Текст книги "Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине"

Об этой стороне ее деятельности уже не приходится говорить как о заурядном служении ближнему… Это был уже тяжкий крест, добровольно на себя взятый, это был подвиг, на который могли быть способны только самоотвержение и героизм.

А там, где на одной стороне – порыв, чистота, самоотвержение и героизм, т. е. та вера, какую мы просим у Бога и какую требуем от людей, там на другой стороне – недоумение, сомнение, подозрение, ненависть, т. е. то, что отнимает эту веру и часто убивает ее…

Неудивительно, поэтому, что этот период деятельности княжны Дондуковой вызывал наибольший соблазн со стороны тех, кто видел только внешнюю сторону этой деятельности и не мог или не хотел рассмотреть мотивы последней.

Впрочем, это не было удивительным еще и по другим причинам.

Я уже говорил в начале своих воспоминаний о том впечатлении, какое производила деятельность Марии Михайловны на лиц непосвященных, на всех, кто только слышал о ней, но не знал княжны Дондуковой, ни того, что ею руководило в ее деятельности.

Чем вызывался интерес к такой деятельности, каковы были импульсы ее, каковы были ее цели?.. Если такими целями было желание помочь осужденным преступникам, то, в большинстве случаев, помощь являлась уже запоздавшей и, потому, ненужной, думали другие, если же такою целью было желание облегчить положение политических заключенных, то участие к ним княжны Дондуковой могло вызвать лишь нежелательный соблазн, и достигло бы только обратных целей.

Так думали, так говорили; говорили то шепотом, то, наоборот, громко кричали.

Княжна же Дондукова молчала и в молчании творила свое великое дело любви, любви к Богу, той любви, какая позволяла ей слышать голос Бога и повиноваться ему. Я не знаю, когда именно пробудился у Марии Михайловны интерес к тюремной деятельности. Но, очевидно, что он увеличивался постепенно, по мере ее духовного роста.

Нужно иметь только доброе сердце, чтобы помочь тому горю, какое бросается в глаза и громко кричит о себе. Нужно обладать уже бо́льшим, чтобы отыскать такое горе и остановить на нем свое внимание, суметь подойти к нему, когда оно стыдливо прячется от вашего взора. Здесь одной сердечной доброты часто бывает недостаточно. Здесь уже требуется то, что дает только вера, требуется не мимолетный порыв, а любовь. И тем больше нужно любви, чем труднее такие поиски…

Как ни велика была связь княжны Дондуковой с основанной ею общиною сестер милосердия, но мы видели, что стоны раненых на поле битвы в русско-турецкую войну оторвали ее от любимого дела и призвали в действующую армию, на театр военных действий, в качестве сестры милосердия. Что это было такое? Не всё ли равно, казалось бы, где служить ближнему, где перевязывать раны больным! И хотя порывы не рассуждают, и там, где рассуждение, там нет порыва, но в данном случае была та присущая Марии Михайловне потребность бежать на помощь, какая так отличала ее.

Община обеспечена не только капиталом, но и личным составом, жизнь ее вошла в колею, а там, где-то далеко, где гибнут люди, где страдают и умирают, может быть, есть недостаток в сестрах милосердия… И вот этой мысли, этого предположения, быть может, даже ошибочного, было достаточно для того, чтобы преградить путь дальнейшим рассуждениям, дальнейшим перекрестным вопросам. Как характерна эта «торопливость», эта тревога, в противовес спокойствию шаблона!

Кончилась турецкая кампания, и княжна очутилась в Петербурге, проживая у сестры своей Надежды Михайловны Янович.

К этому времени княжна не имела уже никакого личного состояния… Всё, что было – было роздано… «Мешало и пугало», – говорила княжна, когда слышала нескромные вопросы о своем когда-то громадном состоянии.

Не было у княжны и личной жизни, как, впрочем, и никогда не было, ибо о себе она никогда не думала, проявляя в этом ту смелость, на какую способна только живая вера.

Заповедь Христа… «отвергнись себя… и иди вслед за Мною…» княжна выполнила буквально.

И удивительно ли после этого, если забота об облегчении телесных и душевных страданий сменилась у нее заботою об облегчении страданий «духовных» и преимущественно сосредоточивалась на последних… Княжна умела уже не только замечать эти страдания, тонкие и едва уловимые, но и больше этого, умела их утолять.

Страдание! Это один из ниспосланных на землю моментов вечности. То содержание, какое обнимается сущностью этого понятия, заключает в себе так много элементов движения по пути к истине, добру и красоте, что страдание является одним из наиболее звучных аккордов вечной жизни.

Да, это так! Но как много нужно для того, чтобы понять это, чтобы не только согласиться с таким положением, а почувствовать правду его, усвоить его так, чтобы найти в себе решимость двигаться к добру, к истине, красоте этим крестным путем.

Как много нужно для того, чтобы не спрашивать, почему истина, добро и красота, т. е. то, что дает содержание жизни, дает ей смысл, дает, наконец, силу жить – лежит в конце именно этого пути, залитого слезами, полного горем и страданиями… и зачем это нужно?.. И разве нет иного способа для того, чтобы обострить душу, сделать ее более чуткой и отзывчивой, приобрести умение видеть душу другого и жить ее жизнью?!

И княжна Дондукова не спрашивала, а молча, безропотно и… может быть, даже… радостно двигалась вперед по этому тернистому пути. И чем дальше двигалась вперед, тем, может быть, больше радовалась. Принято думать, что есть счастье и в несчастии, есть радость и в страдании… Может быть, по этой теории следовало бы не только допустить, но утвердительно сказать, что и княжна Дондукова радостно шла по своему тернистому пути и не замечала его терний… Не знаю, может быть… Но всё же, мне кажется, что нет на земле условий, способных уничтожить ощущение страданий даже в том случае, если бы этих последних вовсе не существовало. Нет, потому что источник этих ощущений не во внешности, а в нас самих, в нашей душе, всегда тоскующей и тревожной, всегда ищущей и мятежной. И чем более мы одиноки, тем ближе к этому источнику, тем интенсивнее ощущение этих страданий. И не дано их уничтожить ни сознанию расточаемого вокруг себя блага, ни чаяниям грядущего блаженства, ни уверенности в конечной победе…

То, что переживает такая чистая душа в своем одиночестве, то известно лишь ей одной и Христу, сказавшему: «Душа Моя скорбит смертельно»…

Я не возбуждал бы этого вопроса, если бы мне не казалось, что мы привыкли связывать всякую победу духа – с торжеством, с радостью, если бы не заходили еще дальше, обещая непременную радость в конце достигнутой цели. Как будто радость есть свидетельство победы, а страдание – свидетельство поражения, как будто победитель ближе нам, чем страдалец, как будто страдания уменьшают значение подвига и обесценивают его! Как это мнение ошибочно, и как не нужны, как бесполезны и даже вредны попытки смягчать суровость страданий, их боль – обещаниями грядущих радостей. Заслуги этих чистых людей не в том, что они прониклись этими обещаниями, а в той красоте их души, какая не содрогнулась при встрече с страданиями, не отвергла их от себя, хотя и могла бы это сделать, если бы осталась на земле, вместо того, чтобы стремиться в высь, к своей небесной родине, к Вечной Красоте, где царят иные законы, где уже не нужно искать правды, где нет уже одиночества – сферы таких исканий. И, если можно говорить о заслугах этих чистых людей, то менее всего связывая такие заслуги с внешними результатами, какие могут быть, но могут и не быть вовсе, а в чувстве глубочайшего уважения склоняясь пред их личными страданиями. В этих страданиях – центральное место их подвига. Не в конечных результатах победы и даже не в самой победе, а в красоте импульса и героизме духа, в тех нежных движениях души, из коих сотканы ее порывы, делающие самоотвержение величайшим результатом, пред которым бледнеют все прочие, как бы велико ни было их практическое значение. Такое самоотвержение, если и дает радость, то радость иного происхождения, радость, способную охватить в своем сознании самодовлеющую идею Вечной Красоты, но не способную заглушить страданий личной немощи. И чуткая душа княжны Дондуковой тянулась к страданиям своих ближних и шла именно к тем, кто менее всего мог рассчитывать на сострадание, кто не только был одинок и всеми покинут, но и мучился сознанием, что справедливо покинут. Внешняя помощь, действительно, может быть запоздалой и ненужной. Но та помощь, с какою являлась в тюрьмы княжна Дондукова, те движения ее души, какие выражались в ее порывах разделить страдания одиночества тюремных сидельцев и, если не спасти от отчаяния, то хотя бы напомнить им о том, что их страдания находят отклик в ее душе, что они не одиноки, что есть люди, которые помнят и думают о них – эта помощь никогда не может быть запоздалой. И кто знает, сколько несчастных спасено княжною Дондуковой от духовной смерти, сколько страдальцев, глядя на добровольные страдания княжны, познавало значение переносимых ими страданий, начинало видеть в них тот смысл, какой раньше ими не замечался, видеть просветы, загораться надеждою, проникаться верою, чувствовать любовь.

6

Всякий раз, когда я думаю о словах Христа: «Не судите, да не судимы будете», я поражаюсь не только высотою сокрытой в них любви Христа к людям, но и нахожу в них всё новые мысли. Как мало нужно для того, чтобы увидеть недостатки ближнего, и как много нужно для того, чтобы суметь заглянуть в душу другого и сквозь толщу греховных наслоений увидеть в ней отражение образа Божьего. И как часто, осуждая других, мы не только свидетельствуем о том, что сами ничего не имеем, но и отталкиваем от себя, делая именно то, от чего нас предостерегала любовь Христова, во имя нашего же блага.

Умение княжны Марии Михайловны заглядывать в душу другого и видеть в ней то, чего даже он сам не замечал, – было изумительным. Нужно сказать, что, посещая тюремных заключенных, княжна не ограничивала своей заботы о них только беседами с ними, пробуждая у них угасшую веру, вливая надежду, разогревая в ожесточенные сердца любовь к ближнему, но заботилась о них и по выходе из тюрем, пристраивая их на места и обеспечивая им возможность материального существования.

Мне припоминается по этому поводу одна из бесед с Марией Михайловной, когда она, со свойственным ей юмором, рассказывала о том, как часто обращаются к ней с просьбами о помощи и рекомендации разные нуждающиеся люди, и как недоверчиво она относилась к просьбам тех, кто не был в тюрьме… Я невольно рассмеялся, глядя на милую старушку и ее блестящие прекрасные глаза, и оспаривал привилегию тюремных сидельцев на преимущественное к ним внимание, полагая, что большинство его не заслуживает.

Мария Михайловна озарила меня своею улыбкой и, указав на то, что страдания очищают душу, спросила: «А вы знаете историю Никонова?». Я не знал ее. Рассказ Марии Михайловны произвел на меня такое потрясающее действие, показал мне такую бездну страданий, какую не могло создать никакое воображение. Я сейчас еще слышу ее голос и образ Никонова как живой стоит предо мною.

К счастию, история Никонова, равно как и Ушакова, Храмова, Чучанова и др. занесены сподвижницею и верным другом княжны Дондуковой – Еленою Андреевною Вороновою в ее замечательный сборник рассказов «Люди – Братья» (СПб., 1909 г.). Без содрогания, без слез нельзя читать этого сборника. Там не только знание жизни, тонкая наблюдательность и глубокое знание души человеческой, но и более этого – там любовь и притом такая, на какую только способен человек. Я не в силах передать впечатление этих рассказов: эта книжка должна быть прочитана.

Сознательное христианство, проведенное в жизнь, неразрывно с тем состоянием благодушия, какое не только светит, но и греет. Возле таких людей всегда хорошо, и эти люди дороги нам часто только фактом своего существования. Что же должны были чувствовать Никоновы, Чучановы, Храмовы и подобные им страдальцы при одном приближении к ним таких людей, как княжна Мария Михайловна или Елена Андреевна Воронова!

В чем же секрет их влияния?

Княжна Мария Михайловна была слишком убеждена в силе имени Христова, какое знала не только со стороны эстетической, но и стороны Его могущества, в силе молитвы и в личной немощи, чтобы идти к заключенным с готовыми речами, заранее составленными, пользоваться теми шаблонами, за которыми чувствуется вера в себя, в свою силу и призыв верить этой силе.

Вот что она писала в своем дневнике:

«Сын человеческий, Господь наш Иисус Христос после воскресения Своего являлся ученикам, входя в затворенные двери, и когда мы встречаем затворенную дверь сердец человеческих, то имеем чрез Иисуса Христа доступ к сердцам даже ожесточенных людей, когда отказываемся от собственных душевных стараний помочь людям. В телесных болезнях, семейных скорбях нам может подсказать собственное наше чувство, что говорить и делать; но в душевных страданиях ожесточенных преступников и неверующих людей один только Богочеловек Иисус Христос имеет силу изгонять злых духов в той области, в которой сатана, ангел тьмы, принимает вид ангела света для обольщения людей, отдалившихся от источника света – Иисуса Христа»[46]46
  О. Д. Пистолькорс. Памяти княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой, стр. 3–4. – Прим. автора.


[Закрыть].

Смирение княжны Дондуковой не позволило ей высказать эту мысль иначе, указав на то, что нужно уже самому духовно воскреснуть для того, чтобы получить возможность входить в затворенные злобою и ожесточением сердца злодеев и преступников.

Вот почему ее прикосновение к ранам других не только никому не причиняло боли, а облегчало эти боли. Ее появление в тюремных помещениях и больницах вносило так много света в ожесточенные сердца, что они тянулись к Марии Михайловне уже без зова, без ее призыва. И нужно было видеть, какая материнская любовь светилась в глазах Марии Михайловны, когда ей удавалось вызывать слезы раскаяния, сокрушение о содеянных грехах. И плакали не только неразумные юноши, несчастные жертвы злой воли других, но и закоренелые преступники.

Вскоре после ее смерти, в одной из СПБ. газет появилась заметка под заглавием «Добрая Самарянка». Она приведена в воспоминаниях О. Д. Пистолькорс (стр. 6). Вот что пишет автор заметки о княжне Дондуковой:

«Об этой подвижнической деятельности княжны Дондуковой-Корсаковой можно говорить лишь теперь, после ее кончины. При жизни Мария Михайловна не любила, чтобы говорили и писали о ее подвигах добра и милосердия, и, зная всё это, многочисленные друзья и почитатели щадили ее скромность. Между тем не один человек был спасен княжною Дондуковой-Корсаковой от виселицы и каторги. Уже одним посещением тюрем и тюремных лазаретов княжна действовала благотворным образом на озлобленные души самых закоренелых преступников, будила в них добрые чувства и раскаяние.

Она вызывала у заключенных своими беседами воспоминания о том времени, когда они были чисты и непорочны[47]47
  Курсив наш. – Прим. автора.


[Закрыть]. Вот Мария Михайловна появилась в одно прекрасное утро в лазарете одиночной Выборгской тюрьмы, села около койки тяжело больного и повела свою обычную тихую беседу о неизреченной любви Спасителя о грешных людях… Койку занимал почтово-телеграфный чиновник Вячеслав Чучанов, обвинявшийся в том, что перехватил телеграмму на крупную сумму вместе с двумя товарищами. Несмотря на свою слабость, Чучанов встал во время беседы старушки, точно повинуясь какой-то силе, и жадно вслушивался в каждое ее слово. Его убеждали присесть, но он не соглашался. С таким же вниманием и благоговением слушали княжну и другие заключенные, совершенно преобразовываясь»…

К сожалению, приведенное сообщение весьма кратко и способно даже вызвать упреки в излишней сентиментальности… И в самом деле, чье доброе внимание может привлечь, напр., картина вооруженного нападения на завод – преступление, в коем обвинялся Никонов, – на чье участие может рассчитывать Чучанов, и сто́ят ли они того, чтобы общество дарило их своим вниманием, тем больше участием?

Не отражается ли в таком отношении к ним столь свойственная русскому человеку жалость к преступнику и равнодушие к жертве его?!

Так и я думал.

И потому, что я так думал, я и прошу теперь всех, кому попадется в руки эта книжка, – прочтите сборник Е. А. Вороновой «Люди – братья», достать его можно в каждом книжном магазине Петербурга или у автора (Петерб. сторона, Подрезова улица, 19) и не выносите приговора этим несчастным прежде, чем не узнаете, что толкнуло их на преступление.

Внешность и преступника и преступления так часто обманчивы!

Я хотел цитировать этот сборник, но это оказалось невозможным, хотел включить его рассказы в свои воспоминания о княжне Марии Михайловне, но и это оказалось невозможным. В первом случае сокращение испортило бы их, во втором случае – они заняли бы здесь много места. И мне остается лишь просить прочитать их. Эти рассказы так образно и живо рисуют не только быт тюремных сидельцев, но и дополняют биографию Марии Михайловны, показывая ту область, какая была сферою ее жизни, работы и мысли.

7

Мысль, что наши порывы, идейные стремления могут остаться непонятыми, а наши труды не принесут плода, не будут оправданы – губит часто лучшие начинания, заставляет нас часто опускать руки. Это несомненно одна из тех роковых мыслей, какая внушена нам дьяволом, который лучше нас знает, что и великие мысли и великие дела не только зарождаются в уединении и тишине, но и по самому своему существу, по своей природе, не могут явиться результатом коллективной работы, результатом техники, или того, что зовут «дружным усилием». В высшей степени, поэтому, интересно узнать, какие же плоды дала деятельность княжны Марии Михайловны, ее упорная, столь тяжелая и в то же время неблагодарная работа. И могла ли эта деятельность вообще оставить по себе какой-нибудь след, иметь практическое значение, независимое от того, какое связывается с воспоминанием о личности Марии Михайловны, и касается только ее одной.

Личные отзывы о княжне Дондуковой лиц, с которыми она находилась в общении – лучшие ответы на поставленные вопросы.

Вот что пишет о Марии Михайловне в своей книге «Шлиссельбургская крепость» И. П. Ювачев (И. П. Миролюбов)[48]48
  Глава XXVIII–XXX, стр. 211–227. – Прим. автора.


[Закрыть].

«Говоря о заключенных последнего времени в Шлиссельбургской тюрьме, нельзя обойти молчанием участие в их судьбе одной 78-летней старушки.

Когда нужда ближнего слишком очевидна, когда видим горе на улице, мы еще скоро отзываемся на помощь. Но если голодные, больные, холодные, страждущие скрыты за стенами, мы довольно спокойно проходим мимо, довольствуясь одним добрым пожеланием по адресу несчастных. К счастью, есть люди, которые не ждут, пока к ним протянется за помощью рука какого-нибудь случайно подвернувшегося бедняка, а сами ищут убитого горем и без его просьбы спешат к нему на помощь.

В петербургском великосветском обществе есть несколько самоотверженных женщин, которые время от времени проникают чрез крепкие стены темницы и по мере своих сил помогают несчастным заключенным. Одна из них, княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, почти всю свою долгую жизнь неослабно заботится о страждущих в тюрьмах и острогах. Эта почтенная старушка, узнав об условиях жизни шлиссельбургских узников, стала усиленно хлопотать о разрешении ей посетить их. Сначала ей ставили в этом всевозможные препятствия; когда же княжна изъявила желание самой быть заключенной в Шлиссельбургской крепости, лишь бы только жить одною жизнью с политическими узниками, удивительная самоотверженность женщины тронула сердца высших властей, и они разрешили ей навещать шлиссельбургскую тюрьму во всякое время.

Помимо заботы о тюремных страдальцах, личность Марии Михайловны сама по себе очень оригинальна и интересна. Не задаваясь сейчас целью писать полную биографию княжны, я все-таки считаю нужным передать здесь несколько моментов из ее жизни, а главное – как она подошла к неприступным для обыкновенных смертных твердыням Шлиссельбургской крепости…

Мое знакомство с Марией Михайловной произошло в начале 1902 года. Однажды, в небольшом кругу ею приглашенных лиц, я рассказал об условиях пребывания заключенных в Шлиссельбургской тюрьме. Княжну более всего в моем рассказе поразило, как это можно, чтобы в христианском государстве не позволяли заключенным ходить в церковь на богослужение.

Много сокрыто в политических тюрьмах от глаз людей крепостными стенами Петропавловки и Шлиссельбурга, и мы долго не могли обсуждать установленные там порядки. Но вот в распоряжениях тюремной администрации нашлось такое слабое место, которое не прикроешь никакими объяснениями: политических заключенных в столичной крепости, так же как и в Шлиссельбурге, в продолжение многих лет не пускали на богослужение в церковь. Такое ничем не оправдываемое насильственное лишение возмущает христианскую душу. Обыкновенно очень любят отговариваться тем, что политические заключенные, как атеисты, не желают ходить в церковь. Но это неправда. В мое время по праздникам все клетки в тюремной церкви Дома предварительного заключения были заняты политическими. Даже не хватало этих клеток с решетками, и заключенные пользовались ими поочередно. Известно мне, что в первые годы в Шлиссельбурге целая группа заключенных исповедовалась и причащалась в особо отведенной камере у крепостного протоиерея о. Иоанна Флоринского. Казалось бы, с христианской точки зрения, надо не отказывать заключенным, а, напротив, привлекать их к общению с Церковью, тем более, что они сами пожелали того. Понятно, религиозно настроенная Мария Михайловна взволновалась:

– Вот брешь, – решила она, – чрез которую надо проникнуть в Шлиссельбургскую крепость.

С этого времени Мария Михайловна начала исследовать почву этого вопроса. Выслушивая отовсюду выражения сочувствия, однако какого-либо серьезного содействия княжна ни от кого не получила в продолжение целого года.

Вечером 4 ноября 1903 г. Мария Михайловна сделала мне признание, что она хочет сама быть заключенной в Шлиссельбургской тюрьме, чтобы посильно помогать там несчастным узникам.

Помню, я недоверчиво покачал головою и счел ее желание за неосуществимую затею. Но вот мне говорят, что Мария Михайловна 10 ноября уже была у министра внутренних дел В. К. Плеве и будто нашла у него полное сочувствие ее мысли – устроить церковь для шлиссельбургских заключенных. Однако, нужно было по крайней мере полгода усиленных хлопот и напоминаний, чтобы сочувствие министра перешло в канцелярию и там было оформлено хотя бы в виде какой-нибудь бумаги. Вопрос поставлен был так: нельзя ли для устройства церкви приспособить историческую Светличную башню, имея в виду, что всех заключенных надо делить на два не сообщающиеся между собою отделения, то есть в одном будут заключенные Новой тюрьмы, в другом – Старой.

Съездила комиссия в Шлиссельбург, осмотрела башню и решила, что сооружение в ней церкви обойдется довольно дорого, потому что придется для рабочих сделать особый пролом во внешней крепостной стене. Во всяком случае, вопрос о церкви был принят к сведению.

Несколько позже Мария Михайловна получила другое уведомление: ей разрешается посетить заключенных Шлиссельбургской тюрьмы. То, чего не могли добиться родные заключенных в продолжение двадцати лет, Мария Михайловна получила через семь месяцев. Удивлялись жандармы, что все их препятствия для внешнего мира так легко разрываются слабой старушкой; но еще более были поражены ее неожиданным посещением сами заключенные. Сначала они не могли придумать объяснения ему, но, познакомившись с нею, сразу поняли, что ею руководила в этом случае исключительно христианская любовь.

У В. Н. Фигнер невольно вырвалось восклицание:

– Как вас пропустили к нам?

Вера Николаевна долго плакала при первом свидании с княжной, Николай Александрович Морозов тоже был очень взволнован и обрадован при ее посещении. Была она еще в тот памятный день, 30-го июня 1904 г., у М. В. Новорусского и у М. Ю. Ашенбреннера. Сопровождавший княжну комендант, после четырех-пяти свиданий, рекомендовал ей пока прекратить свой первый обход заключенных, чтобы они могли между собою переговорить, поделиться своими впечатлениями от беседы с новым лицом. В самом деле, не успела еще княжна выйти из тюрьмы, как по всем камерам поднялся сильный шум перестукивания узников через стены.

Я не стану говорить, сколько Мария Михайловна внесла надежды, радости и утешения в мир несчастных страдальцев. Об этом пусть они сами нам расскажут более подробно.

Потом, года через два, я расспрашивал некоторых шлиссельбуржцев о первых посещениях Марии Михайловны, и вот что мне поведал один из них:

– Княжна Дондукова-Корсакова первая бросила бомбу в твердые стены Шлиссельбургской крепости. Она первая пробила в них брешь, и много лет хранимый тайник, наконец, раскрыл свои двери и дал свободу узникам.

Дней через десять после ее первого посещения новая неожиданность для заключенных – приезд к ним петербургского митрополита Антония. Раньше, в продолжение двадцати лет, они видели у себя только должностных лиц, а тут вдруг явились и княжна и митрополит по своей инициативе. Не признак ли это, что непроницаемые шлиссельбургские стены значительно ослабели? У заключенных явилась понятная надежда на скорое освобождение. Их новое настроение, очевидно, не ускользнуло от тюремной администрации, потому что 13 и 14 июля под каким-то предлогом Марии Михайловне было отказано в свидании с ними. А тут еще, 15 июля, был убит В. К. Плеве, который разрешил ей иметь эти свидания. Княжна вернулась в С. – Петербург, но она ни на минуту не оставляла мысли о своих новых друзьях. 26 июля она едет к товарищу убитого министра и просит подтверждения раньше данных ей полномочий. Но этого ей не нашли нужным сделать. Тогда она решается на более сильное средство – обратиться с прошением непосредственно к Государю. Не прошло и двух недель, как ее желание было удовлетворено. Мало того, временно управляющий министерством, П. Н. Дурново, дал ей право видеться с В. Н. Фигнер наедине и передать некоторым заключенным выбранные ею иностранные книги.

Чтобы поделиться со мною своею радостью свидания с шлиссельбуржцами, Мария Михайловна прислала мне, 14-го августа, часть подарков, полученных ею накануне от В. Н. Фигнер: букет цветов, два огурца и корзинку ягод (крупная земляника, клубника, черная смородина и малина). Осенью того года различные подарки заключенных Марии Михайловне сыпались как из рога изобилия: от В. Н. Фигнер – изящная шкатулка, от Н. А. Морозова – прибор для определения положения созвездий на небе в любое время года, от М. В. Новорусского – точеный костяной крест. Кто спешит ей передать первые крупные яблоки, кто – кропотливо сделанный гербарий, кто – точеную коробочку, кто – вазу. Они старались каждый по-своему выразить свое внимание и благодарность неутомимой княжне за ее старания внести в их жизнь какую-либо отраду.

Несмотря на свои почтенные годы, в это время Мария Михайловна поражала своих знакомых бодростью и энергией. Кто бы мог подумать, что эта высокая восьмидесятилетняя старуха, делающая пешком большие концы по городу, в молодости была не один раз приговорена врачами к смерти. Встречаемые ею препятствия не только не ослабляли ее энергии, но, напротив, окрыляли ее новыми силами и давали ей повод к более смелым и решительным шагам. С настойчивою и умною княжною трудно было бороться.

Посещая заключенных в Шлиссельбургской крепости, Мария Михайловна не забывала и другую цель – устройство для них церкви. Собственно, она не настаивала на постройке новой церкви и не указывала на одну из имеющихся в стенах крепости. Этот вопрос она всецело предоставила решать самой администрации. Для нее было важно, чтобы заключенные присутствовали на богослужении.

В сентябре 1904 г. страшная пасть Шлиссельбургской крепости снова раскрылась, чтобы выпустить еще троих узников: В. Н. Фигнер, М. Ю. Ашенбреннера и В. Гр. Иванова. Однако, радость Марии Михайловны по этому поводу была опечалена известием: Вера Николаевна ссылается в холодную Неноксу, Архангельской губернии.

В октябре месяце княжна была снова огорчена: ссылаясь на перемену министра, тюремная администрация опять не пустила ее в Шлиссельбургскую крепость. Снова хлопоты, опять хождения в министерство внутренних дел… И хотя не так скоро, Мария Михайловна все-таки разорвала все препятствия и в декабре месяце она снова едет навестить своих друзей в Шлиссельбургской крепости.

Между тем Мария Михайловна не забывает и ссыльную В. Н. Фигнер. Сначала она вступает с ней в переписку, а затем 17 января следующего 1905 года княжна отправляется к ней в далекую Неноксу. Она застала сосланную страдалицу больною от цинги и расстройства нервов. Оторванная от старых друзей, Вера Николаевна очутилась под постоянным надзором солдат в холодном селении на берегу Белого моря. К тому же немало ее огорчали местные интриги досужих людей. Например, распустили несообразный слух, что священник в Неноксе за царским молебном во всеуслышание произнес многолетие В. Н. Фигнер. Казалось бы, на такие вздорные слухи не следовало обращать никакого внимания, между тем в Архангельске ему придали серьёзное значение, пошли запросы, поднялась переписка. Мария Михайловна встревожилась и поехала в Архангельск, а оттуда в Петербург (19 марта) засвидетельствовать лично пред власть имеющими, что ничего подобного не было в Неноксе, и священник там – образец скромности и смирения.

Раз появившись на берегах Невы, понятно, Мария Михайловна опять ищет свидания с заключенными в Шлиссельбурге. Ей разрешили, но с некоторыми, к ее печали, ограничениями: беседовать с заключенными можно только в присутствии коменданта, а приносимые ею книги отдавать ему на цензуру.

В это время Мария Михайловна провидела для них нечто лучшее: пора для шлиссельбургских узников назначить определенные сроки. А так как максимальный срок каторжных работ в нашем законодательстве – двадцать лет, то следовательно, все они должны быть выпущены теперь же немедленно. С этою мыслью она едет к одной из великих княгинь, обращается к разным сановникам. Но… в высших сферах нашли, что в настоящее тревожное время нельзя выпустить старых поборников свободы, увенчанных ореолом мученичества.

В Шлиссельбурге тоже не всё обстояло благополучно. Там княжне довольно-таки прямо заметили, что авторитет тюремной власти, после ее посещений заключенных, поколебался. Они, дескать, позволяют себе выходить из послушания, опираясь на защиту в С. – Петербурге.

Опять конфликт, опять новые переговоры в министерстве…

Я не рассказываю всех перипетий борьбы Марии Михайловны во всех подробностях. Это привело бы меня к длинному описанию, с одной стороны, разных некрасивых придирок, канцелярских закорючек, вежливых обещаний, а иногда и резких отказов, с другой – хождений по министерствам, усиленных просьб, нравственных мук за других и молчаливого перенесения личных обид… Ежедневно к вечеру княжна ужасно изнемогала и физически и нравственно; но на другой день рано утром, «забывая свое метрическое свидетельство», она уже идет по новым мытарствам.