Текст книги "Владычица морей"

Глава 13. Громовержец

Из глубины темного коридора под стрельчатыми сводами раздался глухой протяжный крик, заставивший вздрогнуть Алексея. В небольшом круглом зале с лестницами наверх и с витражами окон собрались дипломатические гости парламента, скучавшие и зевавшие в ожидании начала заседания. Все стихли, сбились поплотней и замерли.

По каменному полу мерно приближались шаги. Полицейские сняли каски. Молодой полицейский, стоявший впереди Алексея, выше него ростом и шире в плечах, оказался совершенно лысым.

Вид его преобразившейся головы на миг нарушил впечатление торжественности происходящего. Из-под каменных сводов вышли пять человек в черных мантиях и белых париках. Это спикер палаты общин направлялся в зал заседаний. Впереди него два помощника, столь же важные и серьезные, а позади два таких же клерка. Все они замедленно прошагали в распахнувшуюся дверь зала, которая сразу же закрылась. Перед началом там прочитают молитву.

Дипломатические гости были приглашены по лестницам вверх и после небольшого ожидания впущены на галерею. Внизу, прямо перед Алексеем, под противоположной галереей, на передней скамейке расположилось все правительство Великобритании, во главе с виконтом сэром Пальмерстоном. Это был тот самый элегантный и моложавый старик атлетического телосложения, который почти год назад встретился Сибирцеву в Челси, в дождь, «на звонко скачущем коне». Сейчас Пальмерстон в костюме из черного сукна с обильной белизной на груди и с аристократической белизной лица. Он брит, миловиден, моложав, ангельски кроток и спокоен, его глаза внимательны.

Прения начались. Вернее, это было продолжение очень горячего спора, начатого на предыдущих заседаниях.

Оглядывая огромное собрание, Алексей видел массу людей без мундиров, как собрание купцов. В форме только полиция, и то ее в зале не видно. У лордов из правительства и у оппозиции лица похожи. И одежда тоже похожа.

Спикер из глубины удлиненного зала, похожего на расширенный коридор, называл ораторов. Оппозиция под дипломатическими ложами бушевала, правительственная партия, сидевшая напротив и на виду, отвечала такими же дружными криками, словно внизу происходила спортивная игра, и чем горячей была речь, тем чаще вскакивали с мест депутаты, вытягиваясь, как по команде, что означало желание обратить внимание спикера на несогласие с выступающим оратором или о намерении высказаться по задетому вопросу. Против или за, с дополнениями, с развитием мысли оратора или с категорическим опровержением.

Внизу разыгралось. Право, там не обойтись без широкой ковровой дорожки с двумя желтыми полосами по краям вдоль рядов депутатских кресел противостоящих друг другу партий, расположенных с обеих сторон. Чтобы правительственная партия и оппозиция не кинулись друг на друга, как в старину, и не затеяли бы потасовку, и не дошло бы до смертоубийства. Через черту никто не смеет переступать. Остен-Сакен, пришедший с Алексеем, шепнул ему, что эти желтые полосы еще в Средние века проведены с таким расчетом, чтобы, выхватив шпагу, депутат не мог дотянуться и достать концом ее до своего противника на противоположной стороне. Переход черты считается государственным преступлением. Сейчас не было слышно звона шпаг, да и шпаг не было у большинства джентльменов в усах и в крахмале, и не видно бархатных штанов с бантами и черных чулок – может быть, еще кое-кто носит…

Разъяренные покрасневшие лица обращены друг к другу. Полилась речь нового оратора, и сразу в палате раздался рев, отчаянные выкрики, и снова взрыв общего рева, словно русский пехотный полк кидался в штыковую атаку на турок и каждый солдат орал во всю глотку, тем громче, чем сильней хотел поразить врага и приободрить себя. Постепенно буря достигла силы, захватившей всех, никто больше не сдерживался, все разъярены, преисполнены ненависти и готовы с лица земли снести все, что попадется по дороге. Депутаты отчаянно вскакивали, а потом дисциплинированно сидели железными рядами на скамейках. Когда все замолкали, оратор, метавший гром и молнии против правительства, успевал сказать несколько фраз. И снова началась буря, ненависть к оратору сталкивалась с восхищением его речью. Сторона оппозиции заметно брала верх, одолевала в словесной перепалке, она растаптывала правительственную партию.

Виконт Пальмерстон сидел в первом ряду у стола, с какими-то ящиками или мешками, он юношески безус и заметно бледней, чем в начале заседания. Но он словно хочет сказать своей невозмутимостью: орите, джентльмены, я содрогаюсь от вашей глупости, но я спокоен, и я еще всех вас заберу в ежовые рукавицы.

Палата стихла. Оратор закатил такую длинную фразу, с такими сложными периодами, с такой силой подымая темп и жар речи все выше и выше и накаляя ее, что Алексей переставал понимать, а депутаты, готовые вот-вот сорваться в новую атаку, сидели как с примкнутыми штыками и с замкнутыми ртами, запечатанными опытным трибуном.

Вильям Гладстон говорил долго. Алексей никогда не думал, что англичане – такой темпераментный народ. Сколько же в них силы. Вот они и создали в вечных спорах подобное учреждение, решения которого принимаются потом беспрекословно, как полагают все. Сколько же в этих речах труда и таланта, сколько приводится цитат из сочинений современных и классических мыслителей и деятелей. И до каких высот он все это доведет, куда вознесет его ораторское трудолюбие, как он берет разбег все для новых и новых более сильных и тяжких ударов мысли, облеченных в могучее красноречие, и все в хорошем языке, без смертельной чиновничьей скуки. Речь Гладстона насыщена народными выражениями, вполне уместными при решении государственного дела, меткими пословицами, все новыми выдержками из великих книг. Сама земля, сам остров с его народом, казалось, стояли за спиной оратора и чувствовались по его речи.

Гладстон светел волосами, с большим и тяжелым лицом, крепко скроен, как вечный пахарь или дровосек из болотистых лесов, истовый, как проповедник, пылкий и вдохновенный, как гениальный актер, играющий страсти Шекспира Он буквально уничтожал правительство на глазах у всего государства, снес ширмы, за которыми прятался премьер-министр, топтал Пальмерстона, разносил в пух и прах его китайскую политику. Это было то, что Алексей хотел видеть и знать давно. Все, чему Алексей удивлялся в Гонконге, а иногда и восхищался как великим достижением коммерческого гения, здесь отрицалось и обесценивалось, совершенно отвергалось; как злодейство, недостойное нации, заслуживающее лишь всеобщего презрения, как гнусное насилие над народом Китая, если этот гений для упрочения своей созидательности прибегал к подобным средствам, как подлость премьер-министра и кровопролитие с грабежами. Глядя на белое аристократическое лицо виконта, всемирно известного политика, думалось, что Китай для него лишь частица имперского могущества на самом краю света, но что он своего не уступит.

Премьер вдруг сам озаботился, заерзал на скамейке, он явно был не в своей тарелке. Дело зашло далеко. Требовали открытия и обнародования тайных документов. Так и кажется, что сейчас голоса стихнут, и начнется стук шагов, и окровавленные тела грудами повалятся на ковровую дорожку с желтыми полосами.

Премьер бел, холоден, опять прям, чуть ироничен, взял себя в руки, кажется, не допустит до тайн. Хорошая мина при плохой игре? Да, это был тот самый атлет, которого Алексей встретил в Челси скакавшего верхом. Но ворон ворону глаз не выклюет?

Остен-Сакен сказал с заметным злорадством:

– Вот если бы у нас так трепали и разбивали наших министров и канцлеров, что бы от них оставалось?

Китайская политика Пальмерстона: бомбардировка Кантона, разрушения мирных городов, гибель невинного населения. Да, это так. Алексей ушел из Гонконга раньше, чем там началось, но к этому шло, это уже заранее было подготовлено и оправдано. Сибирцев сам подпал тогда под влияние окружающих. Он понимал, что не зря шли приготовления, что для резни в китайских городах везли афганцев, пенджабцев и бенгальцев, формировали из них эскадроны иррегулярной конницы и полки цветной пехоты, готовили из самих китайцев полурабочие-полувоенные батальоны для войны против китайцев. Прибывали французы, те самые, которые стреляли в 48-м году по своему народу на улицах Парижа. Алексей знал и другую ужасную сторону, он был в самом Китае, видел злодейства маньчжурских и китайских властей, как в Кантоне шла рубка восьмидесяти тысяч захваченных в плен участников тайпинского восстания, как улицы полны были иссохших и израненных, ожидавших очереди на плахи, как целые башни полны были телами казненных или умерших от голода и болезней мирных жителей. Но там, в Гонконге, в знакомстве с сэром Боурингом, отцом Энн, губернатором колонии, гуманистом и просветителем, оказавшимся знатоком России, талантливым переводчиком русских поэтов, даже предполагать было нельзя совершенную теперь британскую жестокость, а их политику можно было принять за справедливую. Но не все было ясно и там и тут, да и думалось совершенно не о политике. Теперь есть о чем поразмыслить. А там тайна чувств была превыше всего.

Здесь сами англичане пробуждали вражду к английской политике, и не только в Китае, сейчас в них почувствовался римский дух. Упоминание о гуманизме Боуринга вызвало громкий хохот всей палаты, явно события произошли нешуточные, и нация встревожена.

Алексею отец Энн казался умело впутанным в клубок интриг, в лабиринты преступных интересов, спекулятивного либерализма и коммерции. О нем еще в плену в Гонконге беспощадно судил Мусин-Пушкин, здесь его слова оправдывались.

Боуринг подготовил эту резню, обнаружил долго скрываемую жестокость, конечно, с одобрения и по приказанию Пальмерстона. Сэр Джон был не один. За крутые меры стояли его советчики, большинство тузов колонии, обозленные важностью кантонских мандаринов, адмиралы и генералы, коммерсанты, желавшие новых просторов. За расправу с китайцами стояли американцы, даже банкир Сайлес Берроуз и все остальные деловые люди так называемых «наций, спасающих Китай». И даже многие китайцы-компрадоры, играя надвое, были, как знаменитый магнат мистер Вунг и его сын Эдуард – известный «новый англичанин», – за разгром, за встряску, которую должны задать кантонскому вице-королю Е «западные варвары». За эти же меры, судя по прессе, были все лондонские бакалейщики.

Палата штормит, бушует, поносит Боуринга, судит обо всем достойно и со знанием дела, хотя им отсюда не все видно. Все же там не только Боуринг. И один Пальмерстон в поле не воин. Там движется на Китай международная коммерция. Аппетиты разных фирм, в том числе и китайских, корабли и авантюристы со всего света.

Свет мысли в речи Гладстона засиял еще ярче, и речь крепла, хотя дальше, казалось бы, уж некуда. В каждой фразе чувствовались твердые нравственные устои и религиозность оратора, хотя он и не поминал имени Господа Бога своего всуе. Но громовержец поднялся во весь рост, и Алексей подумал, что только англичане с их обычно скрытым темпераментом и с необычайной трудолюбивой выносливостью могут играть Шекспира.

Пальмерстон, уже разбитый наголову, поник, он согнулся, опустил лицо, склонился щекой на ладонь, а локтем уперся в колено, как простолюдин, которому грозит потеря работы и есть над чем задуматься.

Но в этой непринужденной и непристойной для виконта и премьера позе, как и в его холодной озабоченности, было что-то от улыбки лисы. Он показывал, что покоряется воле английского народа и парламента и преклоняет голову перед их справедливостью.

– Посмотрим! – воскликнул Остен-Сакен, выходя из парламента.

Он, как и Сибирцев, интересовался Востоком и восточными языками. Назвал несколько лондонских ученых, с которыми Алексею полезно встретиться, но предупредил, чего от них нельзя ждать.

– Это не наши православные отцы, живущие подолгу в Пекине среди китайцев, как среди своих. – Барон намерен со временем отправиться с посольством в Китай.

Сибирцев уходил с чувством жалости к Энн, которая, как теперь ему казалось, желала бы вырваться из окружающего ее чада курения ядов, от лицемерия священных проповедей, прочь от войн и преступлений всех видов, и найти для себя верную дорогу. Она там с ранних лет не сдавалась, билась как рыба о лед, спасая и воспитывая десяток-другой китайских детей для будущего Китая, но она не в силах дать им это будущее. Ее, может быть, тайно тянуло прочь из своего одиночества…

В вечерних газетах напечатано, что палата вынесла вотум недоверия правительству. На другой день в «Таймс» сообщение, что Пальмерстон распускает палату общин, все подано в таком тоне, что премьер наказывает парламент за строптивость. Предстоят новые выборы. Вся Англия зашумит и забушует.

По такому случаю нельзя было не заехать к Никки-Трикки, как прозвали Эванса. И к Наташе, московской леди Эванс. Да были и дела. И советы не вредны. Ум хорошо, а два лучше.

Глава 14. Лондонское Зарядье

…при Ватерлоо они стояли как раз друг против друга и обменялись, вероятно, не одной пулей…

Проспер Мериме. Коломба

На стенах, и на каменном полу в прихожей, и на диванах развешаны, разбросаны цилиндры, шляпы, трости, зонтики, непромокаемые плащи. Дорогие вещи, такие же, как выставленные в витринах магазинов, тут пренебрежены, брошены как попало, и в этом шик.

На столе множество бутылок и разных блюд из рыбы и мяса, крупные свежие фрукты, всякая всячина грудами, бери кому что нравится.

Большинство участников попойки молоды, но в бороде и усах, для солидности. У некоторых из заросли волос выглядывают мальчишечьи глазенки рисковых тигрят коммерции. Go-go boys! Ходовые ребята!

Толстолобый купец из Сити, с бриллиантовой брошью на шарфе в горошек и с изумрудами на медных пряжках башмаков, поклонился Алексею, низко, касаясь рукой пола, приговаривая по-русски: «Прости пожалуй… хлеб соль… прости, пожалуй».

Колька Эванс, видно, подстроивший эту сцену, хохотал, валясь на диван, и задирал в воздух ноги в клетчатых брюках со штрипками за каблуками остроносых штиблет.

– Мистер Мортон и сыновья! – вскакивая и превращаясь в делового человека, пояснил он, решительным жестом показывая на толстого джентельмена.

В откупленной на сегодня таверне, на попойку к молодому Эвансу, собрались диккенсовские типы. Англичане считают, что сейчас у них эпоха двух великих: королевы Виктории и Диккенса, популярного в народе. Но Виктория никак не сладит с Пальмерстоном, которого слушается нация, а Диккенс – с пороками общества.

Диккенсовские типы в жизни все же куда приличней, чем в книгах. Великий романист характеристики ради придает им разные безобразия во внешности и в нравственном облике. Кроме Пиквика, конечно, и его милых друзей.

Сибирцев за столом, приглядевшись, подумал, что здесь не просто торгаши, есть и дворяне разных степеней, в чем он плохо разбирался. Неприлично спросить, как японца: «Вы дворянин?» Или: «А что означает ваша степень дворянства? Выше баронета?» У них многие и в коммерции и во дворянстве, или не во дворянстве, а на подходах к нему, все кичатся друг перед другом положением и знатностью и сами это высмеивают, судя не только по книгам и карикатурам. Собрались степенные, опрятно одетые молодые люди. Лишь некоторые постарше. Престиж «русских попоек» Николая Эванса поддерживался приглашением русского гостя, про которого тут уже насказано.

Напротив Алексея, на свободное место за столом, где лежала карточка на тарелке, уселся встреченный возгласами и поднятыми бокалами молодой человек среднего роста с неясным и добрым лицом. В маленьких русых усах, как с пушком над бледными губами, чисто выбритыми щеками, со светлой головой, он казался безбородым, как отрок, списанный с иконы.

Небольшие глаза его сохраняли все время выражение боли; он как бы чувствовал себя виноватым, или его что-то мучило, и он со смиренным выражением лица терпел, вызывая симпатию у Алексея. Он словно молчаливо просил прощения за свое присутствие у шумной компании, принявшей его весьма почтительно. Все обращались к нему любезно и заискивающе, ухаживали и старались услужить, и даже богатый купец в бриллиантах разок-другой потянулся подлить ему в бокал.

Кто он? Может быть, выскочка? Или… У них ведь и герцога можно встретить там, где не ждешь.

Его глаза где-то блуждали, хотя он успевал за каждым понаблюдать. Он пил в меру, но пил еще, бледнея и становясь все более похожим на святого страстотерпца. По мере того как он пьянел, окружающие становились все более внимательны к нему. Он казался слишком светел и чист, не только глазами и цветом кожи, но и веявшей от него чистотой души и таившейся в нем болью и не подходил к этой шумной компании преуспевающих дельцов.

Эванс подошел к Алексею, показывая, что делает честь своему приятелю, «старому мальчику». Он замечал обоюдную непростоту во взглядах Сибирцева и его визави.

– Я бы желал вам, господа, познакомиться и подружиться, так принято у нас, у русских. Что хотят, о том прямо и заявляют, как в парламенте. Прямо по-саксонски.

Эванс перевел взгляд с одного на другого и обратно, как бы стараясь этим сблизить обоих.

– Вы сражались в Крыму друг против друга…

«Горазд врать мой Коля, – подумал Алексей. – Впрочем, назвался груздем – полезай в кузов, мотай, Леша, себе на ус».

Молодые люди поднялись и назвали себя. Эванс перешел на русский, сказал, что это известный Чарлз Гордон, инженер-лейтенант, под Севастополем у него чесались руки, перешел в строй, командовал в боях, бывал в рукопашных и в разведке, в стычках с казаками, показал большую смелость, прославлен и не раз награжден. Но отказался командовать конным войском, сформированным из татар и турок, объяснив, что не желает иметь с ними дела.

– Вы поляк? – спросил Гордон.

– Я сказал вам, что он русский, – резко ответил Николай.

Гордон встал, потянулся через стол с кушаньями и сильно пожал руку Алексея, словно хотел вырвать ее из плеча.

– Очень рад! Я знаю поляков. «Для поляка две параллельные прямые кажутся лабиринтом», это сказал герцог Веллингтон. У нас в Портсмуте и Саутгемптоне живут и перебиваются триста поляков, ожидая, когда Пам пошлет их поднимать восстание против царя.

«Крепка же рука у этого святого!» – подумал Алексей.

Гости стоя выпили за дружбу Гордона и Сибирцева, и потом все пошло по-прежнему. Николай сидел на торце стола, как капитан в кают-компании. Мир заключен, чего же еще делить. Но Эванс никогда не останавливался на полпути. Кроме того, он угадывал что-то общее в жизни этих молодых людей.

– В Крыму казаки поймали поляков-перебежчиков, привязывали каждого к двум лошадям и разрывали на части, – вымолвил Гордон.

Сибирцев боя не принял.

– Про это вы не первый раз слышите? О таком случае писали газеты.

– «Таймс», – сказал Эванс, – умело пользуется своей репутацией – знает, что писать.

Гордон еще пил и побелел, как бумага. Он, казалось, так ослаб, что сейчас уснет или свалится.

– У русских в музыке только три ноты, – сказал Гордон, вытягивая шею, и для вящей убедительности поднял руку, показывая три растопыренных пальца. Это похоже на то, что Вера про них говорила, что их чувств хватает на одну октаву.

Гордон опять долго молчал и через некоторое время снова повторил:

– У русских в музыке только три ноты.

– Где вам приходилось слышать?

– В Крыму, сэр, – вздрогнув, вежливо ответил Гордон, а лицо его покраснело, и белые ресницы заморгали по-детски, а брови стали еще белей.

– А вы не были в Китае?

– В русской музыке только три ноты, – повторил Гордон. Выражение свирепой решимости и непреклонной воли явилось в его маленьких глазах и на остром лице. И сразу же он опять освятился и кротко молвил:

– Такую же музыку я слышал на Кавказе.

Колька был уже рядом с Гордоном и бесцеремонно ткнул его в плечо. Все вставали, чтобы размяться и подышать.

– Мы к русским не питали в Крыму никакой вражды! – закричал Гордон и, размахивая руками, пошел вместе с Эвансом вокруг стола к Сибирцеву.

– С большой охотой стреляли бы в союзников. Их бонапартизм, чванство, склонность к грабежам и групповым насилиям…

– Убить человека Гордону раз плюнуть, – заметил Эванс, сводя новых знакомых, – но он убивает в честном бою, он быстр, спортсмен убийства. Потом молится, ходит в церковь – и очищен. Живет ангельскими делами и молитвами. Принято в Англии.

Гордону шутка не понравилась. Во-первых, мистер Эванс преувеличивал спортивный азарт сэра Чарльза. Путать себя с Англией Гордон не смел Об Англии он более высокого мнения, чем о себе.

Колька, видно, готов был к этому. Он что-то долго стал рассказывать Гордону очень тихо, вопреки правилам приличия, и тот буквально просиял: «Может быть, про меня?»

– Я ему сказал, что ты, – быстро заговорил Никки-Трикки на русском, – так же, как и он, был влюблен в несовершеннолетнюю. Как и он, испортил ее, из-за этого со скандалом бежал из колонии, куда попал в плен, а теперь из России опять уехал к бывшим врагам, которых во множестве убивал в войну. Пока он побеждал Севастополь, ты соблазнил девочку-англичанку, и был приговорен в Гонконге… Разве не так?

– О! О-о! – восклицал Гордон.

Видимо, все, что сочинил Эванс, как две капли воды схоже с тем, что произошло с Гордоном. Он отвергнут английским обществом, позор пал на его голову.

Гордон смотрел теперь на Сибирцева как на родного брата. Зачем Алексей в Англии; про его заказы, закупки и деловую жизнь он не осведомлен; ему дела нет.

– Я очень тронут…

Разговоры пошли про колониальные товары, об изысканных винах и арабской парфюмерии на маслах, об арабских скакунах и клинках новейшей стали и про женщин…

– Я не был бы англичанином, Леша, если бы сейчас, напившись, не выудил из тебя ответ. Для какой пиратской экспедиции тебе потребовались закупки? Вы завоевываете Дальний Восток? Все ли ты мне рассказал?

Гордон ушел с шумной толпой, повалившей во двор.

– Не все закупки закончены. Еще осталось дело, о котором ты знаешь. Меня просил в Петербурге адмирал Казакевич. Он назначен губернатором в новый город, в Николаевск-на-Амуре. Узнав, что я еду в Англию, просил в контакте с нашим атташе, чтобы я предложил какой-либо солидной фирме спроектировать и построить док.

– Мой двоюродный брат Мортон берется построить док на Амуре. Вон тот толстяк, который здесь присутствует, его дядя, племянник Мортона, готов отправиться в Николаевск-на-Амуре.

– Придется явиться к графу Евфимию Васильевичу Путятину…

– Но Казакевич имеет дело с американскими фирмами. Говорят, царь велел не подпускать англичан к русскому Дальнему Востоку. Мортон может принять американское подданство.

– Я был в магазине и купил карты и книгу, которые искал. Автор знаком мне. Книга только что вышла. На улице Тотенхам Коурт Роуд торгует философ в антикварной лавке. А зачем ты наплел на меня напраслину?

– Я знал, кому говорю и какая нужна рекомендация. Запомни: Чарлз Гордон – милый малый. Он святой. Но святой с когтями. Он нужный человек для генералов и министров. Никогда не забывает друзей. Может простить врага. Он тебе еще может пригодиться. Он отправляется в Китай с новой военной экспедицией и с тайным, как и ты, поручением. Окажи ему внимание. Он будет польщен. У него некоторые странные наклонности, он привез их с Востока; таких плодят в колониях. А в Лондоне оказалось не так-то просто, и он влип. У него неприятности, любовь к тринадцатилетней девочке, которая от него без ума. Он пробудил в ней страсть сильней, чем во взрослой, теперь скандал, она близка к помешательству. Девочка его родственница, из хорошей семьи. Ты к нему отнесся, как к порядочному человеку, и он тебе этого не забудет, как и всем нам, тем более что ты русский и сам порочен. Но поверь, я потом отшучусь, скажу, что сболтнул спьяну. Леша, чтобы мужчинам подружиться, совсем не обязательно, как во французских романах, спасать друг друга от гибели. Просто надо попасть в одинаковые скандальные истории. Или, на крайний случай, оказаться в хорошей дружеской компании и напиться как следует, память будет на всю жизнь… Впрочем, я еще кое о чем постараюсь.

Во дворе, похожем на колодец, купец снял сюртук и шарф с бриллиантовой запонкой и положил все на землю. Он, словно Тарас Бульба, смотрел на соперника, засучая рукава, и норовил сказать: ну, посмотрим, каков ты в кулаке. Он позвал полицейского и велел охранять свои драгоценности.

Высокий лысый джентльмен снял фрак, и оба остались в жилетах. Все обступили боксирующих. После нескольких ударов по воздуху высокий стал наступать, выкидывая длинные костлявые руки, и здорово попал купцу в физиономию. Но тут же получил по глазу и еще раз в переносицу. Зрители заорали так громко, что стали заглядывать любопытные с улицы и присоединяться, вскоре толпа хлынула во двор, и появилась еще одна черная каска полисмена.

У купца руки были короче, но он показывал подвижность и при этом успевал поглядывать на полицейского, чтобы тот следил и за бриллиантами, и получал в ответ одобрительные кивки. И тут же поплатился. Лысый джентльмен опять заехал ему в физиономию. Получив два ответных удара, высокий джентльмен упал навзничь и сказал спокойным голосом:

– Помогите!

Полисмен погасил на лице спортивный интерес и, предоставляя своему товарищу охранять законное имущество участника состязаний, кинулся к поверженному, подал руку и помог подняться.

– Что-нибудь еще?

– Благодарю вас. Больше ничего.

Полицейский, находившийся при исполнении обязанностей, поблагодарил и ушел со двора. Толпа разошлась. А полицейский, охранявший частную собственность, получил вознаграждение.

– Теперь вы понимаете, Алексей, с какой фирмой имеете дело? – спросил Мортон у Сибирцева, прикладывая мокрый платок к скуле.

Гости вернулись к столу.

Гордон говорил Алексею:

– Я старше вас. Помните: потрясение, вызванное оскорблением самолюбия или уязвленной честностью, дает себя знать потом, когда, напряжение слабеет и все препятствия бывают уничтожены. Все выдержав, самый смелый человек потом, в спокойных условиях, может содрогаться и погибнуть от пустяка или сойти с ума от воспоминаний…

– За фирму Эванс! – закричали за столом. – Эвансы известны своими русскими угощениями и кутежами! Хур-ра!

Алексей почти не думал об Энн. Лондон не напоминал о ней. Это город, который никому и никого не напоминает, кроме себя и множества дел. Он неповторим, всегда властен, богат, всех втягивает в свою пучину, он сохраняет высокий тон и вкус салонов Вест Энда, всем дает заработок или гонит прочь. И у всех тут дел по горло. Лондон не Портсмут. Там, в прошлый приход в Англию, крепость, форты и флот, как это ни странно, напоминали об Энн. А в Лондоне конторы и фабрики, банки, ленты блестящих магазинов и нагромождение вывесок, составляющие улицу, подавляют чувства приезжего. Кроме дела, ни о чем думать не захочешь.

– Помните, потрясения страшны, когда испытание окончилось, – ласково говорил Гордон, глядя на Сибирцева своими чистыми, чуть соловыми глазами.

– Едемте, Алексей, к дамам. К лилипуткам.

– Я бы предпочел взрослых женщин, – не сразу ответил Сибирцев, чувствуя, что душа его холодеет от такого предложения, но он не желал бы уступать в цинизме.

– Они взрослые. Но лилипутки. Наши европейские пороки мизерны, чем занимаются в Азии… Лилипутками занимался король Георг, и прецедент лег в основу невинных светских забав.

Колька опять хохотал и катался на диване, дрыгая в воздухе лакированными штиблетами, словно его щекотали. Видя затруднения Сибирцева, он вскочил и пришел на помощь.

– Француженки говорят нам, – продолжал Гордон, – «вы, англичане, – плохие любовники». – Гордон посмеялся. – Зачем же они тогда живут среди нас? Пользуясь нашим законом об убежище? Король Георг Четвертый, – продолжал он, – еще будучи принцем Уэльским и когда ему исполнилось четырнадцать лет, дал все основания заявить своему преосвященному воспитателю-епископу, что растет самый изысканный джентльмен и самый величайший негодяй за всю историю Англии. Его величество…

Все перепились, и многие стали подыматься.

Гордон ушел не прощаясь.

Гости вышли на улицу. Дождя нет. Трактир в извилистом переулке на косогоре. Тут домам тесно, улицы узки. Когда Сибирцев ехал сюда, возница повернул со Стрэнда к югу. Модная улица Стрэнд показалась похожей на Театральный проезд в Москве и начиналась от Трафальгарской площади с колоннадой Национальной галереи, как от Большого театра, только у нас нет памятника перед театром на площади. За Стрэндом оказались улочки и масса лавок, маленькие домишки, все похожие на Зарядье. Лачуги вперемежку с порядочными домами. Да, улицы неровны и кривы, как по Зарядью к Москве-реке, так и тут к Темзе, и все от блестящего Стрэнда, с дорогими магазинами в зеркальных стеклах, ведущего в денежное царство, в Сити. У них в Сити, а у нас на Лубянку. И Лубянским проездом к Сухаревой башне, на толчок. Но у нас в запасе есть еще и Петербург.

Неподалеку отсюда Вестминстерское аббатство и здание парламента, и все священно, как для нас Кремль и соборы. Шпили и башни, как Кремль у Зарядья.

Вон толпа собралась в скверике на траве, сейчас они митингуют, где только возможно, выражают протесты и требуют прав, возмущены выборами.

А роскошный Стрэнд ведет к Берингу, Ротшильду, к банку Ллойда, к страховым агентствам, к храму денег – Бирже, к Банку Англии.

Вестминстер с парламентом похож на Кремль: башни, часы, колокола, символы единства веры и народа. Вестминстер не окружен стенами, без крепостного охранения, с воротами. Стоит устремленный к небу.

Кремль поосанистей, поосторожней, проучены мы разбойниками и кочевниками со всех концов Азии, ограждаем себя стенами со всех сторон. Нас винят, что азиатская монархия. А как же иначе? Вестминстер не среди Азии, а на острове Буяне, у англичан море вместо стен. Далеко отсюда – в Портсмуте – флот и замки фортов, охрану вокруг всего государства несут корабли. Но тут своих забот хоть отбавляй, если влезть в их шкуру. На Москву валили орды на конях, сюда завоеватели приходили на судах, на лодках и на разных устройствах на такие же грабежи. Морские суда в мире год от году становятся все опаснее, островитянам приходится заглядывать в будущее, как и нам. В мире грабеж. Все обвиняют друг друга. Все это как по пословице: вор у вора дубинку украл. Или, вернее: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. Благо бы одни чубы. У нас с Гордоном, может быть, слетят головы, а не чубы.

Пользуясь общепринятым английским правилом исчезать из компании без предупреждения, Алексей отстал от компании гуляк, у них на вечер есть свои замыслы, обид не будет.

Алексей подошел к митингующим. Подумал, откуда у них силы берутся после целого дня работы стоять и обсуждать что-то так обстоятельно. Он стал вслушиваться, понимал с трудом, говорили на каком-то особом английском языке. Поначалу разбирал лишь отдельные фразы. Тот же язык, но иной выговор. И платье иное на этих усталых людях. Перед ним стиснулись спины, его не хотели подпускать, принять в свою среду.