Текст книги "Соленое детство в зоне. Том 1. Детство в ГУЛАГе"

– Ребята! Горит лес! Айда, за мной!

Самые отчаянные срываются с мест. Учительница кричит:

– Что вы делаете? Алихнович! Вернись! Всем сидеть! Успокоиться!

Но куда там! Бежим, не слушаем. Особенно часто трава и лес загорались в районе Уголков вдоль ручья за прудами. Прибегаем. Всё в огне, дыму. Начинаем сражаться с огнём, представляя, что мы на войне. Все раскраснелись. Хлещешь ветками по огню отчаянно, одежда в грязи, подгорела, все захлюстаны, т. к. под ногами вода, уже подпалены волосы, пот заливает глаза! Но вот уже неприятель отступает – огонь затухает! Мы победили! Крик, возбуждение до предела! Возвращаемся, все чумазые и обгорелые, чувствуем себя победителями! Но странно! Нет ни музыки, ни цветов, которыми встречали наших солдат с войны и какие мы видели в журнале перед кино! Мы, оказывается, не победители, а побеждённые, то бишь нарушители дисциплины. На крыльце детдома стоит хмурый Микрюков в окружении воспитателей. Будет взбучка!

В сентябре, октябре занятия в младших классах были через день, т.к. начиналась уборка льна. Старшеклассники же работали ежедневно эти два месяца до снега. Нас водили на Косари дёргать лён. В начале трудовой недели на общую линейку детдомовцев приходили оба председателя колхоза с двумя, тремя бригадирами и распределяли всех, кому что делать, где, в каком количестве и т. д. Большую часть старшеклассников забирал председатель колхоза «Северное Сияние» Рогачев Иван (его земли были рядом с детдомом в сторону Уголков). Ну, а мы попадали всегда к председателю колхоза «Северный Земледелец» Татьянину Виктору, добродушному коренастому мужичку, любившему ребят. Строем уходили через мост вверх по течению Шегарки в сторону деревни Жирновки и через два, три километра приходили к Дегтярному ручью на Косари (когда-то здесь был хутор и гнали дёготь из бересты). Каждому воспитаннику давалась индивидуальная полоска, отмеряли саженем, завязывали пучок льна «от» и «до» – и, давай, дёргай! Ох, и трудно же было тянуть лён из вязкой болотистой почвы, когда тебе всего девять лет и силёнок нет! Одно дело, когда раз, два дёрнул пучок, а надо было наклоняться и дёргать, дёргать сотни, тысячи раз! К концу дня все обессиливали – пучок льна ухватываешь всё тоньше и тоньше. Вот уже в детской измученной, исколотой ладошке три, четыре стебелька льна и те не тянутся, проклятые, из тяжёлой глинистой земли.

Обед привозили в поле. Отобедали и дотемна опять работать! Вечером возвращаемся усталые, ужинаем и сразу отбой – спать.

На следующий день учёба до обеда, затем два, три часа хозяйственные работы на собственном участке детдома за баней – убираем картошку, морковь, капусту. Наконец, наступали долгожданные два часа свободного времени до ужина. Наступала настоящая свободная жизнь! Подбирались

компании от трёх человек до пятнадцати и начинали шастать по деревне. Мы были всегда голодные и с удовольствием делали набеги на огороды на окраинах деревни, чтобы они выходили к лесу. Воровали горох, брюкву, турнепс, морковь (огурцы уже прошли). Заходим издалека лавой, рассыпаемся и ползком, с затаённым дыханием, пробираемся между жердями забора в огород. Быстрее, быстрее что-нибудь ухватишь и бегом назад, т. к. уже кто-то замечен. Крик, шум! Хозяин гонится за нами. Летишь кувырком через кочки всё дальше в лес, всё дальше от погони. Затем сойдёмся на поляне, хохочем, рассказываем:

– А где Желонкин? Никак попался? Прошлый раз Кольке Свинину дали тумаков, так сейчас он бежал впереди всех, как заяц! Смотрите, и Окишева нет! Он же с нами был?

Начинаем делить трофеи. У кого пучок моркови, кто-то выхватил брюкву или турнепс, а у кого-то ничего нет. У всех царапины или синяки, штаны, рубахи измазаны и разорваны. Не сразу успокаиваемся, хрумая овощи, пересказываем подробности набега. Чаще всего страдали огороды Гордеева, Суходоева, Макарова, Суровых, Пироговых – это в стороне детдома. А в стороне пасеки за селом – огороды Силаева, Гумённой, Гладких и Ревлюк.

Но особенно мы охотно лазили в большие огороды – хутора на въезде во Вдовино – у Иванова Данилы, Соловьёвых и Гольских.

Повадились мы бегать в сторону Лёнзавода на хутор Тетеринка воровать горох с колхозного поля. Я как-то по старому знакомству забежал на завод к знакомому механику. Он здесь, но почему-то скачет на самодельных костылях на одной ноге. Увидел меня – обрадовался:

– Коля! Ты ли это? Выжил? Молодец, молодец. Как подрос – не узнаешь! Как мать, брат? Живы? Это хорошо. Солидол не нужен – лечить цыпки?

– Да нет, не надо, дядя Кирилл. Спасибо. А что это у вас с ногой?

– Да вот беда, Коля, случилась в эту зиму со мной. Вожусь я с молотилкой, ремонтирую, да неудобно так. Ногами упёрся в локомобиль, а пьяный напарник не заметил меня и включил его – так одну ногу и затянуло. Хирург Дакиневич во Вдовино мне-то её и оттяпал.

Однажды налетели на горох, увлеклись, зашли в самую середину поля. Шум, крик, визг, не столько едим горох, сколько мнём. И вдруг задрожала земля, аллюром мчит к нам на лошади сторож, свистит, кричит. Вот он, уже рядом! Нас было много. Человек 30 кинулись врассыпную, кто куда. От страха ноги у меня в вязком горохе запутались, упал и не в силах бежать зарылся вниз в гущу гороха, к самой земле. И вдруг краем глаза увидел, что конь скачет прямо на меня и ничто не помешает ему раздавить меня.

Заорал, завизжал отчаянно. Прямо над собой увидел огромные копыта и дикую оскаленную морду коня, с которой сорвалась пена на мою голову. Умный конь перемахнул через меня, только мелькнуло огромное красное брюхо, а рядом с моей головой гулко ударились в землю задние копыта. Сторож тут же развернулся, наклонился, выхватил меня из гороха, заматерился, посадил рядом с собой. Я дрожал от озноба. Сторож не бил меня, но страшно матерился:

– Чертяки! Нечисть! Навязались на наш колхоз! Грёбаный детдом! Одни воры и хулиганы! Наши дети все трудятся день и ночь, а эти только проказничают!

Галопом отвёз меня в детдом и сдал Микрюкову. Ох, и был же мне разнос на линейке! Микрюков приказом лишил меня просмотра очередного, второго в моей жизни фильма «Свинарка и пастух», из-за чего я разревелся перед строем.

И вот назло Микрюкову мы снова решили бежать из детдома! Лён дёргать осточертело, и мы решили отдохнуть этим же составом. Шурку я звал, но он рос послушным и дисциплинированным мальчиком и отверг моё предложение. Убежали в сторону Жирновки за два-три километра от детдома. Недалеко от Косарей мы ещё раз насладились полной свободой. Забрели в самую гущу высоченного конопляника, выломали, выдергали в середине полянку, обмолотили коноплю, а из стеблей сделали шалаш. Днём мы принесли с колхозного поля много картошки, а вечером разожгли костёр и пекли её. На листе жести жарили коноплю и с большим удовольствием хрумали её с жаренной рассыпчатой картошкой. Есть ли что на свете вкуснее этой необыкновенной еды? Было очень здорово. Кругом темнота, немного жутко, снопы искр летят далеко вверх. Мы все, раскрасневшиеся, сидим и уплётаем горячую картошку с коноплёй. Нам весело, все что-то рассказывают и беспрерывно хохочут. Мечтаем, строим планы на будущее, вспоминаем, как сейчас мечется зловредный Микрюков.

Надо спать уже, но очень всем захотелось пить, и мы пошли к Шегарке. До чего же жутко ночью в высокой, в два роста человека, конопле! Так и кажется, что где-то блеснули глаза волка или медведя! Глухо шумит, шевелится, пугая, стена конопли. Забились в шалаш, прижались друг к другу, заснули. Ночью дрожим от холода, весь день проспали. К вечеру решили сами возвратиться в детдом, т. к. страшно всем стало ночевать вторую ночь вдалеке от деревни. Всем четверым опять объявили выговор, лишили конфеты и очередного фильма «Подвиг разведчика».

В октябре, уже перед самым снегом, Шмаков повёл всех воспитанников через пустое поле за детдомом к скирде соломы. На зиму мы делали себе новые постели. Старую труху из матрацев и наволочек выбили, а затем заново набили свежей соломой, сильно утаптывая и уплотняя. Шмаков за каждым следил, проверял и приговаривал:

– Сильнее, сильнее притаптывайте! Ногами уплотняйте так, чтобы матрац был круглый, как бочка! Зима долгая. Кто поленится, спать будет к лету на трухе.

Затем, когда все управились, он разрешил побаловаться в скирде соломы. Что тут началось! Мы залазили на скирду и скатывались вниз! Это не забывается никогда! Веселье, крик, шум, визг девчонок, охи и стоны от ушибов! Старшеклассники ловили мышей, коих было множество в скирде, вставляли в задний проход соломинку и надували их. Мышь раздувалась до круглого шарика и не могла бежать. Все хохотали и издевались над бедными мышками. Затем Шмаков привёл нас в детдом, выдал каждому по иголке, нитке и заставил прошивать матрацы особым способом. Ухватываешь ровный слой соломы и обшиваешь его нитками по периметру так, чтобы получилась идеально ровная поверхность, как стол. Затем с другой стороны матраца. При заправке все постели в комнате были ровные и это красиво смотрелось. Первое время, пока не примнётся туго набитая солома, было очень трудно спать. Некоторые матрацы были даже выше спинок кроватей и дети падали во сне с кроватей. А ближе к весне матрацы у всех становились такими тонкими, что панцирную сетку боками чувствуешь.

Уже перед самым Новым годом Анатолий Афанасьевич Шмаков объявил, что при условии хорошей успеваемости, отличном поведении и такой же оценки по «Труду» он летом возьмёт 20—30 воспитанников в поход на озёра к Вершине – это самый дальний посёлок в верховьях Шегарки:

– Там мы, ребята, поживём с неделю на зимовье, половим карасей в озёрах. А караси там, нет слов! Огромные, как лопата, жёлтые, как золотые! Они не похожи на наших прудовых – маленьких и серых. Есть лодка, сети, мордушки. А ягод сколько!

Я твёрдо решил побывать там! Надо исправиться!

Глава 13

Опять тупик!

Их тяжкий труд преступно позабыт, их памяти нельзя не поклониться. Но только вьюга плачет здесь навзрыд и мелкий снег позёмкою струится. Мы выжили… А тех — затерян след. Бесцельны поиски, их нет на свете…

Георгий Попов. Норильский Мемориал (спецвыпуск).

Однажды самый пожилой житель села старик Саватеев, живший чуть в стороне от деревни, пришёл вечером к нам «на посиделки» в детдом. Его пригласил Коржавин, предварительно угостив стаканом самогона, и попросил рассказать детдомовцам о Вдовино – откуда оно произошло. Белая копна волос, курчавая борода, хитрые, с прищуром глаза – дед Саватей уселся на бревно, прокашлялся, закурил махру и начал:

– Ребятки! Ещё в 18 веке за нынешней Пономарёвкой, где Залесово и Александровка, поселился богатый купец Вдовин. Как-то он с единственным любимым сыном поехал на лодке вверх по Шегарке поохотиться. Высадился на месте нашей будущей деревни. Чуть вдали лес, а по берегам сплошные малинники. Тут-то они и наткнулись на медвежат, переловили их, и купец начал их укладывать в лодке в мешки. Вдруг слышит – там, где остался сын, страшный крик. Схватил ружьё, бегом, да поздно. Разъярённая медведица схватила его сына уже на берёзе и со спины до пят содрала кожу вместе с одеждой. Купец застрелил медведицу жаканом, да что толку? Сын не выжил. Долго безутешно горевал купец, а потом решил на месте гибели сына поставить церковь. Пришёл с людьми, выжег малинники и лес, построил красную церковь, заложил посёлок и прямо от Новониколаевска (сейчас Новосибирск) через тайгу и топи проложил прямую дорогу. Всё своё богатство вложил он в неё! После смерти купца деревню назвали Вдовино, а дорога со временем захирела, без ухода и ремонта провалилась в топи. Теперь-то ездят дальней окружной дорогой вдоль Шегарки, через Пихтовку, что в два раза длиннее.

Это четвёртое лето в детдоме было особенно дождливое. Нас замучили, загоняли на прополку. Осот и пырей подавили все поля, и мы ничего не могли поделать. Старики поговаривали, что будет неурожай. Не было тепла, всё вокруг промокло, на деревне не проехать, непролазная грязь.

Как-то с Шуркой и Колькой Свининым удили гальянов на пруду. Подходит Пасён. После избиения и весеннего купания в Шегарке Колька Пасён чуть присмирел, но сейчас опять обнаглел, постоянно заедается. Остановился около нас, придирается, просит закурить, подставил подножку Шурке – тот растянулся в грязи, заплакал. Затем поддел ногой банку с червями у Свинина и сбросил её в пруд. По пути поддал и мне оплеуху. Что мы могли ему противопоставить? Пасёну уже 17 лет, а мне с Колькой Свининым только по десять, да и Шурка такой же маленький и худой. Смотали удочки, идём злые, униженные, всхлипываем.

Но не только нас обидел Пасён. Что ни день, приходило известие, что кого-нибудь обидел или, хуже того, избил Пасён. Все малыши, да и те, кто постарше, избегали встреч с ним. В деревне у него были свои дружки, и их ватага уже всерьёз угрожала детдомовским. На окраине Вдовино, у дороги на Каурушку, Пасён с тремя такими же великовозрастными лоботрясами встретил наших: Шабанова, Желонкина, Лысенко, Тырышкина, Воропаева и Алихновича. Драка была жестокой и скоротечной – наших здорово избили. Когда они в крови, грязи, в синяках, с заплывшими глазами, заплаканные пришли в детдом, их трудно было узнать. Особенно пострадал Алихнович. Вместо лица у него был сплошной синяк, и только отчаянные глаза-щёлки воинственно блестели на распухшем лице. Время было перед отбоем. Микрюкова и воспитателей что-то не видно. Все, увидев в каком состоянии пришли наши товарищи, дружно решили:

– Да как можно терпеть такое? До каких пор? Пасён совсем обнаглел. Давно надо было дать ему сдачи. Мы что, трусы? Айда, ребята, сейчас же, найдём его и проучим так, чтобы ему больше было неповадно!

Какой-то непонятный глухой порыв единства, ненависти, мести охватил всех нас. Молча выламывали колья из забора, выбирали комья сухой грязи – все вооружались. Тихо, чтобы не вспугнуть деревню, шли толпой – человек пятьдесят. Перешли мост, повернули к базам – скотным дворам у дороги на Каурушку. Самый старший из нас – Околелов остановил всех:

– Тихо! Только не шуметь! Всем прилечь за тополями. В разведку идут со мною Васенин и Самоха. Пойдём, пригнувшись. Ждите нас и не разговаривайте.

Быстро вернулись. Всё складывается удачно. Оказывается, что все четверо обидчиков и ещё трое каких-то ребят и пятеро девок сидят под тополями около двора Драганчу. Смеются, курят. Околелов командует:

– Молча окружаем со всех сторон двор. По сигналу, как я закричу, сразу нападаем. Только девок не трогать! Смотрите мне!

Охватили двор и быстро напали со всех сторон. Раздались вопли, визг, матерщина. Темнота, но спасает наша единая детдомовская форма. Я тоже кого-то ударил несколько раз, но и самому попало – нос распух и из него лилась кровь. Пасёна на этот раз избили до бесчувствия. Когда убегали, все семеро деревенских еле шевелились на четвереньках, а Пасён лежал молча в луже крови и глухо матерился.

По деревне поднялся страшный шум, гвалт, лаяли собаки, люди бежали к детдому. Прискакал на коне сам Горохов – начальник милиции и комендант Альцев. Они орали на Микрюкова и угрожали ему. Нас всех построили, и эта тройка прохаживалась перед строем, вглядываясь в наши лица. Микрюков старался выслужиться:

– Случилось ЧП! Все виновные будут строго наказаны! Мы – что? Воспитали вас бандитами? Сталин вас учит быть такими? За что вас кормят, одевают, обувают, учат? Как теперь смотреть деревенским в глаза, когда вы бьёте их детей? Вот они, все те же, по синякам видно. Шайка-лейка! Будущие бандиты – Алихнович, Желонкин, Тырышкин, Воропаев, Углов! Пока не скажете, кто зачинщики, спать не ляжете!

Час или два продолжался допрос, но все молчали. Да и наивно было полагать, что кто-нибудь перед строем смалодушничает. Каждый из нас уже знал, что такое коллектив и дружба. Горохов и Альцев уехали, а обозлённый Микрюков продержал нас до часу ночи, пока самые маленькие не стали падать от усталости. На следующий день из детдома исключили двух каких-то старшеклассников.

Уже перед сенокосом Шмаков выполнил своё обещание. Собрал группу передовиков и повёл в поход за Жирновку, Юрковку и Вершину на озёра. Озёр там было три и расстояние до них составляло где-то около тридцати километров в один конец. Были одни ребята: трое братьев Пагын (Сашка, Толька и Мишка), Атоянц Ашот, Мишка Ротарь, Дуда Файн, Захаров, Кишишев, Соловьёв, Андрющенко, Крылов и Бобров – всего 12 детдомовцев. Из нашей компании никто не попал (говорят, отбирал кандидатов сам Микрюков). Мы все очень завидовали им. Сашка Пагын мне потом всё подробно рассказал:

– Колька, как здорово было! Как хорошо – ягоды, грибы, малина, а рыбалка! Каких карасей таскали! Здоровенные лапти, как из золота – жёлтые! А на лодке накатались по озёрам от души! Один раз Шмаков настрелял нам рябчиков, нажарили у костра– вкусно!

– Сашка, а медведей не видели?

– Нет, но следов полно было. Но вот какое чудо мы видели. Взял меня Шмаков на охоту на глухаря. Шли долго, глухарей спугивали не раз, даже стрелял он, но не везло, улетали. Шмаков разозлился, что взял в этот раз малопульку, раззадорился, увлёкся, я еле поспеваю по буреломам за ним. Начали плутать, уже было не до птиц. Анатолий Афанасьевич начал нервничать – лишь бы к ночи вернуться в зимовье. И вдруг лес раздвинулся. Показалось какое-то новое большое озеро. Шмаков свистнул:

– Эк, куда меня занесло! Красотище! Слышал я от охотников об этом озере! Это же километрах в семи-восьми от нашего лагеря! Хорошо хоть догадываюсь по приметам, куда идти – рассказывали охотники. Ну, Сашок, давай окунёмся, и пойдём быстрее назад! Уж больно красивое озеро! Доведётся ли ещё раз побывать здесь!

– Ну и что? Вот это и есть чудо – озеро?

– Да нет! Слушай!

– Подошли мы к берегу. А вокруг озера, как воротник – полоса зелёного мха шириной метров десять. Ноги так и проваливаются чуть не до колен. И вдруг смотрим – от берега пошла какая-то рябь и тень в воде. Остановилась. Пригляделись – в воде бревно. Господи! Да это же огромная щука! Метра два или больше! Глаза жёлтые, злые – с чайное блюдце! На огромной голове древний мох шевелится. Страшно стало мне. А щука-бревно насмотрелась на нас и тихо, тихо уходит вдоль берега вглубь озера. Мы стояли, как заворожённые. Опомнился Шмаков, схватил малопульку, прицелился в жёлтый глаз щучары – старухи древней и выстрелил. Буря поднялась в воде, как граната взорвалась! Ушла щука! Ждали, смотрели минут десять, даже прошли вдоль берега. Нет, не всплывает! Живая осталась, видно.

– А купались после этого?

– Эх, ты! Смельчак выискался! Даже Шмаков не решился а я тем более. Попробуй в гости к такой ведьме попасться – утащит ведь!

В этом году на полях был неурожай, и весь детдом кинули на уборку колхозных полей. Мы не учились до 7 ноября и убирали лён. Воспитанники постарше дёргали лён, а девчонки за нами вязали и ставили его в сусла. В редкие минуты отдыха любил я залезть в лён подальше. Ляжешь, тебя не видно и ты никого не видишь. Чистый лён звенит бубенцами, голубые запоздалые цветочки очень красиво смотрятся в пшеничном, загорелом, поспевшем льне. Высоко в небе кружат коршуны, тело гудит от усталости. Как хорошо! В такие минуты вспоминаю отца. Где-то отец живёт и что он сейчас делает? Увижу ли я его когда-то?

Лён убрали быстро и нас начали водить на уборку колосков – это уже было легче. Идём по полю, растянувшись цепочкой, наклоняемся и кидаем в фартуки колоски, а их очень много оставалось после уборки. Шелушим рожь в ладошках, жуём. И так ходили по полям до первого снега – десятки центнеров хлеба сберегли товарищу Сталину! Так говорил Микрюков.

Как-то пришли с Шуркой к матери в прачечную – у неё день рождения! Праздник! Пришли в гости Нюрка Безденежная, Горчакова, Ольга Шарандак – все безмужние. На столе бутылка самогона, немудрящая закуска и откуда-то патефон. Поёт Русланова. На деревянной балке поперёк комнаты прямо по саже копоти пальцем выведено:

– С тридцатилетием, Анька!

Все весёлые, хохочут. Так это непривычно видеть после всех слёз и уныния. Нас стали угощать, тискать, целовать. А потом запели, загрустили вдовы, всплакнули. Мать удивительно чистым голосом затянула:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина

Головой склоняясь до самого тына…

Нежный мотив бередил душу. Мы с Шуркой притихли, слушая стройный женский хор.

Пришла зима, начались занятия, я успевал – учился хорошо. Жигульская предложила нам с Таликом Нестеровым участвовать в драмкружке. Первая пьеса была про партизан. Я с Таликом играл в массовке и в первый раз не проронил ни слова. Мы «выслеживали и ловили» Вовку Жигульского. Он играл роль главного фрица – офицера. На нём была фуражка с яркой кокардой и настоящий военный комбинезон. Вовка был ослепителен, громко кричал на настоящем немецком языке, был нагл и смел, «вешал» партизанку Стэлку Невскую, стрелял из чёрного ручного пулемёта и «убил» Шабанова, Гуселетову, Круковца и Новосёлову. Зал негодовал от его злодеяний, и буря восторга поднялась, когда немецкого офицера поразила пуля Борьки Перепелицы, и Вовка долго извивался, умирая на сцене.

Во второй пьесе я играл уже одну из основных ролей – завхоза детдома. Меня загримировали. Брови, борода из пакли, парусиновый костюм и фуражка, сапоги. Ко мне подбегает Нечаева Нинка – она «уборщица» детдома и жалуется:

– Товарищ завхоз! Последняя кочерга сломалась. Что делать? Мне нечем выгребать золу из печек. Напишите заявление директору детдома, чтобы он отпустил мне хотя бы одну новую кочергу.

Я отвечаю:

– Конечно! Вы правы. А почему только одну? У вас вот сколько комнат надо топить. Выпишем несколько, чтобы с одной кочергой не ходить по спальням.

Кричу громко «случайно пробегающему мимо» маленькому детдомовцу:

– Малыш, сюда! Спину!

Он подбегает и под смех зала подставляет, согнувшись, спину. Я достаю из портфеля бумагу, ручку, надеваю очки, строго смотрю в зал и вслух начинаю «писать заявление» директору детдома:

– Прошу отпустить мне пять коче… рё… Нет-нет! Коче… ры.. Нет – нет! Коче… ргов? Коче..че.. рыжек? Коч..чч.. ерёг?

В орбиту моих страданий втягиваются «проходящие мимо» воспитатели, учителя – каждый на свой манер подсказывает решение. В зале хохот, когда все растерянно повторяют хором неуклюжее слово и не находят решения. Выручает всех опять «маленький детдомовец». По моему, был успех.

Милка Невская с пафосом читает Маяковского. Но вот на сцену выходит Вовка Жигульский. Прищуривается и, гордо вскинув голову, начинает:

– Старик! Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…

Зал замолкает, все вслушиваются – читает Вовка великолепно! Просят долго, долго ещё почитать и Вовка соглашается. Но это уже другой Вовка! Настоящий артист! Притихнув, погрустнев, он нежно смотрит на сидящих в первых рядах девчонок:

– Опять ятёплой грустью болен от овсяного ветерка И на извёстку колоколен невольно крестится рука.

О Русь, малиновое поле и синь, упавшую в реку, люблю до радости и боли твою озёрную тоску…

Девчонки тают от Вовкиного взгляда, заглядываются на него, а он опять становился независимым, сдержанным и холодным со всеми.

На уроках Ольга Федосеевна много нам читала Некрасова, Тургенева, Пушкина и Лермонтова, прививая любовь к русской литературе и русскому языку. Каждый ученик ежедневно читал вслух всему классу отмеченный ему учительницей абзац, а остальные следили за текстом – и это всем нравилось. На её уроках никто не шалил, даже Алихнович. На уроках же Лизаветы всегда было шумно. Крикливый, дёргающий метод учения не нравился никому, её не любили, а Алихнович объявил ей настоящую войну.

В этом году у него уже было несколько выговоров. В начале года на уроке учительница Стеблецова Ольга Ивановна объяснила, как подписывать тетради. Образец подписи мелом вывела на доске и подписала своей фамилией. На переменке Алихнович стёр первые две буквы с её фамилии. Все хихикали, пока она не обернулась к доске и, конечно, поняла, чьих это рук дело.

Затем Алихнович спёр у Щербинской Марии Леонидовны спирт, проложил льняную верёвочку вдоль стены от своей парты к столу, где сидел Микрюков. Налил там спирт, а затем промочил спиртом верёвочку и поджёг её, как только начался урок и Микрюков уселся за учительский стол. Огонь опалил ноги директора и тот орал, как бешеный, на Алихновича и крутил ему ухо. «Доконал» Яшка Микрюкова тем, что, когда Лизавета в очередной раз выгнала его из класса – он открыл дверь и показал ей, сняв штаны, свой тощий зад. На педсовете его исключили из детдома и направили в детколонию. Больше о нём я ничего никогда не слышал.

Ещё летом Шмаков со старшеклассниками значительно обновил спортплощадку перед детдомом. Сделали турники, городошную площадку и поставили длинную наклонную лестницу (типа современной шведской), опёртую на два гладких вертикальных столба, вкопанных в землю. Это сооружение особенно понравилось мне. По столбам забирались наверх, испытывая силу, гибкость и ловкость, т. к. без сноровки, чуть поднявшись, сразу скользишь и падаешь вниз. Притом это делают сразу двое. Это уже соревнование, кто быстрее долезет до верха. Ну, а мне полюбилось ещё больше подниматься к верху лестницы, перебирая руками перекладины и подтягивая своё тело. Доберёшься до самой вершины – высоко! Страшно вниз смотреть – метров семь! Около этой лестницы вечерами мы крутились, набираясь силы и ловкости. Это были первые задатки спорта, которому я уделил впоследствии полжизни!

Ну, а старшеклассники играли в городки, которые я очень тоже полюбил, повзрослев. А на двух турниках постоянно толпились подростки, подтягиваясь, кто больше и выполняя «склёпку». Девчонки же играли в свои неизменные «догоняжки», «классики», прятки и «карусели».

Вечерами зимой при свете шести керосиновых ламп в большом зале под гармошку проводились репетиции танцев. Усядемся с Таликом и Шуркой где-нибудь в тёмном углу и смотрим на принаряженных девчат и ребят. За окном метель глухо воет, а в зале тепло, уютно, светло. Бойкая, весёлая Ефимия Лукушина прихлопнет ладошками, призывая к тишине, обернётся к Мишке Мозолевскому:

– Начинаем! Все готовы? Гармонист– русскую плясовую!

Растянет меха Мишка и польётся раздольная русская певучая мелодия. Впереди выступает чернобровая красивая Валька Цалко, за ней черноглазая смирная Лушка Тэут, затем Солодовникова, женственная Настя Чапой, строгая Соловьёва и красавица Боброва. Притопнув сапожками, навстречу движутся ребята – Обмочевский, Лысенко, Гладышев, Шабанов, Игошкин и Окишев. Плавно и строго, затем весело и задорно идёт перепляс. Незаметно протекает время до самого построения на линейку. После отбоя подвинем все три койки вплотную и шепчемся, обсуждая прошедший день и намечая планы на будущее.

В начале февраля 1949 года в детдоме произошли события, опять круто изменившие нашу судьбу. Микрюков всегда мелочно опекал каждого воспитанника (это я чувствовал по себе), но особенно туго приходилось его непосредственным подчинённым – учителям, воспитателям, рабочим кухни и двора. Начались репрессии местного значения. Вдвоём с оперуполномоченным Альцевым стал практиковать обыск в ночное время у своих сотрудников. При обыске у кладовщика Синановой Людмилы и поваров Киселёвой Любы и Дуси Гладких нашли в подполе излишки продуктов и всех осудили, дав по восемь лет каждой! Их куда-то сослали в ещё более гиблые края. У воспитательницы Нечаевой Натальи нашли детдомовское полотенце и выгнали из детдома. Той же участи «удостоились» скотник Зиновьева Галя и истопник Спирина Надя.

Дошла очередь и до нашей мамы. Тёмной холодной ночью резко постучали в низкую дверь прачечной. На загнетке печки нашли излишний чёрный обмылок, поллитровую банку комбижира и детдомовскую скатерть на столе. Микрюков выгнал мать из детдома, самолично записав в трудовой книжке

– «ЗА ВОРОВСТВО!»

Он выгнал из детдома и нас с Шуркой.

Впоследствии, когда нас освободили, мать вырвала этот листок из трудовой книжки, чтобы не позориться, но это ей стоило почти четыре года стажа и ей пришлось уходить на пенсию значительно позже. Мать плакала навзрыд, кричала, валялась в ногах у Микрюкова, но он был неумолим. На следующий день Микрюков лично проследил, чтобы с нас сняли до исподнего всю детдомовскую одежду. Ему это явно доставляло удовольствие, как мы все трое плачем растоптанные, униженные и опозоренные.

Когда через много лет Микрюков приехал отдыхать в Кисловодск и нашёл нас – мы встретились. Договорились все трое заранее, что не будем вспоминать всё плохое и отвратительное в этом человеке. Старый, больной, сгорбленный, седой – нам было жалко его! Я его угощал неоднократно в ресторане, дома и на даче, возил по достопримечательным местам и мы всё вспоминали, вспоминали то далёкое время!

Итак, мы сидели полуголые в комнате завхоза, рыдали и не знали, что дальше делать. Опять в нашей жизни наступила чёрная полоса!