Текст книги "Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине"

Нет, с полным убеждением мы указываем на всю земную жизнь Николая Николаевича как на образ жизни человека, не только свято выполнявшего свой долг пред Господом, но и заслужившего венец мученика и исповедника. Услышав призыв Христа, тот призыв, какой мы все слышим, быть может, ежечасно, ежеминутно и какой указывает нам на непрерывные компромиссы с совестию, нами допускаемые и незамечаемые, Неплюев не обнаружил ни малейшего признака теплохладности и, несмотря на сложные испытания, искушения и соблазны, ринулся в объятья Христа, отдав себя самого и всё свое имущество служению идее торжества правды на земле, мирному созиданию добра в ней. Он не искал славы у людей и доказал это исповеданием своей веры. Исповедовать Христа может лишь тот, кто не озабочен желанием производить впечатление; ибо исповедание веры есть суд над людьми, возбуждающий против исповедника клеветы, нападения, насмешки, укоризны, ненависть и злобу. Мы указывали уже, что с точки зрения соображений психологических не может быть вопроса о размере практической пользы такого служения, ибо в данном случае неизмеримо важнее чистота побуждений.

Эта же последняя была доведена покойным до тех пределов, какие дают нам право присвоить Неплюеву имя исповедника Христова, ибо быть христианином в наше время значит, конечно, быть исповедником. Однако, насколько христиан много, настолько мало или почти нет исповедников Христовых. Неплюев же не постыдился Христа и предпочел всю свою жизнь безраздельно, кротко, молчаливо выносить взоры безграничного недоумения и удивления, чем, сливаясь с заблудшей толпой, изменять Христу под звук ее рукоплесканий. Он умер исповедником Христовым, и Господу угодно было призвать к Себе Николая Николаевича именно 21-го Января, в день памяти Св. Максима Исповедника, радостно встретившего продолжателя Своего земного дела и приведшего его к Престолу Небесного Царя.

Киев, 2 февраля 1908 г.

Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова

(9 октября 1827 г. – 15 сентября 1909 г.)[38]38
  СПб.: Типо-Литография Одиночной тюрьмы, 1913.


[Закрыть]

Долг сердечной признательности диктует мне эти строки, посвящаемые светлой памяти усопшей княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой. Здесь нет биографии в обычном значении этого слова. Фактическая сторона жизни княжны очерчена лишь беглыми штрихами. Я останавливался на этой стороне лишь постольку, поскольку она помогала мне уяснить психологию жизни подвижницы, исходя из мысли, что истинная жизнь каждого человека проявляется не в том, что делает человек или чем он занимается, а в том, что он собою представляет.

Еще задолго до своего личного знакомства с княжною я многое слышал о ней. Но это многое сводилось к признанию Марии Михайловны известною в С. – Петербурге благотворительницею с тем лишь отличием от общего типа, что благотворительность Марии Михайловны была особенная. Она посвятила себя преимущественному служению тюремным сидельцам и уходу за больными заключенными. Да простит мне усопшая княжна, что я недостаточно внимательно, быть может, даже недоверчиво, отнесся к восторженным отзывам об этой деятельности и не усмотрел в ее значении того, что бы могло выдвинуть Марию Михайловну из общего числа светских благотворительниц… Легко ошибиться там, где благотворительность, как служение ближнему, совмещается с личными удовольствиями, приобретая формы, исключающие самую мысль о подвиге, тем более жертве, где обедают и танцуют в пользу ближнего, сидят в театрах или устраивают с этой целью благотворительные базары, лотереи, спектакли и пр. и пр. Тем легче было ошибиться мне, бывшему судье, которому нередко приходилось подписывать судебные приговоры, присуждая обвиненных к тюремному заключению. Нетрудно было отнестись с недоверием к деятельности Марии Михайловны при уверенности в том, что % судебных ошибок невелик и что контингент тюремных сидельцев состоит из лиц, заслуженно несущих свое наказание. При таком убеждении миссия княжны Дондуковой-Корсаковой казалась мне, во всяком случае, лишенной почвы. Чувствовалось какое-то противоречие в ней. С одной стороны, казалось, что такое исключительно материнское участие к тюремным сидельцам не могло идти рядом с признанием справедливости законом наложенного наказания и должно было неизбежно подрывать у них веру не только в справедливость закона, но и в значение переносимых ими страданий, как очистительной жертвы за содеянное преступление, и тем еще более ожесточать их; с другой стороны, такому запоздалому участию невольно противупоставлялся вопрос о пользе его, вопрос, вызывавший у тюремных сидельцев справедливые жалобы на то, что им приходится покупать себе не только приют и кусок хлеба, но даже сердечную ласку и участие ценою преступления.

И мне вспомнились слова одного из таких сидельцев, сказанные им в ответ на подобное участие, слова, какие останутся навсегда горьким упреком, брошенным им обществу:

«В то время, когда мы были на краю гибели – нам никто не помог, никто не поддержал и не протянул руки помощи, но вот теперь мы – тюремщики, каторжники, преступники, выброшенные за борт жизни, и теперь, когда нам уже ничего более не нужно от людей, к нам приходят и предлагают именно ту помощь, какая, будучи оказана нам своевременно, могла бы спасти нас и не допустить до греха»…

Нужно бороться со злом не в области его последствий, а в области его причин, думал я, и эти мысли, в связи с целым рядом прошлых воспоминаний из моей практики, обесценивали в моих глазах деятельность Марии Михайловны, и я проходил мимо этой деятельности и не замечал ее.

Время шло. Ко мне стали доходить сведения не только внешнего характера, связанные непосредственно с деятельностью княжны Дондуковой-Корсаковой, но и сведения о ее личности и образе жизни, и эти последние сведения были так своеобычны, так новы на фоне светской благотворительности, что я невольно ими заинтересовался.

Внешняя деятельность человека, как бы почтенна и блестяща ни была, как бы широки ни были ее размеры и велика польза – всё же не отражает человека. Как много людей делает именно то дело, какое не только не отражает их нравственного облика, а заслоняет его. Важно не то, что человек делает, а то, что он собою представляет. С этой точки зрения я привык рассматривать людей и думаю, что только эта точка зрения обеспечивает правильную оценку личности. Мы призваны для дела Христова на земле, но это дело не требует от нас, чтобы мы что-то «делали» или «сделали», а требует того, чтобы мы «были» христианами и шли бы вослед Христу. «Внутреннее созидание» должно быть целью «внешней деятельности», и деятельность, лишенная этой почвы, лишена и значения. Внутреннее созидание дает в результате любовь, любовь же «долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит»… (1-е Посл. ап. Павла к Коринф., гл. 13, ст. 4–7).

И вот эту любовь – я увидел, я почувствовал всем своим существом, когда впервые встретился с княжною Дондуковой-Корсаковой.

«Я так давно, так долго жду вас, вот сядьте здесь, выслушайте меня, убогую старушку», – были первыми словами прикованной к одру болезни, лежавшей в постели Марии Михайловны, когда я вошел к ней. Это было 8 октября 1907 года. И не успел я очнуться, как Мария Михайловна нервно и торопливо стала подробно раскрывать предо мною картины тюремной жизни, рисовать быт тюремных сидельцев, их крайнюю беспомощность и насущную нужду общества придти им на помощь…

Фактическая сторона рассказа не прибавила ничего нового к тому, что известно, но новым было для меня отношение Марии Михайловны к передаваемым фактам, и рассказ, полный не только захватывающего интереса, но и глубокого драматизма, произвел на меня потрясающее впечатление.

Я не успел еще тогда разобраться во всем, что слышал, но для меня уже было ясным, что в глазах Марии Михайловны нет «преступления», есть только «несчастие», и что этому несчастию нужно идти на помощь безотносительно к тому, что его вызвало.

Так смотрят все, кто полагает свои цели не позади себя, а впереди себя…

«Возьмите эту тетрадку, – закончила Мария Михайловна свою беседу, – здесь я иногда записывала то, что видела… Прочитайте ее, и, может быть, вы захотите помочь мне»…

Этот дневник рассеял все мои сомнения относительно деятельности Марии Михайловны, указав на ту сторону этой деятельности, какая сохранит навсегда свое вечное значение, и я увидел, до какой духовной высоты может дойти человек, если он не задается «специально» этой целью, а только внимает сердцу и откликается на его просьбы.

Впрочем, нравственный облик Марии Михайловны, красота ее души стали мне видны еще раньше, чем я ознакомился с ее дневником. Эти лучистые глаза, полные глубокой сосредоточенной мысли, эти порывистые движения – признак жизни, горения духа, эта чуткая отзывчивость к участи ближнего, смешанная с желанием скрыть ее и неумением это сделать – всё это было так характерно, что мне казалось, я видел пред собою не представительницу Петербургской знати, а великую подвижницу, в тиши келии спасающую свою душу.

Впрочем, от этих последних княжна Дондукова-Корсакова отличалась лишь только своим именем.

2

Как ни разнообразны внешние толчки, пробуждающие дремлющую совесть человека, всё же процесс духовного роста подчиняется непреложным законам и протекает в формах, для всех обязательных.

Это положение часто оспаривается теорией, допускающей разнообразные способы усвоения в жизни христианских начал, но люди опыта хорошо знают, что едина не только истина, но и пути к истине и ощущения, связанные с усвоением истины.

Княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова родилась 9 октября 1827 года и была второю дочерью камергера Высочайшего Двора Михаила Александровича Корсакова и княжны Марии Никитишны Дондуковой, передавшей мужу свой княжеский титул. Блестящий офицер Лейб-Гвардии Преображенского полка, князь Михаил Александрович вскоре оставляет военную службу, занимает сначала должность предводителя дворянства Гдовского уезда СПБ. губернии, затем попечителя СПБ. учебного округа и заканчивает свою служебную карьеру на ответственном посту вице – президента Императорской Академии наук.

Как ни сложны были служебные занятия князя, всё же он не только находил время для семьи, но и лично руководил воспитанием своих детей, внимательно следил за их духовным ростом, прислушивался к их духовным запросам, и между ним и его детьми существовали близкие дружеские отношения. Княгиня Мария Никитишна, в свою очередь, была нежно любящей матерью. Выйдя замуж 15-лет и еще не зная большого света, молодая княгиня никогда и не интересовалась им и, отдавая всю свою жизнь семье, проводила свободные часы за чтением Евангелия, какое любила читать вслух своим детям. Воспитанная на почве глубокого уважения к религии, княгиня внесла и в свою собственную семью то религиозное настроение, какое придавало этой семье такой нежный оттенок и с особым выражением и силою сосредоточилось на княжне Марии Михайловне. Семья князя состояла из пяти сыновей, Александра[39]39
  Начальника Юго-Западного края, впоследствии наместника Его Величества на Кавказе. – Прим. автора.


[Закрыть], Николая, Алексея, Никиты и Владимира, и пяти дочерей – Веры, в замужестве графини Сиверс, Марии, Ольги, в замужестве Регекампф, Надежды, в замужестве Янович, и Софии, в замужестве графини Гейден.

Казалось бы, что окружающая молодую княжну обстановка, среди которой протекало ее детство и юность, менее всего могли способствовать выработке такого настроения, какое часто, против воли, заставляло княжну задумываться и искать ответа на вопросы, значение которых она не могла еще и не умела себе уяснить. Окруженная роскошью и богатством, вращаясь в кругу того общества, коему чужда обстановка жизни лиц, не принадлежащих к этому кругу, княжна могла искренно не знать, что на земле существует и горе и страдание… Оборотная сторона жизни была тщательно сокрыта от нее непроницаемою блестящею внешностью. Насколько мне известно, в жизни княжны не было также и никаких внешних причин, которые бы наложили на ее лицо, полное чарующей прелести, отпечаток грусти, ничего, что бы могло заставить ее тяготиться окружавшей ее обстановкой. Правда, в 17–18 лет княжна страдала нервными болями в спине, потребовавшими лечения заграницею и обращения к помощи парижских профессоров, но уже в эти годы ее настроение определилось настолько, что имело уже свою самостоятельную жизнь, хотя и тщательно скрываемую и не для всех заметную. Уже в эти годы княжна жила своею внутреннею жизнью, и эта жизнь причиняла ей тем большие страдания, чем больше требовалось усилий для того, чтобы скрывать ее. В этом отношении, несмотря, казалось бы, на исключительно благоприятные условия, княжна всё же не избежала той душевной драмы, какая неизбежна там, где сталкиваются точки зрения отцов и детей, где любовь к родителям встречает как бы препятствие в любви к Богу, где любовь к Богу заслоняет как бы любовь к родителям. Духовная жизнь княжны в эти годы протекала болезненно. Ее порывы еще не были омрачены знанием действительной жизни, не ослаблялись ни сомнениями, ни перекрестными вопросами, еще неведомыми ее юной душе. Но, задерживаясь окружающей ее внешностью, получали частичное выражение, какое едва ли удовлетворяло пылкую княжну. Незаметно для себя, но очень заметно для окружающих, княжна входила в самое себя, сделалась сосредоточенной и замкнутой и преображалась лишь тогда, когда встречалась с возможностью проявить свою деятельную любовь к ближнему. В Петербурге – посещая больницы и утешая больных, спускаясь в подвалы к беднякам и помогая им[40]40
  Подвиги княжны в этот период ее деятельности нашли поэтическое описание в известном романе В. В. Крестовского «Петербургские трущобы». – Прим. автора.


[Закрыть], в деревне – устраивая ясли и приюты для детей-сирот и всячески облегчая крестьянскую нужду. При всем том, деятельность Марии Михайловны в эти годы носила не только случайный, отрывочный характер, но и вызывалась, вероятно, смешанными мотивами. Здесь отражалась столько же обычная дань молодости, с ее общими идейными порывами, сколько и та мысль о долге к ближнему, какая нашла свое выражение лишь 4 года спустя, в 1849 году, когда княжне исполнилось уже 22 года. В этом году княжну постигла тяжкая болезнь. Паралич отнял у нее правую руку и ногу. Во время этой болезни княжна видела сон, внушивший ей желание причаститься Св. Тайн и приложиться к образу Казанской Божией Матери.

Желание княжны было исполнено. После причастия Св. Тайн, княжна поднялась с постели, подошла к столу, где стоял образ Божией Матери и, став на колени, усердно молилась. Исцеление было так внезапно, что окружающие даже не заметили, как разбитая параличом княжна встала с постели и подошла к образу Царицы Небесной. Но то, что не заметили окружающие, то оставило глубокий след у больной. С этого дня княжна решила отдать себя всецело на служение ближнему, а вера, закрепленная чудом исцеления от неизлечимой болезни, еще более поддерживала ее решение. Оставалось лишь решить вопрос о том, в какой форме осуществить идею служения ближнему. Дальнейшее, впрочем, показало, что княжна имела уже почти законченную программу такого служения. Это исцеление было для княжны весьма многознаменательным. В ее глазах это было не только исцеление от болезни, но и, что главное, молчаливый ответ на вопрос – что делать, молчаливое признание того, что она права.

В чем? В том, что заставляло ее плакать, когда другие смеялись, тосковать, когда другие веселились, чувствовать себя одинокою среди шумного света, с его радостями и заботами.

Когда мы встречаемся в жизни с такими «аномалиями», мы стараемся доискиваться существования каких-то неведомых нам скрытых причин, нам часто кажется, что эти причины внешнего происхождения, и мы стараемся всеми возможными способами устранять их. Так было и в данном случае. Встревоженные настроением любимой дочери, столь не соответствующим окружавшей ее обстановке, родители княжны старались развлекать ее выездами в свет, поездками заграницу, старались окружать ее еще большею роскошью и довольством, чтобы отвлечь ее от «мрачных» мыслей и воскресить в ней жизнерадостность ребенка.

Увы, они не догадывались о том, что именно эта роскошь и это довольство впервые заронили в чуткую душу княжны зерно сомнения, впервые подняли вопрос о том, насколько всё это нужно для блага души, нужно для истинной, а не ложной жизни.

Самая ужасная потеря – потерять себя. И чистая душа княжны Марии Михайловны боялась потерять себя в этой обстановке и силилась вырваться наружу… Быть может, эти опасения были основательны, быть может, княжна уже начинала чувствовать, как окружающая ее обстановка мертвит ее дух, но так или иначе, почувствовав такое раздвоение, княжна уже не могла жить прежней жизнью и должна была подчиниться общим законам духовной жизни, потребовавшим от нее личной жертвы.

3

Когда человек чувствует, что потерял себя, когда ищет и не находит себя и не может разобраться в своих противоречиях, падает и изнемогает, то часто ищет единения с другими людьми в надежде, что они помогут ему разобраться в себе и дадут ему то, чего он сам не сумел себе дать.

Ему дороги те люди, которые сохранили чистоту своей души и донесли ее непорочною к Тому, от Кого получили ее… Он ищет этих людей не без тайной надежды, что они скажут ему, каким образом они сохранили свою чистоту, и научат его… Ему дороги и те люди, которые умеют говорить ангельским языком, помогают ему найти себя, умеют показать ему его душу без греховных наслоений, без того, что сделало ее чужою для других…

И он ищет этих людей постоянно и к ним бежит навстречу и разыскивает их и слушает, что они говорят ему… И опять возвращается к себе домой утомленный поисками этих людей, а между тем ищет всё новых и новых и бросается из одного места в другое в надежде отыскать нового человека и услышать новое слово, в сущности же ответ на всё тот же старый вопрос: «Что же делать?».

Если в зрелые годы такое душевное состояние характеризует тех, кто слывет под именем «неуравновешенных» натур, то для юности, с ее безоблачными мечтами и высокими порывами, жаждою подвига и желанием жертвы – такое состояние душевной тревоги и беспокойства является общим. Кто не переживал его? Кто не знает этих мучений непередаваемых и ужасных, этой страшной борьбы с неумолимостью рока, с беспощадной жестокостью сокрушающей молодые жизни, выбрасывающей лучших людей, с наиболее чуткою душою, из общей колеи жизни только потому, что они не желают входить в компромиссы с неправдою! Кто не знает, как часто душа, сталкиваясь с мучительными противоречиями между требованиями плоти и духа, раздираемая ужасным дуализмом, не знает, куда идти и что делать с собою!

Допустим, что в такой борьбе силы были неравные, допустим, что на одной стороне была безграничная высота порывов и недосягаемые цели, а с другой – полное неведение детства, совершенная неприспособленность к борьбе и отсутствие надлежащих средств и орудий для борьбы…

Но разве это несоответствие сил – рождало страдание, разве сознание личной слабости и собственного бессилия губило юные души?

Нет, губил их вопрос – должны ли они оставаться тем, чем они есть, или должны переделать себя, согласно требованиям окружающей их обстановки, вопрос, который причинял им тем бо́льшие страдания, что у них был пока только один ответ на него, и этот ответ требовал от них идти против течения, бороться с окружающею их обстановкою в целях отстоять свою сущность, свои идеалы.

Они не знали еще роли страдания на земле и того, что человек одинаково страдает и тогда, когда плывет по течению жизни, и тогда, когда идет против этого течения, что область причин, вызывающих страдания, только одною стороною соприкасается с внешним миром, и что психологическая сущность этих причин – тайна неразгаданная.

Им неведомы были еще вопросы, почему человек страдает и тогда, когда не хочет быть тем, чем он создан, и тогда, когда он хочет быть тем, чем он есть, и в последнем случае еще больше, чем в первом? И отчего желание быть самим собою так часто встречает препятствия в самой возможности оставаться собою, когда человек хочет быть тем, чем он создан, и не может им быть, когда вся жизнь превращается в тонкую, но бесконечно мучительную борьбу едва уловимых душевных движений? Их юность видела источник страданий во внешности, и эта внешность давила их, и пред ними было только два выхода – или изменить эту внешность, или расстаться с нею. Так они и поступали, не зная, что оба выхода были роковыми… и неизбежно должны были быть роковыми…

Несомненно, что княжна Дондукова, по мере своего духовного роста, опытно переживала драму своей чуткой души, мучилась и сомнениями, страдала от одиночества, и также искала ответов на свои запросы, и выходов из положений, ими создаваемых…

Я уже указывал на то, что процесс духовного роста подчиняется общим непреложным и для всех обязательным законам, и, конечно, княжна не могла их избежать. Но тот выход, какой нашла Мария Михайловна, убеждает нас в том, что ей одинаково были чужды как стремление пересоздавать окружающую ее внешность, так и стремление расставаться с нею. Она избрала третий путь и не сходила с него в течение всей своей многострадальной жизни, тот путь, который требовал от нее не перемены места жизни, а перемены образа жизни, не внешних дел, а личного подвига, не утилитарных целей, а братского общения с людьми, любви к ним.

Выбор такого пути уже в достаточной мере определяет характер нравственного облика княжны, ибо устанавливает ее точку зрения на вопрос о способах достижения намеченных ею целей.

4.

Мы видели уже из предыдущего, что первый период деятельности княжны Дондуковой, когда она шла навстречу то крестьянской нужде, устраивая в деревне ясли, приюты для детей – сирот, то, проживая в С. – Петербурге, помогая бедным жителям столицы, носил отрывочный и как бы случайный характер и не отличался ни определенностью целей, ни определенным планом и способами их выполнения. Да и трудно, невозможно было требовать такой определенности от 17–18-летней девушки, не имевшей притом и возможности всецело отдаваться своим молодым порывам.

Второй период деятельности княжны начинается с 1849 года, после исцеления ее от тяжкой болезни. К этому времени одиноко бродившие мысли стали группироваться вокруг идеи создания общины сестер милосердия в одном из многочисленных имений ее отца. По мысли Марии Михайловны, такая община должна была быть всем для всех. Ее основательное знакомство с деревнею, с крестьянскою нуждою подсказывало ей необходимость создания такой общины, где сестры милосердия шли бы навстречу и на помощь этой нужде, ухаживали бы за больными, были ли бы опорою старых и детей. С этою целью княжна Дондукова построила при общине больницу и при ней специальное отделение для женщин и детей сифилитиков, справедливо признавая эту болезнь страшным бичом деревни, ежегодно уносящим громадное количество жертв. Деятельная любовь к ближнему должна была находить здесь живейшее выражение.

Уступая просьбе дочери, князь Михаил Александрович выделил ей одно из своих имений в Порховском уезде Псковской губернии с целью создания такой общины и, кроме того, обеспечил последнюю капиталом. С этого момента жизнь княжны Марии Михайловны вошла в свое русло. Нужно ли говорить о тех исключительных трудностях, с которыми было сопряжено создание такой общины! О тех огорчениях, какими сопровождался каждый шаг вперед по пути к цели! Но духовный опыт дал уже плоды… Княжна вышла на путь внешнего строительства уже в достаточной мере подготовленная к этим встречам, и эти последние не только не вызывали у нее уныния, не только не ослабляли ее энергию, а как бы еще более закаляли ее. Этому способствовала, конечно, верно понятая идея истинного служения ближнему, центральным местом которой было достижение не внешних целей, а горения духа. Вот почему княжна огорчалась не тогда, когда не достигала внешних целей, а тогда, когда утомлялась и ослабевала в борьбе, когда встречалась с неизбежною «хладностью» сердца. И она направляла все свои силы, призывала на помощь всю свою веру именно сюда, на эту борьбу с хладностью сердца и… побеждала. «Стяжание Духа Святого – цель нашей жизни», – вспоминались мне так часто, при всякой встрече с Марией Михайловной, слова незабвенного Серафима Саровского.

В воспоминаниях Ольги Димитриевны Пистолькорс, одного из ближайших друзей княжны, имеется много интересных иллюстраций, рисующих яркими штрихами образ жизни княжны Дондуковой и свидетельствующих о той смелости в любви к ближнему, какая, хотя и вытекает из логики веры, но всегда будет казаться удивительной и необычайной.

«Несмотря на свое высокое положение в обществе, – пишет О.Д., – Мария Михайловна всегда ездила в третьем классе, а по городу ходила пешком или, в редких случаях, позволяла себе ездить на конке, но никак не на извозчике. Сколько раз случалось видеть ее отдыхавшей на каменных ступеньках какого-нибудь магазина; так и чувствовалось, что она наверно побывала в этот день и в Александро-Невской лавре и, может быть, за Нарвской заставой или в Гавани, чтобы посетить каких-нибудь бедных, кого-нибудь утешить, кому-нибудь помочь, за кого-нибудь заступиться. Иногда, уже поздно вечером, заходила она к кому-либо из друзей, и тогда ее старались уложить поудобнее… и подкладывали ей под благовидным предлогом новую смену белья. Тут обнаруживалось иногда нечто невероятное: в холодную осеннюю погоду Мария Михайловна пришла как-то вечером к своей приятельнице в Галерную Гавань, и у нее не было даже чулок на ногах – ботинки были одеты прямо на босую ногу. Но вот, ее уложат, и начнется тихая задушевная беседа, в которой невольно поражает соединение необычайной глубины мысли и высоты души с детской простотою и необыкновенным юмором. Беседа с нею никогда не утомляла, так она была разнообразна и жива, но вы всегда чувствовали себя после нее обогащенно, Вы что-то весьма ценное уносили с собою».

В высшей степени трогательны и картины деятельности княжны в основанной ею общине сестер милосердия, и о том, как она личным примером учила их деятельной любви к ближнему. «Однажды, – рассказывает О. Д. Пистолькорс, – Мария Михайловна вынуждена была перевязать рану больному с таким невыносимым запахом, что при одном приближении к этому несчастному страдальцу многие лишались чувств. Мария Михайловна отошла к окну и, устремив взор к небесам, молила, чтобы Господь помог ей увидеть в этом больном страждущего Христа и, после краткой молитвы, с любовью подошла к больному, сделав требуемую перевязку и облегчив его страдания»[41]41
  О. Д. Пистолькорс. Памяти княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой, стр. 3. – Прим. автора.


[Закрыть].

«Как-то раз Мария Михайловна вошла в церковь, где крестили ребенка очень бедных родителей. Ребенок дрожал от холода. Мария Михайловна сняла с своих плеч дорогую шаль, подаренную ей ее матерью, покрыла ею ребенка, прося женщину, державшую его, только об одном, чтобы не продавали этой шали»[42]42
  О. Д. Пистолькорс. Памяти княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой, стр. 4. – Прим. автора.


[Закрыть].

«Другой раз княжна Дондукова ехала в вагоне с одной бедной больной, которая не имела достаточно теплой верхней одежды. Она сняла с себя шубу, отдала ее бедной женщине, а сама, прибыв на станцию, попросила у начальника станции тулуп, в котором и доехала до своей общины, находящейся от станции на расстоянии 100 верст»[43]43
  Там же.


[Закрыть].

Таких случаев приведено в воспоминаниях О. Д. Пистолькорс много, и я не буду их повторять, отсылая интересующихся ими к этим воспоминаниям.

Сообщения эти глубоконазидательны и интересны, но еще назидательнее и интереснее их психология.

Вот то, чего ищут и не находят, отсутствием чего страдают и томятся, невольно думалось, читая эти рассказы… Вот то, чего недостает вокруг нас…

Нужна именно эта тишина и скромность и в молитве и в деле служения ближнему, эти маленькие незаметные подвиги любви и милосердия, и нужно, чтобы о них никто не кричал и никто не знал.

До чего была далека княжна Дондукова от шума, создаваемого ее служением ближнему, как инстинктивно она сторонилась от всего, что бы могло ее «прославить»!.. В этих движениях сказывалось так много женственности, так много неуловимого изящества и красоты.

Ее смирение было так велико, что не позволило ей даже стать во главе созданной ею общины, и она работала и трудилась в ней в качестве скромной сестры милосердия, ничем не отличаясь от прочих сестер-крестьянок местной деревни.

Впрочем, не только одно смирение руководило в этом случае мудрою княжною.

В противуположность инакомыслящим, княжна боялась создавать искусственные препятствия, задерживающие высокие порывы сердца, и давала им самый широкий простор. Всякие «системы», всякая «планомерность» – страшили ее, и она была далека от мысли распределять роли, далека от всего того, что рождало в итоге величавую внешность и пустое содержание. Не руководство, не надзор, не направление работы, а личный подвиг, личный труд, личное участие и, при этом – тишина и скромность – в молитве и деле служения ближнему – вот что было нужно и важно в глазах Марии Михайловны.

Здесь сказалась сила ее веры. И невольно хочется спросить – да разве может быть иначе, – разве вера в Бога не связана с сознанием своей виновности пред Ним и своей немощи! Но тогда зачем же всё то, что отражает веру в могущество власти или собственную силу, веру в обычай или форму, но только не веру… в Бога!?

Второй период деятельности княжны Дондуковой заканчивается на театре военных действий в русско-турецкую войну…

«Один Господь знает, сколько она провела бессонных ночей, – пишет О. Д. Пистолькорс[44]44
  О. Д. Пистолькорс. Памяти княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой, стр. 5. – Прим. автора.


[Закрыть], сколько положила там своих сил и здоровья, скольким душам принесла утешение и облегчение в страдании»… «Тревожные, бессонные ночи уходят на перевязку раненых, писание солдатских писем, дежурства», – пишет Н. Брешко-Брешковский в своей «Памяти великой души»[45]45
  «Биржевые Ведомости», 18 сентября 1909 г., № 11318. – Прим. автора.


[Закрыть], вспоминая этот период деятельности княжны Дондуковой-Корсаковой.

Здесь, в этом подвиге, сказалась свойственная душе княжны Марии Михайловны потребность бежать навстречу горю и страданию ближнего и хотя чем-нибудь облегчить его… Она перестала уже замечать препятствия во вне, все эти препятствия как бы не существовали для нее, она бежала туда, где слышала вопли о помощи, где видела смерть, где чувствовала горе… И здесь, с новою силою, сказывалась ее могучая вера в Христа и в Его помощь. И опять хочется спросить – да разве может быть иначе, разве тот, кто действительно верит, соразмеряет свои собственные силы, считается ли с окружающей его внешностью, оглядывается ли на сильных мира, ожидает ли от них помощи и поддержки, а тем более громко кричит ли о ней.

Нет, тишина и уединение – вот сфера не только великих мыслей, но и великих дел.

5

Третий и наиболее плодотворный период деятельности княжны Марии Михайловны был ознаменован ее служением тюремным заключенным.