Текст книги "Анафем"

– Что все мысли, какие может выдумать человеческий ум, уже выдуманы. Это очень важная мысль.

– Погоди, а разве мысль светительницы Лоры не была новой?

– Согласно ортодоксальным палеолоритам это была Последняя мысль.

– А. Ладно, тогда я должна спросить…

– Что мы все делаем здесь все эти две тысячи сто лет?

– Ну, если совсем грубо, то да.

– Не все согласны с утверждением светительницы Лоры. Лоритов вообще принято ненавидеть. Лору называют вытащенным из нафталина мистагогом, а то и похлеще. Но хорошо, что лориты есть.

– Почему?

– Как только кто-нибудь придумывает мысль, которую считает новой, лориты пикируют, как коршуны, и пытаются доказать, что ей на самом деле пять тысяч лет. И, как правило, доказывают. Это досадно и унизительно, но по крайней мере люди не тратят времени на то, чтобы повторять уже пройденный путь. И чтобы справляться со своей задачей, лориты должны невероятно много знать.

– Значит, как я понимаю, ты не лорит.

– Да. Может быть, ты повеселишься, если я скажу, что после смерти Лоры её собственный фид пришёл к выводу: все её мысли предвосхитил философ-странник четырьмя тысячами лет раньше.

– Да, смешно, но разве это не доказывает, что Лора права? Я пытаюсь понять, раз так, что вас здесь держит?

– Идеи – вещь хорошая, даже если они не новые. Просто для того, чтобы освоить сложную теорику, надо учиться всю жизнь. Чтобы существующий запас идей жил, нужно… – я махнул рукой на концент внизу, – …всё это.

– То есть вы вроде садовника, который разводит редкие цветы. Здесь ваша теплица. Она должна существовать вечно, иначе цветы вымрут. Но вы никогда…

– …Мы очень редко выводим новый цветок, – признал я. – Впрочем, бывает, на кого-нибудь упадёт космический луч. Кстати, это напомнило мне, зачем я тебя сюда привёл.

– Ага. Что это? Я всю жизнь смотрю на эту пимпочку и думаю, что там наверху телескоп, в который смотрит старенький сморщенный фраа.

Мы выбрались на вершину «пимпочки» – пинакля. На крыше – каменной плите шириною в два моих роста – стояли два диковинных устройства и ни одного телескопа.

– Телескопы внизу, в тех куполах, – сказал я, – но ты могла и не узнать в них телескопы.

Я приготовился объяснить, как зеркала из новоматерии при помощи лазерных маяков прощупывают атмосферу на предмет флуктуаций плотности и меняют свою форму, чтобы скомпенсировать соответствующие искажения, и как они собирают свет и отбрасывают его на фотомнемоническую табулу. Однако Корд интереснее было разобраться в том, что перед ней. Одно из устройств представляло собой кварцевую призму, побольше моей головы, в руках у мраморного светителя. Призма была развёрнута к югу. Без моих объяснений Корд поняла, что свет входит в призму через одну грань, отражается от другой и через отверстие в полу попадает на металлическую конструкцию внизу.

– Я про такое слышала, – сказала Корд. – Эта штука каждый день в полдень синхронизирует часы, верно?

– Если нет облаков, – поправил я. – Но даже во время ядерной зимы, когда солнце может не проглядывать столетиями, часы сбиваются не сильно.

– А это что? – Корд указала на стеклянный купол размером с мой кулак. Он стоял на постаменте из резного камня, на той же высоте, что призма в руках у светителя. – Очевидно, какой-то телескоп, потому что я вижу щель для фотомнемонической табулы. – Она ткнула пальцем в отверстие под стеклом. – Но непохоже, что эту штуку можно поворачивать. Как вы её направляете?

– Она не поворачивается, и её не надо направлять, потому что это линза «рыбий глаз». Она видит всё небо. Мы называем её «Око Клесфиры».

– Клесфира – чудище из древней мифологии, которое могло смотреть во все стороны сразу.

– Ага.

– А зачем она нужна? Я думала, телескоп – чтобы рассмотреть что-то, а не видеть всё разом.

– Их расставили по всем звёздокругам мира примерно во времена Большого кома, когда люди очень интересовались астероидами. Ты права, чтобы что-нибудь рассмотреть, такая линза не годится. Зато она отлично позволяет записывать траектории быстро движущихся предметов. Например, длинные полоски света от метеоритного роя. Изучая их, мы можем понять, какие камни падают с неба: откуда они, из чего состоят и насколько велики.

Впрочем, Око Клесфиры не слишком заинтересовало Корд, ведь в нём не было движущихся частей. Дальше подниматься было некуда, глубже вникать в космографию Корд явно не хотела. Она вытащила часы на струящейся цепочке и посмотрела время. Мне это показалось смешным, поскольку она стояла на вершине часов, о чём я и сказал. Корд не поняла юмора. Я предложил объяснить, как определять время по положению солнца относительно менгиров, но Корд ответила: «Давай только не сейчас».

Мы спустились. Она торопилась, нервничала из-за работы и каких-то других дел – всего того, чем постоянно забита голова у мирян. Только на лугу, когда впереди уже показались дневные ворота, она немножко успокоилась и начала мысленно перебирать наш разговор.

– Так что ты думаешь о допущении светительницы, как её там?

– Патагар? Что легенду об инкантерах придумали бонзы, чтобы нас шантажировать?

– Да, Патагар.

– Ну, загвоздка в том, что мирская власть меняется от эпохи к эпохе.

– В последнее время – каждый год, – заметила Корд, но я не понял, всерьёз она говорит или шутит.

– Трудно поверить, что она способна придерживаться одной и той же стратегии на протяжении четырёх тысячелетий, – сказал я. – С нашей точки зрения, она меняется так часто, что мы даже и не следим за ней, кроме как во время аперта. Считай это место зверинцем для людей, которым противно следить за мирской властью.

Наверное, это было сказано немного заносчиво. С каким-то вызовом, как будто Корд нападает, а я оправдываюсь. Мы простились в десятилетних воротах, и она пообещала на неделе заглянуть ещё.

По пути назад я думал о людях, с которыми разговаривал сегодня. Казалось бы, я меньше всех доволен своим положением, но стоило Джезри или Корд усомниться в правильности нашей системы, я тут же вставал на её защиту и начинал объяснять, чем она хороша. Нелепость, если так посмотреть.

Новоматерия, твёрдое, жидкое либо газообразное вещество, обладающее физическими свойствами, не наблюдаемыми в естественных простых веществах или их соединениях. Эти свойства обусловлены строением атомных ядер. Процесс возникновения ядер из более лёгких частиц называется нуклеосинтезом и происходит обычно в старых звёздах. Он подчиняется законам, которые, если можно так выразиться, застыли в своём нынешнем виде вскоре после возникновения космоса. За два десятилетия после Реконструкции были достигнуты значительные успехи в понимании этих законов, что позволило инакам в лабораторных условиях осуществить нуклеосинтез по законам, слегка отличающимся от естественных для данного космоса. Бо́льшая часть полученной Н. не имела практического значения, однако на основе некоторых образцов удалось разработать материалы, обладающие исключительной прочностью либо эластичностью, либо позволяющие легко регулировать их свойства при помощи синтаксических устройств. Реформы, принятые после Первого разорения, запретили инакам продолжать исследования в области Н. В матическом мире Н. по-прежнему производится в небольшом количестве и идёт на стлы, хорды и сферы. В экстрамуросе используется во многих промышленных товарах.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Фраа Лио придумал новую обмотку, в которой походил на свёрток, выпавший из почтового вагона, зато теперь ему ни при каких обстоятельствах не могли нахлобучить капюшон на лицо. Мы проверяли это в течение четверти часа, и Лио всё больше гордился собой, пока Джезри не обломал ему удовольствие, спросив, защищает ли такая обмотка от пуль.

Снова пришла Корд, на сей раз вместе с Роском – молодым человеком, с которым состояла в отношениях. Они поужинали у нас в трапезной. Сегодня на Корд было меньше гаечных ключей и больше цепочек, серёжек и колец – все их она сама сделала из титана.

Арсибальт сумел-таки добраться до базилики непобитым, но отец сказал, что разговор между ними возможен в одном случае: если Арсибальт пришёл покаяться и вступить в лоно базской ортодоксии.

Лио бродил по предместьям в надежде наткнуться на банду хулиганов, а вместо этого эксы угощали его выпивкой или предлагали подбросить на мобе.

Родители Джезри вернулись в город, и он время от времени ходил к ним в гости. Один раз он взял меня с собой. Я был поражён, какие они умные, воспитанные и (как всегда, в экстрамуросе) сколько у них вещей. Однако их образованность была страшно поверхностная: они знали кучу всего, но без настоящего понимания. И, удивительное дело, это укрепляло, а не ослабляло их уверенность в собственной правоте.

Лио не забыл подначку Джезри насчёт пуль. Он уговорил своих новых друзей отвезти его в заброшенный карьер за городом, где местные забавлялись стрельбой по неподвижным предметам. Стла и сфера стали мишенями. Лио повёл против них боевые действия с использованием разных видов оружия. Пули проходили сквозь плетение стлы: волокна из новоматерии растягивались, пропуская пулю; оставалась дырочка, которую можно было убрать, если хорошенько помять стлу пальцами. А вот острые как бритва плоские наконечники стрел рвали волокна, оставляя прорехи, которые уже нельзя было заделать. Сфера в отличие от стлы растягивалась бесконечно, как конфета-тянучка. Пуля практически выворачивала её наизнанку и отбрасывала, словно мяч. Лио объявил, что сферой можно защищаться от огнестрельного оружия: пуля всё равно войдёт в тело, но утащит за собой длинный чехол из сферы, который помешает ей рыскать или разлететься на осколки и за который её потом можно вытащить из раны. Слов нет, как нас это успокоило.

Корд пришла ещё раз, теперь без Роска. Мы замечательно погуляли по матику и даже заглянули в верхний лабиринт. Говорили о том, что сталось с нашими родственниками, затем о том, где она рассчитывает оказаться на следующий аперт.

К восьмому дню аперта я был сыт им по горло. И совершенно растерян. Я влюбился в свою сестру. Это могло значить, что я извращенец и всё такое. Впрочем, чем больше я анализировал свои чувства, тем яснее видел, что это не такая влюблённость, когда хочется отношений.

Я думал о ней весь день, слишком сильно переживал из-за того, что она обо мне думает, мечтал, чтобы она приходила чаще и обращала на меня больше внимания. Потом я вспомнил, что через несколько дней ворота закроются и я на десять лет потеряю её из виду. Корд, по всей вероятности, помнила об этом постоянно и держала некоторую дистанцию. Кроме того, как я понимал, в конценте её больше интересовали практические стороны, а с ними она в какой-то мере была связана постоянно, потому что делала для ита детали.

В каждый день аперта я мог бы написать о своих мыслях и чувствах целую книгу, и в каждый день это была бы не та книга, что в предыдущий. Однако к концу восьмого дня сложилась определённая картина, которую я могу изложить тут более кратко.

Отношения. 1. (древнеорт. и более поздн. орт.) Близость (обычно физиологическая) между несколькими (обычно двумя) лицами, соблюдающими картазианский канон. В наиболее частом случае О. заключаются между фраа и суурой примерно одного возраста. Существуют разные типы О. Ма Картазия в «Каноне» перечислила четыре типа и запретила их все. В Древнюю матическую эпоху широкую известность получили О. светителя Пера и светительницы Элиты благодаря обнаруженной после их смерти груде любовных писем. В первые годы Пробуждения некоторые матики пошли на беспрецедентное изменение в каноне, разрешив перелифические О., то есть постоянный союз между одним фраа и одной суурой. «Пересмотренная книга канона», принятая во время Реконструкции, описывает восемь типов О. и разрешает два. «Вторая заново пересмотренная книга канона» описывает семнадцать, разрешает четыре и смотрит сквозь пальцы ещё на два. Все разрешённые О. регламентированы определёнными правилами, и вступление в них отмечается акталом, на котором участники в присутствии трёх свидетелей обязуются эти правила соблюдать. Ордена и конценты, в нарушение канона допускающие иные типы О., подвергаются дисциплинарным мерам со стороны инквизиции. Впрочем, концент или матик может допускать меньшее число типов; нулевое число разрешённых типов, разумеется, означает полный целибат. 2. (поздн. эпоха Праксиса) Брендятина, по сути своей не поддающаяся чёткому определению, но, видимо, как-то связанная с контактами между разноплеменными сообществами.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Ороло заметил моё состояние и сказал мне прийти на звёздокруг вскоре после захода солнца. Он зарезервировал на ночь телескоп светителей Митры и Милакса. Погода была пасмурная, но Ороло всё равно пошёл туда нацелить телескоп и приготовить фотомнемоническую табулу в надежде, что позже развиднеется. Когда я отыскал его за панелью телескопа, он уже заканчивал приготовления. Мы пошли прогуляться вдоль кольца менгиров. Поначалу я стеснялся говорить о том, что меня тревожит, но в конце концов выложил свои чувства и мысли насчёт Корд. Ороло задал кучу вопросов, до которых я бы сам в жизни не додумался. Как я понял, они полностью подтвердили его уверенность, что я не испытываю к сестре ничего недолжного.

Ороло напомнил, что Корд – моя биологическая семья и вообще единственный человек, которого я знаю в экстрамуросе. Он заверил, что думать о ней много – вполне естественно и ничего дурного тут нет.

Я рассказал про разговоры, в которых ставились под сомнение канон и Реконструкция. Ороло ответил, что это неписаная традиция аперта. Тягостные мысли надо проговорить вслух, чтобы не мучиться ими следующие десять лет.

На северо-восточном краю звёздокруга он остановился и сказал:

– Знаешь ли ты, что мы живём в очень красивом месте?

– Ещё бы! – воскликнул я. – Каждый день я вхожу в собор, вижу алтарь, мы поём анафем…

– Твои слова говорят «да», твой тон – как будто ты себя выгораживаешь – что-то другое. И ты ещё не видел этого.

Ороло махнул рукой на северо-восток.

Горный кряж, уходящий в том направлении, зимой скрывали облака, летом – пыльное марево. Однако сейчас была осень. Несколько недель стояла жара, но на второй день аперта резко похолодало, так что мы уплотнили стлы до зимней толщины. Два часа назад, когда я входил в президий, бушевала буря, но пока я поднимался по лестницам, шум дождя и града постепенно стихал. К тому времени, как я разыскал Ороло наверху, от бури остались только редкие капли, несущиеся в потоке воздуха, словно космическая пыль, да белая пена градин на каменных плитах. Мы были почти в облачном слое. Небо обрушилось на горы, как море на скалистый мыс, и в полчаса растратило свою холодную энергию. Облака рассеивались, но небо не светлело, потому что солнце уже садилось. Ороло зорким взглядом космографа приметил на склоне горы светлую полоску. Когда он на неё указал, я подумал сперва, что в какой-то высокогорной долине град посеребрил ветки деревьев. Но пока мы смотрели, свет приобрёл более тёплый оттенок. Полоска становилась шире и взбиралась по склону. Деревья, ранее изменившие цвет, теперь вспыхнули огнём. Это был луч солнца, пробившийся в разрыв туч далеко на западе.

– Вот красота, которую я хочу тебе показать, – сказал Ороло. – Главное, чтобы ты видел и любил красоту прямо перед собой, иначе у тебя не будет защиты от уродства, подступающего со всех сторон.

Такие поэтически-сентиментальные высказывания были совершенно не в духе фраа Ороло, и я от удивления даже не задумался, что он имел в виду, говоря об уродстве.

По крайней мере я понял, что он хотел мне показать. Свет наливался оттенками алого, золотого, жёлтого и оранжево-розового. За несколько секунд он зажёг стены и башни милленарского матика таким сиянием, что, будь я богопоклонником, я бы назвал его священным и увидел в нём доказательство существования бога.

– Красота пробивается, как луч сквозь облака, – продолжал Ороло. – Твой глаз её различает, когда она касается чего-то, способного её отразить. Однако умом ты знаешь, что свет исходит не от башен и гор. Разум говорит тебе, что нечто светит из иного мира. Не слушай тех, кто говорит, будто красота в глазах смотрящего. – Ороло подразумевал фраа из Нового круга и реформированных старофаанитов, но теми же словами Фелен мог бы предостерегать юного фида, чтобы тот не поддавался на демагогию сфеников.

Свет ещё минуту озарял самый высокий парапет, затем погас. Внезапно всё вокруг стало тёмно-зелёным, синим и фиолетовым.

– Сегодня будет хорошая видимость, – сказал Ороло.

– Мы останемся?

– Нет, надо спускаться. Ключник уже и так будет нас ругать. Я схожу за своими записями.

Ороло торопливо ушёл прочь, и я на какое-то время остался один. Неожиданно я увидел над горами маленький рассвет: луч, невидимо бьющий через пустое небо, наткнулся на тончайшие перистые облачка, и они вспыхнули, как брошенные в огонь комки шерсти. Я посмотрел на тёмный концент и не почувствовал желания спрыгнуть. Красота даст мне силы жить. Я подумал о Корд, о её красоте, о вещах, которые она делает своими руками, о том, как она держится, о чувствах, пробегающих по её лицу, когда она думает. В конценте красота чаще всего заключена в теорических построениях – это та красота, которой добиваются упорным трудом. Красота есть в нашей музыке и зданиях всегда, даже если я её не вижу. Ороло нащупал нечто очень важное: видя красоту, я ощущал себя живым, и не только в том смысле, в каком вспоминаешь, что ты живой, ударив себя по пальцу молотком. Скорее я чувствовал себя частью чего-то. Что-то пронизывало меня такое, к чему я по самой своей природе принадлежу. Это разом прогоняло желание умереть и намекало, что смерть – ещё не всё. Я понимал, что до опасного близко подошёл к территории богопоклонников. Однако если люди могут быть так прекрасны, трудно удержаться от мысли, что в них живёт отблеск мира, увиденного Кноусом в разрыве туч.

Ороло ждал меня на верхней площадке лестницы. Прежде чем начать спуск, он ещё раз оглядел начавшие проступать звёзды и планеты, словно дворецкий, пересчитывающий ложки. Мы спустились в молчании, светя себе под ноги сферами.

Как и предсказал Ороло, ключник, фраа Гредрик, ждал нас возле решётки. Рядом с ним стоял кто-то поменьше ростом и постройнее. Спускаясь по аркбутану, мы увидели, что это начальница Гредрика, суура Трестана.

– Кажется, нас ждёт епитимья, – сказал я. – Что доказывает твою правоту.

– В чём?

– В том, что ты говорил про подступающее со всех сторон уродство.

– Думаю, тут нечто иное, – сказал Ороло. – Нечто экстраординарное.

Мы вошли в каменный купол, и Гредрик с грохотом опустил за нами решётку. Я глянул ему в лицо. Я думал, он сердится, что мы заставили его ждать, но дело было в чём-то другом. Ключник явно нервничал и хотел поскорее отсюда убраться. Мы смотрели, как он возится с ключами. Пока он запирал замок, я глянул на унарский купол, потом на центенарский. Обе решётки были опущены. Получалось, что звёздокруг вообще закрыли. Лишняя предосторожность на время аперта?

Я ждал, что Гредрик уйдёт, чтобы суура Трестана нас распекла. Однако он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Идём со мной, фид Эразмас.

– Куда? – спросил я. Ключник обычно не обращался к нам с такими просьбами. Это была не его работа.

– Куда угодно, – ответил он и кивнул на ведущую вниз лестницу.

Я покосился на Ороло. Тот пожал плечами и тоже кивнул. Тогда я взглянул на сууру Трестану, но она лишь с преувеличенным терпением посмотрела мне в глаза. Ей не так давно исполнилось сорок, и выглядела она скорее привлекательно. В миру такая энергичная женщина пошла бы в коммерцию и пробилась в иерархию фирмы. В первые месяцы на новой должности она раздала множество епитимий за мелкие проступки, на которые её предшественник закрыл бы глаза. Старшие инаки уверяли меня, что все новые инспектора так себя ведут. Я был уверен, что она назначит нам с Ороло епитимью за опоздание, и не смел уйти, пока она это не сделала. Однако теперь стало ясно, что она пришла за чем-то другим. Поэтому я, кивнув ей и Ороло, начал спускаться по лестнице. Фраа Гредрик двинулся следом за мной.

Когда Трестана решила, что мы с Гредриком отошли достаточно далеко, она принялась что-то тихо говорить Ороло – уверенно и без пауз, как заготовленную речь.

Ороло ответил не сразу, и по голосу было слышно, что он на взводе. Он что-то отстаивал, и не спокойным тоном, как в диалоге. Что-то его расстроило. Из этого я понял, что суура Трестана не назначила ему епитимьи. Наказание надо принимать смиренно, если не хочешь получить вдвое и вчетверо. Ороло говорил о чём-то более важном. И суура Трестана явно велела Гредрику меня увести, чтобы поговорить с ним без свидетелей.

Вот так неприятно закончился наш разговор на звёздокруге! Впрочем, это очередной раз доказывало, что Ороло прав. Если я хотел претворить его идеи в жизнь, то можно было начинать прямо сейчас.

«Найди и удержи, иначе умрёшь». Проснувшись на следующее утро, я уже не помнил, Ороло ли так сказал или я сам во сне сформулировал. В любом случае проснулся я с ощущением решимости и душевного подъёма.

Ороло сидел в трапезной один. Заметив меня, он натянуто улыбнулся и тут же отвёл взгляд. Он не хотел рассказывать мне о своём споре с Трестаной. Быстро закончив есть, Ороло встал и направился к десятилетним воротам, чтобы снова провести день в городе.

Гораздо важнее спора с Трестаной был наш предшествующий разговор на звёздокруге. Я не мог говорить о своих выводах в трапезной: они не выдержали бы проверки граблями Диакса. Никто не принял бы их всерьёз. Более проциански мыслящие инаки сказали бы, что я впал в богопоклонство. Я не смог бы защищаться, не ссылаясь на идеи, которые покажутся им до смешного расплывчатыми. И всё же я знал, что именно так бывало у светителей. Они оценивали теорические построения не логически, а эстетически.

Не у меня одного много чего скопилось на душе. Арсибальт сидел один, ничего не ел, потом тихо вышел. Затем Тулия подсела ко мне с пустой миской. Я страшно обрадовался, пока не понял, что она просто хочет поговорить со мной об Арсибальте. Последнее время он подолгу сидел с мрачной миной, явно напрашиваясь на вопрос, в чём дело. Меня такая тактика бесила, и я решил на неё не поддаваться, а вот Тулия всячески старалась его ободрить. Она сказала, что я должен с ним побеседовать. Я согласился только потому, что просьба исходила от неё.

После Реконструкции первые фраа и сууры из ордена светителя Эдхара пришли на то место, где река огибала горный отрог. Взрывчаткой и водомётами они расчистили щебень и выветрелую породу, из которых по периметру воздвигли стены. После этого они принялись за скальное основание: отколотые плиты и призмы скатывались вниз, иногда до самой стены. Отрог превратился в ступень – площадку под утёсом. В утёсе первые тысячелетники прорубили узкую, вьющуюся серпантином лестницу. Однажды они поднялись по ней и не вернулись: разбили наверху лагерь и стали возводить собственные стены и башни. На несколько столетий долина осталась засыпана каменными глыбами. Они пошли на постройку собора, так что теперь почти все глыбы повыбрали и земля стала ровной и тучной. Однако несколько исполинских валунов по-прежнему лежали на лугу, отчасти для украшения, отчасти как материал для архитекторов, по-прежнему добавлявших к собору горгульи, флероны и тому подобное.

Арсибальт сидел на валуне среди разбросанных пенами ёмкостей из-под алкогольных напитков. Сами потребители напитков спали рядом в густой траве. На другом конце луга Лио скакал вокруг статуи светителя Фроги, захлёстывал ей голову стлой и резко дёргал. В обычный день я бы не обратил на него внимания, но сейчас был аперт и на лугу толпились посетители. Они указывали на него пальцами, смеялись, снимали на спилекапторы. Ещё одна полезная функция аперта: напомнить, какие мы чудны́е и как хорошо, что мы живём в таком месте, где это сходит с рук.

Наглядная демонстрация: фраа Арсибальт. Законченными абзацами, по пунктам, на превосходном среднеортском с примечанием на старо– и протоортском он объяснил, как расстроен отказом отца с ним разговаривать: ведь на самом деле он не столько отринул отцовскую веру, сколько пытается навести мосты между нею и матическим миром.

Мне показалось, что чересчур смело девятнадцатилетнему фиду браться за такой проект через семь тысяч лет после того, как дочери Кноуса отказались друг с другом разговаривать. Тем не менее я внимательно его выслушал. Отчасти – чтобы потом рассказать Тулии, какой я хороший; отчасти – потому что слова Арсибальта были почти такие же чудны́е, как мой вчерашний разговор с Ороло. Я рассчитывал, когда Арсибальт выговорится, поделиться с ним своими мыслями. Однако по ходу беседы (если это можно назвать беседой, потому что говорил Арсибальт, а я слушал) мои надежды таяли. Ему и в голову не приходило, что мне тоже хочется высказаться: может быть, не по таким глубоким и умным вопросам, но для меня они не менее важны. А как раз когда я углядел лазейку, чтобы встрять, он резко сменил тему и огорошил меня пеаном «обворожительной Корд». Вместо того чтобы говорить о занимавших меня вещах, я вынужден был мысленно примирять образ Корд и слово «обворожительная». Арсибальт хотел знать, не заинтересуют ли её атланические отношения. Я думал, что нет, но что я в этом смыслю? От бойфренда, который а) стерилен, б) выходит за ворота лишь раз в десять лет, явно не может быть никакого вреда. Поэтому я пожал плечами и ответил, что предложить, наверное, можно.

Затем назад к Тулии с отчётом.

Семнадцать лет назад Тулию нашли у дневных ворот, обёрнутую в газету и уложенную в сумку-холодильник для пива с оторванной крышкой. Пуповина у неё уже отвалилась, то есть для милленарского матика девочка не годилась: слишком большая, слишком затронута мирским влиянием. В любом случае она поначалу была очень слабенькой, так что её оставили в унарском матике, поближе к врачебной слободе. Здесь (как я предполагаю) её воспитывали заботливые бюргерские жёны и дочери, пока в шесть лет она не перешла в наш матик по лабиринту. Тулия появилась с нашей стороны одна и важно представилась первой же увиденной сууре. В общем, семьи в экстрамуросе у неё не было. Глядя на наши мучения с роднёй, она поняла, как ей повезло. Тулия, конечно, вежливо держала свои соображения при себе, но, очевидно, не переставала на нас дивиться. Она видела, как я гуляю с сестрой, и решила, что у меня всё хорошо. Я чувствовал, что ничего не выиграю, если стану излагать ей свои мысли по поводу разговора с Ороло.

Так что я пошёл и поговорил с совершенно чужими людьми из экстрамуроса, которые пришли поглазеть на унарский матик.

Мой матик был маленький, простой и тихий. Унарский, напротив, построили, чтобы производить впечатление на входящих извне: каждый год в течение десяти дней – на туристов из экстрамуроса, в остальное время – на тех, кто дал обет провести там по меньшей мере год. Лишь немногие из них переходили потом к деценариям. «Бюргерши, мечтающие что-то почувствовать», – жёлчно определил унариев один старый фраа. Чаще всего это были холостые юноши и незамужние девушки, выпускники престижных сувин, – в определённых кругах унарский матик считался необходимой ступенькой для вступления во взрослую жизнь и поисков брачного партнёра. Некоторые учились у халикаарнийцев и становились праксистами или мастерами. Другие – у проциан и шли в юриспруденцию, средства массовой информации, политику. Мать Джезри поступила в унарский матик вскоре после своего двадцатилетия и провела там два года, а потом почти сразу вышла за отца Джезри. Он был чуть старше, в унарском матике провёл три года и вынес оттуда знания, послужившие началом для успешной карьеры в той области, какую уж он выбрал.

Плоскость. 1. В теорике Диакса – двумерное многообразие в трёхмерном пространстве, обладающее плоской метрикой. 2. Аналогичное многообразие в пространстве с бо́льшим числом измерений. 3. Ровный участок на периклинии древней Эфрады, где теоры сперва чертили на земле геометрические построения, а позже стали проводить диалоги всех типов; отсюда глагол уплощить: полностью сокрушить в диалоге доводы оппонента.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

На заре десятого дня аперта суура Ранда, одна из пасечниц, обнаружила, что ночью какие-то негодяи залезли в сарайчик, разбили часть горшков и унесли два контейнера с мёдом. Событие было эпохальное. Когда я пришёл в трапезную завтракать, все его обсуждали, и продолжали обсуждать, когда я уходил оттуда около семи. Мне надо было в девять стоять у годовых ворот. Самый быстрый путь лежал через экстрамурос, однако вчерашние раздумья о Тулии навели меня на мысль пройти нижним лабиринтом, как она в шесть лет. Предполагалось, что Тулия одолела его за полдня. Я рассчитывал в свои восемнадцать успеть за час, но для верности вышел за два и в итоге управился за час с половиной.

Когда пробило девять, я, прикрыв голову краем стлы и расправив складки, стоял у основания моста, ведущего к годовым воротам. Передо мной высился их зубчатый бастион. И ворота, и мост были той же конструкции, что в деценарском матике, но вдвое больше и куда богаче украшены. За воротами я видел площадь, где в первый день аперта унариев встречали четыре сотни стосковавшихся друзей и родственников.

В моей сегодняшней группе было двадцать с небольшим экскурсантов. Треть составляли детишки лет десяти из базско-ортодоксальной сувины (во всяком случае, так я предположил по монашескому облачению их учительницы) в форменных костюмчиках, две трети – бюргеры, мастера и пены. Последних можно было издали узнать по габаритам. Среди бюргеров и мастеров тоже встречаются нехуденькие, но они хотя бы носят одежду, призванную это скрыть. Сейчас у пенов в моде было что-то типа футболок (яркое, с цифрами на спине), но огромного размера, так что плечи болтались в районе локтя, а нижний край доходил до колен. Штаны (нечто среднее между шортами и брюками) выступали из-под футболок примерно на ладонь, оставляя открытыми волосатые ноги над громадными дутыми кроссовками. На головах у пенов были свисающие на спину бурнусы с эмблемами компаний – производителей пива и надеваемые поверх чёрные очки-консервы, которые не снимались даже в помещении.

Впрочем, выделялись пены не только одеждой, но и тем, как они ходили (вразвалку, нарочито неторопливо) и стояли (всей позой выражая свою крутизну и, как мне казалось, некоторую враждебность). Так что я издали увидел, что сегодня в моей группе четыре пена. Я ничуть не испугался, поскольку в первые девять дней аперта экскурсии обошлись без серьёзных инцидентов. Фраа Делрахонес заключил, что нынешние пены придерживаются безобидной иконографии. Они были и вполовину не такие агрессивные, как старались выглядеть.