Текст книги "Великий Бисмарк. «Железом и кровью»"

Классической стала история о солдате, охранявшем цветок. «В первые весенние дни принадлежавшее ко двору общество гуляло по Летнему саду, между Павловским дворцом и Невой. Императору бросилось в глаза, что посреди одной из лужаек стоит часовой. На вопрос, почему он тут стоит, солдат мог ответить лишь, что «так приказано»; император поручил своему адъютанту осведомиться на гауптвахте, но и там не могли дать другого ответа, кроме того, что в этот караул зимой и летом отряжают часового, а по чьему первоначальному приказу – установить нельзя. Тема эта стала при дворе злободневной, и разговоры о ней дошли до слуг. Среди них оказался старик-лакей, состоявший уже на пенсии, который сообщил, что его отец, проходя с ним как-то по Летнему саду мимо караульного, сказал: «А часовой все стоит и караулит цветок. Императрица Екатерина увидела как-то на этом месте гораздо раньше, чем обычно, первый подснежник и приказала следить, чтобы его не сорвали». Исполняя приказ, поставили часового, чтобы его не сорвали». И, рассказав этот анекдот, Бисмарк завершает: «Подобные факты вызывают у нас порицание и насмешку, но в них находят свое выражение примитивная мощь, устойчивость и постоянство, на которых зиждется сила того, что составляет сущность России в противовес остальной Европе»[169]169
  Там же. С. 194.


[Закрыть]. Не ощущая особой любви к России, Бисмарк все же испытывал к ней уважение и не поддерживал существовавшее среди многих жителей Западной Европы представление о «Московии» как дикой, варварской стране. В своих письмах на родину Бисмарк высоко оценивал старшее поколение российских дворян, которых называл настоящими сливками европейского общества, воспитанными в лучших традициях галантного века. Молодое поколение, напротив, заражено бациллой национализма в форме панславизма, включавшего в себя отрицание всего немецкого.

Однако внимание Бисмарка было сосредоточено на событиях, происходивших в Западной Европе и Германии. Он по-прежнему отправлял в Берлин донесения, в которых давал свою оценку ситуации. Большие надежды Бисмарк возлагал на Сардинское королевство, под эгидой которого в 1861 году произошло объединение Италии. «Говоря между нами, я считаю Пьемонт нашим естественным союзником против Франции как и против Австрии», – писал он Шлейницу[170]170
  GW. Bd. 3. S. 70.


[Закрыть]. Обе упомянутые державы он считал естественными противниками Берлина – в письме графу Бернсторфу Бисмарк говорил, что «Франция и Австрия, каждая на свой лад, призваны быть врагами Пруссии, и это определяется не волей их сегодняшних властителей, а силой долговременных исторических тенденций»[171]171
  Ebenda. S. 315.


[Закрыть]. «Я убежден в том, что если бы королевство Италия не появилось на карте, нам следовало бы его изобрести», – писал он годом позднее[172]172
  Pflanze O. Op. cit. S. 155.


[Закрыть]. Такие взгляды еще больше укрепляли при дворе уверенность в том, что прусский посланник в Петербурге является на деле замаскированным «демократом». Подобные опасения не были лишены почвы – в это время Бисмарк все больше возлагал свои надежды на сотрудничество с национальным движением. Других возможных долговременных союзников у Пруссии он не наблюдал. В итоге то, что было для него изначально всего лишь тактикой, стало стратегией.

Летом 1861 года он отправился в Берлин. Поездка была предпринята им в надежде на министерский пост – в Пруссии нарастал внутренний кризис, о котором будет сказано в следующей главе, и кабинет министров в полном составе ушел в отставку. Хотя его надежды снова не сбылись, по указанию Вильгельма, ставшего в январе королем Пруссии, он составил меморандум, посвященный решению германского вопроса. В нем он в основном повторил свои прежние тезисы. Новым было то, что Бисмарк обращал внимание Вильгельма на немецкий народ как потенциального союзника прусской монархии. «Во всем населении Германии растет недовольство унизительным ощущением того, что большая и могучая нация из-за недостатков своей внутренней организации вынуждена не только отказаться от достойного положения в Европе, но и жить в постоянном страхе перед нападением соседей, которое она в других обстоятельствах могла бы легко парировать». Это недовольство будет неизбежно обращаться против действующих правительств немецких государств. Однако в рамках нынешнего Германского союза изменить сложившееся положение – крайне невыгодное и для Пруссии – невозможно. И Бисмарк делал революционное предложение, выдвигая идею создания общегерманского парламента, который дал бы Пруссии возможность привести свое влияние в Германии в соответствие со своей действительной мощью: «Возможно, национальное представительство немецкого народа при центральных органах Германского Союза стало бы тем связующим средством, которое создаст противовес центробежным тенденциям политики отдельных династий». Сформировать его в нынешних условиях не представляется реальным – возможно, более эффективным стало бы постепенное вовлечение малых государств в политическое объединение под эгидой Пруссии, как это произошло с Таможенным союзом, созданным на основе системы двусторонних соглашений. Однако сначала необходимо открыто предложить реформу Германского союза – «такое объявление в качестве первого шага к лучшему положению дел произвело бы глубокое впечатление в Германии и особенно облегчило бы прусскому правительству решение внутренних задач с выборами и парламентом»[173]173
  WIA. Bd. 2. S. 388.


[Закрыть]. Фактически Бисмарк намечал тот путь, по которому – с определенными изменениями – пойдет сам пять лет спустя.

Гораздо более откровенно он высказывался в своем письме военному министру Альбрехту фон Рону, с которым его связывала старая дружба. «Мне кажется, наша главная ошибка заключалась в том, что мы действовали либерально в Пруссии и консервативно за рубежом. (…) Только изменения нашей внешнеполитической линии могут, на мой взгляд, защитить позиции короны внутри страны от натиска, который он в длительной перспективе не сможет выдержать», – писал он. Решение внутриполитических конфликтов должно быть осуществлено путем активной политики в германском вопросе. И далее – слова, которые, несомненно, глубоко потрясли бы прежних покровителей Бисмарка: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения»[174]174
  Ebenda. S. 382.


[Закрыть].

В октябре 1861 года Бисмарк присутствовал на коронации Вильгельма в Кенигсберге. «Король избегал говорить со мной о политике, опасаясь, вероятно, прослыть реакционером, имея дело со мной.(…) Он считал меня фанатичнее, нежели я был на самом деле», – писал Бисмарк много лет спустя в своих воспоминаниях[175]175
  Бисмарк О.ф. Указ. соч. С. 212.


[Закрыть]. Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли болотистый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет – все это вызывало депрессию. В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг (…) Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шенхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку. (…) Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной»[176]176
  WIA. Bd. 2. S. 416.


[Закрыть]. В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. В одном из своих писем Бисмарк говорил о том, что его склонность к политике не столь уж и велика и он готов расстаться с ней без особого сожаления.

Однако это были лишь временные перепады настроения. На самом деле Бисмарк стремился к активной деятельности, пребывание в Петербурге казалось ему слишком скучным. Фридрих фон Гольштейн, на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, впоследствии ставший одной из самых влиятельных фигур германской внешней политики, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории. (…) В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него – одно и то же»[177]177
  Richter W. Op. cit. S. 81.


[Закрыть]. На тот момент Бисмарк уже предполагал, что ему предстоит новое назначение – летом 1861 года ему сказал об этом лично министр иностранных дел. К тому же внезапно для себя он оказался в центре внимания петербургского придворного общества – до российской столицы дошли слухи о скором назначении Бисмарка главой правительства. Через некоторое время эти слухи наконец-то стали реальностью, но до того момента дипломату пришлось пережить еще несколько довольно напряженных месяцев.

Глава 6
На берегах Сены

Пока Бисмарк находился в столице Российской империи, в Пруссии разворачивались драматические события, которые в конечном итоге проложили ему путь к власти. Речь идет о так называемом «военном конфликте».

Военное законодательство, принятое в Пруссии в период «Освободительных войн» и просуществовавшее до конца 1850-х годов, предусматривало комплектование армии на основе всеобщей воинской повинности. Ежегодно происходил набор 40 тысяч новобранцев, которые служили 3 года в рядах действующей армии, а затем находились 2 года в резерве и 14 лет в ландвере (на русский язык этот термин часто переводился как «ополчение»). В случае войны действующую армию образовывали как линейные войска, так и ландвер первого призыва, образовывавший собственные формирования.

К рубежу 1850–1860 годов это законодательство явно устарело. Рост населения Пруссии (более чем в полтора раза за 40 лет) не повлек за собой соответствующего увеличения призывного контингента, и все большее количество молодых людей оставалось вне армейской службы, размывая тем самым систему всеобщей воинской повинности. Прусское правительство неоднократно пыталось решить эту проблему за счет сокращения срока службы в действующей армии, но к 1856 году трехлетний срок службы был окончательно восстановлен. К тому же система, при которой ополчение-ландвер становилось в случае войны частью действующей армии, являлась на тот момент анахронизмом с военной точки зрения и содержала в себе множество отрицательных черт как для боеспособности армии, так и для экономики страны. Плохо обученные ополченцы заведомо не могли сражаться наравне с линейными войсками.

Это прекрасно понимали как прусская военная верхушка, так и фактический руководитель страны, принц-регент Вильгельм. Идеи о необходимости военной реформы возникли непосредственно после революции 1848–1849 годов, а первые проработки ее проекта относятся к 1857 году. В июле следующего, 1858 года генерал Альбрехт фон Роон по поручению Вильгельма представил ему памятную записку, озаглавленную «Замечания и проекты к отечественной военной организации». Основной идеей Роона было удвоение состава армии мирного времени с одновременным исключением ландвера из числа действующих войск. Отныне ландвер должен был использоваться исключительно для пополнения резерва и комплектования гарнизонов внутри страны.

Однако не только чисто военными потребностями обосновывал Роон необходимость радикальной реформы. Ландвер, по его мнению – разделявшемуся и самим Вильгельмом, – являлся «политически неправильным институтом», абсолютно ненадежным «в случае наверняка предстоящих нам политических смут и неурядиц»[178]178
  Цит. по: Canis K. Politische Taktik Preußischer Militärs 1858–1866 // Diplomatie und Kriegspolitik vor und nach der Reichsgründung. Berlin, 1971. S. 53.


[Закрыть] и представляющим угрозу сильной монархической власти. Именно в таком качестве, с точки зрения правящих кругов Пруссии, ландвер проявил себя в ходе революционных событий 1848–1849 годов. Люди, входившие в его состав, были не солдатами, а штатскими по своему образу мышления, и с такой армией король не мог, по мнению Роона, чувствовать себя хозяином в собственном доме. Таким образом, помимо чисто военной, предстоявшая реформа преследовала еще и четко обозначенную внутриполитическую цель, занимавшую в списке основных задач, которых правительство надеялось достичь новым законопроектом, едва ли не первое место. Войско должно было превратиться в послушный инструмент своего командования (то есть, в конечном счете, прусского короля), утратив последние черты демократического устройства, стать в определенном смысле таким же, каким оно было при Фридрихе Великом, – личным инструментом монарха, никак не связанным с политикой. Как заявил Вильгельм 8 ноября 1858 года, «прусская армия должна быть могучей и уважаемой, чтобы в случае необходимости лечь на чашу весов в качестве значительной политической силы»[179]179
  Bühler J. Deutsche Geschichte. Bd. 5. Berlin, 1954 S. 340.


[Закрыть]. Помимо всего прочего, вооруженным силам предстояло стать инструментом милитаризации общественного сознания, воспитывая все новые поколения граждан, для которых солдатское повиновение властям являлось бы аксиомой. Обеспечение независимости войска от народа и парламента являлось одной из важнейших задач законопроекта.

С этого же момента Роон стал одним из важнейших сотрудников Вильгельма и оставался таковым до самой своей смерти в 1879 году. «Всегда верный и всегда твердый»[180]180
  Soldatisches Führertum. Teil 10. Hamburg, 1937. S. 231.


[Закрыть] – так отзывался о нем впоследствии прусский король. Род идеолога военной реформы восходил своими корнями ко временам Крестовых походов. Родившийся в 1803 году, он рано лишился отца; детство будущего военного министра было нелегким, и после поступления в кадетский корпус армия заменила ему семью. Роона отличали преданность династии, работоспособность, прилежание, упорство и дисциплина. В 1820 году он стал офицером, в 1833 году начал работать в Генеральном штабе. Автор нескольких военно-теоретических и военно-исторических произведений, Роон постепенно продвигался вверх по карьерной лестнице, пока в 1856 году не занял должность командира пехотной бригады. Именно тогда он занялся проектом военной реформы – путь, который приведет его в число самых влиятельных людей в Германии. В мае 1859 года он был произведен в генерал-лейтенанты. С Бисмарком они были хорошо знакомы еще до революции 1848 года и впоследствии находились в постоянном контакте.

В соответствии с разработанным Рооном при личном участии Вильгельма военным законопроектом, ежегодный набор рекрутов увеличивался до 63 тысяч человек. При этом срок службы в действующей армии сохранялся в размере трех лет (четырех в кавалерии), а пребывания в резерве возрастал с двух до пяти лет. Одновременно срок пребывания в ландвере сокращался до 11 лет. В связи с увеличением численности армии мирного времени с 150 тысяч до 220 тысяч солдат формировались 36 пехотных и 10 кавалерийских полков. Соответственно, требовались и дополнительные расходы.

Несмотря на то что проведенная в 1859 году в связи с Итальянской войной всеобщая мобилизация прусской армии наглядно продемонстрировала все недостатки существующей системы, военному законопроекту решительно воспротивилось либеральное министерство «Новой эры». Впрочем, для последнего это стало лишь началом конца, поскольку военный министр фон Бонин был вынужден вый ти в отставку (29 ноября 1859 года его место занял Роон), а его коллеги, устрашенные угрозой Вильгельма покинуть свой пост (к которой он, к слову сказать, на рубеже 1850–1860 годов прибегал с завидной регулярностью), скрепя сердце согласились с предстоящей реформой. Однако в палате депутатов ландтага, где выборы 1859 года принесли победу либералам, все пошло далеко не так гладко.

Новый законопроект о военной повинности был внесен в нижнюю палату прусского парламента 10 февраля 1860 г. Одновременно правительство потребовало прибавку к военным расходам в размере 7 миллионов талеров на 1860 год и по 9,5 миллионов на последующие годы. Рост военных расходов следовало покрыть за счет прибавки к основным налогам. Палата депутатов решительно отвергла предложенный правительством проект военной реформы. Дело было не в том, что либералы, составлявшие большинство в палате, являлись пацифистами или не видели недостатков существовавшей системы – как писал Отто Пфланце, «со времен Итальянской войны все политические партии Пруссии осознавали недостаточную величину и отрицательные черты организации армии»[181]181
  Pflanze O. Op. cit. S. 172.


[Закрыть]. Для них был неприемлем откровенно реакционный характер законопроекта, стремившегося превратить войско в полностью послушное королю орудие. В глазах большинства населения Пруссии ландвер являлся «символом вооруженного народа», народной армии. Проблема заключалась в том – как она была сформулирована позднее, – какие силы в прусском государстве будут оказывать господствующее влияние на армию, проще говоря, будет ли последняя «королевской» или «парламентской». Финансовые соображения играли при этом пусть важную, но все же второстепенную роль.

Переговоры с вождями либерального большинства палаты не привели к каким-либо результатам – Вильгельм и его правительство не хотели идти ни на активизацию внешней политики (что являлось одним из главных требований либералов), ни на уступки в области внутренней политики. 30 апреля комиссия ландтага, занимавшаяся рассмотрением законопроекта, представила доклад, в котором выступила за рост призывного контингента при одновременном сокращении срока службы в действующей армии до 2 лет и сохранении прежней роли ландвера. Это было абсолютно неприемлемо для правительства, а самое главное – для Вильгельма, для которого трехлетний срок службы был «священной коровой».

Ситуация для многих депутатов стала исключительно сложной – они прекрасно понимали все плюсы и минусы, существовавшие в прежней системе и устраняемые законопроектом. Практически никто не отрицал военной необходимости коренной модернизации вооруженных сил. При этом на данном этапе ни правительство, ни парламент не желали серьезной конфронтации. Ряд либералов склонялся к принятию законопроекта, хотя бы ради продолжения политики «Новой эры», и лишь один шаг отделял их от позиции сторонников реформы.

В этой ситуации правительство в мае 1860 года установило своеобразное «перемирие», отозвав законопроект и предложив устами министра финансов фон Патова одобрить дополнительные ассигнования на 14 месяцев при одновременном сохранении чрезвычайных налогов. 15 мая палата проголосовала за этот вариант – в основном для того, чтобы избавить себя от необходимости принимать четкое решение, которое могло бы обернуться конфликтом с далеко идущими последствиями. В свою очередь, фон Патов в устной форме дал заверения, что правительство не будет на выделенные деньги осуществлять отвергнутые палатой преобразования.

Но Вильгельм и его сподвижники поняли решение палаты по-своему – как готовность к безоговорочной капитуляции. В сущности, и до этого многие военные деятели считали, что король имеет право проводить любые преобразования в армии, не оглядываясь на ландтаг. И теперь, дезавуировав де-факто своего министра финансов, принц-регент начал военную реформу явочным порядком. Указом он упразднил 36 полков ландвера, одновременно создав на их месте предусмотренное законопроектом число линейных полков. В июле 1860 года новые части получили наименования, а 18 января 1861 года состоялось торжественное освящение полковых знамен и штандартов у могилы Фридриха Великого в Берлине. Несмотря на это, палата депутатов в начале 1861 года, пусть и незначительным большинством, вотировала новые чрезвычайные расходы «на сохранение боевой готовности армии» еще на 12 месяцев – событие, сыгравшее не последнюю роль в расколе умеренных либералов и образовании в июне того же года Прогрессивной партии, которая была более радикальной по своим программным установкам. Правда, при этом палата поставила условием обязательное рассмотрение в следующем году военного законопроекта.

Новый, 1862 год, которому суждено было стать самым трудным и в то же время переломным в ходе «военного конфликта», палата депутатов встретила в новом составе. На выборах в ноябре – декабре 1861 года прогрессисты, в число программных установок которых входило сохранение ландвера и сокращение военных расходов, одержали убедительную победу, значительно потеснив своих более умеренных конкурентов. «Я не предоставлю Вам почивать на розах, мой дорогой военный министр фон Роон, – заявил Вильгельм своему сподвижнику, – у нас впереди тяжелые бои, бои, в которых мы должны победить, если не хотим исчезнуть»[182]182
  Soldatisches Führertum. S. 231.


[Закрыть]. На сессии, открывшейся 15 января, борьба вспыхнула с новой, невиданной доселе силой.

Внесенный в палату государственный бюджет на 1862 год предусматривал, помимо обычной суммы, большой объем экстраординарных военных расходов при сохранении чрезвычайных налогов. Одновременно вниманию депутатов был представлен военный законопроект в его первоначальной редакции. Переговоры с лидерами либерального большинства палаты, как и в предыдущем случае, ни к чему не привели – Вильгельм отказывался идти на какие-либо уступки. В ответ палата 6 марта приняла предложение депутата Хагена, заключавшееся в требовании к правительству представить специализированный по отдельным статьям бюджет, который сделал бы невозможным «нецелевое» использование средств. Король ответил на это роспуском палаты (11 марта) и отправкой в отставку либеральных министров (17 марта). «Новая эра», которая, впрочем, «изначально являлась иллюзией»[183]183
  Pflanze O. Op. cit. S. 169.


[Закрыть], нашла свой бесславный конец.

На новых выборах, состоявшихся 5 мая, успех прогрессистов был еще более оглушительным. Несмотря на многочисленные грубые вмешательства государственных органов в предвыборную борьбу, им и их союзникам досталось около 230 мандатов – две трети мест в палате депутатов. Сторонникам военной реформы стало ясно, что обычными средствами победы добиться невозможно. Многие из них, включая Роона, настаивали на уступках. Другие – к примеру, шеф военного кабинета Мантойфель – заговорили об идее безбюджетного правления, которую впоследствии блестяще реализует Бисмарк, и стали готовиться к возможным революционным потрясениям и государственному перевороту. Тем временем в июле военный вопрос вновь оказался на рассмотрении палаты. Левые прогрессисты в так называемой «резолюции Вальдека» выступили за возврат к старой системе комплектования армии и снижение расходов, то есть за фактическую ликвидацию военной реформы. Более умеренная и реалистично смотревшая на вещи группа Зибеля-Твестена выдвинула контрпроект, признававший новую организацию вооруженных сил, но устанавливавший двухлетний срок службы. Впрочем, ничего, кроме многочисленных нападок со всех сторон, это предложение своим авторам не принесло. В конце концов комиссия палаты разработала «средний вариант» – увеличение ежегодного призывного контингента, двухлетний срок службы, сокращение расходов, сохранение прежней роли ландвера.

И вновь, как уже не раз до этого, лидеры либералов вступили в переговоры с правительством. Дело в том, что они по-прежнему не были заинтересованы в бесконтрольном росте масштабов конфликта, который мог обернуться против них самих. Их основным требованием было введение двухлетнего срока службы. В сущности, с чисто военной точки зрения это было вполне выполнимо без серьезного ущерба для боеспособности армии – именно в силу этого обстоятельства Роон и ряд военных иерархов выступали за компромисс. Как писал Л. Галл, «по сути, это было бы почти полной победой правительства»[184]184
  Gall L. Op. cit. S. 275.


[Закрыть]. Но король придерживался абсолютно иного мнения – для него трехлетний срок службы был важен в силу политических причин, поскольку позволял формировать абсолютно послушную своим командирам и преданную монарху солдатскую массу. Помимо этого, монарху глубоко претила мысль о том, что сборище разношерстных буржуа и интеллектуалов может диктовать ему свою волю в военных вопросах, которые он считал своей естественной сферой компетенции.

Таким образом, к середине года ситуация практически зашла в тупик. Противостояние между королем и парламентом набирало силу, причем по мере развития конфликта позиции сторон становились все более радикальными. В этих условиях репутация ярого реакционера, которой по-прежнему пользовался Бисмарк в рядах прусской политической элиты, постепенно превращалась из проклятия в положительную рекомендацию. Тем более что наиболее влиятельный министр в прусском правительстве, каким на тот момент являлся Роон, выступал за приход Бисмарка в кабинет. Сам кандидат на высший пост в прусском правительстве прекрасно понимал это. «Если б мои противники знали, какое благодеяние они совершают мне своей победой и как искренне я желаю им этой победы!» – писал Бисмарк в одном из своих писем[185]185
  WIA. Bd. 2. S. 429.


[Закрыть].

В марте 1862 года Бисмарк был отозван из Петербурга. Симптоматично, что на первых порах место нового назначения оставалось неясным, о дальнейшей судьбе дипломата решение предстояло принять только после его возвращения в столицу. Бисмарк прибыл в Берлин 10 мая, в разгар кризиса. Слухи о том, что именно он возглавит правительство, множились с невероятной скоростью. «Во имя Господа, только бы он не стал министром! – писала в эти дни продолжавшая глубоко и искренне ненавидеть Бисмарка королева Аугуста. – Ошибается в своих расчетах тот, кто верит, что такой человек может послужить нашей стране, ведь он готов рисковать всем и является всеобщим кошмаром»[186]186
  Schmidt R. Op. cit. S. 110.


[Закрыть]. Того же мнения придерживались и многие другие прусские политики. Правда, на стороне Бисмарка был глава правительства, князь Гогенлоэ, который явно не стремился оставаться на своем посту в разгар конфликта, очутившись между молотом и наковальней. «При нашей встрече с ним в мае 1862 года он нарочито старался усилить это впечатление, заклиная меня как можно скорее встать во главе министерства и избавить его тем самым от мученичества, под бременем которого он изнемогал», – вспоминал впоследствии Бисмарк[187]187
  Бисмарк О. ф. Указ. соч. С. 212.


[Закрыть].

Сам «железный канцлер» в своих «Мыслях и воспоминаниях» писал о том, что вовсе не стремился окунуться в водоворот борьбы. «В ту пору я был еще не в состоянии исполнить его просьбу, да и не проявлял в этом отношении особого нетерпения. Но уже тогда, когда я был вызван из Петербурга в Берлин, мне по тем зигзагам, которые проделывала наша парламентская политика, стало ясно, что вопрос этот неминуемо встанет передо мной. Не скажу, чтобы эта перспектива была мне приятна и настраивала меня на деятельный лад. (…) Меня угнетало сознание, что мне предстоит трудное и ответственное дело взамен приятного и не обязательно ответственного поста влиятельного посланника. При этом я не мог составить себе точного представления о степени и характере поддержки, на которую я мог рассчитывать со стороны короля, его супруги, моих коллег и в стране для борьбы с надвигавшимися волнами парламентского господства»[188]188
  Бисмарк О. ф. Указ. соч. С. 213.


[Закрыть]. Однако любой мемуарист склонен задним числом приукрашивать реальность, и к Бисмарку это относится еще в большей степени, чем ко многим другим. Разумеется, он прекрасно понимал, что занимать пост главы правительства в самый разгар внутриполитического кризиса – дело крайне сложное и рискованное. Но только так у него мог появиться шанс претворить в жизнь свою политическую концепцию, получить возможность действовать самостоятельно. Поэтому, как бы сильны ни были на самом деле его сомнения, Бисмарк в любом случае стремился возглавить прусское правительство. «Относительно Лондона и Парижа не принято никакого решения. По степени вероятности варианты в настоящий момент выстраиваются так: Берлин, Париж, Лондон. Возможно, в ближайшие дни это снова поменяется», – писал он 15 мая Шлецеру[189]189
  Kolb E. Op. cit. S. 52.


[Закрыть]. Но время шло, а определенности не прибавлялось. Вильгельм колебался. Проведя в Берлине две недели, Бисмарк обратился к королю с практически ультимативным требованием: или отправить его в отставку, или принять наконец решение о новом назначении.

Однако Вильгельм не решался на данном этапе поставить во главе правительства человека, который явно будет стремиться обострить ситуацию. По его мнению, назначение Бисмарка министром-президентом окончательно перекрыло бы дорогу к компромиссу с парламентом. «Бешеного юнкера» стоило пока придержать в резерве. 26 мая Бисмарк, награжденный в ознаменование своих прежних заслуг орденом Красного орла первой степени, был направлен в качестве посла в Париж. На прощальной аудиенции король попросил его не обустраиваться слишком капитально, одновременно заметив в разговоре с Гогенлоэ: «Думаю, его надо отправить еще в Париж и Лондон, чтобы он повсюду познакомился с влиятельными людьми, прежде чем стать министром-президентом»[190]190
  Schmidt R. Op. cit. S. 111.


[Закрыть]. Роон также сообщал своему протеже, что тот вряд ли надолго задержится во французской столице.

Уже 1 июня Бисмарк вручил свои верительные грамоты в Тюильрийском дворце. На самом деле его назначение в Париж было весьма удачным решением. Французская правящая элита, в первую очередь император, была в курсе того, что новый посол являлся сторонником франко-прусского сближения, поэтому отношение к Бисмарку было весьма благоприятным. В то же время, находясь во Франции, Бисмарк мог в случае необходимости быстро прибыть в прусскую столицу – по крайней мере, быстрее, чем из Петербурга. В Париже он, следуя указанию короля, не стал обустраиваться капитально и перевозить сюда семью. «Посреди большого Парижа я более одинок, чем ты в Рейнфельде, и сижу здесь как крыса в пустом доме. (…) Я ложусь в большую кровать с балдахином, длина которой равна ее ширине, и остаюсь единственным живым существом на всем верхнем этаже», – писал он Иоганне вскоре после прибытия[191]191
  WIA. Bd. 2. S. 439.


[Закрыть].

В июне Бисмарк активно действовал сразу по двум линиям. С одной стороны, он вел активную переписку со своими берлинскими покровителями, в первую очередь с Рооном. В своих посланиях он демонстрировал жесткую позицию по вопросу о вхождении в прусский кабинет. Стать главой правительства, причем в короткие сроки, – такую задачу ставил перед собой Бисмарк. «Я спокойно ожидаю, будет ли решено и как что-нибудь относительно меня. Если в течение ближайших недель ничего не выяснится, то я буду просить об отпуске, чтобы привезти сюда жену; но в таком случае мне необходимо знать определенно, как долго я тут пробуду», – писал он Роону уже на следующий день после прибытия в Париж. «Надеюсь, в высших сферах не возникнет мысль назначить меня министром без портфеля (…) Это невыгодное положение: ничего не скажи и за все отвечай, всюду будь непрошеным гостем, а когда захочешь действительно заявить свое мнение, тебя оборвут»[192]192
  Бисмарк О. ф. Указ. соч. С. 214.


[Закрыть]. «Слишком долго неизвестность не может продолжаться, подожду до 11-го, – писал он несколько дней спустя, продолжая оказывать давление на Рона, а через него на короля. – Если до тех пор ничего не произойдет, то я напишу его величеству, что позволяю себе считать свое теперешнее назначение окончательным и устроить свои домашние дела в расчете на пребывание здесь до зимы и долее. Мои вещи и экипажи находятся еще в Петербурге, мне нужно куда-нибудь девать их; кроме того, мне свойственны привычки заботливого отца семейства и, между прочим, потребность иметь определенное место жительства»[193]193
  Там же. С. 215.


[Закрыть].