Текст книги "Сбившиеся с пути"

Нина Аллан
Сбившиеся с пути

Вот кое-что, сохранившееся в памяти: мы с моей подругой Линси в квартире в Висбадене пугаем самих себя бессмысленным смотрением фильма ужасов под названием «И скоро темнота». Нам было по десять лет, и смотрели мы потому, что там играла английская актриса Мишель Дотрис, мы обе знали ее как Бетти Спенсер из сериала «Есть матери, которые спуску не дают». Заранее мы не знали, что про темноту – это фильм ужасов. В нем рассказывалось о дружеской паре, которая отправилась в велопоход по северной Франции. Для женщины (ее играла Мишель Дотрис) все кончилось тем, что ее убил местный полицейский. Не того сорта картина, какую родители позволили бы нам смотреть, в особенности родители Линси, но мы были одни в квартире, а никто и знать не знал, что у нас есть видео. Что меня в том кино напугало больше всего, так это музыка, французская песенка, которую то и дело проигрывали. Она была такой привязчивой, так радостно звучала. Музыка обманом внушала мысль, что в конце все будет хорошо, только – ничуть не бывало. Я и сейчас вижу, как велосипед Мишель Дотрис лежит на боку в траве, а колесо его продолжает вращаться.

* * *

Вскрывать почтовое отправление, не вам адресованное, – это преступление; вы знали об этом? Даже почту-макулатуру, всякие там рекламки кредитных карточек и товарные каталоги «закажи по почте» или нежелательные досадливые письма, которые знай себе доставляются еще долго после того, как их адресат переехал. Такие по большей части попросту выбрасывают: людям, полагаю, не известно, что вскрывать их незаконно. Порой думаю, неужто и впрямь кого-нибудь подвергли наказанию за перлюстрацию какого-то справочника, отправленного не по тому адресу. Вряд ли, хотя теоретически и возможно. Полагается пересылать их дальше, эти мертвые письма, или, сделав пометку «вернуть отправителю», вновь возвратить их, не проверяя содержимого, в поток, регулируемый почтой.

Сам термин «канцелярия мертвых писем», по сути, вышел из Почтовой службы Соединенных Штатов в 1825 году. В Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии вся неприкаянная почта: то есть письма без адреса, или отправленные по несуществующему адресу, или по адресу, который невозможно разобрать, – стекается в Национальный центр возврата в Белфасте. Почему в Белфасте – понятия не имею. Национальный центр возврата – название уродливое, сбивающее с толку, изобрести такое способна только британская бюрократия. Канцелярия неприкаянных писем – более точное в смысловом отношении выражение и куда более поэтичное.

Квартиру эту я купила потому, что она соседствует с автобусной остановкой, потому что в ней все еще сохранились изначальные паркетные полы 1930-х и потому, что ее садик ограждали стены, делая его совершенно недоступным для посторонних взглядов. Автобусы останавливались часто: примерно каждые пятнадцать минут подходил какой-нибудь – и на то, чтобы добраться до центра, уходило меньше двадцати минут. К тому же у квартиры была просторная прихожая, внутренние дверные проемы и коридоры были вполне широки, чтобы вместить мою инвалидную коляску в тех нечастых случаях, когда мне приходилось пользоваться ею.

В детстве я собирала марки. Не в той противной манере «пусть «Стэнли Гиббонс»[1]1
  Широко распространенный универсальный каталог почтовых марок всего мира, издаваемый с 1865 года в Лондоне.


[Закрыть] обзавидуется», столь любимой школьниками и безумными королями, хотя ритуалы и мотивы, какими наделяла я собственную вариацию этого хобби, вероятно, со стороны показались бы такими же капризными и навязчивыми. Важны мне были не столько марки, сколько письма, меня меньше интересовали редкие новозеландские памятные марки в честь полета «Союз-Аполлон» первого дня гашения, нежели марки, которые доставались мне по случаю. Мои мать и отец оба служили в армии, и это означало, что кто-то из них всегда был в отъезде и что мы никогда не жили в одном месте больше трех лет. Родители спорили по поводу моего образования. Мама считала, что мне бы лучше – более устроенно – учиться в школе-интернате. Для армейских деток было полно бесплатных стипендий, во всяком случае, тогда было так, и, по маминому разумению, интернат обеспечил бы мне стабильное общение со сверстниками в том, что могло бы называться домом, даже когда мой подлинный дом находился в текучем состоянии. Зато отцу был так ненавистен его собственный опыт пребывания в интернате, что он и слышать о том не хотел, так что я ездила за родителями повсюду: длинный перечень названий, включавший Висбаден, Солсбери, Кипр, Норталлертон, Северную Ирландию, Падерборн и снова Кипр. Всего я училась в двенадцати школах. Считается, что дети такого рода перебоев не терпят, так ведь? Уверена, что время от времени я притворялась, будто и мне это ненавистно, однако в действительности это меня превосходно устраивало. Натыкайтесь постоянно на учителя, которого ненавидите, или на школьного задиру, или на какого-нибудь грозу всей школы, или на любое другое порождение нудной низкой жизни – и вы с самого первого мгновения будете знать, что у всего этого лишь ограниченный жизненный срок. Есть дата его истечения. И от этого вам намного легче сказать всем им, чтоб катились и заткнулись. А как же друзья, которые, может случиться, станут тебе по-настоящему нужны? Что ж, им всегда можно написать.

Моей лучшей подругой стала почта. С возрастом и пока наши переезды продолжались, а круг моих друзей (бывших друзей) и безнадежных утрат становился шире и запутаннее, я начала видеть в почте едва ли не органическое существо, своего рода колонию общественных насекомых со своими сборщицами, трутнями и рабочими, и все они, жужжа, разлетаются, исполняя службу небесной канцелярии, разнося благоразумие и доставляя истину, повергая в прах невежество и почитая царицу-королеву. Ведь была ж еще и королева, конечно же, была. Ее голова значилась на всех марках, так ведь?

Мое странствующее детство сопровождали порой и тяжкие времена, в особенности тягостен был отъезд из военной базы в Висбадене. Пришлось расстаться с Линси: один из тех редких случаев, когда безнадежная утрата на самом деле стала долгой дружбой. Но даже тяжкие времена сносными делали письма, и за годы между привитием навыков чтения и окончательным возвращением в Англию для учебы в университете я их получила тысячи. По-вашему, электронная почта – это то же самое, однако на самом деле это не так. Я знаю, поскольку пользуюсь ею все время: я не из тех динозавров, что отказываются приобретать компьютер. Я им достаточно пользуюсь, чтобы понимать: никакая электронная почта не сопряжена с тем же томлением, с тем же предвкушением или отчаянием, какое возникает, когда видишь реальный почерк (или выводишь что-то своим) на настоящей бумаге. В почерке человека слышится его или ее голос, вы этого не находите? Ощущается и расстояние, и близость одновременно: расстояние, пройденное письмом, близость пальцев в касании пальцами – посредством письменных знаков на бумаге.

Марки играли для меня роль талисманов, служили гарантией надежного преодоления расстояния. Мысль, что письмо может пролететь мимо, никогда мне в голову не приходила. До того самого случая с письмами Люси Дэвис, когда мы впервые приехали в Солсбери.

Мне было одиннадцать лет, возраст неспокойный, трудный (так, во всяком случае, со мной было), обстоятельство, лишь частично смягчавшееся нашим новым местом обитания. Дом в Солсбери был, по сути, бунгалом; своеобразная армия белого слона 1920-х, несомненно, при официальных закупках останавливала свой выбор на том, что подешевле. Дом был исключительно просторным, располагался вблизи нескольких протяженных дорожек для выезда верхом или прогона скота, по которым, коль душа потребует, можно было добраться до самой Солсберийской равнины. Я любила тот дом и в особенности свою спальню, к которой примыкала отдельная комнатка поменьше, имевшая выход из дома.

Первая неделя во всяком новом доме в равной мере вызывает недоумение, восторг и тревогу. Дом еще не стал своим – факт, с которым сталкиваешься то и дело, когда находишь какие-то непонятные почтовые отправления, по-прежнему приходящие к людям, жившим здесь до тебя. На другой день после того, как мы въехали в солсберийское бунгало, пришло письмо для некоей мисс Люси Дэвис, что вызывало недоумение прежде всего потому, что я не раз слышала, как и мать, и отец называли только что выехавшую семью Бьюканенами. Думаю, видимо, этот факт, как и собственное мое сдерживаемое сожаление и беспокойство в связи с переездом, заставили меня почувствовать, что ничего плохого не будет, если я вскрою письмо. Бьюканены были доподлинными бывшими съемщиками: любой вид почтовых отправлений, адресованный им, следовало пересылать как можно скорее без ненужных проволочек. Эта же Люси Дэвис, с другой стороны… Кем она была? Она хотя бы вообще существует?

Конверт был проштемпелеван в Вестбери днем раньше. Еще страннее было то, что первоначально письмо послали в место под названием Тайтрингтон, выдуманное название, я о таком ни разу не слышала[2]2
  Такое место, Тайтрингтон, существует в Англии, в графстве Чешир, родине Чеширского кота, от кого видна была одна улыбка.


[Закрыть]. Когда позже я сверилась с нашим «Атласом дорог Великобритании», то с удивлением обнаружила, что есть такая деревушка менее чем в десяти милях от нас, по дороге на Уорминстер. Адрес в Тайтрингтоне был напечатан прямо на конверте. Кто-то перечеркнул его синей шариковой ручкой и сбоку приписал адрес в Солсбери – наш адрес! Письмо внутри было написано порывистым, с трудом разбираемым почерком, показавшимся мне едва ли не знакомым, и было насыщено странными увещеваниями «хранить спокойствие» и «ничего не говорить», почему-то казавшимися угрозой. Я едва смогла разобрать смысл письма, но оно тем не менее наполнило меня колким беспокойством, в основном оттого, что я постоянно думала, а что могло бы случиться дальше. Люси Дэвис здесь не жила (возможно, никогда), а значит, письмо никогда не дошло бы. Я перестала читать письмо, дойдя до половины, и сунула его обратно в конверт. Затем сделала единственное, что мне пришло в голову: заклеила снова клапан и вернула письмо туда, где нашла его, на коврик перед входной дверью. По счастью, открывала я его над паром, конверт не рвала, так что, если не приглядываться очень уж внимательно, ничего и заметно не было.

Когда я в следующий раз проходила через прихожую, письмо исчезло.

Ни мама, ни отец о нем не заговаривали, и я полагала, что тем дело и кончилось. Ан нет. Три дня спустя явилось еще одно письмо: тот же перечеркнутый адрес, той же мисс Люси Дэвис. Я видела письмо мельком на этот раз (отец поднял его первым) и, помнится, испытала облегчение, поскольку это означало, что мне не придется ничего выяснять, даром что я понятия не имела, что было выяснять. Целая неделя прошла, прежде чем пришло следующее. На этот раз я находилась дома одна: мама была на учебном плацу, отец где-то в городе.

Я знала, что его долго не будет – полно времени, чтобы отпарить и вскрыть письмо, если мне того хочется. Я знала: нельзя. Не только оттого, что это письмо не было моим, чтоб его вскрывать, но и оттого, как подействовало на меня чтение первого. Только не было сил противиться. Получалось почти так, будто целая история разворачивалась, история, куда я уже успела войти, вскрыв первое письмо, и теперь у меня не было иного выбора, как увидеть, чем она продолжилась.

Этот (третий) конверт выглядел толще, будто внутри деньги лежали. На деле лежали фотографии, две, и на каждой изображалась девочка лет пяти, одетая в джинсовый комбинезон и желтую футболку.

К фотографиям имелась записка, где значилось: «Сара скучает по тебе». И только. Никакой «дорогой Люси», ничего.

Я почувствовала, как накатило то же колющее беспокойство, ощутила до того сильный страх, что некоторое время думала, уж не заболела ли. Позже я убедила себя, что почувствовала вину, прежде всего вину – оттого, что конверт вскрыла. В этом была часть правды, однако никак не вся правда. Я засунула фото и записку обратно в конверт, едва не порвав его при этом. Взглянуть на них еще раз представлялось невозможным: будто копаться в ящике с нижним бельем отца. Я расправила клапан, потом аккуратно приклеила его, как делала это раньше.

Когда отец вернулся из города, я не преминула показать ему письмо.

– Оно пришло, пока тебя не было, – сказала я.

Отец притих на минутку, поднял письмо с коврика, потом перевернул, взглянув на оборот.

– Не понимаю, почему они приходят и приходят, – сказал он.

– Полагаю, у кого-то неверный адрес.

Отец взял письмо с собой на службу. Больше я письма не видела, и, насколько мне известно, больше их не было. Прошла неделя, затем две, затем я перестала думать об этом.

Помню, лет десять назад, когда я впервые купила компьютер, то искала «Люси Дэвис» в Интернете. Ответов были миллионы, конечно. Имя это распространенное.

Прежним владельцем квартиры был некий д-р Аусуэйт. Он, выйдя в отставку, уехал на юг, поближе к своей дочери, и могу только предполагать, что, как и большинство менявших местожительство в те времена, он воспользовался услугой почты при отправке корреспонденции по новому адресу. В первые шесть месяцев владения этой квартирой я вовсе не получала отправлений с неверным адресом. Потом, в течение года или около того, получала непонятную макулатуру, адресованную Д. Аусуэйту, или Дэвиду Аусуэйту, или д-ру Д. А. Аусуэйту: рекламки кредитных карточек в основном, а один раз каталог обуви. Да, еще я получила письмо, адресованное его дочери, Соне Аусуэйт. Письмо имело официальный вид, так что я отправила его дальше. В пересылке рекламок кредитных карточек я смысла не видела, как и обувного каталога, так что поступила, как поступает большинство людей: выбросила их.

Д-р Аусуэйт жил здесь десять лет и восемь месяцев. Знаю об этом потому, что, въехав, он поменял проводку и получил по завершении работы датированный сертификат-гарантию, который мне переслал мой поверенный в делах. Вот почему, когда приходило письмо, в адресе которого не указывался доктор, я знала: либо у отправителей был совершенно перепутанный адрес, либо они хватались за соломинку.

Это письмо предназначалось некоей Селене Руан, но я знала, что такая не живет здесь уже больше десяти лет, если вообще жила.

Фамилия, Руан, была необычной. На письме стоял манчестерский штамп, но обратного адреса не было, так что мне следовало либо вскрыть его, либо выбросить. Как-то неудобно было выбрасывать письмо, которое явно не принадлежало макулатурной почте. Если его вскрыть, рассудила я, то, может быть, найдется обратный адрес или иной какой ключ к тому, куда переслать письмо, обратно ли отправителю или предполагавшемуся получателю.

Конверт был коричневым, стандарта А5, в таких отправляют обратно налоговые декларации или иную казенщину, клапан у них держится на таком клее, что легко отходит безо всякого отпаривания. Я отлепила его осторожненько, не порвав. Внутри был еще один конверт, на этот раз длинный белый, сложенный с одного конца и слегка запачканный. Он также был адресован Селене Руан, но на другой адрес, в Лимм, деревушку возле Уоррингтона. Надпись на конверте была сделана черной шариковой ручкой, буквы набегали одна на другую в беспорядке, о таком иногда говорят: сумасшедший профессор писал. Адрес на коричневом конверте был написан раздельными ровными прописными буквами.

На белом конверте действительно значился обратный адрес, как я и надеялась: Р. Руан, вручить через палату «Терн», Дом Томаса Уолси, Бланчфорт-Роуд, Манчестер. Невозможность такого я поняла сразу: этого самого Дома Уолси давно нет, закрыли, а был он одной из последних уцелевших психиатрических лечебниц в этих местах, в прессе немало порицающего говорилось по поводу ее закрытия.

Как давно это было, если точно? Восемь лет? Девять? Я глянула на почтовый штемпель: впервые письмо было отправлено в 1997 году, более десяти лет назад. Неудивительно, что у него запачканный вид. Где оно пропадало все это время? Мне пришло в голову: что бы ни содержалось в письме, логика подсказывает, что срок его прочтения миновал давным-давно. Никакого вреда не будет, если уничтожить его… И все ж я понимала, что сделать этого не смогу, пока не увижу, что там внутри.

Я его распечатала, подержав над паром, когда письмо обтрепалось, эта процедура всегда требует ловкости, чтоб проделать все чисто. Я понимала, что это значения не имеет (в самом деле, кто вообще прознает, что я хотя бы получила это письмо?), однако старые привычки отмирают с трудом. Внутри конверта был единственный белый лист линованной бумаги – судя по всему, вырванный из блокнота с пружинным скреплением, сложенный втрое, чтобы, как оказалось, прикрыть фотографию. Меня дрожь пробрала от дурного предчувствия, страха даже: все это так походило на затею с Люси Дэвис (даром что на фото изображался не ребенок, а пейзаж). Размытый черно-белый снимок вроде бы озера – или широкого простора воды – с грядой низких холмов на заднем плане. Небо было затянуто облаками почти одного цвета с водой. Вид в целом был мрачный, все будто дождем пропитано, он напомнил мне турпоход в каникулы, в который я ходила, когда училась в школе в Норталлертоне. Нас было по четверо в каждой палатке, а лило беспрерывно почти всю неделю. Кто, скажите на милость, водит детей в походы по Йоркширу в ноябре?

Изображение было до того нечетким, что различить хоть одну деталь было невозможно. На листе имелась краткая записка – почерк тот же, что и на конверте:

«Селена, вот это место, по-моему, в точности совпадает с описанием в дневнике Аманды. Понимаю, тебе это трудно, и твоей маме тоже, но мне нужно знать правду. Иначе, кажется, все лишено смысла, а это, во всяком случае, хоть что-то, чтобы двинуться дальше. Дам тебе знать, если найду что-нибудь еще. Не захочешь ли ты хотя бы подумать о том, чтоб навестить меня? Я и правда скучаю по тебе, ты же знаешь.

Со всей любовью – папа».

Я почувствовала себя виноватой, скажу честно. Письмо было до того отчаянно личным, предназначено для чтения только получателем – и никем другим. Теперь я знала о том, о чем знать не имела никакого права, даром что ничто из этого не имело для меня смысла. Кто такая Аманда и почему отец Селены читал ее дневник?

Вспомнилось, какие чувства вызывали во мне письма Люси Дэвис: каждый раз после их прочтения я становилась частью ее истории. То же самое чувствовала я и сейчас.

Ни один из моих учителей никогда не считал меня наделенной воображением, во всяком случае, такого словосочетания никогда не попадалось в школьных характеристиках. У меня такое чувство, что большинство из них видели во мне до скуки взрослую девочку, никогда не блиставшую, но и не простушку, не совсем послушную, но управляемую. Однако вот вам эти армейские детки: все наглухо в себе, никаких хвостов не торчит, потому как каждый армейский ребенок знает, что торчащий хвост убить может.

Это письмо было торчащим хвостом. Чьим-то еще хвостом. Я аккуратно обернула фотографию листом и вложила их обратно в конверт. Потом вновь поместила белый конверт внутрь коричневого. Видя, что все улеглось на свои места, испытала облегчение. Во всяком случае, стала способна судить объективно. Заинтересовала фамилия – Руан. Носителей ее могло быть великое множество, думала я, даже в городе такой величины, как Манчестер.

На деле оказалась всего одна: Руан Селена, Чорлтон, Карферри-Роуд, 145. Я сверила адрес по интернет-карте и обнаружила, что дом Селены стоит в ряду небольших стандартных викторианских домиков, выходящих прямо на улицу напротив парка. Карферри-Роуд находилась в двадцати минутах ходьбы (самое большее – получаса), в пяти минутах на автобусе.

Я могла бы избавиться от письма уже сегодня, если б захотела. Всего-то и дел: наклеить бумажку с другим адресом и опустить в почтовый ящик. Могла даже вложить первоначальное письмо в новый конверт и его отправить. Тогда Селена Руан скорее всего решит, что письмо переправлено прямо из Лимма. Если и заподозрит, что его вскрывали, то винить в том станет людей из Лимма, а не меня. Не то чтобы ей было известно о моем существовании, но все же.

Впасть в паранойю легко. Всего-то и требуется одно крохотное семечко: вскрыть не тебе адресованный конверт, к примеру. Я выискала в Интернете Селену Руан, поскольку любопытство разбирало и поскольку на компьютере у меня все еще была открыта страничка с результатом поиска улицы, на которой она жила. То был жест спонтанный, необдуманный, в ответ на который я вполне могла ждать шквала ненужных результатов, как случилось, когда я Люси Дэвис в Интернете разыскивала, а наткнулась вместо этого на пропавшую девушку. Аманда Руан, как оказалось, была сестрой Селены. И числилась пропавшей с лета 1994 года, когда ей было семнадцать лет. Что делало ее моей сверстницей. В 1994 году я жила на Кипре, училась по программе «А-уровень»[3]3
  Двухгодичная программа подготовки собирающихся поступать в университеты Великобритании по окончании 9-го класса местной школы. По результатам экзаменов, сданных в рамках программы, приемные комиссии вузов выносят решение о зачислении абитуриента на учебный курс.


[Закрыть], скрыто волновалась за исход поступления в университет и впервые в своей жизни была лишена возможности надежно положиться на свое ненадежное положение армейского дитяти. Если бы мне были противны люди в моем студенческом общежитии, то пришлось бы как-то справиться с этим, поскольку все равно пришлось бы иметь с ними дело. Я не очень-то читала британскую прессу, или вообще какую-то прессу, коли на то пошло, уж, конечно же, не настолько, чтобы заметить статью про девушку, пропавшую без вести, из деревушки возле Манчестера. Я даже и в Манчестере-то не была ни разу – в ту пору не была.

Полиция ударилась в обширные поиски, задержали двух главных подозреваемых; позже обоих отпустили без предъявления обвинения. Ни тела, ни требования выкупа – ничего. Я вызывала на экран компьютера столько статей, сколько могла отыскать, что даже не приближало к тому их количеству, которое появлялось в то время. Большинство газет перешло на освещение событий в реальном времени лишь в середине 1990-х, и даже сейчас их онлайновые архивы далеко не заполнены. В Википедии (в статье об известных невыясненных случаях исчезновения людей) появилось краткое изложение дела Аманды Руан, еще несколько раз об этом упомянули на сайтах, посвященных похищениям людей инопланетянами и менее запятнанным серийным убийцам («Была ли Аманда Руан похищена НЛО?», «Была ли она неопознанной четвертой жертвой Мясника-из-Парикмахерской?»), однако, помимо этого, выпало множество перепечаток заметки в Википедии и случайных упоминаний как события 1994 года в разного рода подборках «это случилось тогда». Если бы теперь мне понадобилось что-то вроде описания по дням и неделям, в котором можно было почитать про любое дело о пропавших людях, то пришлось бы отправляться в Манчестерский архив СМИ и просмотреть с десяток тонн микропленок.

На фото Аманда Руан запечатлена либо в школьной форме (удлиненное лицо, слегка выпирающие, как у подростка, зубы, темные волосы с пробором посредине), либо в слишком просторной ветровке, с серебряными клипсами в форме шмелей на ушах. У них что, не было фотографий получше, ворчала я про себя. Спорить готова, школьную форму Аманда терпеть не могла. Я вновь извлекла письмо из конверта. Не могла удержаться. Хотелось прочесть еще раз – в свете того, что теперь мне было известно, и понять, изменило ли это что-нибудь, другими словами, стало ли больше в письме смысла. Выяснилось, что стало, и существенно больше. Отец Аманды (теперь я знала, что «Р» в «Р. Руан» значила Раймонд) явно был убежден, что место на размытой черно-белой фотографии как-то связано с исчезновением дочери. Он читал дневник Аманды не потому, что был извращенным соглядатаем, а потому, что был в отчаянии и ему не на что было опереться. Селена и ее мать противились его поискам (напомню, письмо было написано полных три года тому назад, их можно простить за веру в то, что утраченного не вернешь и надо идти дальше), однако Раймонд упрямо продолжал расследование. Возможно, по какой-то причине его мучило чувство вины; возможно, он чувствовал, что выбора у него нет. Необходимость для него заручиться одобрением Селены очевидна. Тут не просто желание помириться с дочерью. Прежде всего ему нужно, чтобы она поняла, что он делает.

Не слишком ли много я там вычитала? Я вновь взглянула на фотографию, на холодный с виду простор серенькой воды, на размытую линию деревьев. Было в том нечто тревожащее, что-то зловещее. Если бы такой вид появился на экране телевизора, а сидящий рядом с вами сказал, что там кто-то умер, вы бы не удивились. Я поняла, что сама вспоминаю тот японский фильм ужасов про шайку подростков на каникулах, про то, что они творили в домике на берегу озера. Один из ребят находит видеозапись со странным фильмом. Все, кто смотрят этот фильм, умирают.

Я фильмы ужасов вообще не смотрю. Скажем, вряд ли когда смотрела. В Википедии было сказано, что один из подозреваемых по делу о пропавшей без вести Аманды Руан выгуливал свою собаку поблизости от местной достопримечательности под названием озеро Хэтчмир. Если на фотографии было озеро Хэтчмир, то в нем точно не было ничего примечательного. Во всяком случае, насколько можно было по фото судить.

Почему Аманда описывала такое место в своем дневнике?

Ездила на свидание, скорее всего. Может, он не тем человеком оказался, зла ей желал?

Вряд ли эта версия новизной блещет, не в духе инспектора Морса[4]4
  Инспектор Эндэвор Морс – герой 13 детективных романов британского писателя Колина Декстера, а также телевизионного сериала.


[Закрыть]. Я вернула письмо и фото в конверт и решила на следующий день отправить все Селене по почте. Это ее дело, не мое.

Жив ли, думала я, еще Раймонд Руан? В телефонном справочнике он не значится, и кто скажет, что он все еще в Манчестере? Люди ведь, случается, и уезжают отсюда. Я снова глянула на обратный адрес на обороте конверта. Раймонд Руан писал Селене из психбольницы. В статьях, какие я прочитала, ничего не говорилось о нем ни как о враче, ни как о фельдшере, или хотя бы санитаре, или работнике кухни. Мне оставалось только предположить, что он был пациентом.

Слышу, как вы говорите: это же все объясняет. Вынуждена уведомить, что я с вами не согласна. В психбольницах есть люди, в речах которых смысла больше, чем у всего персонала, вместе взятого, и больше смысла, нежели у кого бы то ни было за пределами клиники. Примите это от человека, знающего, о чем он говорит.

Вопрос вот в чем: если я ей позвоню, сочтет ли она меня сумасшедшей?

Думала я о Селене, и она, конечно же, сочтет. А вы бы что подумали, если б кто-нибудь позвонил вам и сказал, что разыскивал вас в Интернете и, между прочим, у него есть почтовое отправление для вас, которое, так уж получилось, он вскрыл и прочел?

Я понимала: позвонить ей невозможно, но что-то сделать было надо. Казалось, за одну ночь я сама стала одной из этих чокнутых, у кого развивается неуемная тяга к тем, о ком они читали в газетах, кого видели по телевизору. Появилось ощущение, что и мне принадлежит история Селены, ее положение, ее отношения с отцом (будь он жив или мертв). Я знала уже, что ее сестра все еще числится пропавшей: статья в Википедии была бы обновлена, если бы Аманду нашли, – однако хотелось еще знать, как справляется Селена, как ей приходится сейчас.

И, если честно, связь у нас с ней и вправду была – через письмо и потому, что я жила в ее квартире. Или там, где была когда-то ее квартира (вы понимаете, о чем я).

Не беспокойтесь, я ей не позвонила. Зато я ей письмо написала:

«Уважаемая Селена,

это письмо случайно было переслано на мой адрес в Чарлтоне. Выглядело оно важным, поэтому я позволила себе разыскать ваш нынешний адрес по справочнику в Интернете. Надеюсь, вы воспримете это по-доброму. Я долго раздумывала, не вы ли та самая Селена Руан, чья сестра пропала без вести в 1990-х. Я хорошо помню то дело, поскольку мы с вашей сестрой были почти в точности одного возраста.

С наилучшими пожеланиями,

Айлин Макконахи».

Это был чуть ли не десятый вариант написанной мною записки, и я уже перестала пытаться понять задним умом, насколько ненормально она звучит. Мне было уже не до внимательности, или, во всяком случае, я старалась уговорить себя в этом. Я приклеила новый адресный квиток на чистый конверт А5, потом вложила в него письмо вместе со своей запиской. Присовокупила номера и своего стационарного, и мобильного телефонов, а также адрес своей электронной почты. Адрес дома, я полагала, она помнит. Запечатала конверт, прихватив для верности клапан скотчем, потом опустила его в почтовый ящик совсем рядом с автобусной остановкой. Времени это заняло чуть больше, чем может показаться из рассказа (я не перемещаюсь со скоростью света, даже в погожий день), зато миссию свою я завершила. Оперлась о почтовый ящик, переводя дух, прикидывая свои шансы выудить письмо обратно, к примеру, бамбуковой палочкой или прогоном дороги для игрушечных машинок «Мэтчбокс» (помните такие?), который был бы, по крайней мере, более гибким. Решила, что шансы довольно малы. Не говоря уж о том, что попытку извлечь письмо из почтового ящика с помощью части дороги для машинок почти наверняка расценили бы как противозаконное деяние. Несанкционированный доступ к королевской почте, так это называется. Даже если речь идет об извлечении вашего собственного письма, выуживать что-либо из почтовых ящиков до сих пор – ни-ни.

Ответа от Селены я, честно говоря, не ждала, но и бросить это дело просто так тоже не могла. Два дня спустя после отправки своего послания я села на автобус, шедший в город, и отправилась в Манчестерский архив СМИ. Рассчитывала пробыть там с час, может быть, и меньше. Кончилось тем, что провела там большую часть дня. Там новое оборудование установили, с помощью которого статьи с микропленки можно было «печатать» прямо на экране, что было громадным шагом вперед в сравнении со старой системой фотокопирования и сберегло мне бесконечно много времени и нервов. Ни разу за все время этих поисковых упражнений не спросила я себя, чем, как я думаю, я занимаюсь. Мои действия, казалось, уже покинули пределы царства разума и руководствовались неизъяснимым влечением.

Были фото, такое множество фото. Вот наконец-то Аманда Руан, какой, как я и подозревала, она на самом деле выглядела в то время: довольно неуклюжая молодая женщина со стройным станом и удлиненным лицом, ростом на дюйм выше, чем ей самой было бы удобно. Стала бы я дружить с ней в школе? Вероятно, нет, распознав в ней такую же ненормальную, как я сама, и держалась бы от такой в сторонке.

Селена на фотографиях (их было множество) выглядела более приятной, но менее привлекательной версией своей сестры. Разительным примером того трудно постижимого создания, каким является нормальная девочка-подросток. Такой она казалась на фото, во всяком случае. Сомневаюсь, чтобы потеря Аманды и все за тем последовавшее быстро изменили бы ее.

При всей своей неубедительности заметка в Википедии была почти таким же голым выражением законченности, какого только пожелать можно было: это все, что нам известно, это все, что мы вообще намерены знать. Следование за событиями того лета, освещавшимися в газетах день за днем, создавало ткань и ход истории, которая еще не завершена. Я не могла не обратить особое внимание на статьи про Аллисон Гиффорд, двадцатидевятилетнюю учительницу английского языка в колледже у Аманды, которую отстранили от работы из-за «интимной связи», в которую, как считалось, она вступила с Амандой за три месяца до исчезновения девушки. Рассказывая о втором подозреваемом, Брендане Конвэе, пресса была более сдержанна в своей похотливости, зато с большим пылом следовала обычной практике охоты на ведьм. Конвэй находился под опекой социальной защиты как испытывавший трудности в обучении и наделенный кожным заболеванием. Впрочем, он обожал своих собак, двух ирландских волкодавов, с которыми заботливо возился каждый день, что и навлекло на него в желтой прессе под конец славу гомосексуалиста, но скоро было установлено, что Аманду он не похищал и что не был даже заурядным извращенцем, – просто бедолагой-дурачком с дурной сыпью, который случайно оказался не в том месте и не в то время.