Текст книги "День числа Пи"

Поняла всё-таки.

– Я не смогу. Мне сколько ни занимайся, я никогда не смогу!

– Но с Ромой же тебе нравилось?

– Рома – это Рома.

Потом ещё я слышал, как она по телефону говорила. Наверное, с Ромкиной бабушкой как раз.

– Ни разу не подходил к инструменту, и сегодня первый раз! Представь, старинная музыка ему понравилась, да, твой диск. Ещё у вас есть похожее?

…К инструменту я не подойду. Всё равно не получается. А вот ноты хочется писать, и я тихонько рисую в тетради по математике пять линеек.

…А может, не линеек? Может, придумать способ писать музыку на клеточках?..

* * *

Мне очень интересно, откуда это взялось. Сначала люди просто выстукивали ритм на камнях и палках. И, конечно, пели. Петь научились раньше, чем говорить, это я точно знаю.

И вот спустя несколько тысяч лет пришли к вот такой системе: есть звукоряд, гамма. Ноты придумали (на линейках писать их). И правила классической гармонии: мажор и минор, тоника-субдоминанта-доминанта. Кажется, что сложно, но на самом деле это цифры. Тоника на первой, субдоминанта на четвёртой, доминанта на пятой. Три кита, три главных функции – они же три блатных аккорда. И в классической гармонии нарушать правила нельзя! Стой на трёх китах, шаг вправо, шаг влево… не расстрел, а «какофония», «непрофессионализм», вот это всё: «Как так можно! Что вы заканчивали! Бах вертится в гробу!» (На самом деле он вертится в гробу от нерушимых правил, я думаю.)

А потом, конечно, это всё развивается и гнётся: можно так, можно так. Границы раздвигаются. Кто-то ломает правила, и потом этот слом сам становится правилом…

Однако же есть и простая, популярная музыка, и всё равно она построена на этих классических пяти-шести аккордах. Ну, ударные ещё, ритм… Получилось, что музыка как бы разбежалась на две дороги. Одна короче и проще, другая сложнее и интереснее.

Шёнберг отменил тональность. Ну, то есть для себя; остальные-то как хотят. Отменил, но придумал ещё более жёсткую систему.

После него появляются и другие направления: кто-то использует шум дождя; кто-то вообще ломает инструменты. Ноты современные композиторы пишут так, что без подготовки не разберёшься. Например, такой знак: играй что хочешь, но в этих пределах звуковысотности и такое-то количество времени.

Мне это не нравится. Я считаю, должна быть система, организация звуков; а внутри неё уже свобода.

И вот я хочу придумать такую организацию. Свою. Это должно быть связано с цветом, звуковая картина должна быть выстроена через зрительную.

Но что делать с тем, что у меня свои цвета для звука?..

Возможно, это и неплохо. У меня будет своя система; другие люди её не будут знать. Но будут ощущать, что она есть. Ведь не обязательно знать про тонику-доминанту, чтобы любить Моцарта, например.

Система звуков, не похожая ни на что. Не тональность, не додекафония. Что это может быть?

Когда я долго думаю об этом, то не могу спать. Утром у меня ужасно болит голова, и бабушка разрешает не ходить в школу.

– На воздух, Лёвка. Тебе нужно на воздух, пойдём гулять. О чём ты только думаешь всё время?!. Кричишь во сне… Лёвка, бог с ними, с твоими уроками… Потом всё догонишь. Что же за голова у тебя такая, совершенно не даёт тебе жить… Лёва! Что же ты одеться никак не можешь!..

Я и сам не знаю, что делать. Я чувствую, что эти мысли о музыкальной системе выводят меня из равновесия, я с ними не справляюсь. Но не думать об этом не могу. Мне кажется, я могу сделать открытие, которое не сможет сделать никто другой.

И эта музыка изменит мир. Она будет выстраивать человека изнутри, приводить в порядок. Он не поймёт, но почувствует это. И никогда не будет таким, как Комлев, например.

* * *

Бабушка ведёт меня на реку. С бабушкой мне идти медленно, поэтому я больше люблю с дедушкой. И ещё мы говорим с ними о разных вещах: об одном получается говорить только с дедушкой, о другом – только с бабушкой. Будто у нас разные тональности разговора.

– Что у вас было в школе?

Я рассказываю: на математике у нас была комбинаторика. Это немного скучно, но очень понятно. Мне всё время хочется задач сложнее, я их тут же придумываю и решаю. А потом оказывается, что я не успел основное задание. Но это неважно.

– Знаешь, я считал, сколько может быть положений у кубика Рубика.

– Лёвка, а кто в классе тебе нравится? – внезапно спрашивает она.

Я пожимаю плечами. Я не знаю, как отвечать.

– Неужели тебе совсем люди неинтересны, а, Лёвка?

– Нет, почему? Интересны.

Мне нравится, когда много людей. Ну, не очень много, не больше одиннадцати человек; но мне нравится, когда они друг с другом разговаривают, а я смотрю, например. Почему бабушка говорит, что мне неинтересно? Я уже знаю свой класс по именам и фамилиям, хотя я только первый год в этой новой школе.

– Знаешь, Лёвка, а я всех своих одноклассников выучивала в первый день. Я же много школ поменяла; и на второй день всегда знала, как кого зовут. Для меня имя сразу прикрепляется к человеку, перепутать невозможно.

Как это можно – в первый день?.. У нас, скажем, Арина и Алина так похожи, я их только через два месяца научился отличать!

* * *

Я рассматриваю Соню. У неё необычное лицо, я это заметил впервые: её лицо как мелодия. То есть я многие вещи представляю в звуке, но чтобы человек! Никогда такого не было. Я рассматриваю Сонино лицо, и мелодия звучит всё громче.

Интересно. Я пытаюсь записать мелодию своим способом, по клеточкам, чтобы не забыть. Интересно, я всегда теперь буду его слышать, если смотреть на Соню?

– Иноземцев! Что ты делаешь?!.

Я поднимаю от тетради глаза и вижу Анну Вячеславовну, географичку (слышите в этом имени три бемоля, нет?):

– Что ты рисуешь?!. Ты слышишь, о чём я говорю?!.

…Вот говорят, что я ничего не понимаю. А я прекрасно понимаю, я не такой дурак, чтобы говорить сейчас правду. Если я скажу, что записываю нотами Сонино лицо, то не будет ничего хорошего ни у меня, ни у Сони.

– Я решаю задачу, – говорю я.

Это ведь тоже правда.

– Какую задачу?

– Я как раз пытаюсь сформулировать.

– Иноземцев! Почему ты занят посторонними задачами на моём уроке?!.

– Потому что в данный момент времени мне это более интересно.

…Дальше я записываю нотами Сонино лицо уже в коридоре, на подоконнике. Хотя это несправедливо. Кому я мешал?!. И потом, по географии у меня средний балл 4,78. Я географию люблю.

А дедушке опять будут звонить по телефону. И опять он будет говорить: Лёва, ну что это!

Будто я виноват.

Но я никак не могу понять: мелодия Сониного лица неуловимо переходит из мажора в минор и обратно. Как это записать?

* * *

– Какую ты задачу решал? – спрашивает Соня.

– Я хочу придумать систему, чтобы ноты записывать. По клеточкам.

– Это совсем не сложно, я давно так делаю, – говорит она.

Как?!.

– Вот, смотри, – показывает Соня. – Две клетки в высоту – как нотные линейки. Первая, третья и пятая у тебя есть, остальные две рисуешь мысленно, и получается вот что: если нота вот здесь, посередине клетки, это ми, а если касается – ре…

Она показывает мне, и это до обидного просто. Мне так не нравится.

– Я хочу как-то по-другому, – говорю я.

– Ну и хоти по-другому, а у меня зато всё понятно, – говорит она и уходит.

Я её обидел, что ли?

И зачем она пишет ноты на клетках, неужели тоже музыку сочиняет?

* * *

– Лёвка, пора тебя стричь, это невозможно, – говорит бабушка.

– Не пора.

– Ну как, волосы в глаза лезут!

Я не выношу стрижку. У меня волосы болят!

– Волосы не могут болеть!

А вот и могут. Я вообще не выношу, когда меня трогают другие люди, а тут ножницы! Они холодные ведь!

– Я сейчас, – говорю я и запираюсь в ванной.

Тут есть ножницы, маленькие, для ногтей. Ногти я научился стричь сам, когда сам – это не больно.

Волосы у меня немного вьются, если их распрямить – и правда до носа достают, хотя мне это не мешает.

Я беру и обрезаю лишнее. Вот! Теперь ничего не лезет в глаза, и никто не потащит меня стричься!

– Лёва! Лёва, что ты сделал, какой ужас…

Почему ужас?!. Сама же сказала: в глаза лезут.

Если бабушка меня называет не «Лёвка», а просто «Лёва», значит, сердится, это я выучил.

– Пойдём в парикмахерскую! Прямо сейчас!

– Нет!

– Нет, пойдём! Лёва!

…Никуда мы, конечно, не идём. Потому что я не могу! И не надо меня никуда тащить, я же не кукла, а живой человек.

– Ну и ходи такой!

Ну и буду.

– Что дедушка скажет!!!

…Как думаете, что сказал дедушка? Правильно, ничего. Он не заметил. Потому что на самом деле это нормально.

* * *

…Я встречаю Соню ещё перед школой, и несколько последних метров – сто сорок, наверное, – мы идём вместе.

– Соня! А ты музыку сочиняешь, да?

– Лёва, – говорит она и почему-то смотрит на мои кроссовки. Нормальные кроссовки, что не так? – Лёва, ты меня прости, ладно?

– За что?

– За то. Я… Ты, знаешь, не подходи ко мне. Я бы хотела с тобой дружить, но не могу. Ты… Ты очень интересный человек, правда. Но я не могу всё равно.

– Почему? – я и не знал, что она собирается со мной дружить. Со мной ведь никто никогда не дружил, а с ней мы разговаривали просто.

– Надо мной все будут смеяться. А я так не могу, понимаешь? Я же не ты. Мне не всё равно, что обо мне думают.

Какая-то она странная, цвет лица стал странный. И мелодия Сониного лица стала звучать тихо-тихо, почти исчезла. Мы уже подошли к школе, и Соня вдруг пошла быстро-быстро, а я споткнулся на ступеньках и чуть не упал.

Когда я зашёл в раздевалку через несколько секунд, она стояла с Тоней и Верой и смеялась с ними. Я просто мимо прошёл.

У меня вертелась в голове мысль, и я никак не мог ухватить её. Как, бывает, мелодия крутится, а никак не поймаешь. Ещё это похоже на цветовые пятна, которые видишь с закрытыми глазами. Вот так закрываешь и видишь пятнышко, пытаешься за ним уследить, а оно убегает!

– Иноземец, открой глаза, ты по моей шапке ходишь!

Я думаю, думаю, думаю.

Болит голова опять.

– Лева, у тебя всё в порядке?

– Да.

Да, у меня всё в порядке. Открыли номер сто пятьдесят четыре: из пункта А выходит корабль…

…Я решил все задачи раньше всех, и у меня осталось время. Развинтил ручку – свинтил обратно, ещё развинтил – и понял, уловил мысль.

Не мог дождаться перемены. А потом не мог дождаться, чтобы Соня осталась одна; я понял, что не должен к ней подходить, если рядом другие люди. Просто такое правило; ничего в этом такого нет.

На истории писал стержнем. Не знаю, куда потерялись все эти запчасти от ручки.

И тут Соня попросилась выйти.

И я тут же за ней.

– Соня!

– Ну, чего тебе? Я непонятно сказала разве?!.

– Слушай, у тебя есть электронная почта?

– Чего?

– Почта! Я бы тебе писал. Никто не узнает и не будет над тобой смеяться. А?

– Лёва, – Соня вдруг села на лестницу. – Ты что, совсем на меня не обиделся?

– Нет. А почему обиделся?..

– Всё-таки… Всё-таки… какой ты странный.

– Я нормальный. Это вы странные.

– Давай адрес. Я сама тебе напишу. И сейчас не сразу иди в класс, понял?

– Не сразу – это через сколько минут?

– Через… Через две с половиной. Ладно?

Я кивнул. И две с половиной минуты просто смотрел в окно.

* * *

«Прости меня, Лёва. Напиши мне ещё про фракталы, это очень интересно».

* * *

Зачем она говорит это «прости»? Никто никогда не говорил мне, что хотел бы со мной дружить.

Я смотрю на это письмо, и мне хочется прыгать.

И я прыгаю. Достал до потолка почти.

* * *

Пытаюсь писать про фракталы. Это оказывается трудно, писать. Но легче, чем говорить.

«Фракталы – это такие структуры, состоящие из частей. И каждая часть повторяет саму структуру целиком. Это легко нарисовать, а объяснить труднее.

Есть треугольник Серпинского. Но лучше всего дерево Пифагора. Особенно мне нравится „Обнажённое дерево Пифагора, обдуваемое ветром“».

Не знаю, что ещё писать, как объяснить. Пытаюсь прикрепить картинки. Соня должна понять, она же умная!

* * *

Соня не ответила. Ей что, совсем неинтересно? Я бросил записывать мелодию её лица; всё равно ничего не получается.

А утром от неё пришло письмо.

«Рисовала твои фракталы всю ночь, как красиво! Математику не успела сделать».

Присылаю ей ответы по математике. Жалко, что ли.

– Лёвка! Чего ты копаешься, опоздаешь! – кричит мне бабушка из кухни.

И я иду есть омлет, омлет соль-диез минор, потому что с укропом.

* * *

Я рисую кривую Леви. Как это красиво! У нас биология, но я уже всё сделал и рисую. Для этого нужен карандаш и ластик, я строю следующий уровень и стираю предыдущий. Прямо в тетрадке по биологии. Всё-таки фракталы – удивительная вещь. Как их можно использовать? Вроде красиво, а как использовать – непонятно. Вот, один человек сделал антенну в виде кривой Леви, и она стала лучше работать. А почему – никто не может объяснить.

Интересно, можно ли в музыке что-то такое? Фракталы. Если простая тема: до-ре-ми-ре-до. Потом от каждой ноты то же самое…

Нет. Ерунда какая-то выходит и занудство; в музыке это не проходит.

Опять я ничего не изобрёл.

* * *

Соня в школе совершенно не замечает меня. И я к ней не подхожу, договорились же.

Но я заметил, она тоже рисует дерево Пифагора.

Рукой много не нарисуешь. Надо программу какую-то компьютерную найти.

Я пытаюсь придумать свой фрактал. Но то, что получается, какое-то скучное и некрасивое. На «кривую Иноземцева» не потянет.

* * *

«Лёва, наверное, ты станешь учёным. Ты умный. Но какой-то странный. Почему ты не можешь быть как обычный человек?»

* * *

В чём вот я странный? Никак не могу понять. Думать об этом, честно говоря, не очень интересно. То, что в музыке казалось странным, потом становилось классикой. Если бы никто не писал странной музыки – музыки бы, может, вообще не было: так бы и стучали мы в древние барабаны.

«Я не странный, я нормальный. Это все остальные странные. Представь себе: ты оказалась в обществе, где все такие, как я. Как бы тебе это понравилось? Все бы говорили, что ты странная. А ты не можешь им объяснить, что с тобой всё в порядке!

На самом деле вы считаетесь нормальными только потому, что вас больше! Как будто если каких-то людей больше, то они правы.

Между прочим, большинство считало, что Земля плоская».

* * *

Мы идём с бабушкой в магазин. Вернее, в магазины. Бабушка не покупает всё в одном месте, а ходит по разным магазинам: алгоритм этих покупок мне пока не очень ясен. Почему в одном случае она выбирает то, что дешевле, а в другом – то, что дороже? Я этих принципов пока не понимаю, и если хожу в магазин один – покупаю только то, что видел у нас дома. На всякий случай.

– Знаешь, я пытался написать такую музыку… Чтобы она была как фрактал. Но это вышло не то…

– Лёвка! А ты видишь вообще, какая погода? Давай через набережную пойдём, хочешь?

– Да, и эти фракталы…

– Лёвка!

Бабушка почему-то останавливается.

– Ты меня вообще слышишь?

– Ну да…

– Я спрашиваю: к реке хочешь пойти? Правда, там ветрено, зато красиво!

– Я же ответил!

– Что ты ответил?

– Я сказал: да!

…Это ещё кто кого не слушает!

Мы идём на реку, там и правда красиво.

– Лёвка, понимаешь, так нельзя: ты живёшь только тем, что в твоей голове, ничего не видишь вокруг себя!

– Я вижу.

Ну, я же правда вижу!

– Давай так: назови мне сейчас десять интересных вещей, которые увидишь. Которые бы ты хотел, например, сфотографировать.

О, это я сразу говорю:

– Мост снизу. И ещё вот так мост сбоку, чтобы две беседки попадали симметрично между опорами. Это же два кадра считается, если два раза мост с разных ракурсов?

– Два, – бабушка улыбается.

– Фонарь – три. Утки – четыре. Лужа – пять.

– Зачем лужа?

– Красивая форма.

– Хорошо, принимается.

– Дерево – шесть.

– Какое дерево, вон тот дуб?

– Нет; вот это маленькое.

– А почему оно тебе нравится?

– Угол нравится.

– Какой угол?..

– Угол! Под каким ветка растёт от ствола. Так; теперь рекламный щит – семь, знак «Велосипедист» на дорожке – восемь, вот этот столб – девять, и… И давай твоя тень – десять.

– Моя тень?

– Да. А если рисовать кривую Леви пятого порядка, то…

Бабушка почему-то опять вздыхает.

* * *

Утром я собираюсь в школу. И брюки рвутся. Совсем. В таком месте, которое никак нельзя зашить. Если бы на коленке – можно было бы так идти, в рваных. А так трусы видно через дырку.

– Всё, Лёвка. Иногда с вещами прощаются, они же не вечные… Ты и так их носил и в хвост, и в гриву…

В какой ещё хвост. В какую гриву. Я что, лошадь?

В общем, в школу я не иду.

* * *

И тут мне приходит письмо. На почту. Я думал, реклама, оказалось – нет.

Оказалось – Соня.

«Тебя чего нет? Заболел?»

Почему она спрашивает? Я ей в школе зачем, мы же только переписываемся?

«Нет», – отвечаю я.

Я же не заболел.

* * *

Я верчу в руках кубик Рубика. Знаю алгоритм, но он длинный и не нравится мне, ищу новые способы.

Почему мне доставляет такое удовольствие? Видеть, что все его грани одного цвета, в порядке. А вот в комнате убраться такого удовольствия не доставляет.

Ведь это тоже красиво – чистый стол. «Все вещи на своих местах». Однако в кубике это понятные места, а дома… Даже если тоже понятные, то почему процесс уборки так неприятен, а процесс собирания кубика – так захватывающ? Ющ. Вот же словечко.

Думаю, именно потому, что не отработан алгоритм. Есть вещи, которые понятно, куда класть, с ними всё просто. Но появляются новые вещи, и с ними непонятно! Какие-то школьные листочки со сделанным заданием – выбросить жалко; мои бумажные штуки оригами – я их изобретаю; куски ручек – откуда только оно берётся, отдельные запчасти, в целую ручку потом не складываются? Если бы было так же понятно, как с кубиком: зелёные к зелёным, жёлтые к жёлтым.

– Лёвка, а ты можешь разгрести свой стол хотя бы немного?

…Как обидно. Я же сам хотел!

– Я думал об этом.

– Ну да, – говорит дедушка. – Со стороны может показаться, что я собираю кубик Рубика. А на самом деле я думаю, как разгрести бардак на столе.

– Но я же правда! Думаю!

Как обидно, когда не верят.

…Думаю, как написать Соне про кубик Рубика и порядок. Интересно слова выстраиваются в голове, когда думаешь письмом.

* * *

– Я понимаю, как тебе это неприятно, – начинает бабушка издалека. – Но ты же сам понимаешь – это необходимо сделать.

Да, я понимаю. Но всё-таки какая же это гадость.

– Может, хотя бы через час? А?

– Лёвка! Ну ты же не маленький, ну что тебе даст этот час! А сейчас сходим, и всё. Как зуб вырвать.

Ничего не поделаешь; приходится идти.

Идти в магазин, покупать мне новые брюки для школы.

Вообще магазины одежды – это такой шквал цвета, бьёт по ушам; и люди, люди – и никуда не спрятаться. Потому что ты должен выбрать. Даже если не выбрать – просто кивнуть, согласиться: да, теперь ты будешь носить эту совершенно чужую вещь.

– Лёвка, ты пойми. Ведь и твои красные брюки когда-то висели в магазине на вешалке, и мы их купили… Они же не родились вместе с тобой!

– Они не красные, – говорю я.

Вообще мне довольно долго было всё равно, во что меня оденут. А потом стал замечать. Причём футболка или рубашка – не так важно, их почти не видно. А вот брюки… Как-то так у меня устроена голова, что я часто их вижу. Когда иду, или когда в школе сижу – часто вижу свои ноги, в чём они. И почему-то обычный джинсовый спектр цветов мне не нравится. Не мои это ноги – если в синем или голубом.

Руки – тоже проблема; одно время мы сошлись на обыкновенном сером цвете, никаком. Мои руки в серых рукавах – это нормально. И я ходил весь год в одинаковых серых водолазках. Потом это изменилось, есть и жёлтая футболка, почти белая – цвета песка в Прибалтике, мы там были на море, – и ещё две рубашки, которые можно терпеть. И водолазки с серыми рукавами.

Бабушка покупает их, а потом они долго лежат в шкафу, привыкают. Чтобы не были новыми. Терпеть не могу новые вещи, они совсем не мои.

…А сейчас нужно натянуть физкультурные штаны (других у меня нет, а кирпичные уже никак не зашить) и идти за школьными брюками. Такими, чтобы сразу ходить в них.

Сначала я надеялся, что мы купим точно такие же, кирпичные, но побольше. Но их не было.

– Лёва, а эти? Оранжевые тоже?

Вообще другой цвет! Как она не видит?..

Я не помню, как мы ходим; я кручу в голове мелодию из семи повторяющихся звуков – серия, но диатоническая – и стараюсь не видеть особенно, что вокруг. Нет, нет, нет, – говорю я. Бабушка у меня молодец: то, что она предлагает, не ужас. Но представить себе, что это прямо сегодня будет на моих ногах, не могу.

Потом мы едим мороженое. То есть я ем, а бабушка долго говорит по телефону. Потом она пьёт кофе, а мне разрешается опять крутить кубик Рубика и не смотреть на эти бесконечные мелькающие ткани. А потом к нам приезжает дедушка.

– Значит, так, – говорит он. – Заходим и покупаем. Вот уж не думал, что ты такой консерватор!

– Консерватор?

– Ну, не хочешь ничего менять. Если бы все люди носили только ту одежду, к которой привыкли, мы бы в шкурах ходили до сих пор!

…А ведь правда.

– Консерваторы – это те люди, которые говорили Прокофьеву: это не музыка! вытирание клавиш!

Неужели?.. Неужели я такой человек…

– Вот! Чем плохо? – спрашивает дедушка и берёт с полки первые попавшиеся джинсы. Не синие: это он знает. Цвета выгоревшей травы. Они не выглядят новыми, такой пыльный цвет, степной, августовский.

– Да, – говорю я.

– Да? – не верят они, разворачивают, и тут бабушка чуть не кричит:

– Миша, ты с ума сошёл! Это же комбинезон! Он с лямками!

– Ну и что?..

– Как что?!. Школьное же, нам нужно школьное!

– Ну и что, – упрямо твердит дедушка.

И я повторяю за ним.

Комбинезон на удивление мне подходит, с меня же всегда всё сваливается, а тут лямки держат, и вообще он на худого человека сшит, как раз на меня. И длинные брючины – можно подвернуть пока, а потом носить долго.

– Ты хочешь, чтобы он так ходил в школу? – спрашивает бабушка.

– Разве некрасиво? – спрашивает дедушка.

– Красиво, но…

В общем, в этом комбинезоне я иду домой. Иногда поглядываю на свои коленки – и ничего, вполне терпимо. Почти мои. Но всё же чего-то не хватает.

…Утром я встаю раньше бабушки и сразу смотрю на новый комбинезон. Хороший, можно в нём идти. Хотя…

Я достаю свои старые кирпичные брюки и большими ножницами отрезаю кусок. Сначала не режется, а потом приспособился. Почти квадрат получился.

Потом пришил его на новый комбинезон, чуть ниже кармана. Если сидеть за партой и опустить глаза – как раз там будет он, мой кирпичный цвет, дорийский минор, повышенная шестая ступень.

…Осколок красного кирпича на пустыре высохшей травы. Красиво. У меня даже гармония звучит в голове, чередуются два аккорда, пульсируют – никак не могу поймать их нотами…

В школу меня провожал дедушка, бабушка не стала вставать, давление у неё.

– Это не слишком? – спросил он меня про заплатку.

– Нет, – ответил я.

И дедушка ничего не сказал, только опять вздохнул. И я пошёл в школу с этой заплаткой.

* * *

Подхожу и сразу же, ещё на улице вижу Соню. И она улыбается мне:

– О, привет!

– Привет, – говорю я и тоже улыбаюсь.

Соня смотрит на меня как на сумасшедшего. И тут я понял: она улыбалась не мне, а кому-то другому за моей спиной.

Я обернулся и увидел Комлева.

…Спасла меня только кирпичная заплатка. Я сидел, и всё смотрел и смотрел на неё, и ковырял пальцем. К четвёртому уроку она почти совсем оторвалась, болталась на двух нитках. Я оторвал её окончательно и сунул в карман.

И увидел в телефоне письмо от Сони.

«Ты не обиделся? Извини, но мы же договорились».

Написал: нет, не обиделся.

И не отправил.

* * *

А на пятом уроке заболел учитель, и к нам пришёл психолог. Тесты какие-то проводить. Я уже заранее знаю: если тесты, то хорошего не жди. Всегда потом дедушка в школу идёт.

Но это был не наш психолог, а совсем молодая девушка-студентка, выпускница нашей школы. Я не особенно её слушал; то есть слушал, но не мог понять, о чём речь. А потом она дала задание: «Напишите десять вещей, которые вы любите. И десять, которые не любите. Нет, не обязательно вещей – это может быть всё что угодно. Что вы любите и что не любите».

– А можно больше десяти? – спросила Соня.

– Можно, – улыбнулась девушка.

Я сначала не знал, что писать, и стал сворачивать свой листочек с уголка. С правого верхнего; накручивал на ручку. Так я сидел довольно долго. А потом ручка упала, я полез под парту и увидел там свою заплатку, выпала откуда-то.

И я стал писать.

Цвет старого кирпича

Дорийский минор

Потом посмотрел на слово «минор» и понял, что дальше писать.

Слова из нечётного количества букв

Числа 23 и 79

Фракталы

Ролики

Числа Фибоначчи

Вторую низкую ступень в мажоре (неаполитанский аккорд)

Пельмени

Запах железной дороги

Кубик Рубика

Лежать на животе

Маятник Фуко (никогда не видел, но хотел бы)

Поднял голову – оказалось, все уже сдали свои листочки и ушли. А я так и не успел написать, чего я не люблю.

Девушка-психолог посмотрела на мой листочек и сказала:

– Подпиши.

Я посмотрел на неё ещё раз, на её свитер и джинсы. И написал: сочетание синего и оранжевого цветов.

А потом подписал листочек.

И она сказала:

– Кажется, ты интересный человек, Лев Иноземцев.

– Кажется, вы тоже, – сказал я.

…Взрослые говорят мне иногда, что я умный. Или там ещё что – про математический склад ума ещё любят. Но что я интересный человек – слышал только от Сони, и теперь вот: второй раз.

У девушки-психолога очень красивый свитер-джинсы, правда. Редко увидишь такое толковое сочетание цветов. Дело именно не в конкретном цвете, а в сочетании.

* * *

Дедушка опять был в школе. Я думал, из-за теста его вызвали, что я сделал как-то не так. Я же не написал, что мне не нравится! Не успел.

Оказалось, нет. Оказалось, опять я неадекватно себя веду. Чего вот я им неадекватный? Нормальный я. Просто мне часто непонятно, чего они от меня хотят. Тогда я злюсь. Но ведь они тоже не понимают, чего я хочу от них? И чем я хуже?..

А про тесты ничего такого не говорили.

– Ничего, Лёва, прорвёмся, – сказал дедушка. – Бывало и похуже. Вообще ты взрослеешь.

Потом они долго говорят на кухне с бабушкой, а я слушаю Шёнберга. В наушниках – чтобы не мешать. А потом мы едим мороженое, все вместе.

И идём гулять на реку.

* * *

Я решил не писать Соне. Потому что если ей интересен такой человек, как Комлев… Я тут при чём тогда вообще?

В школу тоже решили не ходить какое-то время. Я и правда устал ужасно; можно дома побыть, мне разрешают. Задания я все делаю, это нетрудно. А с английским мне дедушка помогает.

* * *

Зима какая-то была непонятная. Я заболел; выздоровел – и опять заболел. Зимой почему-то всё время так.

Мне подарили гитару, не новую – просто отдали знакомые. Я сначала совсем не мог играть: пальцам очень больно на струны нажимать. Просто невыносимо больно! Как только люди играют?.. А потом ничего, привык. Я просто зажимаю разные аккорды и смотрю, как они звучат.

Бабушка считает, что я бестолково бренчу. Но я-то знаю, что нет.

Как-то написала Соня, сама. Спросила, нужны ли мне уроки. Конечно, нужны: у нас очень много не по учебнику, на листочках. И она стала мне присылать все эти листочки и свои записи.

Хорошо, почерк у неё разборчивый, и пишет толково – соображает. Я не люблю, когда с ошибками пишут, сразу очень расстраиваюсь и не улавливаю смысл.

В общем, сначала я ей отвечал только «спасибо». А потом стал рассказывать – какие аккорды на гитаре какого цвета. Как я перебираю эти аккорды и будто вижу наложение разных цветов: будто в тёмном зале большие квадраты лимонного цвета, потом тёмно-гранатовые треугольники, и всё это будто грубой гуашью прямо на стене. Соня сказала – есть такой художник, Мондриан. Я нашёл в интернете – да, очень похоже.

А лицо Сонино я совсем забыл, и мелодию её лица тоже не помню.

* * *

Терпеть не могу поликлинику. Если бы меня спросили – никогда бы не покрасил стены в такие цвета. Бедные врачи; мы пришли и ушли, а они всё время там! И дети ещё маленькие приходят; да ещё такие, как я в детстве, орут всё время. Не позавидуешь.

Есть вещи, которые для всех людей простые, а для меня сложные. Горло показать, например. Хотя я до сих пор не верю, что кому-то это просто. Но в целом меня выписали наконец, пойду в школу. Если честно – сил моих больше нет дома сидеть. Скучно.

Спускаемся по лестнице, и дедушка говорит:

– Наконец-то с тобой можно нормально в поликлинику ходить. Без валерьянки. Раньше ужас что было.

Выходим, и тут он говорит ещё: попрощайся с охранником.

– Прощайте, – говорю я.

– Лёва!

…Что я сделал не так?

На улице дедушка объясняет разницу. Что «прощайте» – это последний раз, больше не увидимся. А «до свидания» означает, что мы хотим ещё раз встретиться.

– Но я не хочу с ним ещё раз встречаться!

– Это невежливо!

Кто их придумывает, эти правила?..

* * *

Мы пришли из поликлиники. И я стал рассказывать бабушке про этого охранника; почему говорить «прощайте» чужому человеку невежливо?

А бабушка вдруг сказала:

– Рома разбился.

Я по инерции ещё продолжал говорить, что мне совершенно не обидно, если мне говорят «прощайте»; но дедушка меня оборвал:

– Помолчи, Лёва. Неужели ты не можешь замолчать!

Я хотел обидеться; но тут до меня дошло, что бабушка сказала.

– Как? – спросил дедушка.

А я вдруг представил, что Рома – это ёлочная игрушка. Он разбился, потому что сделан из очень тонкого стекла, а изнутри он зеркальный, и лежат вот эти осколки – поднимешь, перевернёшь зеркальное стекло и увидишь кусок Ромы. Кусок его щеки, например, и висок, и брови.

Нет, это чушь какая-то. Я что-то не так понял или не так услышал.

Я очнулся и понял, что бабушка меня обняла за голову и говорит: «Лёвка, успокойся, успокойся – Рома живой, живой».

Оказалось, я сижу на полу и раскачиваюсь. Со мной это редко бывает: в детстве было часто, теперь прошло. Раскачиваюсь и немного пою.

А потом до меня дошёл смысл слова «живой».

– Что такое «разбился»? – спросил я.

– На машине; попал в аварию, – объяснила бабушка. – Он в больнице сейчас.

А, в больнице. Это понятно. Я тоже часто бываю в больнице. Это не страшно.

Потом я узнал из разговоров, что Рома ехал правильно, он ни в чём не виноват. А виноват водитель грузовика – «не справился с управлением». И что у Ромкиной машины снесены задние сиденья. Те, на которых обычно девчонки его сидят. Но он в тот раз ехал один.

И что его успели достать из машины чужие люди.

Много раз говорили, что ему повезло. Повезло – что девчонок не было; что эти чужие люди остановились и успели его достать и что «скорая» быстро приехала.

Ну вот, сами всё время говорят – «повезло». Значит, всё нормально должно быть.

* * *

…Рома был в больнице, его жена с ним всё время сидела. Меня в больницу не пустили почему-то.

А близнецов Марту и Марусю отправили к Ромкиной бабушке Рите – к той, которая подруга моей бабушки.

И мы пошли к ним в гости. Бабушка Маша наготовила пирожков, дедушка Миша взял большой рюкзак с едой, и мы поехали.

– А зачем столько еды? – спросил я.

– Ты представляешь, что такое маленькие дети? Рите совершенно некогда готовить!