Текст книги "Анафем"

Джезри тем временем направился прямиком к машине. Корд нажала какие-то кнопки, отчего разрядник втянулся наверх, а стол выехал вперёд. Она запрыгнула на стальную пластину и короткими рассчитанными шажками двинулась к круглому столу (тоже самостоятельной машине внушительных размеров). Прежде чем поставить ногу, Корд аккуратно поводила ею вправо-влево, смахивая обрезки серебристого металла. Они с мелодичным звоном падали на пол, некоторые оставляли за собой тонкие витушки дымков. Подошёл рабочий с пустой тачкой, метлой и совком. Он начал сметать мусор в кучу.

– Эта штука вырезает форму из металлического бруска, – сказал Джезри. – Не лезвием, а электрическим разрядом, который плавит материал…

– Не просто плавит. Ты же видел, какой был свет? Он превращает металл в…

– Плазму, – хором сказали мы, и Джезри продолжил: – Он просто удаляет всё лишнее.

Сразу возник вопрос: а что не лишнее? Ответ стоял перед нами на вращающемся столике: скульптура из серебристого металла, изгибающаяся плавно, как рог, с раздувами, внутри которых проходили идеальные цилиндрические отверстия. Корд вытащила гаечный ключ из того, что было на неё надето, – это трудно было назвать одеждой, скорее сбруей, поскольку служило оно главным образом для крепления различных инструментов к её телу, – открутила три держателя, убрала гаечный ключ в его особый кармашек, расправила плечи, напрягла колени, вытянула спину, двумя руками взялась за выступы готовой детали и оторвала её от стола. Она спустила деталь с машины, словно спасённую с дерева кошку, и поставила на стальную тачку – по виду древнее гор. Ита провёл по детали руками. Его высокая шапка наклонилась вправо, потом влево – очевидно, ита проверял какие-то элементы детали. Потом он кивнул, обменялся несколькими словами с Корд и покатил тележку во мглу и тишь.

– Это деталь часов! – воскликнул Джезри. – Что-то сломалось или износилось в подвале!

Я тоже видел, что по стилю эта штука напоминает некоторые детали наших часов, но шикнул на Джезри, потому что сейчас меня больше интересовала Корд. Она шла к нам, аккуратно ставя ноги между обрезками металла и на ходу вытирая руки тряпкой. Волосы у неё были коротко острижены. Сначала мне показалось, что она высокая, может быть, потому, что такой я её помнил. На самом деле она была не выше меня. Из-за множества карманов с инструментами она выглядела пухлой, но шея и руки были крепкие, жилистые. В двух шагах от нас Корд остановилась, лязгнув снаряжением. Стояла она как-то особенно решительно и прочно. Впечатление было такое, будто она и спать может стоя, как лошадь.

– Кажется, я знаю, кто ты, – сказала Корд. – Но как тебя зовут?

– Теперь Эразмас.

– В честь какого-нибудь древнего светителя?

– Ага.

– А я так и не починила тот кузовиль.

– Знаю. Я только что его видел.

– Я притащила некоторые его детали сюда, чтобы починить, да так тут и осталась.

Корд взглянула на свою правую ладонь, словно говоря: «Если хочешь, можем пожать друг другу руки, только моя – грязная».

Мы обменялись рукопожатиями.

Снаружи зазвонили колокола.

– Спасибо, что разрешила нам посмотреть на свою машину, – сказал я. – Хочешь увидеть нашу? Скоро провенер. Мы с Джезри должны идти заводить часы.

– Я как-то раз была на провенере.

– Сегодня его можно посмотреть оттуда же, откуда смотрим мы. Доброго аперта.

– Доброго аперта, – ответила Корд. – Ладно, чего уж там, пойду гляну.

Нам пришлось бежать через луг. Под сбруей, которую Корд сняла в машинном цехе, у неё оказалась другая, поменьше, вроде жилета – как я понял, для вещей, которые должны быть у неё под рукой постоянно. Когда мы побежали, инструмент в карманах залязгал и зазвенел, так что Корд должна была остановиться и подтянуть несколько ремешков, после чего уже легко бежала наравне с нами. Наш луг заполонили миряне, выбравшиеся сюда на пикник. Некоторые даже жарили мясо. Они смотрели, как мы бежим, словно это такой специальный аттракцион для их развлечения. Детей выталкивали вперёд, чтобы им было лучше видно.

Взрослые направляли на нас спилекапторы и смеялись над нашей озабоченностью.

Мы вбежали в дверь, ведущую с луга, взлетели по лестнице в помещение, где у стен были свалены старые скамьи и аналои, и едва не споткнулись о Лио с Арсибальтом. Лио сидел на полу, подобрав под себя ноги, Арсибальт – на низкой скамье. Он раздвинул ноги и нагнулся вперёд, чтобы кровь из носа капала не на одежду, а на пол.

У Лио губа вспухла и кровоточила. Кожа у него под глазом была цвета охры – первая стадия синяка. Он смотрел в тёмный угол помещения. Арсибальт испустил прерывистый вздох, словно перед этим рыдал, а теперь наконец-то с собой справился.

– Подрались? – спросил я.

Лио кивнул.

– Между собой или…

Лио мотнул головой.

– На нас напали! – громко объявил Арсибальт, обращаясь к лужице крови на полу.

– В интра или в экстра? – спросил Джезри.

– В экстрамуросе. Мы направлялись в базилику моего батюшки. Я хотел всего лишь узнать, станет ли он со мной разговаривать. Мимо проехала машина: раз, другой, третий. Она кружила, как снижающийся коршун. Из неё вылезли четверо. У одного была подвязана рука: он смотрел и подбадривал остальных.

Мы с Джезри разом посмотрели на Лио.

– Без толку! Без толку! – сказал тот.

– Что без толку? – спросила Корд. Звук её голоса заставил Арсибальта поднять глаза.

Лио было плевать, что у нас гостья, но на её вопрос он ответил:

– Моё искводо. Всё искусство долины, которое я изучал.

– Не может быть, чтобы настолько! – возмутился Джезри, хотя вот уж кто упорнее всех год за годом убеждал Лио, что от его искводо нет никакого проку.

Вместо ответа Лио вскочил, в два прыжка оказался перед Джезри и нахлобучил ему капюшон на лицо. Джезри не просто ослеп: теперь стла не давала ему поднять руки и откинуть капюшон. Лио ткнул Джезри в грудь – легонько, но тот качнулся так, что мне пришлось его подхватить.

– Вот это они с вами и проделали? – спросил я.

Лио кивнул.

– Запрокинь голову, – сказала Корд Арсибальту. – Тут есть сосуд. – Она указала себе на переносицу. – Зажми его. Вот так. Меня зовут Корд. Я сестра… Эразмаса.

– Чрезвычайно рад знакомству, – глухо ответил Арсибальт из-под руки (он последовал совету Корд). – Я Арсибальт, незаконный сын местного базского архипрелата, если ты можешь в такое поверить.

– Кровь вроде бы останавливается, – сказала Корд. Она вытащила из кармана два лиловых комка и развернула их в перчатки из тончайшего эластичного материала. Перчатки она натянула на себя. Я в первый момент ничего не понял, потом сообразил, что это защита от инфекции – предосторожность, до которой я бы в жизни не додумался.

– Хорошо, что благодаря комплекции крови у меня много, – заметил Арсибальт, – не то я мог бы умереть от кровопотери.

Некоторые кармашки у Корд были длинные, узкие и шли ровными рядами. Из двух она вытянула белые цилиндрики размером со свой мизинец. У каждого на конце болталась нитка.

– Это ещё что? – спросил Арсибальт.

– Можно назвать их промокашками, по одной для каждой ноздри. – Корд вложила белые цилиндрики в окровавленные руки Арсибальта и стала наблюдать, с лёгким беспокойством и интересом, как Арсибальт осторожно вставляет их в нос. Лио, Джезри и я молча смотрели.

Пришла суура Ала с охапкой тряпок, бо́льшую часть которых она бросила на пол, чтобы впитать кровавую лужу. Остатками они с Корд утёрли кровь с губ и подбородка Арсибальта. Всё это время они изучали друг друга, словно соревновались, кто из них учёный, а кто – опытный экземпляр. К тому времени, как я сообразил, что надо их представить, они узнали друг о дружке столько, что имена почти не имели значения.

Из очередного кармана Корд достала хитрое металлическое устройство, сложенное во много раз, и развернула его в миниатюрные ножнички, которыми откусила нитки, торчащие из ноздрей Арсибальта.

Суура Ала всегда была ужасно строгой и авторитарной, и я думал, сейчас они с Корд передерутся, как кошки в наволочке. Но когда она увидела носовые промокашки, то одарила Корд радостным взглядом, на который Корд ответила тем же.

Мы под руки вывели Арсибальта из комнаты, надели на него огромную малиновую мантию, скрывшую следы побоев, и опоздали на провенер всего на пару минут. Нас встретило хихиканье: некоторые решили, что мы пили в экстрамуросе. Хихикали всё больше гости, но я услышал смешки даже из-за экрана тысячелетников. Я думал, что нам с Джезри придётся работать за четверых, но Лио и Арсибальт, наоборот, налегали куда сильнее обычного.

После провенера отец-дефендор пересёк алтарь и прошёл за наш экран, чтобы задать вопросы Лио и Арсибальту. Мы с Джезри отошли в сторонку. Корд внимательно слушала. Поэтому Лио старался говорить по-флукски, к раздражению фраа Делрахонеса. Арсибальт, с другой стороны, употреблял слова вроде «разбойники и негодяи».

По его описанию транспортного средства и одежды громил Корд их узнала.

– Это местная… – сказала она и запнулась.

– Банда? – спросил Делрахонес.

Корд пожала плечами.

– Банда, которая развешивает у себя дома плакаты с придуманными бандами из старых спилей.

– Как интересно! – воскликнул Арсибальт, пока фраа Делрахонес обдумывал услышанное. – Значит, это нечто вроде метабанды…

– Но ведут они себя как настоящие бандиты, – сказала Корд, – и ты сам в этом убедился.

Из природы вопросов, которые задавал Делрахонес, стало ясно, что он пытается выяснить, какую иконографию исповедует банда. Он не уяснил того, что было понятно мне и Корд: есть эксы, которые готовы избить инаков просто потому, что это веселее, чем их не бить. А не потому, что они исповедуют какую-то абсурдную теорию. Он исходил из того, что разбойники и негодяи утруждают себя теориями.

В общем, сперва мы с Корд разозлились, потом нам стало скучно (как любил говаривать Ороло, скука – маска, в которую рядится бессилие). Мы переглянулись и отошли в сторонку, а когда никто не стал нас удерживать, потихоньку слиняли.

Я уже говорил, что у десятилетников вместо настоящего нефа – скопление башенок. В самой узкой из них располагалась винтовая лестница, ведущая на трифорий – галерею, которая тянется вдоль всей внутренней стены алтаря над экранами, под клересторием. Из дальнего конца нашего трифория ещё одна лесенка вела на хоры звонщиц. Корд заинтересовалась: я видел, как её взгляд скользит по верёвкам, уходящим в высоту президия. Понятно было, что она не успокоится, пока не увидит другой конец этих верёвок. Так что мы прошли по трифорию и начали взбираться по лесенке в башне, образующей юго-западный угол собора.

Когда дело доходило до стен, матические архитекторы оказывались совершенно беспомощны. Колонны – всегда пожалуйста. Арки – за милую душу. Своды (по сути, те же арки, только трёхмерные) – нет ничего проще. Зато там, где любой другой поставил бы стену, они городили арки и каменное кружево. Когда поступали рекламации на холод, комаров и всё остальное, от чего в нормальном здании защищали бы стены, матические архитекторы иногда снисходили до того, чтобы закрыть дырки витражами. К сожалению, у нас так и не дошли руки сделать достаточно витражей. В ветреную или дождливую погоду здесь было ужасно, зато в хороший день, как сегодня, преимущество матической архитектуры – её прозрачность – сказывалось в полной мере. Поднимаясь по юго-западной башенке, мы видели и внутреннюю часть собора, и концент внизу.

Та часть башни, где начинались площадки и пинакли, – другими словами, самое высокое её место, куда можно было попасть без приставных лестниц и скалолазного снаряжения, – располагалась примерно на уровне инспектората. Здесь можно было полюбоваться на один за самых искусных образцов каменной резьбы в конценте: купол-башенку, фактически целую скульптуру с изображениями планет, лун и древних космографов, которые их изучали. В середину всего этого великолепия была встроена решётка, которая поднималась и опускалась при помощи ворота. Сейчас решётка была поднята, так что мы могли попасть на следующую лестницу, идущую по гребню аркбутана внутрь президия. Будь решётка опущена, нам бы пришлось вернуться – по мостику в инспекторат меня почему-то не тянуло.

Мы прошли через купол. Я нарочно не торопился, давая Корд возможность рассмотреть резьбу и механизм. На лестнице я пропустил сестру вперёд: так я не загораживал вид и мог поддержать её, если она почувствует головокружение. Потому что мы были уже высоко и взбирались по каменному аркбутану, который снизу казался не толще птичьей кости. Корд обеими руками держалась за чугунные перила, шла очень медленно и явно получала массу удовольствия.

Лестница заканчивалась амбразурой (невероятно сложной матической аркой) в углу президия примерно на уровне звонницы. Отсюда был только один путь наверх – лестница, вьющаяся вдоль ажурных стен президия. Туристам обычно не хватало сил взобраться так высоко, многие инаки ушли в экстрамурос, и весь президий был в полном нашем распоряжении. Я дал Корд время полюбоваться алтарём. Инспекторат и дефендорат, прямо под нами, имели форму клуатра, то есть и у того, и у другого в середине располагалась большая квадратная дыра, через которую проходил президий. Дыру обрамляли переходные галереи, с которых просматривалось всё – от алтарного пола до звёздокруга.

Корд проследила верёвки от балкончика и убедилась, что они действительно привязаны к колоколам. Впрочем, отсюда было видно, что к ним ведут не только верёвки: из хронобездны спускались валы и цепи – механизм автоматического часового боя. Разумеется, Корд захотела его увидеть. Мы поползли вверх, как муравьи по стенке колодца, останавливаясь на каждом витке, чтобы Корд могла осмотреть механизм или разобраться, как пригнаны камни (а заодно и перевести дух). Эта часть здания была значительно проще: у архитекторов отпала нужда бороться со сводами и контрфорсами. И уж тут они отвели душу. Стены представляли собой белую фрактальную пену каменной резьбы. Корд ахала и восхищалась. Я не мог спокойно на это смотреть. Сколько часов я провёл здесь, счищая птичий помёт с камня и механизма!

– Значит, тебе сюда можно ходить только в аперт, – в какой-то момент предположила Корд.

– С чего ты взяла?

– Вам же нельзя встречаться с людьми из других матиков? Но если все станут ходить по лестнице, когда вздумают, вы будете друг с другом сталкиваться.

– Посмотри, как устроена лестница, – сказал я. – Она почти вся видна. Так что мы просто держим дистанцию.

– А если темно? Или если ты поднимешься на звёздокруг и там кто-нибудь будет?

– Помнишь решётку, под которой мы проходили?

– На верху башни?

– Да. Так вот, вспомни, что таких башен ещё три. И в каждой такая же решётка.

– По одной для каждого матика?

– Верно. На ночь ключник закрывает все, кроме одной. Ключник – это такой иерарх, подчинённый матери-инспектрисе. В одну ночь на звёздокруг могут подниматься только десятилетники. В следующую, например, столетники. И так далее.

Мы поднялись на высоту вековой гири и остановились, чтобы Корд могла её рассмотреть. Ещё мы поглядели через каменное кружево южной стены на машинный цех за столетними воротами. Я проследил свой утренний маршрут и отыскал дом Джезри на холме.

Корд по-прежнему выискивала изъяны в нашем каноне.

– Эти инспектора или как их там…

– Иерархи, – сказал я.

– Они, я так понимаю, общаются со всеми матиками?

– Да, а также с ита, секулюмом и другими концентами.

– Значит, когда ты с кем-нибудь из них говоришь…

– Послушай, – сказал я. – Одно из распространённых заблуждений – будто матики должны быть запечатаны герметически. Однако замысел совсем не в том. На случаи вроде тех, о которых ты говорила, у нас есть правила поведения. Мы держимся на расстоянии от тех, кто не из нашего матика. Молчим и опускаем капюшоны, чтобы не сказать и не увидеть лишнего. Если нам совершенно необходимо связаться с кем-то из другого матика, мы делаем это через иерархов. А их специально учат, как говорить, например с тысячником, чтобы тому в мозг не проникла мирская информация. Вот почему иерархи носят такие одежды, такие причёски – они буквально не изменились за три тысячи семьсот лет. Они говорят на очень консервативной версии орта. И у нас есть способы общаться без слов. Например, если фраа Ороло хочет наблюдать какую-то звезду пять ночей кряду, он излагает свою просьбу примасу. Если примас находит её разумной, он даёт ключнику указание в эти ночи держать нашу решётку открытой, а другие – опустить. Все решётки видны из всех матиков, так что космограф-милленарий смотрит вниз и понимает, что сегодня он на звёздокруг не пойдёт. И ещё у нас есть лабиринты между матиками, через которые можно проходить или передавать вещи. Но мы не в силах запретить воздухолётам пролетать у нас над головой или пенам – включать громкую музыку под нашим стенами. В древности на нас целых два века смотрели из небоскрёбов!

Корд заинтересовалась.

– Видел в машинном цехе старые двутавровые балки?

– Думаешь, это были каркасы небоскрёбов?

– Скорее всего. Не представляю, зачем ещё они могли понадобиться. У нас есть коробка со старыми фототипиями, на которых снято, как рабы тащили сюда эти балки.

– А дата на них есть?

– Да. Фототипии сделаны примерно семьсот лет назад.

– И что там на заднем плане? Разрушенный город или…

Корд мотнула головой.

– Лес с огромными деревьями. На некоторых фототипиях балки волокут, подложив под них брёвна.

– Что ж, около две тысячи восьмисотого года был крах цивилизации, так что всё сходится.

Хронобездну пронизывали многочисленные валы и цепи, связанные с часовым механизмом. Сейчас мы находились на уровне зубчатых передач и валов, приводимых в движение гирями.

На лице Корд всё яснее проступало раздражение. Теперь она не выдержала:

– Ну нельзя же так!

– Что нельзя?

– Нельзя так строить часы, которые должны идти тысячи лет!

– А почему?

– Взять хоть цепи! Звенья, шарниры, втулки – всё это места, где что-нибудь может сломаться, износиться, испачкаться, заржаветь… о чём думали те, кто это проектировал?

– Они думали, что здесь всегда будет много инаков, способных поддерживать механизм, – ответил я. – Но я понял, о чём ты. Некоторые другие миллениумные часы больше похожи на то, что тебе представилось: могут идти тысячелетиями без всякого ремонта. Всё зависит от того, что хотели сказать их создатели.

Это дало ей обильную пищу для размышлений, и некоторое время мы поднимались молча. Теперь я шёл первым и показывал дорогу: мы петляли по площадкам и лесенкам, устроенным, чтобы подлезть к разным частям механизма. Корд готова была бесконечно разбираться в устройстве часов. Я заскучал и подумал, что в трапезной уже начали раздавать еду. Потом я сообразил, что в аперт всегда могу выйти в экстрамурос и попросить у добрых людей чизбург. Корд, привыкшая, что есть можно в любое время, ничуть не боялась пропустить обед.

Она смотрела, как толкают друг друга причудливо выточенные рычажки.

– Похоже на ту деталь, которую я сегодня делала для Самманна.

Я поднял руки и взмолился:

– Не говори мне, как его зовут… и вообще ничего о нём не говори.

– Почему вам нельзя говорить с ита? – с внезапной досадой спросила она. – Глупость какая-то. Среди них попадаются очень умные.

Вчера я бы рассмеялся, услышав из уст экса такое уверенное суждение об уме кого-нибудь из обитателей матика – пусть даже ита. Но Корд – не просто экс. Она – моя сестра. У нас с ней куча общих генетических цепочек, и врождённого ума у неё столько же, сколько у меня. У фраа не может быть детей: нам добавляют в пищу особое вещество, вызывающее мужское бесплодие, чтобы наши сууры не беременели и в матиках не вывелся более умный биологический вид. Генетически мы все из одной кастрюли.

– Это что-то вроде гигиены, – сказал я.

– Вы считаете, что ита грязные?

– Гигиена борется не с грязью, а с вредными микроорганизмами. Её цель – препятствовать распространению опасных генетических цепочек. Мы не считаем ита грязными в том смысле, что они не моются. Однако они по сути своих занятий имеют дело с информацией из самых разных источников, в которых можно подцепить что угодно.

– А зачем это всё? В чём смысл? Кто придумал эти дурацкие правила? Чего вы боитесь?

Корд говорила в полный голос. Будь мы в трапезной, я бы сейчас втянул голову в плечи, но здесь, среди глухонемых механизмов, наш разговор был мне даже приятен. Пока мы лезли дальше, я подбирал объяснение, которое она сможет воспринять. Самая интересная часть механизма – та, которая управляла циферблатами, – осталась внизу. Выше были только двенадцать вертикальных валов, уходящих через дыры в своде к тому, что находилось на звёздокруге: полярным осям телескопов и зенитному синхронизатору, который каждый день (по крайней мере, каждый погожий день) в полдень немного поправлял ход часов. Остаток пути нам предстояло проделать по винтовой лестнице, вьющейся вокруг самого большого вала – того, что поворачивал огромный телескоп светителей Митры и Милакса.

– Та большая машина, которой ты режешь металл…

– Она называется «пятикоординатная электроразрядная установка».

– Я заметил, что у неё есть рукоятки. Закончив работу, ты ими поворачивала столик. Наверняка ты можешь с их помощью вырезать детали?

Корд пожала плечами.

– Да, очень простые.

– Но когда ты отпускаешь рукоятки и передаёшь управление синтаксическому аппарату, машина обретает бо́льшие возможности?

– Не то слово! Машина, управляемая синапом, может вырезать практически любую форму.

Корд вытащила из бокового кармана часы и помахала цепочкой из серебристых бесшовных звеньев.

– Это моя работа на звание мастера. Я вырезала её из цельного титанового стержня.

Я потрогал цепочку. На ощупь она была как струйка ледяной воды.

– Так вот, синапы точно так же увеличивают возможности других инструментов. Например, инструментов для чтения и писания генетических цепочек. Для видоизменения протеинов. Для программирования нуклеосинтеза.

– Я не знаю, что это такое.

– Потому что никто таким больше не занимается.

– А ты тогда откуда знаешь?

– Мы всё это изучаем – абстрактно, – когда нам рассказывают историю Первого и Второго разорений.

– Ну, про них я тоже впервые слышу, так что давай переходи к сути.

Мы как раз добрались до верхней площадки. Я толкнул дверь, и мы, щурясь от яркого света, вышли на звёздокруг. В последней фразе Корд я уловил лёгкое недовольство, а по разговорам Ороло с мастерами помнил, как раздражала их наша манера подводить к ответу исподволь, а не отвечать в лоб. Поэтому я на время придержал язык и дал Корд оглядеться.

Мы стояли на крыше президия – огромном каменном диске, опирающемся на свод. Середина его была слегка приподнята для стока дождевой воды. Пол украшали резные и мозаичные космографические символы и кривые. Менгиры по периметру отмечали места восхода и захода некоторых небесных тел в разное время годового цикла. Внутри круга располагалось несколько сооружений. Точно посередине стоял пинакль, обвитый двойной спиралью внешних лестниц. Его вершина была наивысшей точкой собора.

Самыми массивными были парные купола большого телескопа. Рядом располагались купола поменьше, лаборатория без окон, где мы работали с фотомнемоническими табулами, и отапливаемый придел, где Ороло занимался теорикой и учил фидов. Туда я и повёл Корд. Мы прошли через две окованные железом двери (здесь, на высоте, часто дули сильные ветры) и оказались в маленькой тихой комнатке. Арки, круглые витражи – такое впечатление, что мы попали в Древнюю матическую эпоху. На столе, там, где я её и оставил, лежала фотомнемоническая табула, которую мне дал Ороло, – диск размером в две мои ладони и в три пальца толщиной, сделанный из тёмного стеклянистого вещества. В его глубине пряталось изображение туманности светителя Танкреда, почти неразличимое в ярком свете из окна. Я отодвинул диск в тень, и туманность проступила чётче.

– Первый раз вижу такую толстую фототипию, – сказала Корд. – Это какая-то древняя технология?

– Гораздо лучше. Фототипия запечатлевает одно мгновение – в ней нет временного измерения. Видишь: кажется, что изображение почти на поверхности.

– Ага.

Я приложил палец к ободу табулы и повёл им вниз. Изображение ушло в стекло вслед за моим пальцем. Туманность при этом уменьшалась, а неподвижные звёзды оставались на своих местах. Когда мой палец дошёл до самого низа, туманность сжалась в одну очень яркую звезду.

– В нижнем слое табулы мы видим звезду Танкреда в ту самую ночь, когда она взорвалась, в четыреста девяностом году. Практически в то мгновение, когда свет проник в нашу атмосферу, светитель Танкред поднял глаза к небу и увидел сверхновую. Он побежал к большому телескопу своего концента, вложил в него точно такую же фотомнемоническую табулу и навёл трубу на звезду. С тех пор табула лежала там, записывая взрыв каждую ясную ночь, пока в две тысячи девятьсот девяносто девятом году её не вынули, чтобы снять копии для тысячелетников.

– Я всё время вижу такие в фантастических спилях, – сказала Корд, – но не знала, что это взрывы. – Она несколько раз провела пальцем по краю табулы, двигая изображение на тысячу лет в секунду. – Но тут это видно яснее ясного.

– У табулы есть множество других возможностей. – Я показал, как увеличить картинку до пределов разрешения.

До Корд наконец дошло, к чему я клоню.

– В этой штуке, – сказала она, указывая на табулу, – должен быть какой-то синап.

– Да. Поэтому она гораздо лучше фототипии – как твоя пятикоординатная установка становится лучше благодаря своим мозгам.

– Разве это не против вашего канона?

– Некоторые праксисы нам разрешили оставить. Скажем, новоматерию в наших стлах и хордах или вот такие табулы.

– Когда? Когда были приняты эти решения?

– На конвоксах после Первого и Второго разорений, – сказал я. – Понимаешь, хоть эпоха Праксиса и закончилась, конценты дважды набирали большую силу, соединив изобретённые их синтаксическими группами процессоры с другими инструментами – в одном случае для создания новоматерии, в другом – для манипуляций с цепочками. Это напомнило людям об Ужасных событиях и привело к Первому и Второму разорениям. Наши правила насчёт ита и того, какие праксисы можно использовать, а какие – нет, составлены в те времена.

Для Корд всё услышанное было слишком абстрактно, но внезапно она ухватила суть, и её глаза расширились.

– Ты об инкантерах?

По идиотскому, бессознательному рефлексу я взглянул в окно на милленарский матик – он стоял на утёсе вровень с башней, но его закрывала древняя крепостная стена. Корд правильно истолковала мой взгляд. Хуже того – она этого и ждала.

– Миф об инкантерах восходит к эпохе, предшествовавшей Третьему разорению, – сказал я.

– И о тех, с кем они воевали… забыла, как называются…

– Риторы.

– Ах да. Так в чём, собственно, разница?

Корд смотрела на меня с наивным любопытством, накручивая на палец часовую цепочку. Я не мог отплатить ей той же монетой: показать, какие глупые вопросы она задаёт.

– Ну, если ты смотришь такого рода спили, то знаешь про них больше меня, – сказал я. – Мне как-то попалась такая бойкая формулировка: мол, риторы умели менять прошлое и делали это с удовольствием; инкантеры могли изменять будущее, но прибегали к своему умению крайне неохотно.

Корд кивнула, как будто это и впрямь объяснение, а не чушь собачья.

– Им приходилось менять будущее в ответ на действия риторов.

Я пожал плечами.

– Опять-таки, всё зависит от того, какая фантастика тебе нравится.

– Но те, кто там, инкантеры? – сказала Корд, глядя на утёс.

Мне стало совсем кисло, поэтому я снова вывел её на площадку, но там Корд опять повернулась к милленарскому матику. Я наконец понял, что она просто хочет себя успокоить. Увериться, что странные люди, живущие на утёсе над её городом, не опасны. И здесь я был рад ей помочь, тем более что потом она может успокоить других. В том-то и цель аперта – рассеивать предрассудки и сглаживать острые углы.

Однако врать Корд я тоже не мог.

– Наши тысячники – особая история, – сказал я. – В других матиках, например в том, где живу я, смешаны разные ордена. Там, на утёсе, все принадлежат к одному ордену – эдхарианскому. То есть все они – последователи светителя Халикаарна. В тех сказках, о которых ты говоришь, они были бы инкантерами.

Видимо, мне удалось полностью удовлетворить её любопытство насчёт инкантеров и риторов. Мы продолжили экскурсию по звёздокругу, хоть мне и пришлось сделать крюк, чтобы не пройти близко от ита, который вышел из подсобки, неся на плече моток красного провода. Корд это заметила.

– А зачем вообще держать здесь ита, если вы их избегаете? Не проще ли отправить их куда подальше?

– Они обслуживают некоторые части часового механизма…

– Невелика хитрость! Тут бы и я справилась.

– Ну… сказать по правде, мы сами задаём себе этот вопрос.

– Воображаю! И наверняка у вас есть на него двенадцать разных ответов.

– Есть устойчивое мнение, что они шпионят за нами по указке мирских властей.

– И поэтому вы их не любите.

– Да.

– А почему вы думаете, что они за вами шпионят?

– Из-за воко. Это актал, когда фраа или сууру вызывают из матика, чтобы сделать что-то праксическое для бонз. Больше мы их не видим.

– Они просто исчезают?

– Мы поём некий анафем – песнь прощания и скорби, – потом смотрим, как этот человек выходит из собора и садится на лошадь или в геликоптер. Да, «исчезают» – правильное слово.

– И при чём здесь ита?

– Скажем, мирской власти нужно победить какую-нибудь болезнь. Откуда известно, какой инак в каком конценте этой болезнью занимается?

Корд обдумывала мои слова, пока мы поднимались по винтовой лестнице на пинакль. Каждая ступенька представляла собой каменную плиту, выступающую из стены: смелая конструкция, требующая определённой смелости от того, кто по ней взбирается, потому что перил не было.

– Выходит, властям это очень выгодно, – заметила Корд. – А вы не думаете, что страшилки про Ужасные события и про инкантеров – просто палка, которую власти держат наготове, чтобы вы их слушались?

– Это допущение светительницы Патагар. Оно восходит к двадцать девятому веку, – сказал я.

Корд фыркнула.

– Ладно, рассказывай. Что сталось со светительницей Патагар?

– Ничего особенного. Она жила себе и жила, потом основала свой орден. Его капитулы и сейчас где-то есть.

– С тобой невозможно говорить. Всякая идея, которую способны измыслить мои слабенькие мозги, оказывается затасканным утверждением какого-нибудь великого светителя, жившего две тысячи лет назад.

– Я не хочу умничать, но вообще-то это утверждение светительницы Лоры и восходит к шестнадцатому веку.

Она засмеялась.

– Правда?

– Правда.

– Буквально две тысячи лет назад какая-то светительница высказала мысль…