Текст книги "Государство. Что о нем пишут философы"

4. Искушение
Августин, Иоанн Златоуст

Аврелий Августин (354–430) – христианский епископ, про которого говорили, что если кто хвалится, что прочел все его сочинения, то лжет. Действительно, Августину пришлось заниматься организацией всего – и жизни епархии, и миссии, и разных отраслей богословия, и везде он был пламенным и продуктивным. Власть епископа для него была испытанием во всех смыслах, и, чтобы пройти весь квест жизни, ему пришлось написать сотни томов.

Аврелий Августин создает совершенно новую, христианскую концепцию власти. Согласно Августину, существует только одна власть в собственном смысле – власть Бога. А власть законов природы или власть царей и чиновников – условная, временная, ограниченная.

Августин резко размыкает понятие власти и относит его не только к управлению государством, но и ко всеобщим законам: звезды тоже повинуются власти Творца и выполняют свои обязанности, властные над обстоятельствами. Так, звезды повелевают мореходами, прокладывающими путь по звездам. При этом «власть звезд» нельзя понимать вместе с астрологами как неотменимую. Августин отрицает астрологию: ведь люди, родившиеся в один день, могут быть очень разными и по характеру, и по поступкам. Значит, в человеке есть свободная воля, в том числе он делает выбор: идти по звездам или запутываться в своих заблуждениях и упрямстве.

В каком-то смысле в системе Августина и Бог подвластен сам себе, поэтому всегда прав и, несмотря на всемогущество, не делает ничего дурного:

Ведь мы не подчиняем ни жизни Божией, ни предвидения Божия необходимости, когда говорим, что необходимо, чтобы Бог жил вечно и все знал заранее; так же точно, как не уменьшается Его власть, когда говорят, что Он не может ни умереть, ни ошибаться. Для Него это невозможно до такой степени, что власть Его скорее уменьшилась бы во всех отношениях, если бы это было для Него возможно. Он правильно называется всемогущим, хотя умереть и обмануться не может. Он называется всемогущим, поскольку делает то, что хочет, и не терпит того, чего не хочет; если бы последнее случилось с Ним, Он никоим образом не был бы всемогущим. Потому-то нечто и невозможно для Него, что Он всемогущ. Так же точно, когда мы говорим, что мы необходимо по доброй воле желаем, когда чего-нибудь желаем, мы говорим, безусловно, истину, и этим свою добрую волю не подчиняем необходимости, которая лишает свободы[4]4
   Творения / Блаженный Августин; cост. и подгот. текста к печати С. И. Еремеева. Санкт-Петербург: Алетейя; Киев: УЦИММ-пресс, 1998/1998. Т. 3, Кн. 1–13: О граде Божием. 595 с.


[Закрыть].

Августин исходит из того, что рано или поздно вся власть сойдется в единой точке – Граде Божием. Этот святой Град он противопоставляет Граду Земному, переполненному произволом и злоупотреблениями. Человечество постепенно движется ко Граду Божьему, Царствию Небесному, где законы неотделимы от благодати, а правила жизни – от любви.

А сейчас, когда Бог кому-то дает власть, а кому-то нет, Бог слушает только ведомые Ему самому замыслы. Например, Он может дать на время власть человеку злому, чтобы показать, к каким катастрофам приводит зло его страну. Земная власть тогда – не только причина происходящего, но и причиненное. Бог причинил ее, чтобы исправить, предупредить или наказать человечество, которое должно исправить свое поведение:

Итак, Дух жизни, Который оживотворяет все, и есть Творец всякого тела и Дух всякого творения – сам Бог, Дух во всех отношениях несотворенный. В Его воле верховная власть, которая помогает добрым расположениям воли духов сотворенных, судит расположения злые, приводит в порядок всяческие и некоторым дает власть, а некоторым не дает. Будучи Творцом всякой природы, Он также и Податель всякой власти, но не всякого расположения воли. Злые расположения воли не от Него, потому что они противны природе, которая получила бытие от Него. Итак, воле по преимуществу подлежат тела, – некоторые нашей воле, т. е. воле всех одушевленных смертных, и более воле людей, чем животных; некоторые же – воле ангелов; но все по преимуществу подчинены воле Бога, Которому подчиняется и воля всех, так как не имеет власти помимо той, какую дает Он. Таким образом, причина вещей, которая производит, но сама не производится, есть Бог. Другие же и производят, и производятся, каковы, например, все сотворенные духи, особенно же разумные. Причины же телесные, которые более производятся, чем производят, не должны ставиться в ряду причин, вызывающих явления; ибо они могут лишь то, что делает из них воля духов.

Понимание власти и как причины, и как причиненного было новаторским. Идея власти, идущей к Богу, способствовала разделению властей. Если Бог есть судья, то власть, постепенно движущаяся к Богу, должна быть не только законодательная и исполнительная, но и судебная. Хорошая земная власть и подчиняется законам, и толкует законы, и способствует строгому их исполнению.

Аристотель и Цицерон понимали суд как реализацию суждения, временный способ навести порядок. Если суд судил несправедливо, например приговорив Сократа к смерти, то с этим полагалось смириться, ради общей справедливой дисциплины. Надо подчиняться даже несправедливому суду, а уже потом честно и прямо осудить нечестного судью. Если не подчиняться суду, ты не будешь иметь права судить суд.

Августин же исходит из того, что честным человек может стать только с помощью Божией. Поэтому надо поддерживать судебную власть как отдельный институт. Пусть судебная власть будет у всех на виду: тогда все разглядят, в каком случае ее решения соответствуют воле Божией.

Власть, согласно Августину, тогда правильна, когда не повинуется суевериям или частным интересам. Она ни в коем случае не должна допускать коррупции. Но также она должна бороться и с любыми заблуждениями, даже довольно невинными.

Аврелий Августин здесь противопоставляет двух императоров: христианина Константина Великого и нового язычника Юлиана Отступника. Юлиан был нравственным человеком, в быту даже нравственнее Константина. Он был полновластным, никогда не подчинялся частным лицам, ненавидел коррупцию, и потому его нельзя было упрекнуть нравственно. Но Юлиан не любил христианство, считая, что оно приводит к отвлеченным интеллектуальным спорам, бесплодным интригам при дворе, новым конфликтам и чрезмерным притязаниям епископов на участие в системе управления. Решив возродить язычество, император сразу возродил и гадания, и устаревшие представления об устройстве мира, поэтому как политик потерпел крах. Он пал жертвой пробужденных им же заблуждений:

Так же и в отношении к отдельным лицам: дав власть Марию, Он же дал ее и Гаю Цезарю; дав Августу, дал и Нерону, дав Веспасианам, как отцу, так и сыну, императорам, отличавшимся в высшей степени привлекательными свойствами, Он же дал и Домициану, отличавшемуся крайнею жестокостью; дав (чтобы не перебирать последовательно всех) царствование Константину-христианину, Он же дал ее и Юлиану Отступнику. Святотатственная и проклятая страсть к гаданиям, пустоте которых последний предался, обманула его превосходные природные дарования мечтами о господствовании, когда он, в надежде на несомненную победу, сжег корабли, везшие необходимые съестные припасы; а потом, с горячностью увлекшись смелыми предприятиями и будучи очень скоро убит, оставил войско в неприятельских странах в крайне бедственном положении, так что оно не могло выйти оттуда иначе, как при условии перемещения границ Римской империи вопреки известному пророчеству бога Термина, о котором мы упомянули в предыдущей книге. Бог Термин уступил таким образом необходимости, хотя и не уступал Юпитеру. Всем этим управляет и распоряжается по своему благоусмотрению единый и истинный Бог. Таинственны основания этого управления и распоряжения, но неужели они несправедливы?

Августин намекает, что источником власти является народ. Граждане не просто объединяются вокруг каких-то гражданских целей, как считал Цицерон. Они всегда объединяются вокруг чего-то любимого, например любви к правосудию (бытовой справедливости) или к хорошему ведению хозяйства. Как только народ по-настоящему полюбит Бога, он станет народом Божиим, уже принадлежащим истинному порядку вещей, Царствию Небесному:

Если же народу дать не это, а другое определение, если сказать, например: народ есть собрание разумной толпы, объединенной некоторой общностью вещей, которые она любит, в таком случае, чтобы видеть, каков тот или иной народ, нужно обратить внимание на то, что он любит. Что бы, впрочем, он ни любил, если это собрание не животной толпы, а существ разумных, и если оно объединено общностью любимых ими вещей, оно не без основания носит и звание народа. Народ будет, конечно, настолько лучше, насколько он единодушен в лучшем, и настолько хуже, насколько единодушен в худшем. По нашему последнему определению римский народ действительно есть народ; и дело его, без всякого сомнения, есть дело публичное – республика. Что любил этот народ в свои первые и последующие времена и вследствие каких нравов, дойдя до жестоких возмущений, а от них до союзнических и гражданских войн, пошатнул и расстроил это единодушие, составляющее некоторым образом здоровье народа, о том свидетельствует история. В предыдущих книгах мы многое привели из нее.

Из этого, однако же, не следует, чтобы он не был народом или чтобы дело его не было республикой, пока остается какое бы то ни было собрание разумной толпы, объединенной общностью вещей, которые любит. А что я сказал об этом народе и об этой республике, то нужно считать за сказанное мною и за мой образ мыслей о народе и республике афинян или каких-либо других греков, о народе и республике египтян, о том первом Вавилоне ассирийцев, когда в народном управлении своем держали они малые и великие царства, и о всяком другом каком бы то ни было народе. Вообще, град нечестивых, который не находится в повиновении у Бога, повелевшего, чтобы жертвы приносились только Ему одному, и в котором вследствие этого душа правильным образом не повелевает телом, а разум – пороками, чужд истинной справедливости.

Согласно Августину, власть неотделима от подчинения. Но в Боге есть способность подчиняться, а не только подчинять. Сам Бог, воплотившись как Иисус, показал умение подчиняться обстоятельствам. Поэтому человечество может подражать Богу, в том числе реформируя власть.

Так, христианское человечество должно учредить независимую судебную власть по образцу Бога-Судии. Оно должно обеспечить сменяемость власти по образцу христианской общины, в которой все общее и никто не стремится к первенству. В настоящем христианстве все любят лучшее, и поэтому тиран никого не прельстит мнимыми ценностями вроде богатства. Так рождается идея народного суверенитета, которая противопоставлена соблазнению народа, когда порочные люди принуждают праведников к соучастию в своих пороках, а тиран показывает злостный пример вседозволенности.

Немного по-другому рассуждал другой христианский епископ, уже греческий, а не латинский, современник Августина, Иоанн Златоуст (347–407). Он был любимым в народе оратором. Но из-за придворных интриг император отправил его в ссылку.

Иоанн Златоуст считал, что где власть, там соблазны. Он предпочитал власти «любомудрие» – философское отношение к вещам: от всего держаться на расстоянии, обо всем судить объективно. И чиновник, достигнув власти, оказывается ближе к искушениям, и народ, шантажирующий чиновников и капризничающий, тоже поддается злу. Поэтому Иоанн Златоуст говорит, что в обществе нужны профессионально «философствующие», то есть христианские монахи, которые показывают, как ни при каких условиях не поддаваться искушениям:

Будем заботиться не о том, чтобы достигнуть могущества, почестей и власти, но о том, чтобы отличиться добродетелью и любомудрием. Власть побуждает делать многое, Богу неугодное, и надобно иметь очень мужественную душу, чтобы пользоваться властью, как следует. Тот, кто лишен власти, волею и неволею любомудрствует; а облеченный ею терпит то же, что и человек, который, живя с хорошею и красивою девицею, обязался никогда не посмотреть на нее с вожделением. Такова власть! Вот почему она даже против воли делает многих обидчиками, у многих возбуждает гнев, снимает узду с языка и отворяет двери уст, как бы ветром раздувая душу и как ладью погружая ее в самую глубину зол. Итак, что же ты дивишься человеку, находящемуся в такой опасности, и называешь его счастливым? Какое безумие! Кроме того, подумай еще и о том, сколько врагов и клеветников, сколько ласкателей как бы держат его в осаде. Такое ли состояние, скажи мне, можно назвать блаженным? И кто назовет? Но такой человек в славе у народа, скажешь ты? Что ж? Народ – не Бог, Которому он должен дать отчет. Поэтому, указывая на народ, ты говоришь только о новых отмелях, подводных камнях, скалах и утесах. Уважение народное, чем более оно делает знаменитым, тем с большими соединено опасностями, заботами и печалями. Такой человек, имея столь жестокого господина, совсем не может отдохнуть или приостановиться. Что я говорю – приостановиться или отдохнуть? Такой, имея и тысячи заслуг, с трудом входит в царство. Поистине, ничто столько не унижает людей, как слава народная, делающая их боязливыми, подлыми, льстецами и лицемерами. Почему, например, фарисеи называли Христа беснующимся? Не потому ли, что желали народной славы? Почему народ произносил правильное об Нем мнение? Не потому ли, что Он не страдал этой болезнью? Ничто, истинно ничто так не делает людей законопреступными и несмысленными, как желание славы народной. Равным образом ничто так не делает славными и мужественными, как презрение ее. Потому и надобно иметь чрезвычайно мужественную душу тому, кто хочет противостоять такой буре, силе ветра. Любящий славу, когда он находится в счастливых обстоятельствах, ставит себя превыше всех, а когда в несчастных, то готов сам себя зарыть в землю. Это для него и геенна, и царство, когда он поглощен этой страстью.

Иоанн Златоуст говорил об опасном, несправедливом мире, в котором даже счастливые обстоятельства не спасают от соблазнов. Поэтому он призывал к тому, чтобы у всех граждан перед глазами был опыт монахов. Это опыт равенства, братства и бескорыстия – мы можем назвать его христианским социализмом.

6. Призвание
Данте Алигьери

Данте Алигьери (1265–1321) больше известен своей бессмертной «Божественной комедией», чем прозой. Но Данте был амбициозным писателем: он считал, что первый научился во всех жанрах рассуждать, как приблизить земной порядок к небесному. И на латыни, и на итальянском он высказывал сходные идеи: человечество должно пойти по пути прогресса, преодолев последствия прежних грехов. Грешник всегда не просто портит жизнь соседей, но и подрывает политическое благополучие. А задача политика – не бороться против отдельных людей, а показать пример доблести, за которым последуют другие доблестные люди, выйдя из тени на свет.

В труде Данте Алигьери «Монархия» впервые появляется не только статика, но и динамика власти. Теперь власть не просто принимает решения, а развивается сама и ведет вперед человечество. Данте видит в монархии единственный справедливый способ устроить общество: люди объединяются в деревни, деревни – в города, города – в страны. При этом всякий раз должен найтись человек, берущий на себя ответственность за каждое новое объединение.

Таким человеком и становится монарх. Данте верил, что монархия способствует прогрессу. Сначала Италия объединится в единое государство, а потом и мир.

Конечно, монарх не обязан быть наследственным. Это может быть просто самый достойный человек, выбранный людьми как способный на это невероятное предприятие – создать единство более высокого уровня. Но менять монарха слишком часто нельзя: тогда людьми овладеют страсти, частные интересы в борьбе за очередную долю власти, начнутся ненужные споры, кто первый в очереди на власть, а кто – последний.

У Данте монарх – инстанция принятия решений. В наши дни такая инстанция состоит из множества лиц, например экспертов и консультантов. Но Данте сказал бы, что эти многие люди не всегда понимают, что такое справедливость. А вот умение взять на себя единоличную ответственность, как и любое умение встать в строй, принять определенную инструкцию, помогает лучше понимать, когда твое действие справедливо, а когда – нет.

Настоящий монарх оказывается во главе строев, людских порядков, которым подчиняются другие людские порядки. Даже если люди несправедливы в своих мыслях, заблуждаются во многих общественных вопросах, то строй их исправит. А всемирный строй строев – исправит тем более, показав как на ладони все их былые заблуждения и просчеты:

Как часть относится к целому, так порядок частичный к порядку целого. Часть относится к целому, как к цели и к лучшему. Следовательно, и порядок в части относится к порядку в целом, как к цели и к лучшему, и благо частичного порядка не превосходит благо целого порядка, а скорее наоборот. И так как в вещах имеется порядок двоякого рода, а именно, порядок частей в отношении друг друга и порядок частей в отношении чего-то одного, не являющегося частью (например, порядок частей войска в отношении друг друга и порядок их по отношению к полководцу), порядок частей в отношении одного окажется лучше, будучи целью другого; ведь ради него существует другой, а не наоборот. Вот почему, если форма этого порядка обнаруживается в частях человеческого множества, то гораздо более должна она обнаруживаться в самом этом множестве, т. е. в совокупности, – согласно только что приведенному силлогизму, коль скоро этот порядок, или форма порядка, превосходное. Но такой порядок имеется во всех частях человеческого множества, как это достаточно ясно из сказанного в предшествующей главе: следовательно, он имеется или должен иметься и в самой совокупности. И таким образом все вышеуказанные части, стоящие ниже королевств, как и самые королевства, должны быть упорядочены в соответствии с одним правителем или правлением, т. е. с монархом, или монархией[5]5
   Алигьери Д. Малые произведения. М.: Наука, 1968. 656 с.


[Закрыть].

Как мы видим, у Данте уже есть идея суверенитета монарха как способного принимать то решение, которое раньше, в период дробности человечества, никогда не принималось. Но у него еще нет идеи суверенитета народа. Ведь Данте не понимает народ как простую общность людей со здравым смыслом и чувством справедливости. Для него каждый народ сложен, имеет свой колорит, свою неповторимость.

Но это не суверенная самобытность романтической эпохи. Чувство справедливости в людях может быть помрачено грехом. Поэтому народы сами по себе несовершенны – они образовались в результате вавилонского смешения, когда представители разных профессий на строительстве Вавилонской башни, помраченные грехом, разошлись в разные стороны и стали народами. Поэтому каждый народ мастеровит в чем-то своем, но никто до конца не мастеровит в политической жизни. Этому высшему искусству человечество должен научить добродетельный монарх.

Здесь Данте следует еще общим средневековым представлениям о 1) единстве всемирной истории, которое полностью задано единством библейских событий, и 2) о человечестве как некотором теле, организме, где разные народы и племена уподобляются органам. В средние века не знали точных границ человечества: только Бог их знает, а люди постепенно распознают волю Божию. Тогда как у Данте появляется новая идея, что единство человечества уже достигнуто, и в этом смысле воля Божия уже может быть распознана.

Поэтому в своей «Божественной комедии» Данте с такой легкостью отправляет в Ад, Чистилище и Рай и своих современников, и людей давнего и недавнего прошлого. Ведь если известны границы человечества, то воля Божия уже начала действовать в мире, уже отделила в чем-то праведников от грешников и в наши дни. О воле Божией тогда можно и нужно написать точное и взыскательное литературное произведение.

У Данте получает дальнейшее развитие идея судебной власти, отдельной от законодательной и исполнительной. Монарх – верховный судья, как бы мы сказали, «конституционный судья»:

Всюду, где может возникнуть раздор, там должен быть и суд, иначе несовершенное существовало бы без того, что придает ему совершенство, а это невозможно, коль скоро Бог и природа всегда даруют необходимое. Между любыми двумя правителями, из которых один вовсе не подчинен другому, может вспыхнуть раздор, и они или их подчиненные могут быть виновными, что само собой очевидно. Следовательно, их должен рассудить суд. И так как один не ведает другого, так как один другому не подчиняется (ведь равный не подвластен равному), должен быть кто-то третий, с более широкими полномочиями, главенствующий над обоими в пределах своего права. И он или будет монархом, или нет. Если да, мы имеем то, что требовалось доказать; если же нет, у него, в свою очередь, будет равный ему вне пределов его правоспособности, а тогда вновь будет необходим кто-то третий. И так получалось бы до бесконечности, чего быть не может; следовательно, нужно дойти до первого и высшего судьи, чье суждение прекращает все раздоры либо косвенно, либо непосредственно, и это будет монарх или император. Следовательно, монархия необходима миру.

Если где-то в каком-то поселении в его государстве появляется тиран, угнетатель, вершащий несправедливости начальник, монарх может сразу привлечь его к суду, привлекая (в другом смысле) граждан на свою сторону. Он отправит отряд, что-то вроде полиции, а граждане угнетаемого города объединятся с этим отрядом и свергнут тирана.

Дело в том, что местный тиран действует из алчности. Например, он решает отнять имущество у самых богатых граждан и присвоить его себе. Тогда как монарх не бывает алчным: ведь все равно ему все принадлежит, он возглавляет огромное государство.

А как быть, если граждане поддержат тирана, например бедные будут поддерживать его борьбу с богатыми? Тогда местные обычаи помешают тирану развернуться. Допустим, в местных обычаях есть прямое требование открытого владения имуществом, отчета о происхождении имущества. Поэтому даже если тиран не обижает простых небогатых людей, они сразу из-за нарушения им местных обычаев увидят, что что-то происходит не так. Они поймут, что, разрушая одни обычаи, тиран разрушит и другие, ввергнув страну в кровь и хаос, – и поэтому возненавидят тирана.

Наконец, монарху нужно знать обычаи разных народов, чтобы их поддерживать и чтобы каждый из подчиненных народов, каждый город и деревня боролись за справедливость. Здесь Данте предвосхищает идею политической экспертизы, которая сейчас неотделима от политики: нужно сначала узнать обычаи, а потом управлять. Мы знаем, что видными политиками в разных западных странах в последние три века становятся востоковеды, о чем писал в 1979 году палестинско-американский исследователь Э. В. Саид в книге «Ориентализм».

Но для Данте это знание о других странах и народах не присоединяется к готовым системам власти, за что Саид критикует западных востоковедов. Знание, согласно Данте, переучреждает власть так, что она постоянно находится в присутствии Бога. Она помнит, что за любым преступлением следует наказание. Но как быть, если власть не может оценить, совершила она преступление или правильное действие? Этот вопрос поставил уже Макиавелли.