Текст книги "Капитан Михалис"

Глава IV

Как мудро все устроено в этом мире! Шесть дней трудишься, приумножаешь свое добро, седьмой отдай Господу Богу, а он тебя за это накормит и напоит! Настал понедельник, и жизнь пошла своим чередом. Добрые и богобоязненные горожане забыли о землетрясении, о Боге и рьяно принялись за обычные дела мирские – кто кого перехитрит.

Взошло солнце. Низами большими ключами открыли ворота. Крича и толкаясь, двинулись в город крестьяне, таща навьюченных мулов и ослов за поводья. Закипела работа в порту. На площади шла бойкая торговля. В цыганских кузницах полыхали горны и стучали молоты. Глашатай зычно объявил на весь город, что мясник Исмаил только что зарезал теленка – спешите покупать! Мясо нежное, сочное, так во рту и тает, как лукум.

Сапожники на Широкой улице заняты своим делом, однако не упускают случая позубоскалить над проходящими возле их окон калеками и придурковатыми: со смехом да шутками работа спорится.

Опираясь на кривую палку, хромает вдоль по улице капитан Стефанис. Он прослышал, что вчера с Сироса прибыло торговое судно его приятеля, капитана Якумиса, и теперь торопился узнать, как дела в Греции, скоро ли король позаботится о присоединении Крита. К тому же на Сиросе действует критский повстанческий комитет: собирает деньги, закупает оружие. Рано или поздно вспыхнет опять на Крите восстание! Иначе быть не может! Капитану Стефанису не терпелось пригласить друга в таверну и разузнать о последних новостях.

Кто-то из сапожников свистнул, подавая сигнал остальным. Все разом подняли головы и скривились: поди сразись с таким бравым воякой – себе дороже выйдет. Недавно кто-то из подмастерьев осмелился отпустить шутку в адрес капитана Стефаниса, так тот отдубасил его палкой чуть не до смерти.

– Щенок! – кричал он. – Над старым солдатом вздумал насмехаться! Да знаешь ли ты, где получил я свои раны! Спроси всякого, тебе скажут – где! Бесстыжие твои глаза, теперь я надолго отучу тебя ухмыляться!

Даже хозяин не рискнул вступиться за своего парня, наоборот, еще подзадоривал старого капитана:

– Молодец, капитан Стефанис! Герой, критский Мяулис[38]38
  Мяулис, Андреас (1769–1835) – греческий адмирал, прославившийся своими подвигами в период национально-освободительной революции 1821 г.


[Закрыть]. Поделом, всыпь ему хорошенько!

С тех пор сапожники побаивались капитана Стефаниса. Вот и теперь притихли, опустили головы, когда он проходил мимо.

– Да, крепкий орешек, – вымолвил один из них, как только Стефанис отошел на приличное расстояние. – Лучше с таким не связываться – поломаешь зубы!

Из-за угла появилось новое лицо – карлик Харилаос с тросточкой в руке, с черными закрученными усами, в башмаках на тройной подошве. Постукивая палкой, он ковылял по мостовой, а сапожники почтительно прикладывали руку к груди, приветствуя его.

Этот Харилаос хоть и убогий, а его люди тоже уважают и боятся. Матери пугают им непослушных детей, словно он не человек, а сам дьявол или чудовище, стерегущее под землей золото. Поговаривали, что Харилаос водится с нечистой силой, на кого взглянет, тот мгновенно желтеет и пухнет, точно от змеиного укуса. Как-то раз посмотрел на пышное лимонное дерево в саду Архондулы, и в тот же миг листы пожухли и свернулись. Вот почему сапожники, все как один, склонили перед карликом головы.

– Плохо, черт возьми, день начинается, ребята, неужто и не повеселимся сегодня! – вздохнул заводила подмастерье. – Где Эфендина, где Барбаяннис, сквозь землю они провалились что ли?

– Да вот он, Барбаяннис! – откликнулся другой. – Легок на помине!

Все обрадовались, повскакали с мест. И действительно, на горизонте замаячила блестящая лысина горемыки Барбаянниса. В одной руке он держал медный кувшин, в другой – блюдо со льдом и хриплым тягучим голосом расхваливал свой салеп.

Сапожники мгновенно приготовились исполнить спектакль, в котором заранее распределены роли. Вот уж над кем можно поиздеваться всласть. «Эй, жена, признайся, ради Христа, наши дети все от меня? – начнет один. – Ну скажи, не бойся, видишь, ведь я помираю!» А из мастерской напротив ему отзовется тоненький женский голосок: «А ну как не помрешь?» Вся Широкая улица задрожит от громового хохота, и в беднягу посыплются гнилые лимоны. Но главный насмешник, похоже, на этот раз выдумал что-то новенькое.

– Послушайте, ребята, – объявил он, – к нашим шуткам Барбаяннис уж давно привык, только и ждет их… Так вот что я предлагаю: он пойдет мимо, а мы ни гугу, будто его и не замечаем. Поглядим, какая рожа у него будет! Согласны?

– Согласны! Согласны! – загудели сапожники.

Барбаяннис приближался, опасливо поглядывая налево и направо и явно ожидая привычных шуток. Но что такое? Эти зубоскалы даже глаз не подымают, словно его тут и нету! Как же это – ни свиста, ни хохота, ни гнилых лимонов! Выходит, Барбаяннис заслужил не больше внимания, чем вьючный осел или бродячая собака!

– Братцы, вы никак меня не признали, а? Это же я, Барбаяннис, что молчите, будто воды в рот набрали?

Тишина. Сапожники сосредоточенно резали кожу, вощили дратву, вдевали ее в иголки, шили. Барбаяннис опустил на землю кувшин и блюдо, испуганно протер глаза – может, все это ему снится?

– Братцы, ради Христа, скажите хоть что-нибудь, – взмолился он. – Где же ваши гнилые лимоны?

Но опять никто не отозвался.

– Сжальтесь, милые! Покажите мне, что я еще не покойник, а то, ей-ей, взаправду помру!

Глас вопиющего в пустыне!

– Ну, все! – прошептал Барбаяннис, обливаясь холодным потом. – Конец света! Стало быть, я уже в царстве мертвых! Ой, ноженьки, выносите меня отсюда! – Он проворно подхватил свой товар и пустился бежать, что было мочи.

И только тогда раздался на притихшей улице взрыв хохота. Мастеровые стонали, держась за животы, улюлюкали вслед несчастному Барбаяннису.

Оглушительный хохот докатился аж до ушей митрополита. После вчерашнего кошмара он слег с простудой, и теперь Мурдзуфлос лечил его – ставил банки, делал припарки, растирал ракией.

– Что за шум? – обеспокоенно спросил митрополит, приподнявшись на локте. – Уж не начинается ли опять землетрясение, спаси, Господи!

– Да нет, владыко, – ответил звонарь. – Это, верно, сапожники новую забаву себе нашли. Креста на них нет! Тут хоть весь мир лети в тартарары, а этим жеребцам все нипочем – дай только зубы поскалить! Продолжай, владыко, не слушай проклятых греховодников.

Митрополит рассказывал Мурдзуфлосу о Киеве, где он много лет служил архимандритом, о снегах, о золоте церковных куполов, о подземном монастыре, где покоятся святые мощи.

– Пока на свете есть Россия, нам не о чем тревожиться, Мурдзуфлос. Православная вера не угаснет – она будет жить и править миром. Христос теперь там обрел свое пристанище. Знаешь, однажды мне довелось лицезреть его. Было это в середине зимы, ближе к вечеру. Шел снег. А Спаситель наш брел в тулупе, валенках, меховых рукавицах по улице и стучался во все двери. Но никто ему не отворил. Я выглядываю в окно, сбегаю по ступенькам, кричу: «Господи всемогущий!..» А его и след простыл.

Мурдзуфлос перекрестился.

– Вот бы и мне его увидеть!

– Поезжай в Россию – увидишь, – ответил митрополит и отвернулся к стене: сон одолевал его.

Паша нынешним утром встал с левой ноги. Уже три дня был он сам не свой, потому что вдруг почувствовал, как подступает к нему старость. Вот недавно сидел он в своем дворце на площади Трех арок, покуривал кальян и слушал оркестр низами. В толпе греков на мгновение мелькнула молодая женщина: красное платье, густые волосы, яркие чувственные губы. Огонь полыхнул в сердце паши, и кликнул он своего сеиза[39]39
  Слуга, всадник, конюший (тур.).


[Закрыть] Сулеймана.

– Кто эта гречанка в красном?

– Она не здешняя, повелитель. Ее привез из деревни торговец Каямбис, тот самый, что так славно поет, и обвенчался с нею в прошлое воскресенье. Забудь о ней, мой повелитель, не пара она тебе.

– Не пара! А все ж таки хороша, бестия!

– Хороша, повелитель, хороша, да что толку?

– Вот именно, что толку! – ворчливо бормотал паша, качая лысой головой. – Видно, и впрямь стар я стал, немощен. Прежде-то я и казнил и обнимал кого пожелаю. А теперь?.. Одно название, что паша! Прошли те времена, когда я посылал в любую греческую деревню своего стражника и предлагал новобрачным на выбор: либо яблоко невесте, либо пуля жениху. Куда ж им было деваться – выбирали яблоко! И в тот же вечер приводили мне невесту – хоть и заплаканную, но готовую на все… Мда, а ныне что?.. Я старик, нету мне былого почета, а Крит, чтоб ему пусто было, как стоял, так и стоит! И всех нас переживет, пожалуй. Как думаешь, Сулейман?

– Ты прав, мой господин. С Критом шутки плохи. Потому я и говорю: лучше выбрось из головы эту гречанку. Чего вздыхаешь? Может, Марусю тебе привести?

Армянка Маруся была известной личностью в Мегалокастро. О ней даже песню сложили. Ее муж, верзила армянин, торговал в лавчонке на площади. Своими мощными, под стать ляжкам, ручищами день-деньской толок кофе в каменной ступке, и от этого вокруг разливался восхитительный аромат. Дай этому силачу волю, он своей толкушкой мог бы и стену повалить. А жена, толстая, приземистая самка, тоже времени даром не теряла. К ее маленькому домику на окраине стекались турки, греки, армяне, евреи со всего города. И никому не было отказа. В расстегнутой кофте Маруся встречала гостей на пороге и вела в дом, вихляя бедрами и плотоядно улыбаясь. А глубокой ночью, когда усталый от дневных трудов муж засыпал, у нее опять же от посетителей не было отбоя. Причем Маруся нарочно оставляла открытой дверь в соседнюю комнату, где храпел армянин: присутствие мужа, должно быть, добавляло остроты ощущениям от объятий чужих мужчин.

Вот эту-то армянку и приводил к паше Сулейман, когда тот бывал не в духе. Придет Маруся, повертит задом, и дурного настроения паши как не бывало!

– Ну так что, послать за армянкой? – переспросил Сулейман.

– Катись ты ко всем чертям вместе со своей армянкой! – рявкнул паша. – От этих баб одни беды! Тьфу! Вот уж седьмой десяток я с ними валандаюсь, а толку что? Лишь состарился раньше времени. Так как, ты говоришь, ее зовут? Ну, эту, в красном?

– Гаруфалья.

Паша снова сплюнул.

– Скажи-ка Барбаяннису, чтоб зашел вечерком посмешить меня. Ох, до чего тяжко на сердце! И Эфендина пускай придет.

Паша постучал кальяном о каменный парапет, выбивая пепел.

– Да, постарел я, как Труция, эта трусливая зайчиха, – с грустью пробормотал он. – Да простит мне Аллах, с каждым годом она все больше поджимает хвост! – Паша повернулся к сеизу и протянул ему кальян. – На, набей и раскури!

По площади проехал чернобородый, свирепый на вид всадник в надвинутом по самые брови платке. Нахлестывая кобылу, он устремился к Лазаретным воротам.

– Эй, Сулейман, кто этот гяур? – нахмурился паша. – Не много ли в нем гонору? Кажется, я его уже где-то видел.

Сулейман задумчиво провожал глазами черную фигуру на коне и замешкался с ответом.

– Ты что, оглох? – взъярился паша. – Я тебя спрашиваю!

– Разве ты забыл, мой повелитель, как в прошлом году призвал его к себе и выбранил за то, что он забросил на крышу Нури-бея? Он тогда и слова тебе в ответ не сказал, но, уходя, чуть было не вырвал со злости решетку на лестнице.

– Капитан Михалис! – воскликнул паша. Потом помолчал, что-то обдумывая, и объявил. – Вот что, Сулейман, ты должен помериться с ним силой здесь, у Трех арок, перед всем честным народом. Надо показать этим неверным, что Турция еще способна держать их в узде, понял?

Сулейман опять не ответил, но лицо его пожелтело, а глаза налились кровью.

Паша махнул рукой, и оркестр умолк.

– Я вижу, ты боишься этого гяура, Сулейман. Знай, власть наша долго не продержится, если мы будем их бояться.

Больше паша к этому разговору не возвращался, но из головы у него не выходили гречанка в красном платье и Турция, поджавшая хвост, как зайчиха.

В понедельник он вскочил ни свет ни заря. Недобрый сон ему привиделся: будто бы посреди площади, словно разъяренные звери, вступили в схватку капитан Михалис и Сулейман. Оба голые, тела смазаны жиром, у каждого в руке топор. И глядела на них вся Мегалокастро: на солнечной стороне – греки, напротив, в тени, – турки. Глядели молча, будто воды в рот набрали. Лица у всех бледные. А сам он будто сидит, подобрав ноги под красным тентом, сердце у него дрожит как осиновый лист. В тишине раздаются крики глашатая: «Если победит капитан Михалис – конец турецкой власти! Если Сулейман одержит верх – не видать свободы христианам!»

Борьба была долгой, земля проваливалась под ногами у дерущихся, и эти ямы тут же наполнялись кровью. Солнце село, темнота окутала площадь, и паша ничего уже не мог разглядеть, кроме двух чудовищных теней, которые с яростным рычанием катались по земле, сдирая друг с друга кожу топорами… Леденящий ужас сковал пашу. «О Аллах, ведь это только сон! Не дай мне увидеть конец этой схватки! Вот сейчас, сейчас я закричу и проснусь».

Он проснулся от собственного крика. Сел на мягкой, набитой шерстью перине. Голова тяжелая, клонится набок. Пот градом катится по лицу. Хлопнул в ладоши – в спальню вошел Сулейман.

– Ступай и приведи ко мне капитана Михалиса!

Он пока и сам не знал, что скажет капитану Михалису. Но все-таки пусть придет, размышлял паша. Вдруг да и не удержится, разгневает меня, вот тогда и посмотрим… А то нос задирать стал – скачет, видите ли, на коне, мешает повелителю слушать музыку!..

– Капитана Михалиса? – переспросил сеиз и почесал в затылке. – Но, я слыхал, он нынче занят – пирует с гостями у себя в подвале.

– Скажите какое важное занятие! Пирует! Ничего, когда господин требует, можно и отложить пирушку.

Сулейман в нерешительности потоптался на месте.

– Что, мой повелитель, разве пришел фирман из Стамбула?

Паша с усилием приподнял голову.

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Да потому, что, если я выполню твой приказ, быть беде. Ты ведь знаешь, что это за человек! Помнишь, как в прошлом году он избил до полусмерти твоих низами? А потом чуть было не свалил ворота в порту? Когда он напьется, с ним лучше не связываться! Если же ты силой или хитростью убьешь его, весь Крит всколыхнется. Поэтому, повелитель, разумнее будет выбросить его из головы.

– Ну да, одного выбросить, потому что он смельчак, другую – потому что она замужем! Кто я, в конце концов – паша или нет?!

Он сердился, но и самого одолевали сомнения: ежели опять взбунтуется этот треклятый остров, надо будет снова требовать войска с Востока, а к ним пушки да колья, чтоб сажать неверных… Поди, Европа опять вмешается, чтоб ей пусто было. А там, чего доброго, нового пашу пришлют на мое место. Так что, пожалуй, только хлопот себе на голову наживешь!

– Свари-ка мне кофе покрепче и кальян набей. – Паша вдруг в сердцах дернул себя за ус.

– А как же капитан Михалис? – спросил сеиз.

– Пусть катится ко всем чертям!

А тот, кого паша послал ко всем чертям, в это время сидел в своем полутемном подвале. Платок сполз ему на шею, и блестящий лоб казался отлитым из бронзы. Отблески света легли на бороду, усы, шевелюру, а глаза, пронзительные и черные, будто застыли. Капитан не спал всю ночь, и временами тревога, засевшая у него внутри, вырывалась из горла хриплым клекотом. «Что это со мной? – снова и снова спрашивал он себя. – Только зря вино перевожу, словно я бездонная бочка!» В глубине души он был даже горд тем, что вино не берет его, как других, которым стоит чуть-чуть выпить, и они уже на ногах не держатся, еле ворочают языком, несут всякую околесицу или льют слезы. То и дело капитан Михалис поднимался и прохаживался взад-вперед, проверяя, тверда ли походка. Повернувшись к Бертодулосу, он неожиданно спросил:

– Так что, ты говоришь, сталось с этой Демоной?

– Дездемоной, капитан. Она была из знатного венецианского рода. Косы у нее были золотые, как мед, и уложены на голове в три кольца, как королевская корона, а на щеке родинка.

Насчет родинки и кос Бертодулос не был уверен, просто ему нравились родинки на щеках и замысловатые прически.

– Ну, и что же дальше?

– Так вот эта аристократка взяла да и полюбила… неисповедимы пути Господни… арапа, черного, здоровенного и уж не первой молодости. Так-то! Хотя, сказать по правде, геройский был человек. А знаешь, за что она его полюбила? За то, что однажды этот старый вояка рассказал ей, как на духу, всю свою жизнь. И так растрогали бедняжку его мытарства, что залилась она слезами и упала в его объятия.

Бертодулос замолчал, потянулся к кружке.

– Ну, дальше! – потребовал капитан Михалис.

– Ты уж извини, капитан… я что-то запутался, – промямлил Бертодулос и почесал плешь. – Потом они вроде как отправились из Венеции на Кипр и поженились, но вскоре, если не ошибаюсь, встал между ними какой-то молодой офицер… Ну и… опять забыл… одним словом, все вышло из-за платка…

– Какого еще платка? Ты, я вижу, заговариваться стал.

– И ничего я не заговариваюсь! Был платок, но только отравленный и заколдованный – уж и не помню как следует… Вот арап и взбесился от ревности и однажды ночью… засунул этот платок Дездемоне в рот и… – Его душили рыдания, он достал свой платочек, приложил его к глазам и выкрикнул, – задушил ее!

Четверо пьяных, которые слушали, вытянув шеи, так и покатились со смеху. Капитан Михалис рассвирепел:

– Заткнитесь, вы! – Затем повернулся к Бертодулосу. – Утри слезы. Не надо было мне тебя расспрашивать. – А про себя подумал: ну и правильно сделал арап! Так им, бабам, и надо!

Тем временем гуляки наперебой бросились утешать Бертодулоса.

– Не плачь, – наклонился к нему Фурогатос, – все это враки. На-ка лучше выпей, а я тебе спляшу. Давай, Вендузос, врежь на лире, а то у меня пятки чешутся.

Лира, тоже как будто захмелев, запрыгала у Вендузоса на коленях, как молодая любовница. Каямбис смотрел, смотрел на нее и вздыхал, а затем, подперев рукой отяжелевшую голову, затянул амане.

Эфендина, украсив лысину листьями артишока и выпятив надутый живот, прихлопывал в такт и подпевал. Или вдруг вскакивал и пускался в пляс вместе с Фурогатосом. Сегодня гуляем, в святые завтра будем выходить!

– Слушай, Эфендина, почему бы тебе не перейти в нашу веру? – уговаривал Фурогатос. – Прими крещение, и въедешь в рай верхом на свинье!

– Не могу, братцы, никак не могу, – отнекивался Эфендина. – Тут уж вы меня извините. Турком родился, турком и помру!

После того как яйца вместе со скорлупой были съедены, капитан Михалис разбил кулаком глиняный горшок и раздал черепки приятелям – тоже на съедение. Бертодулос с ужасом глядел, как эти дикари грызут твердую глину, перемалывают ее зубами и глотают.

Живя на Крите, Бертодулос постепенно начал понимать, что люди, случается, едят яйца со скорлупой, а съев, жуют еще и глиняные горшки, в которых варились эти яйца. Такие люди зовутся критянами. Ах, граф Мандзавино, и что ты здесь позабыл? – спрашивал он сам себя, то и дело поглядывая на дверь.

К рассвету измучились и захрапели: кто на полу, кто, привалившись к бочке, а Бертодулос, очистив хорошенько желудок и умывшись, улегся в уголке, подложил под голову накидку и нахохлился, как мокрый воробей. Один капитан Михалис сидел совершенно трезвый, и сна не было ни в одном глазу.

Когда через потолок в подвал начал просачиваться дневной свет и стали видны объедки, разбитая посуда, блевотина, капитан Михалис обвел взглядом, полным неприязни, своих пятерых шутов, будто впервые их заметил. Прислушался. Жена доставала из колодца воду. Кричали петухи. Издалека доносился угрожающий рокот моря. Во дворе заржала кобыла: наверное, Харитос налил ей воды и засыпал овса. Разорвавшее утренний воздух ржание, нежное и звонкое, как горный ключ, освежило душу.

Видно, я могу водиться только с лошадьми, подумал капитан Михалис. Эх, запретить бы этим убогим людишкам плодиться, пускай бы на Крите остались одни волки да кабаны…

Он встал, потянулся так, что хрустнули кости, и, дав тумака каждому из собутыльников, облил их вином из кувшина.

– А ну, поднимайтесь! Вы что, спать сюда пришли?!

Попойка длилась весь день и всю следующую ночь. Стоило кому-нибудь из приглашенных проявить малодушие, над ним свистела плеть. Харитос бегал туда-сюда с новыми закусками. Бертодулос и Эфендина обнялись как братья и всё удивлялись, что за столько лет жизни в одном городе только теперь узнали и полюбили друг друга.

– Я научу тебя играть на гитаре, – обещал Бертодулос. – С нею ты позабудешь печаль и страхи, с нею станешь смело переходить улицу.

– А я тебя научу носить в себе огонь, дорогой Бертодулос, – откликался Эфендина. – С огнем внутри легче живется.

У графа поднялось настроение, он чувствовал себя почти что критянином, все эти люди стали ему родными, со всеми по очереди он целовался и только капитана Михалиса еще побаивался: придет в голову какая-нибудь острота, а взглянет на хмурого хозяина, и слова застревают в горле. Поэтому он старался пореже на него смотреть.

– Знаешь, кир Вендузос, – обратился он к торговцу, – ведь мы все в душе артисты!

– Артисты? Что за чертовщину ты несешь?

– Да-да, артисты – это, понимаешь ли, такой народ… им совсем чуть-чуть не хватает до ангелов… Ну как тебе объяснить? Сперва идут животные – ослы, мулы и тому подобное, затем – люди, еще выше – артисты, и уж на самом верху – ангелы. Вот мы, дражайший Вендузос, и есть артисты…

– Ну и что с этого?

– А то, что когда ты будешь умирать, то не забудь прихватить с собой в могилу свою лиру, а я возьму гитару. Умереть бы нам вместе – то-то было бы здорово! Ведь ангелы на небе тоже играют на гитарах и лирах… Вот пришли б мы с тобой к райским вратам и заиграли бы для великого Маэстро, которого толпа, глухая к музыке, называет Богом. Я – канцонетты, а ты – мандинады[40]40
  Критские частушки.


[Закрыть]. И он, наконец, вышел бы к нам, щелкнул кастаньетами и пригласил бы нас в свой бессмертный оркестр.

– Эк куда хватил! – захохотал Вендузос. – Как же мы будем играть – на гитаре да на лире, – пальцы-то у нас в земле сгниют!

– Молчи, несчастный! От твоих слов у меня мороз по коже! – вскричал граф и завернулся поплотнее в накидку. – Да неужели руки музыканта…

– Хоть музыканта, хоть нет – все одно сгниют.

– А потому давайте выпьем, пока есть у нас руки и глотка! – подхватил Фурогатос, наполняя кружки. – А что, Вендузос, женщин тоже поедают черви?

– А как же! Всех до единой!

– Даже если они прекрасны, как солнце?

– Один черт! Подтверди, капитан Михалис.

Тот еще больше сдвинул брови:

– Ты, Вендузос, лучше бы разговаривал руками, а ты, Фурогатос, – ногами. Языки у вас как помело, а мозгов ни капли нет!

– Твоя правда, капитан Михалис!

Фурогатос вскочил: он только этого и дожидался. Вендузос поставил лиру на правое колено, Каямбис подпер щеку рукой. Заиграла музыка, полилась песня, и Фурогатос закружился в пляске. Попойка продолжалась. Окружающий мир будто перестал существовать для гуляк, замкнулся в этом подвале. Время перевалило за полдень. Закатилось за горизонт солнце. Наступила ночь. На низеньком круглом столике и на бочках зажгли свечи, а ближе к рассвету обессилевшие, провонявшие рвотой, желтые, как шафран, гости опять попадали на пол, предварительно обгадив все углы.

Над этими почти безжизненными телами, как и вчера, возвышался суровый и трезвый капитан Михалис. Когда чуть-чуть развиднелось, он отвернулся к двери, чтоб не смотреть на этих жалких шутов. Ни о чем он не думал, только вслушивался в себя: вот уже два дня и две ночи, как все внутри у него проваливается в какую-то бездонную пропасть.

Во вторник на рассвете он задремал на миг, прислонясь головой к стене. И лукавый успел-таки подкрасться к нему. Сначала капитану показалось, будто над ним пронесся прохладный нежный ветерок, в лицо брызнули капли весеннего дождя. Какое же это было блаженство – испытать свежее дуновение в зловонной духоте винных паров! Ветерок ласково обволакивал голову, тело, ноги и вдруг, как бы сгустившись, предстал перед ним в человеческом облике. Михалис вгляделся и различил женские губы, бесстыдно горящие глаза, белоснежные руки с крашеными ногтями и две маленькие босые ступни. В темноте губы шевелились, и тихий, вкрадчивый голос словно прожурчал:

– Капитан Михалис… капитан Михалис…

Он вздрогнул, стряхивая с себя дрему, вскочил так резко, что опрокинул стол. На пол полетели кружки, тарелки, свечи. Повскакали и сонные приятели. Капитан Михалис снял со стены плетку.

– Вон! – дико заорал он и распахнул дверь. – Все вон отсюда!

Первым опомнился и ринулся к двери Каямбис. Перескочил через порог, выбежал во двор и бегом к калитке. Сегодня только вторник, быстро отделался! Гаруфалья, наверно, еще спит. Будто на крыльях летел он к порту. Четверо других, пошатываясь и держась за стенку, друг за дружкой вылезли из погреба. Дневной свет ослепил их: грязные, с помятыми лицами, они только щурились, не вполне понимая, где находятся. Чей это двор, колодец, виноградные лозы, калитка? Наконец Фурогатос немного очухался и уныло побрел вперед. У него то и дело сваливался кушак, и он на ходу подбирал его и пытался завязать, но безуспешно. Сзади ему на пятки наступал Вендузос, за спиной у которого моталась лира. Третьим тащился Эфендина, одной рукой придерживая подштанники.

– Да погодите, куда вы? – взывал он вслед собутыльникам. – Капитан Михалис пошутил… Он сейчас позовет нас обратно. Мы ведь только два дня и две ночи пировали. Еще шесть осталось!

В пьяной голове Эфендины никак не укладывалось, что их могут выгнать так скоро, когда они только-только вошли во вкус. Надо до самого конца пройти по пути греха, тогда и покаяние будет истинным.

Он, не переставая, считал и пересчитывал на пальцах:

– Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье… Да за столько дней гору свинины можно съесть, реку вина выпить! Нехорошо, капитан Михалис, так дело не пойдет! Зови нас обратно!

Тут чья-то рука легла ему на плечо, и Эфендина обрадованно оглянулся, думая, что это капитан Михалис. Но нет, то Бертодулос цеплялся за него, потому что беднягу графа не держали ноги.

– Эфендина, друг, я забыл там, в подвале, свою котомку! – канючил он. – Сходи, принеси!

Фурогатос тем временем дотащился до калитки. Кушак так и волочился за ним по земле. Руки и ноги отяжелели и не слушались его.

– Пойду домой, жена мне разотрет ноги, – бормотал он. – Бывайте здоровы, братцы! В этот раз мы дешево отделались!

– Куда ты, Фурогатос, не бросай меня! – плаксиво окликнул его Бертодулос.

– Ну иди сюда, приятель, я тебя поддержу, – великодушно предложил Фурогатос.

Граф вцепился в кушак, тянущийся за Фурогатосом.

– Я там свою котомочку забыл! Будь другом, принеси!

Но Фурогатос будто не слышал его. Солнце уже проникло в узенькие переулки. Послышался зазывный голос Барбаянниса.

Крестьяне, въехавшие в город на ишаках, предлагали товар прохожим:

– Дрова! Хор-р-рошие дрова!

В окнах булочной Тулупанаса виднелись два противня с дымящимися бубликами.

При виде бубликов Бертодулос остановился. Фурогатос сунул руку в карман жилета, достал монетку и купил бублик, но вдруг вспомнил о прокаженном сыне булочника, и его затошнило.

– На, ешь, я не хочу, – угостил он товарища.

Тем временем Эфендина, весь расцарапанный листьями артишока, потихоньку, чтоб не заметила мать, проскользнул в монастырский двор.

Вендузос еле доплелся до дома да так и сел на пороге. Подбежали жена, дочери, подхватили его под мышки, уложили на диван, растерли оливковым маслом из святой лампады, окурили благовониями, накрыли кучей ковров и бросились за знахаркой – бабкой Фламбурьяреной: пускай поставит ему банки, что ли, а то ведь вон как его колотит, не ровен час, заболеет.

А капитан Михалис тем временем оседлал кобылу и заткнул за пояс кинжал с черной рукояткой. Во двор вышла жена, хотела было спросить, куда это он собрался в такую рань: мол, неплохо бы и о доме подумать, – но, увидев его лицо, испугалась. Капитан Михалис, заслышав ее шаги, обернулся.

– Ну чего тебе? – хрипло бросил он.

– Может, кофе сварить? – предложила кира Катерина.

– Попью в кофейне. Ступай в дом!

Она вернулась на кухню сама не своя. Риньо уже развела в очаге огонь и готовила завтрак.

– Видала? – в отчаянии проговорила мать. – Этот зверь опять кобылу оседлал, чует мое сердце, в турецкий квартал собрался… Его разве удержишь!

– Опять въедет верхом в турецкую кофейню! – с гордостью в голосе засмеялась Риньо.

Они помолчали, прислушались: кобыла, взбрыкнув, вылетела за ворота, и с улицы донеслось ее ржание.

– Ох, Господи, спаси и сохрани! – прошептала кира Катерина и перекрестилась.

– А как шуты-то улепетывали! – снова рассмеялась Риньо. – Я глядела на них из окна: замызганные все, ноги заплетаются, ну точно крысы! А отец ни чуточки не пьяный и плеткой их, плеткой!.. Да не вздыхай, мама. Разве ты хотела бы иметь такого мужа, как Вендузос или Бертодулос? Я б на твоем месте благодарила судьбу!

– Можно быть хорошим мужем и добрым хозяином, не выставляя себя на посмешище!

– Да, конечно, можно. – Риньо поджала губы. – Только мне не по нраву ни шуты, ни добрые хозяева, я бы хотела, чтоб мой муж был капитаном!

Капитан Поликсингис шел от родника Идоменеаса, а за ним тащился Али-ага с большой корзиной на плече. В корзине были свадебные подарки для Вангельо, племянницы Поликсингиса. Он с позавчерашнего дня все никак в себя прийти не мог – блуждал по улочкам, не ел, не пил, только курил и вздыхал, как больной буйвол. И ноги будто сами несли его к зеленым воротам. Он топтался возле ограды, привставал на цыпочки, думал: вот бы разбежаться да перепрыгнуть ее. Потом уходил и снова возвращался.

А чтоб никто ничего не заподозрил – пуще всего капитан Поликсингис боялся Блаженных, – он всякий раз заходил в турецкую лавчонку неподалеку и покупал то поднос, то миску, то кофейник, то чашки. Сначала он не знал, что будет с ними делать, а потом вспомнил: племянница Вангельо выходит замуж. Вот он и сложил всю эту посуду в корзину, навьючил Али-агу и отправился в квартал, где жила Вангельо по соседству с домом капитана Михалиса.

И только миновал он родник Идоменеаса, глядь – навстречу сам капитан Михалис верхом на кобыле. На запястье плетка намотана, а глаз не видно под бахромой платка.

Капитан Поликсингис от неожиданности застыл как вкопанный. Он знал, что в воскресенье с самого утра Михалис только начал свою пьяную неделю, и – вот тебе на! – нынче вторник, а он уж закончил пирушку и скачет в турецкий квартал… Поликсингис неодобрительно покачал головой. Когда-нибудь этот дьявол поплатится за свое безрассудство и накличет беду на весь город. И некому его утихомирить, ведь он ни Бога, ни черта не боится.

Капитан Михалис тоже издали приметил капитана Поликсингиса и недовольно сморщился. Он не любил соседа, считал его вертопрахом. Тому бы только побалагурить да за юбками увиваться – дрянь, а не человек!

Вот когда на Крите вспыхивали волнения, они с Поликсингисом сразу становились неразлучными друзьями, потому что оба были капитаны и горячие головы. Но едва наступал мир, эти двое переставали узнавать друг друга. «Дикарь, настоящий вепрь», – думал капитан Поликсингис. «Свистун, бабник», – думал капитан Михалис. Потому-то, увидев теперь Поликсингиса, он нарочно пришпорил кобылу, чтобы вихрем промчаться мимо.