Текст книги "Черное море. Колыбель цивилизации и варварства"

Итальянской Тане выпал более короткий век, чем классическому Танаису, зато ее жизнь была богата событиями. Генуэзцы в целом обладали на Черном море большей властью, чем венецианцы. К тому времени, когда они занялись совместной деятельностью с венецианцами на Дону, они уже прочно обосновались на крымском побережье в Сюмболоне (Балаклаве), Судаке и Кафе. Но в конце XIII века, после первой из нескольких войн, которые вели эти две морские империи в Черном море, Венеция установила полный контроль над Таной, и это произошло в удачный момент мировой истории. При монгольской династии Юань, которая правила Китаем до конца XIV века, товары из имперского Китая потекли через континентальный массив Евразии, где царили монголы, на запад – в Тану, эту западную сортировочную станцию одного из шелковых путей, и через своих танских купцов Венеции удалось на время монополизировать почти всю торговлю с Китаем.

Однако этот путь, доступный только благодаря непрочным договоренностям между монгольскими ханствами по пути в Китай, всегда оставался не более чем временной возможностью. Движение по нему открылось около 1260 года, но уже через несколько лет ему стали препятствовать внутренние монгольские междоусобицы. Когда Монгольская империя распалась в XIV веке, главные межконтинентальные торговые пути были разорваны навсегда – сперва северная дорога, которая заканчивалась в Тане, а позднее и южная ветка, по которой пряности и ткани доставлялись из Азии на Черное море, в Трапезунд.

Однако дальний импорт китайских и персидских шелков был не главной и не самой выгодной торговой специализацией Таны. Гораздо большую прибыль венецианцы извлекали из других отраслей – из торговли мехами, икрой, пряностями и прежде всего рабами. Пока венецианцы поддерживали хорошие отношения с Золотой Ордой и ее преемниками, они покупали и перевозили морем русских, черкесских и татарских рабов, которых затем продавали в Константинополе местным и левантийским покупателям или пускали с молотка в самой Венеции. В целях изучения ассортимента венецианские работорговцы добирались из Таны до самой Астрахани на Каспийском море, до Ташкента в Центральной Азии. В самой Тане целый штат стряпчих занимался составлением договоров купли-продажи, покуда в Венеции синьория (правящий сенат) надзирала за торговлей и устанавливала максимальные издержки на транспортировку и прокорм рабов во время трехмесячного путешествия от Азовского до Адриатического моря.

Кафа, конкурирующая генуэзская колония, находившаяся в Крыму на месте современной Феодосии, в XIV веке ежегодно экспортировала в среднем 1500 рабов; почти все они были мужского пола и предназначались для Мамлюкского султаната в Египте. Тана занималась работорговлей примерно в таких же масштабах. Но затем в Кафе произошло событие, которое изменило не только условия работорговли, но и всю мировую историю.

В генуэзской стене Кафы со стороны моря есть высокие ворота. Через них видна голубая вода и торговые суда на якоре на рейде Феодосии. 600 лет назад колонны рабов, закованных в цепи, проходили через эти ворота, а команды с тюками китайского шелка плыли из Таны через Азовское море. Но в один прекрасный день 1347 года невидимый иммигрант проник через эту арку и начал осваиваться в Кафе.

Через эти ворота в Европу пришла “черная смерть” – пандемия бубонной чумы, которая за несколько лет сократила европейское население на треть или даже больше. Одна легенда утверждает, что чума вспыхнула в татарской армии под командованием хана Джанибека, осаждавшей Кафу, и что хан приказал катапультировать головы татар, умерших от этой болезни, в город, чтобы заразить его защитников. Более вероятно, что чума пришла с рабами или татарскими корабельными грузчиками в мирное время. Прежде чем заразить “латинские” города черноморского побережья, болезнь должна была распространиться среди кочевых обитателей понтийской степи. Она проделала долгий путь через всю Евразию из Маньчжурии или Кореи – по Шелковому пути купцы, носильщики и солдаты принесли ее на окраину Европы, на Черное море.

Сначала шелковые пути принесли богатство, затем – смерть. В течение двадцати лет после прихода чумы в Европу монгольская империя, основанная Чингисханом более чем столетием ранее, начала распадаться. Кладбища, которыми усеяло Европу нашествие монголов, были ничтожны по сравнению с мором от болезни, которую они оставили после себя.

С декабря 1347 по сентябрь 1348 года “черная смерть” унесла три четверти европейского населения Крыма и других черноморских колоний. Но одновременно с этим она выкосила половину населения Венеции – как знать, так и рабов и ремесленников, в связи с чем там внезапно стало некому работать. По всей Европе, где многие деревни вымерли до последнего ребенка, была острая нехватка рабочей силы в феодальных вотчинах, в баронских кухнях и конюшнях, в городских мастерских. Нанимателям, которым раньше никогда и в голову бы не пришло платить за труд наличными, теперь пришлось занять оборону. С течением времени сельская беднота должна была воспользоваться своим преимуществом и потребовать денег или хартий, гарантирующих их права, как это сделали англичане во время Крестьянской революции 1381 года.

Хороший делец не упускает представившейся возможности. Последствия для рабского рынка были огромными. По всем средиземноморским побережьям, от Египта до Крита и Испании, цена иностранных рабов резко выросла. Большинство венецианских работорговцев в Тане умерло ужасной смертью в 1348 году, но выжившие были вознаграждены взрывным ростом спроса и, соответственно, цен, который бушевал полвека. Приблизительно к 1408 году не менее 78 процентов экспортной выручки Таны приносили рабы. На их несчастье и на доходах, принесенных “черной смертью”, вдоль Риальто один за другим вырастали дворцы.

В азовском музее “Пороховой погреб” хранится человеческая рука, отлитая из железа. Ширина и толщина ладони, изогнутая гряда пальцев наводят на мысль о каком‑то человекоподобном создании, по своим размерам превосходящем человека.

Это железная рука Петра. Кулак Петра Великого привел Россию на берега Азовского моря и подвиг голландских и немецких кораблестроителей построить первый русский флот в Воронеже триста лет с небольшим тому назад, в 1690‑е годы.

Россию отделяли от открытого океана три бутылочных горлышка, закупоренных турецким неприятелем. Первым была крепость Азов, построенная турками, чтобы контролировать главное русло Дона в месте его впадения в море. Второй пробкой была цитадель Еникале, построенная османами, чтобы блокировать Керченский пролив: Екатерина Великая прорвалась через эту преграду в конце XVIII века. Третьей был двойной пролив Босфор и Дарданеллы, который вел в Средиземное море мимо самого Стамбула. Босфор и Дарданеллы были открыты для мирового торгового судоходства после крушения Османской империи в 1922 году, но российским армиям и флоту никогда не удавалось захватить их силой.

Русские пробивались к югу, в теплые воды Средиземного моря; турки сражались, чтобы удержать османские завоевания вокруг Черного моря и защитить Босфор и Дарданеллы. Борьба продолжалась почти триста лет и в конце концов вылилась в один из масштабных европейских конфликтов – Крымскую войну 1850‑х, в которую, помимо России и Турции, были вовлечены Франция, Великобритания и Сардиния и почти вступили несколько других государств. С обеих сторон полегли поколения неграмотных, покорных солдат из крестьян. Такова же была судьба невинных жителей опустошенных земель и разоренных городов вокруг всего Черного моря, от Азова до предместий Стамбула.

Длинный отрывок своей поэмы “Дон Жуан” Байрон посвятил одному из знаменитых побоищ, битве за турецкую крепость Измаил на Дунае:

 
Все ужасы, которые не смела
Изобразить фантазия сама, —
Все силы ада здесь кипели страстью,
Разнузданные в буре самовластья[24]24
  Перевод Т. Гнедич.


[Закрыть].
 

В конце концов обе стороны погибли от своих ран. Ненависть России к Турции и страх Турции перед российской экспансией были в числе наиболее опасных ингредиентов того взрывоопасного дипломатического соединения, которое взлетело на воздух в 1914 году. Турция вступила в войну вслед за Германией и Австро-Венгрией; Россия вторглась в Анатолию с востока. Это усилие сломало оба режима. В течение нескольких лет перед концом Первой мировой войны и Российская, и Османская империя прекратили свое существование.

Честь вышибить первую турецкую пробку принадлежала не Петру Великому, а донским казакам. Казаки представляли собой объединения русской и украинской вольницы, то есть изгоев и беглых крестьян (часто роднившихся с татарскими или половецкими кочевниками), которые осели на свободе в степи в конце Средневековья. Эта конкретная казацкая конфедерация, или “войско”, которая дислоцировалась в степях в низовьях Дона, совершала набеги на турок и противостояла им еще за сто с лишним лет до того, как Петр Великий пришел на Азовское море. Они вырыли канал поперек дельты, таким образом, их корабли могли идти под парусом или на веслах вверх по течению, не попадая по дороге под огонь города-крепости Азов. Далеко на западе, в низовьях Днепра, их родичи запорожские казаки построили что‑то вроде подводных лодок, чтобы избежать турецких караулов: закрытые челноки на гребном ходу, снабжавшиеся воздухом через деревянные трубки и груженные песчаным балластом, который сбрасывали, когда они хотели всплыть на поверхность. (Впрочем, рассказы о флотилиях подводных лодок, в XVI веке пересекавших Черное море и извергавших из своего нутра казацкий десант, который захватывал анатолийские города вроде Синопа, – это уже русская мифология.)

Все это не доставляло турецкому султану серьезного беспокойства. Но однажды, в 1637 году, казацкий отряд, рыскавший в дельте Дона, подошел к стенам Азова, а затем в сумасбродном порыве пошел на приступ. Там стоял большой османский гарнизон, который был надежно укрыт зигзагообразной кирпичной кладкой и земляным оборонительным валом, построенным в соответствии с последними достижениями европейской инженерии. Однако защитники были застигнуты врасплох. Полчища казаков ворвались в город и после трехдневного сражения заняли крепость.

Вскоре они потеряли ее снова. Турки вернулись в Азов с подкреплением, и потребовалось еще много лет и много осад, прежде чем Петр окончательно захватил крепость для России. В конце концов, эту работу следовало выполнить профессионально: с окопами, регулярной армией, инженерами-подрывниками, минометными батареями и канонерками. Когда Азов наконец пал, резня была как в байроновском аду; люди, копающие за городом картошку у себя на огородах, до сих пор находят засыпанные траншеи, в которых лежат турецкие кости и пуговицы вперемешку с железными русскими пушечными ядрами.

Петр проделал здесь тяжелую и жестокую работу, однако донские казаки ускакали, покрытые славой. Взятие Азова годилось для казацкого мифа: казаки выступили в защиту России и христианского мира в землях, лежавших далеко за пределами царской державы, без приказа от какого‑либо начальства, без раздумий, без страха перед бесконечно превосходящими силами противника. Это была победа равнинного народа, бедных коневодов из болот и степей над оседлым и тяжеловооруженным народом, жившим за стенами.

Впервые я увидел донских казаков в Ростове. В узком переулке с разбитой мостовой несколько десятков мужчин в униформе с криками тузили друг друга. По русскому обыкновению другие люди, проходившие по улице Суворова, не обращали абсолютно никакого внимания, разве что делали небольшой крюк, чтобы обойти потасовку.

Казаки захватили один из тех приземистых старых купеческих особняков, которые построены как будто из бело-голубых марципанов и цукатов. До революции дом 20 по улице Суворова принадлежал казацкому миллионеру Парамонову. Теперь, пренебрегая приказом горсовета освободить помещение, силы, занимавшие дом, намеревались защищать его как возвращенную казацкую собственность.

Толпой перегородив улицу, они принялись пылко разглагольствовать, обращаясь ко мне. Если вы начитались русских романов, вы узнаете нагайку, когда увидите ее: та кожаная нагайка была короче, чем хлыст, но длиннее, чем линек, один из казаков хлопал ею по широкому красному лампасу своих форменных штанов. На нем была красно-белая фуражка, сдвинутая на затылок на потных белобрысых кудрях, а лицо и шея были кирпично-красными от солнца и ветра.

Старейший из них, с орденским крестом Св. Андрея на гимнастерке, проревел мне: “Мы не бандиты, как на Западе говорят! Нет, мы экологическая партия, партия за охрану окружающей среды! Все, о чем просят донские казаки, – чтобы снесли заводы и вернули нам степь. Мы вернем эту землю природе и привезем всех бедных городских детишек подышать нашим свежим воздухом”.

Он предложил мне подписать петицию, требовавшую прекратить поселение в Донском регионе “неславянских” лиц. Это, как он объяснил, означало “нехристиан”. Так, значит, грузинские и армянские христиане могут по‑прежнему жить в Ростове? “Ну… во всяком случае не мусульмане с Кавказа и не… вы знаете. Ну, евреи”.

В начале своей истории казаки жили во многом так же, как их степные предшественники, мобильными кавалерийскими войсками, мигрируя в поисках сезонных пастбищ вслед за табунами лошадей и стадами коров. В землях, лишенных лесов и холмов, их убежищем в тяжелые времена бывали травяные болота и излучины рек: дельта Дона или, в случае могущественного Войска Запорожского, остров Сечь[25]25
  Сечью назывались несколько сменявших друг друга укрепленных казацких лагерей, располагавшихся последовательно на островах Малая Хортица, Томаковка и т. п. – Прим. пер.


[Закрыть] за порогами Днепра.

Но у казацкой воли была своя цена: ими постоянно манипулировали соседние оседлые царства. Вплоть до XVIII века, во время долгого конфликта между Речью Посполитой и Россией, казаки могли продавать свою поддержку то одной, то другой стороне. Но с упадком католической Польши они стали все больше подпадать под влияние Москвы и русской ветви христианства – православия. После того как Петр, а затем Екатерина присоединили северное побережье Черного моря к России, казаки начали служить в качестве кавалерии в царских войнах против турок, против Наполеона, против англичан и французов, вторгшихся в Крым. В мирное время правительство стало использовать их как инструмент террора: против евреев во время погромов конца XIX века, против революционеров – участников забастовок и демонстрантов – несколькими годами позже.

Революция 1917 года и последовавшая за ней Гражданская война раскололи казаков на красных и белых. Некоторые примкнули к большевикам, как Конармия – описанная в рассказах Исаака Бабеля красная кавалерия, которая в 1920 году захватила Польшу под командованием Буденного. Другие последовали в изгнание за белыми казачьими атаманами, такими как Краснов. Они оставили своих коней на набережных Новороссийска и выучились водить фиакры и таксомоторы в Париже. Сильно позднее некоторые из их престарелых атаманов, поддавшись соблазну, совершили трагическую ошибку – позволили Гитлеру себя завербовать.

Чувствовать себя казаком – значит переживать мучительный кризис идентичности. Мне кажется, что казаки относятся к категории “сторожевых народов” – верных защитников некоей традиции, центр которой находится далеко, часто уже захиревшей и преданной забвению. Сербы из Краины, жившие на месте современной Хорватии, пока их не изгнали оттуда в 1990‑е, верили, что они‑то и есть самые подлинные и чистокровные сербы, не развращенные вопреки всему, что бы там ни происходило в Белграде, и держали оборону против “германизированных” хорватов и воображаемого натиска фундаменталистского ислама. В Северной Ирландии протестантское сообщество “лоялистов” провозгласило себя оплотом истинного британского духа, сплотившись вокруг британского флага “Юнион Джек” с непримиримым рвением, которое кажется уже устаревшим и даже слегка чуждым в Лондоне или Манчестере. Можно привести и совсем другой пример: буры в прошлом считали себя хранителями “западных христианских ценностей”, водворенными среди варваров прямым указанием ветхозаветного Бога.

Такие народы, “стоящие на страже”, страдают двумя бредовыми психическими синдромами. Первый из них – ложное самосознание: искаженное и параноидальное восприятие внешнего мира. Бурский экстремист противостоит безбожным международным вражеским силам во главе с иллюминатами, чьи лидеры по большей части криптоиудейские американские финансисты и политики. Солдаты свободы Ольстера верят в мировой заговор папистов-фениев (до распада Советского Союза включавший секретное соглашение между Old Red Socks в Ватикане и покойным Леонидом Брежневым в Кремле). Сербские ясновидцы прозревают в именах международных сторонников Боснии зашифрованные чины архангелов Сатаны.

Второй синдром – это господство. Подобный “страж” должен постоянно напоминать себе, кто он такой, демонстрируя свою власть над другими. Эти другие считаются людьми низшими по своей природе, обычно по причине своей расы или религии. Однако они более многочисленны и представляют постоянную угрозу, которую можно сдерживать только путем публичного утверждения своего превосходства. Участники “оранжевого марша”, ежегодно проходящего в североирландском Портадауне 12 июля, раньше устремлялись через туннель в католический квартал, чтобы орать под окнами, показывая, кто в городе хозяин (в последние годы полиция вынуждает процессию изменить направление, баррикадируя туннель). В Боснии сербские боевики в том же духе практиковали ритуальное групповое изнасилование мусульманских женщин.

Иногда на таком отыгрывании может держаться само чувство коллективной идентичности. Бур определяет себя через разнообразные маркеры, включая язык и кальвинистскую религиозную культуру, но если он больше не может физически демонстрировать свою власть над черными в новой Южной Африке, в своих собственных глазах он становится уже, возможно, не вполне буром. Подобным же образом демонстрация превосходства над другими была неотъемлемой частью русского имперского национализма. Прежде всего это относится к казакам, которые, отделяя себя от “оседлых” русских и в то же время считая, что назначены носителями главных русских ценностей, демонстрируют этот синдром с особенной мрачной выразительностью. Русский – это тот, кто подавляет “нерусских”.

Понятие казачества развилось из идеи касты воинов, чьей миссией было защищать и расширять российские границы. Религиозная и расовая нетерпимость была встроена в эту идеологию еще на ранней стадии, и как цари, так и советские правители знали, как польстить казачьему самолюбию. В Новочеркасске, который сейчас представляет собой неофициальную столицу донского казачества, есть триумфальная арка в ознаменование заслуг казаков в победе над Наполеоном в 1812 году; памятник средневековому казацкому атаману Ермаку стоит на главной площади, а в музее выставлена золотая сабля, которую поднес своему лихому казаку[26]26
  Атаману М. И. Платову. – Прим. пер.


[Закрыть] царь Александр I. Ордена всегда лились рекой, но цель всех этих почестей была в том, чтобы отвлечь казаков от их реального бесправия и бедности.

И это сработало. Сто лет донские казаки прожили во сне: это был сон о всаднике, который скачет галопом через бескрайние просторы, и страх, как ветер, рябью бежит перед ним по траве.

В этом была зловещая красота, которая пленяла воображение самых неожиданных людей. Исаак Бабель описывал, как ребенком во время погрома 1905 года в Николаеве смотрел на отца, с мольбой ползавшего на коленях по разбитым стеклам своей лавки перед проезжавшим по улице казачьим кавалерийским патрулем. В этой сцене внимание сосредоточено не на унижении еврея, а на грозном изяществе казачьего офицера, который проезжает мимо жертвы погромщиков, рассеянно прикоснувшись к фуражке и не соблаговолив даже посмотреть вниз.

Несколькими годами позже, словно поддавшись пагубным чарам, наложенным на него в детстве, Бабель, в своем пенсне, сам водрузился на казацкое седло. Он вступил в красную кавалерию после большевистской революции, как солдат Конармии проехал от Черного моря до сердца Польши, и лошадь его проскакала по улицам пылающих еврейских местечек.

Казака определяли его сила, раса и мужская гордость. Затем в течение одного века последовательно наступили два конца света: и революция 1917 года, и ее смерть в 1991 году, согласно их собственным манифестам, должны были отправить эти три ценности в музей. Однако сталинский имперский режим – великорусский шовинизм, подпоясанный красной звездой, – нашел им применение, как и постсоветская, предкапиталистическая Россия в 1990‑е годы. Сила пользуется наибольшим спросом вокруг всех российских границ, а нередко и в городах. И поскольку казаки видят в происходящих беспорядках новый кризис русской нации, они снова открыли для себя мужскую профессию воина.

Волонтеры из донских казаков воевали и погибали в новом независимом государстве Молдова, защищая русское меньшинство Приднестровья от румыноговорящего большинства. Кубанские и донские казаки мелькали в боях Северного Кавказа, открыто заявляя, что защищают российские пределы, поддерживая абхазских или осетинских повстанцев против Грузии. Во имя славянского братства более пятисот казаков-добровольцев вступили в сербское ополчение, воюющее в Боснии.

Каким образом эта защита русского духа может в то же самое время рассматриваться как защита казачества, отделяющего себя от русских? Здесь запутанная казацкая идентичность заходит в тупик безысходного противоречия. С одной стороны, казакам не терпится поднять оружие против тех нехристиан и неславян, которые имеют наглость претендовать на господство над русскими. С другой стороны, сами казаки были прельщены той ярмаркой этнического и языкового национализма, раскинувшейся вокруг всего Черного моря, на которой торгуют ходкими идентичностями. Они объявили себя особой этнической группой – казацким народом, и в нескольких регионах, включая низовья Дона, установили границы собственных автономных территорий.

Семь миллионов российских казаков (или десять миллионов, как утверждают их предводители) в теории являются потомками отдельных “войск”, осевших по всей Евразии, от Дона до реки Уссури на границе с Китаем, и даже на побережье Тихого океана. После большевистской революции “войска” были расформированы. Казаки утратили свои старые свободы и превратились в колхозников – пародию на казацкую систему общественного землевладения – или в заводских рабочих в советских городах. Во время войны Сталин использовал казацкий патриотизм в своих целях, но их история независимости раздражала его; казаки жестоко пострадали во время голодомора на Юге России 1920‑х и во время чисток 1930‑х, над казачеством был установлен жесткий политический контроль. Атаманы, традиционные предводители войск, сохранились, но теперь они были всего лишь подневольными чиновниками, назначаемыми партией.

Когда после 1991 года началось возрождение казачества, его наследие было катастрофически истощено. Предводители движения в большинстве своем были городскими обывателями или мелкими партийными функционерами, которые дезертировали, чтобы отправиться на поиски собственных корней. По всему Ростову-на-Дону, например, матерям и сестрам было велено шить униформы по образцам на выцветших фотоснимках, пока их мужчины, в своей неуклюжести не уступавшие Исааку Бабелю, учились взбираться на лошадь, а потом удерживаться в седле.

И все же казацкая сила реальна – как и угроза, что какое‑нибудь убедительное возрождение старого доброго реакционного русского национализма привлечет эту силу на свою сторону. В начале 1993 года Борис Ельцин решил обойти своих противников, разыграв казацкую карту: президентским указом казакам было обещано возвращение их исконных земель, восстановление местного самоуправления, которым они пользовались до революции 1917 года, и полная реставрация казачьих частей в Российской армии, включая их традиционные мундиры, чины и знаки отличия. Однако российский парламент, где в тот период заправляла коалиция националистов и коммунистов, вступившая в конфронтацию с президентом Ельциным, отверг этот указ. Даже после того как силы парламента попытались осуществить государственный переворот в сентябре 1993 года и были подавлены войсками, верными президентской власти, “казацкие законы” остались в подвешенном состоянии; никто не мог вспомнить, вступили они в силу или нет. Вместо этого казаки стали действовать по собственному почину. В том октябре в трех тысячах миль к востоку от Дона вооруженные уссурийские казаки на малорослых лошадках совершили наезд на пограничников на горной границе, отделявшей Россию от Китая, и без приказа заступили на свою первую вахту. Они возвратились к своему старинному долгу: пограничной караульной службе.

Все эти противоречия нашли пристанище в доме 20 по улице Суворова в Ростове. Парамонов, который его построил и жил в нем, был казаком. Но в то же время он был крупным городским капиталистом, промышленным и торговым магнатом, владельцем зернохранилищ, угольных шахт и барж на Дону. Его конкурент, Панченко, владел бумажными фабриками, и в начале XX века две династии уладили свои разногласия при помощи свадьбы: дочь Парамонова вышла за сына Панченко.

После революции многие Парамоновы и Панченко эмигрировали в Западную Европу. В следующие за тем 70 лет обе семьи считались у себя на родине монополистами-кровососами, белыми террористами и безжалостными эксплуататорами. Но в любом разговоре в современном Ростове выясняется, что их, несмотря на три поколения пропаганды, до сих пор помнят здесь и почитают. Теперь они задним числом пользуются лестной репутацией отцов города, строителей школ, набережных, парков и церквей, покровителей искусств.

Если не считать полей сражений, усеянных трупами, или улиц, засыпанных битыми стеклами, достижений у казаков немного, и они очень ценятся. Поэтому казаки пришли в благоговейное волнение, когда узнали несколько лет назад, что правнучка Парамонова и Панченко живет и здравствует во Франции. Им пришла в голову мысль захватить дом ее прадеда, превратившийся в государственное учреждение. Они решили удерживать его до тех пор, пока не смогут вернуть законной владелице, чистокровной казачке, как символ права казаков на все их “украденное” имущество и земли.

Я познакомился с ней во время ее первого посещения земли своих предков. Мадам Натали Федоровски родилась в Бельгии, выросла в Катанге, а теперь проживала в Руасси под Парижем. Но ее русский безупречен, и, что еще важнее, эта мудрая и изысканная дама наделена французским чувством меры. Она отдавала себе отчет во всей иронии положения: в том, что при всем мужском шовинизме казаков, они были вынуждены строить свой культ вокруг женщины; что докапиталистическим степным коневодам пришлось возвести свое святилище в городском особняке, принадлежавшем промышленнику. Она ходила по улицам Ростова, как королева, в сопровождении небольшой трепещущей свиты. Мадам Федоровски нельзя было манипулировать.

Впервые я увидел ее в сокровищнице ростовского музея, где она изучала корону сарматской принцессы-воительницы. Позднее, на приеме, который устроил в ее честь директор музея, она рассказала мне о своем посещении донских казаков на улице Суворова. “Я сказала им, что сочувствую и им, и их требованиям, но предупредила, что прежде всего следует избегать насилия. Потом их атаман произнес приветственную речь о «Нас, о казацком народе». Я перебила его: «Нет такого понятия! Я горда быть казачкой, но я русская, и вы тоже». Я повернулась к остальным и спросила их, смогут ли они сказать мне вслух, что они не русские. И знаете, они поглядели на меня с таким жалким видом и промямлили: “Ну да, мы русские»”.

Возрождение казачества было катастрофой человеческой экологии. Не все экологические катастрофы Черного моря случаются в воде. Подобно тому как выброс токсичных отходов в Черное море уничтожил разнообразие морских видов, позволив некоторым водорослям и хищным медузам размножиться скачкообразно, Сталин своими депортациями создал социальный вакуум, чудовищное демографическое опустошение, в котором теперь безудержно ширилось движение казаков.

“Новороссия”, имперская губерния, которую Екатерина Великая учредила на северном побережье Черного моря, была территорией колонизации для многих народов. До революции эта земля представала взгляду путешественника как череда этнических групп: татарские деревни; поселения русских солдат-ветеранов и их потомков; колонии польских эмигрантов; районы аккуратных ферм, населенные почти исключительно немцами; казачьи станицы (то есть деревни); еврейские местечки; греческие города или сельские районы, такие как Мариуполь или Анапа; армянские деревни и даже города, такие как Нахичевань-на-Дону, которая была отдельным городом, прежде чем стала армянским кварталом Ростова-на-Дону.

Между 1930 и 1950 годами это многообразие человеческих сообществ было систематически уничтожено. Сперва ущемлению подверглись культурные права, которые в общем и целом неплохо себя чувствовали в первые послереволюционные годы. Греческие и татарские школы, газеты и издательства были закрыты. Антирелигиозное движение прекратило работу синагог, мечетей и церквей, а армянский кафедральный собор на центральной площади Нахичевани был взорван – его сменило огромное здание из бетона и стекла в форме гусеничного трактора. Наконец, начались депортации, которые достигли апогея в послевоенные годы, когда немцы, татары и греки были выдворены из своих домов и переселены в Среднюю Азию. Иммигранты, завезенные из России и с Украины, заняли их дома и землю. Армяне и немногие евреи, пережившие нацистскую оккупацию, жили осторожно и незаметно.

Одни только казаки сохранили уверенность в своем исконном праве на эту землю. Они подвергались преследованиям, лишились имущества и свобод, однако они по‑прежнему находились у себя на родине, и – принимая во внимание их своеобразную идеологию имперского патриотизма – могли рассматривать наплыв русских и украинских переселенцев скорее как своего рода подкрепление, чем как угрозу собственному единству. Когда коммунистический строй распался, а вместе с ним и эффективный контроль центра над тем, что происходило в далеких провинциях и на окраинах России, притязания казаков на власть и превосходство больше не встречали препятствий. Большинство конкурирующих, “пришлых” популяций исчезли (немногие казаки хотели их возвращения или сожалели о русификации черноморского побережья). Ушли и московские власти, которые когда‑то использовали казаков как кнут для усмирения новороссийских национальных меньшинств, но никогда, никогда не наделяли казаков политической властью над другими.