламя переливалось самыми разными оттенками: от молочно-белого до фиолетово-розового. Почти во всех московских особняках имелись запасы смолы, дёгтя, масла и водки. Когда огонь добирался до них, то вспыхивал с удвоенной силой и менял цвет. В воздух, будто ковры-самолёты, взмывали листы кровельного железа. Ветер, с утра тихий, превратился теперь в ураган. Он, как огромными мехами, раздувал и разгонял пожар. По небу неслись горящие головни, доски и целые брёвна. Они легко перелетали через реку и сыпались на Кремль и жилые кварталы, давая источник новым пожарам. Казалось, кто-то обстреливал беззащитный город зажигательными бомбами. Безопасных мест в Москве не осталось… Наступило затмение: солнце заслонила толща дыма. На улицах толпились ошалелые, перепуганные люди. Женщины с маленькими детьми на руках перебегали из переулка в переулок в поисках укрытия, и нигде его не находили. Дети постарше бежали сами, держась за материнские подолы. То тут, то там здания обрушивались на головы несчастных, погребая их под обломками. Ад, сущий ад…

Ольга вцепилась в Петра и глазами, полными слёз, смотрела на эту жуткую картину. Потом сказала:

– Оглянись вокруг.

Ахлёстышев поворотился. Огонь был повсюду. Бежать оказалось некуда. Лишь Кремль стоял в море огня, подобный острову, но и там кричали и бегали в страхе фигурки солдат.

– Пропала Москва, – чуть слышно сказала Ольга. – И мы пропали. Божий суд настал…

По Кремлёвской набережной к ним подошёл патруль. Восемь карабинеров во главе с лейтенантом: чумазые, в прожжённых мундирах, с опалёнными волосами. Пётр вытянулся перед офицером во фрунт.

– Что ты здесь делаешь, фланкёр? – строго спросил лейтенант, оглядывая женщин и возницу.

– Сопровождаю русскую княгиню согласно распоряжениям господина капитана!

– Какую ещё княгиню? И почему ваш капитан о ней печётся?

– Не могу знать, господин лейтенант. Я просто исполняю команду. Мне велено доставить княгиню Шехонскую с камеристкой к Серпуховской заставе.

– У тебя есть с собой письменный приказ?

– Так точно! За подписью сержант-майора Жака Анжильбера.

– А, Большой Жак! – радостно воскликнул офицер. – Это твой ротный фельдфебель?

И отвёл руку Петра с приказом, не став его даже рассматривать.

– Большой Жак здорово поддержал нас под Фридландом. Знаменитая личность! Правда ли, что его переводят в Старую гвардию?

– Ходят такие слухи. Нам будет его очень не хватать…

– Да, такие люди составляют лицо полка. Но, фланкёр, я вынужден прогнать вашу повозку с набережной. Вы не имеете права здесь находиться. Извини, но у меня тоже приказ.

– Но куда же нам деваться, господин лейтенант? Только возле реки ещё можно уцелеть!

– Ничем не могу помочь. Набережная и Каменный мост должны быть свободны от посторонних. И не возражай, иначе Большому Жаку придётся выручать тебя с гауптвахты! Давай, дружище, проваливай отсюда поживее со своей княгиней…

Ахлестышеву пришлось усадить всех в телегу и приказать Батырю:

– Рюс, пошёль!

Отъехав от патруля на порядочное расстояние, тот спросил:

– Что случилось? Почему нас прогнали?

– Похоже, готовят Бонапарту пути бегства. На случай, если Кремль тоже загорится. Лейтенант сказал, что набережная и мост должны быть свободны от посторонних.

– Эх-ма! Куда же мы теперь?

– Нужно место, где большая пустая площадь и рядом – вода. Соображаешь?

– Ага! Болотная?

– Она самая. Там только ларьки. А Водоотводный канал не пропустит огонь, идущий низом. Гони туда!

Телега проехала длинный корпус Суконного двора, стала заворачивать на Болотную и тут же остановилась. Всё пространство площади оказалось забито спасающимися людьми. Несколько тысяч человек разбили лагерь. Они сидели кучками возле своего скарба, и с ужасом разглядывали надвигающуюся с юга стену огня. Ахлестышев начал высматривать свободное место, как вдруг Саша схватил его за плечо.

– Яковлев! Ох, некстати…

Действительно, прямо перед ними с ружьём в руках стоял следственный пристав, переодетый в кафтан.

– Вот и попались, – буднично констатировал он. – Не захотели в рудники, стервецы? Тогда здесь подыхайте.

Яковлев! Мучитель и гонитель, сломавший ему жизнь! Вот теперь посчитаемся – война всё спишет, и концов не найдут… Пётр полез за пистолетом, но сыщик правильно понял его движение.

– Ребята, ко мне!

Немедленно восемь или девять мужиков с ружьями и пиками со всех концов площади бросились на голос.

– Убейте этих! Они французские шпионы!

Без рассуждений мужики вскинули ружья. Саша-Батырь, изловчившись, на пятачке развернул телегу и заорал диким голосом:

– По-о-шла!!

Сзади грохнуло, и пуля сбила с головы Ахлестышева кивер. Он наклонился вперёд, схватил Ольгу и повалил на дно телеги. Раздалось ещё несколько выстрелов. Каторжник увидел, как в спине у Евникии, прямо напротив сердца, появилась большая дыра. Даже не охнув, девушка легла на бок. По плечу Батыря тонкой струйкой потекла алая кровь, но он хлестал и хлестал лошадь. Телега неслась прямо в огненный коридор Большой Полянки. Пётр оглянулся: Яковлев с мужиками на двух дрожках гнались за ними. Вот беглецы на полной скорости ворвались в пекло. Опять опалило кожу и обожгло лёгкие, опять искры летели в глаза. Одежда задымилась, Пётр почувствовал, как на лице у него сгорают брови и ресницы… Казалось, что телега всё дальше и дальше проникает в преисподнюю. Преследователи остановились. Сыщик спрыгнул с экипажа, приложил ладонь ко лбу, высматривая в пламени беглецов. Будто охотник зайцев травит, подумал Ахлестышев… Затем Яковлев взял у подручного ружьё и стал выцеливать.

– Саша, пригнись! – каторжник толкнул друга в спину.

Раздался выстрел и пуля пролетела в полу вершке от Сашиной головы.

– Чёрт! Чуть не убил!

– Нажми, Саня, нажми! Там впереди есть же хоть какой пустырь или площадь! Они за нами не пойдут – правь только вперёд.

Батырь проехал кое-как ещё сто саженей, и буланка стала. Кругом был огонь. Пламя взяло беглецов в кольцо. Оно подымалось вверх и смыкалось там в сплошной огненный купол. Из этого купола сыпались горящие обломки, с боков рушились стены домов. Ехать было некуда.

Усилием воли Ахлестышев заставил себя бороться. Он соскочил с телеги, схватил буланку под уздцы и повёл вперёд. Та не шла, мотая головой и пытаясь оборвать постромки.

– Что стоишь? Помогай!

Батырь взялся с другой стороны, и они вновь двинулись вперёд. Пётр оглянулся: Ольга сидела с ногами в телеге и смотрела на него почти безумным взглядом… Но отвлекаться сейчас было некогда: всё решалось в эту минуту. Он шёл и шёл, сам не зная куда, в слепой надежде обнаружить укрытие. Ум отказывался работать, кровь стучала в висках, нервы были на пределе. Смерть, вот теперь точно смерть… Ещё шаг. Сил уже нет, и желания бороться тоже. Ещё шаг. Зачем я делаю это? Ещё шаг, уже последний… Вдруг Пётр увидел такое, отчего его разум окончательно вскипел. Впереди полыхала фашинная мостовая[36]36
  Фашинная мостовая – сделанная из утрамбованных прутьев.


[Закрыть], преграждая беглецам путь. Казалось, сама земля горит сильным и ровным пламенем. А из улицы на эту огненную баррикаду надвигался сияющий поток расплавленного свинца. Листы его попадали с крыш, и теперь жидкий металл тёк, подобно магме Везувия. Всё. Ловушка. Здесь им и помирать… Беглецы замерли в оцепенении – спасения не было.

Ахлестышев стоял и тупо наблюдал, как к нему подбирается свинцовая река. Каторжнику сделалось всё равно. В лёгких заканчивался воздух. Осталось только упасть лицом вниз, в эту раскалённую жижу. Скорей бы уж, что ли, кончилось… Вдруг его словно ударило разрядом гальванической батареи: а Ольга? Она ведь погибнет! Нечеловеческим усилием Пётр поволок упирающуюся кобылу в обход, на тротуар. Батырь покорно семенил рядом, лицо его было безучастно. Отчаянный манёвр, почти без шансов на успех – и они перескочили лаву. Легче от этого не стало. Всюду тот же огонь, а дышать уже совершенно нечем. Ещё несколько шагов, и ещё, и ещё… Ахлестышев сам уже не мог объяснить, для чего борется; он брёл, ни о чём не думая. И, когда напряжение сделалось уже непереносимым, они вышли на перекрёсток.

Здесь тоже всё пылало, но в безумном мире огня обнаружился крохотный пятачок. Большая Полянка пересекалась здесь с какой-то другой улицей, и обломки падающих зданий не долетали до перекрестья.

Никому ничего не объясняя, Пётр распряг буланку, бросил под телегу рогожу и сложил на неё вещи и оружие. Он делал всё быстро, как заведённый автомат. Последней каторжник сгрёб и выбросил солому, устилавшую телегу. И тут же радостно ойкнул: телега оказалась обита жестью. Видимо, бывший хозяин возил на ней мясо.

– Вниз!

Саша-Батырь и Ольга послушно полезли под телегу и легли на рогожи. Пётр снял ещё тёплую Евникию и положил туда же. Все молчали: сил на разговоры не осталось. Вокруг горело, трещало и рушилось. Однако дым уходил вверх, и у земли было можно как-то дышать. Обломки зданий складывали вокруг телеги валы, словно оберегая беглецов. Княгиня гладила руку мёртвой камеристки и беззвучно плакала. Только через час она спросила:

– Кто эти люди, что убили Еву? Почему они в нас стреляли?

– Мы попали на сыщика Яковлева. Того, что придумал моё дело. Видать, много денег дал ему твой муж, если Яковлев и в горящей Москве пытается меня уничтожить!

– Самый поганый во всей полиции человек, – со знанием дела подтвердил Саша-Батырь. – Яманный клюй![37]37
  Яманный – плохой, злой. Клюй – следственный пристав (жарг.)


[Закрыть] За деньги на всё готов. Виноватого отпустит, а невиновного вместо него закатает. Как только земля такую гадину носит…

– Мой муж… – вздохнула Шехонская. – Я и забыла, что у меня есть муж.

Помолчала и спросила с запинкой:

– Пётр, скажи… Только честно скажи. Как ты думаешь, мы тут умрём?

– Не знаю. Мне кажется, мы пробились сквозь пекло. И оказались, образно говоря, в арьергарде пожара. Есть надежда отсидеться. Пламя уже ослабло, а дым идёт поверху. Но умереть, конечно, можно в любой момент.

Они сидели под телегой бесконечно долго. Всё потеряло смысл и счёт. Куда-то пропала буланка, верно служившая им два дня. Устав бояться, беглецы уснули. Потом проснулись, съели по ломтю хлеба, запили тёплой водой из баклаги, и опять уснули. Время остановилось. Мир сжался до размеров квадратной сажени. В целом свете осталось три человека, а вокруг – только огонь. Гул пожара ослаб и как бы отдалился, но здания вокруг продолжали рушиться с ужасным грохотом. Огненная пыль залетала под телегу и гасла. Что-то барабанило сверху по жести. Неимоверное пекло не ослабевало, и беглецы разделись до рубах. Спасительное оцепенение охватило их. Человек не может погибать целые сутки без перерыва – он либо сойдёт с ума, либо пообвыкнет. Случилось второе.

Наконец беглецы очнулись. Непонятно, день был или ночь, и сколько они просидели на спасительном перекрёстке. Ольгины часы потерялись, да и вообще время как-то утратило своё значение… Ахлестышев первым вылез наверх и осмотрелся. Улиц уже не существовало – только груды бесформенных развалин. Они ещё горели, но словно вполсилы. Тут и там торчали печные трубы, и лишь по ним угадывались очертания бывших кварталов. Солнце по-прежнему не пробивалось сквозь дым. В неестественных сумерках – такие бывают при затмении – предметы потеряли цвет. Они сделались чёрными или серыми. В горячем воздухе густой взвесью летал пепел. Всюду лежали мёртвые обгоревшие люди и животные. Кругом, докуда доставал взор, по-прежнему виднелись языки пламени, но они расходились в стороны, а не сжимались. Похоже, опасность миновала.

Пётр переоделся в прежнее платье. Мундир фланкёра весь прогорел, да и необходимость прикидываться французом уже отпала. Теперь у них не было лошади. Теперь у них не было почти ничего.

Когда Саша-Батырь с Ольгой выбрались из-под телеги, Ахлестышев рядом с ними показался франтом. У налётчика оказалась подпалена борода, и выгорели брови. Княгиня измазалась в саже, в волосах – угли, пыльник весь в дырах… Смочив платок водой, Пётр умыл любимую женщину, и она опять похорошела. Нравы упростились донельзя: Батырь сбегал в одни развалины, а княгиня Шехонская – в другие. Немного оправившись, беглецы устроили военный совет. Решено было возвращаться в Волчью долину, а если она сгорела, просить убежища у Большого Жака. Тело несчастной Евникии так и оставили под телегой, доверху наполненной головешками. Кругом было столько покойников, что это казалось естественным.

Троица пешком отправилась в сторону Кремля. Ружьё бросили, чтобы не привлекать внимания. Улицы стали непроходимыми: двести саженей по бывшей Большой Полянке они одолели за два часа. Беглецы опасались снова встретиться на Болотной с Яковлевым, но обошлось. Пространство между рекой и Водоотводныи каналом выгорело полностью, за исключением, почему-то, Всехсвятской улицы. Мост никем не охранялся. Они вышли на него, огляделись – и замерли, ошарашенные. Идти было некуда. Москва погибла. Замоскворечье представляло собой огромное пепелище, на котором кое-где проступали из дыма уцелевшие колокольни. Левый берег, охваченный пламенем, напоминал картины из Апокалипсиса. С одной стороны ровно и сильно горела Пречистенка, с другой – Таганка. Искать лазейки в этой стене огня казалось безнадёжным. Куда же идти?

Вдруг прямо у них на глазах из подземных Тайницких ворот на Кремлёвскую набережную высыпал отряд французов. Впереди шествовали гренадёры Старой гвардии. За ними толпой валили генералы, адъютанты, лакеи в расшитых золотом ливреях и прочая придворная челядь. К своему изумлению, Пётр узнал в толпе Наполеона.

– Смотрите, вон там! Видите? В сером рединготе и чёрной шляпе. Это Бонапарт!

Налётчик ахнул:

– Эх, ружьё-то бросили! Я бы сейчас этому галману! чуть запониже шляпы…

– Ты что? Всех в куски изрубят, не дадут и прицелиться! Стой смирно и не делай никаких рож.

Французы убегали из окружённого пожаром Кремля. Колонна быстрым шагом миновала Боровицкую башню. На набережной, возле реки, было относительно спокойно. Но, когда потребовалось сворачивать в Ленивку, произошла заминка. Узкая улочка пылала с двух сторон. Отделение гренадёр подбежало к Каменному мосту и перегородило его. Их ружья нацелились на двух мужчин и женщину – только шевельнись! В этот момент Наполеон поднял голову, и Пётр встретился с ним взглядом.