Текст книги "В надежде на лучшее прошлое"

VI

Мария. Париж, 1937 г.

Осенний Париж… Природа в этом городе угасает нескончаемо долго, по-особенному, как будто величественно. Деревья не спеша прощаются с солнцем и благодарят его за щедрость и расточительство. Прежде чем уйти, они обряжаются в свои самые яркие, блистательные, волнующие цвета, в надежде растопить равнодушную холодность белого городского камня. Солнце, соблюдая установленный этикет, перед самым заходом неожиданно выступает из-за плотных туч, грациозно и снисходительно, как солист, виртуозно исполнявший первую партию, появляется в конце последнего акта и пробегается мягкой улыбкой вечерних лучей по верхушкам пестрых деревьев, вымощенным улицам, по серо-коричневой жести мансардных парижских крыш, напоследок срывая прощальные аплодисменты.

Мария Дмитриевна Лытневская медленно шла по набережной в сторону Сен-Луи, втянув голову в плечи и старательно разглядывая свои ноги в дешевых и никуда не годных черных туфлях с металлическими пряжками. Пора бы купить новые туфли. Вот только зачем они ей теперь? Жизнь вывернула ее наизнанку, как рукавицу, и новые туфли теперь ей как будто ни к чему. В рифленых сборках потрескавшегося асфальта стояла мутная дождевая вода. Два с половиной года она, вынужденная покинуть Родину, одиноко томилась в этом городе, который прежде так любила, а теперь тоскливо странствовала по его площадям и набережным, испытывая лишь горечь и досаду и совсем не замечая его прелестей.

Уличные продавцы книг раскладывали свой товар тут же, на набережной, на деревянные самодельные стеллажи, и на парапет, и прямо на землю, на кусок старого коленкора, вяло разговаривая с прохожими и друг с другом. Мария останавливалась, с виду спокойная и даже равнодушная, наклонялась, брала в руки первую попавшуюся книгу и принималась листать, как будто что-то отыскивала. На самом деле ей просто хотелось с кем-то поговорить. Так она пыталась спасаться от одиночества, приходя к книготорговцам почти каждый день, но это, по правде сказать, мало ей помогало. Продавали здесь все подряд: книги на разных языках, кроме разве что русского, газеты, журналы, старые открытки начала века. Желающих купить было, правда, маловато. Все больше прохожие люди да бездомные кошки, проворно снующие между ног, вперемешку с колоритными парижскими клошарами. Иногда, соблюдая приличия, Мария покупала случайную книгу и, перекинувшись с продавцом парой незначительных фраз, отходила, чтобы отправиться в другую часть города и вернуться обратно.

Пыталась она устроиться на службу в журнал, в отдел обзора иностранной литературы, и, к её большому изумлению, ее даже приняли. Три недели она пребывала там, сидя в закутке у овального окна, среди прекрасных книг в разноцветных обложках, которые даже не начинала читать, оставаясь равнодушной к сложным, замысловатым шрифтам, переплетам, рисункам, виньеткам и прочей прелести книгоиздания, чего ранее за собой никогда не замечала. Тексты утратили для нее прежнюю гармонию и смысл – все то, чем она неизменно спасалась с самого детства. Мария чувствовала, что просто-напросто лишилась опоры в жизни, и продолжала тихонько сидеть в своем углу у окна длинными, скучными часами полнейшего бесчувствия.

Ее солнце словно бы уже зашло и больше не озаряло её мерзлую, коченеющую голову, а вдохновение давно пронеслось мимо, даже не обратив на нее внимания. Так бы она сидела еще довольно долго и равнодушно смотрела бы по сторонам бессмысленными, бесцветными глазами на спокойных и ладных сотрудников отдела, но все разрешилось довольно быстро, по прошествии трехнедельного срока, отведенного ей как испытание. Ранним утром перед Марией Дмитриевной Лытневской возникла управляющая в узком черном костюме, плотно облегающем суховатые бедра и резко оттеняющем белизну сорочки, застегнутой на все пуговицы. Она произнесла длинную фразу о невозможности и недопустимости такой работы в отделе иностранной литературы. Голос ее звучал хрипло и как-то нехорошо. Маша послушно глядела на нее и видела, как зло сверкают ее колючие серые глазки, как дрожат ее руки и легонько трясется седеющий, жиденький пучок волос на голове, не совсем понимая, что все это означает. На этом ее трудовая деятельность в отделе иностранной литературы окончилась, собственно, и не начавшись.

Мария Дмитриевна тогда предельно ясно осознала, насколько она развинчена и непригодна к дальнейшей жизни, как она мрачна и безучастна, она чувствовала себя ничтожной пылинкой в вихре жизненного безумия, одинокой пылинкой, зависшей в воздухе над черной пропастью, которая вот-вот слетит вниз, туда, откуда уже ей будет не выбраться. Тогда она поняла: ей больше не хочется делать то, что все люди называют жизнью. Она просто не знает, как продолжать делать то, что все называют жизнью. Не может она больше бесцельно бродить изо дня в день по этому чужому городу, пусть и прекрасному, но все же чужому, убивая время и ожидая непонятно чего. Он не пойдёт ей навстречу и ничего не сделает, чтобы помочь ей. Что же дальше? Попыток отыскать себе ремесло она решила пока не предпринимать. Ей нужна была помощь, самая обычная человеческая помощь, и Мария старалась её отыскать в этом чужом мире.

Сегодня она торопливо шла по набережной мимо книжных развалов не от скуки и не ради общения, а по привычке. Сегодня Мария Дмитриевна спешила, сосредоточенно поглядывала на свои крохотные наручные часики и не обращала внимания на гул доносящихся со всех сторон человеческих теноров, басов и сопрано, не замечая свежесть, плывущую от реки, и звон колоколов старого собора.

Она сидела в уютной, со вкусом отделанной приемной доктора Жане и терпеливо ждала назначенного времени. Это была просторная комната с высокими белыми стенами и массивными дверями с блестящими хромированными ручками, мраморным полом в традиционную черно-белую шашечку и двумя высокими округлыми окнами, сквозь которые прокрадывался янтарный свет парижского вечера. В углу за деревянным письменным столом расположилась немолодая женщина, помощница доктора Жане, мадам Боннар. Она то и дело посматривала на Марию, отрывая взгляд от каких-то бумаг, которые были аккуратно разложены на столе, и дежурно ей улыбалась. Мария, с уверенностью первой ученицы, отвечала ей той же любезностью и продолжала внимательнейшим образом разглядывать черно-белые шашечки на полу.

Последний раз она была здесь, в Париже, в 1906 году, когда ей было девять лет. С матерью, дедом и прислугой они на целый год обосновались в квартире недалеко от площади Согласия. Она отлично помнила эту поездку. Квартира была довольно просторной, но очень старой, так тогда казалось маленькой Маше, с крохотными декоративными балкончиками, увитыми настойчивым плющом. Рядом с Машиной спальней находилась округлая столовая с продолговатым столом и большая библиотека. Книги были в основном на французском и английском языках. Дальше располагалась очень холодная ванная комната с чугунным корытом на лапообразных, бронзовых ногах, ванная, которой невозможно было пользоваться из-за двух огромных окон, в которых постоянно гулял холодный ветер.

О том времени у нее сохранились самые светлые детские воспоминания: вот она идет с няней среди улыбающихся прохожих по дорожкам Люксембургского сада, а где-то невдалеке томно постанывает скрипка, прохожие исполняют слишком тесный танго. Маша тогда с интересом стала за ними наблюдать, но очень скоро запуталась в переплетённых ногах танцующих. Теплый вечерний ветерок, перемешанный с острым запахом жареных каштанов, пробегался по ее детским кудряшкам, выскользнувшим из-под белой летней шапочки. Каштаны жарили и теперь, но их специфический запах только раздражал её мучительной ностальгией.

Потом из России приехал отец, и они вдвоем пошли смотреть захватывающее зрелище с воздушными шарами. Она очень хорошо помнила, как они стояли в ликующей толпе, а огромный раскрашенный воздушный шар поднимался в воздух все выше и выше, прямо к небу. Маша приставила ладошку к лицу козырьком, чтобы получше разглядеть, как огромный шар набирает высоту. Публика приветствовала подъем воздушных шаров радостными криками, и казалось, что все вокруг счастливы. Маше было одновременно и страшно, и любопытно. Страшно, что сейчас раздастся оглушительный хлопок, шар лопнет и разлетится в стороны мелкими лоскутками, а любопытно, что же будет дальше с этим летающим волшебным чудом света. А воздушные шары летели, плавно покачиваясь, по светло-голубому, бесконечно огромному небу, подгоняемые небольшим попутным ветерком. Рядом шли легкие облака, отбрасывая на землю небольшие тени, откуда-то доносились звуки граммофона и запах кофе. Маша поочередно смотрела то на шар, то на улыбающегося отца, а потом не выдержала и засмеялась от счастья. А ближе к осени они катались на двухэтажном автобусе, которые в то время только-только появились в Париже. Автобусы эти возили из Сен-Жермен де Прэ на холм, к художникам. Тогда она гордо сидела рядом с отцом на длинной скамеечке автобуса и, от страха вцепившись в его руку, тихонько шептала: «Я очень тебя люблю, и мамочку». Отец прятал довольную улыбку в свою небольшую, хорошо ухоженную бороду, перевитую серебряными ниточками, а ей делалось от этого свободно и легко, будто ничего плохого или страшного в этом мире нет и быть не может. Душа ее отдыхала, не ведая, с каким страшным миром ей придется переплести свою жизнь. Потом, уже в сумерках, стоя на ступеньках белого собора, они долго сожалели о том, что мама заупрямилась и решительно отказалась ехать «в этом чудовищном, возмутительном экипаже». Отец, Дмитрий Николаевич, был высокий и сильный, с резким и приятным запахом табака. Опирался он на свою любимую трость из светлого дерева с серебряным набалдашником в виде львиной растрепанной головы с двумя зелеными камнями вместо глаз. Они долго и медленно спускались пешком с холма, и отец что-то рассказывал о художниках, которые издавна облюбовали этот холм, и теперь это их место. Маша пропускала мимо ушей все его рассказы, она не видела его лица, но слышала его тихое и ровное дыхание, от которого исходила сила, свобода и счастье, и она крепче сжимала его руку.

– Мадам Лытневская, доктор Жане сможет вас принять через несколько минут, – на журчащем французском с раскатистым «р» и воздушными гласными сказала мадам Боннар, вырвав Марию из ее счастливых воспоминаний и возвращая к реальности.

Мария уже приходила сюда несколько раз. Она обнаружила этого доктора совершенно случайно. В один из дней, спрятав свои посиневшие, озябшие руки поглубже в карманы пальто и бесцельно блуждая по набережным, она вдруг почувствовала, что мутная, плохо пахнущая Сена предлагает ей покончить со всеми страхами и одиночеством на своем замусоренном илистом дне. Мысль эта показалась удивительно манящей и соблазнительной, и Мария даже принялась всерьез рассуждать о том, что необходимо предпринять, чтобы это более походило на несчастный случай, а не самоубийство, оберегая таким образом от боли и позора семью, которую сама же покинула. Она не осуждала самоубийц, но настороженно относилась к тем, кто демонстративно накладывал на себя руки, при этом оставляя друзьям и близким пожизненное чувство вины, сожаление и тяжелую память. Это слишком эгоистично с их стороны. Намного приличнее выглядит случайность, если, конечно, нет желания устраивать прощальную гастроль и привлекать к себе всеобщее внимание. Незачем людям в лицо бросать свою боль вместе со своим трупом, им ведь еще жить.

Она всерьез задумывалась, как это можно было бы устроить наиболее подходящим образом, пока на набережной Нотр-Дам, у книготорговцев не наткнулась на старенький потрепанный журнал, который валялся среди кипы старых жухлых газет. Назывался он «Журнал нормальной и патологической психологии». Тогда Мария Дмитриевна без особого интереса пролистнула его и вернула на место, а плешивый продавец с подвижными, чёрными бровями, смерив ее взглядом, как портновской линейкой, улыбнулся ослепительной щербатой улыбкой с надломанными боковыми зубами и подарил ей этот журнал. Мария довольно сдержанно, но вежливо приняла разваливающийся на куски подарок. Оказавшись в своей крохотной съемной мансарде, она неторопливо принялась почитывать обрывки статей и поняла, что определенная доля смысла во всем этом имеется, и, возможно, это и есть тот самый крохотный спасательный круг, который судьба подбрасывает человеку, собравшемуся свести счеты с жизнью.

Доктор Жане оказался мужчиной лет семидесяти с чрезвычайно правильными и красивыми чертами лица. Ровный овал, слегка удлиненный продолговатый нос. Тонкие губы и подбородок скрывала седая аккуратно постриженная борода. Большими открытыми глазами он пристально вглядывался в Марию, словно мог что-то определить по внешности и даже подчинить ее своей воле. Смотрел он мягко и лучисто, но во взгляде то и дело мелькали жесткие, пытливые искры. Волосы были совсем седые. Вообще, он показался Марии утонченно– изящным с некоторой замашкой на породистую молодость и аристократизм, что так критиковалось в последнее время на ее родине.

Сегодня, войдя в кабинет, Мария рухнула на кушетку и долго безутешно плакала, даже не пытаясь понять почему. С детства ей втолковывали, что плакать на людях – это дурной тон, и благовоспитанная девушка не может себе этого позволить, она должна уметь сдерживать эмоции, дабы не походить на простую деревенскую бабу. Но сегодня прорвало, захотелось быть искренней. К черту этикет со всеми его условностями. Доктор неподвижно сидел напротив. Он был безмолвен и не мешал ей, лишь изредка подавал скрученные трубочкой марлевые салфетки. Понемногу слезы иссякли, и Мария Дмитриевна стала успокаиваться.

– Простите мою слабость, мсье, не сдержалась. Мне неловко, сожалею.

– Мария, вам придется научиться осознавать и принимать, не отрицая, собственную ранимость и слабость. Кто вам сказал, что живой человек должен быть бесчувственным механизмом? – с равнодушным учительским лицом спросил доктор.

– Меня много лет в этом убеждали. В детстве это были родители, они стремились дать мне хорошее воспитание. Слезы в нашей семье одобрялись лишь в домашнем кругу и не выносились за его пределы. Ну а затем режим моей страны бесконечно повторял: «Дать отпор», «Только вперед», «Беспощадная борьба», «Не болтай», – продолжая всхлипывать, пыталась оправдаться Маша. – А это, мне кажется, по силам только людям, выкованным из железа. Мир, в котором я жила, навязывал мне эти мысли до тех пор, пока они не срослись со мной и не стали моими собственными. Боже праведный, прости, что такое я говорю? Так нельзя говорить.

Мария Дмитриевна замолчала, на лице появилось выражение детского страха и растерянности. Руки судорожно взметнулись, правая рука зажала губы, а левая то ли поправляла, то ли что-то искала на животе.

– Продолжайте, пожалуйста, – спокойно сказал доктор, – вам, вероятно, многое пришлось пережить, но, уверяю, здесь вы в полной безопасности.

– Этот самый мир, мир, в котором я жила, не приемлет душевной боли, – осторожно, с опаской начала Мария. – У меня на родине это называется «распускать сопли». У советского человека и голове-то болеть не положено, а о душевных муках вообще говорить неприлично. Человеческие муки могут открыто обсуждаться на партийном собрании, иногда без позволения самого человека. Поговорят-поговорят, а потом человеку выдается подробное предписание относительно дальнейших шагов. Попробуй ослушаться.

Снова захотелось плакать, но, несмотря на уверения мсье Жане, ей это показалось крайне неприличным, и она сдержала себя. Слезам ведь только дай волю, потом не остановишь. Мария поняла, что выдохлась от такого короткого разговора. Она почувствовала себя унылой и ненужной, сердце тоскливо заныло, сразу напомнив о себе.

– Продолжайте, пожалуйста. Попробуйте не останавливаться.

– Меня нет в этой жизни, я оказалась за ее пределами. Если я и жива, то живу прошлым и в прошлом. Я вспоминаю свою жизнь, и мне хочется ее переделать, перекроить, пережить набело, совсем иначе, без войн и революций, без крови и лозунгов, без страха за жизнь, без смертей близких людей. Зачем так рано ушла моя мама? Если бы она была со мной, моя жизнь выглядела бы иначе. Мне навязывали простую, упрощенную жизнь, жизнь без мыслей и чувств, жизнь с разрушенным бытом, мне расписывали прелести этой жизни. Иллюзия. Простая жизнь очень сложна и тяжела… Сейчас я стареющая, совсем одинокая женщина, да еще в чужой стране. Все могло быть не так, я так не хочу.

Краем глаза она заметила, что он взял карандаш и что-то записал на листе бумаге. В голове моментально вспыхнул огонь, хотелось закричать.

– Зачем вы записываете? И вообще что вы записываете? Как об этом можно писать и какими словами? Ведь это мои самые сокровенные мысли и чувства. Речь идет не о ревматизме или радикулите. Это тонкие, прозрачные материи.

Доктор никак не отреагировал на ее вопросы и спокойно продолжал дальше.

– Увы, Мария, нас вбрасывают в этот мир, который мы не выбираем, даже если он нам не нравится. И наша телесность не принадлежит нам, тело старится, хотим мы этого или нет. И прошлое, Мария, мы не в состоянии переделать.

«Я вырвалась из клетки, – думала уставшая Мария, – оказалась в темном тоннеле, впереди неизвестность и мрак. Это лучше клетки или нет? Может быть, клетка все-таки лучше? Там все знакомо и понятно». Говорить совсем не хотелось, и она горько усмехнулась.

– Мария, по вашему лицу сейчас пробежала едва заметная тень, но я ее уловил. О чем вы сейчас подумали? Можете поделиться? – не отставал доктор.

– Я не верю во всю эту вашу психологию, – тихо ответила Маша.

– Любопытно. Вы не верите в психологию. Любопытно. Зачем вы верите в нее или не верите?

Она заметила, что месье Пьер опять пристально в нее вглядывается.

– Мария, подумайте над моим вопросом: почему вы верите или не верите? Если вы верите, потому что хотите изменить или улучшить свою жизнь, то вам удастся ее изменить и улучшить. А вот если вы не верите, то для чего вам это нужно? Ведь отсутствие веры вам для чего-то нужно? Если вы не верите в психологию, тогда вы, скорее всего, верите во что-то другое. Во что именно?

– Я не верю ни во что, – быстро ответила Маша.

– Не верите ни во что, – задумчиво, нараспев произнес доктор, – но это ведь тоже своеобразная вера.

– Мария, на прошлой встрече вы говорили про кровь, революцию, еще, кажется, про страх, смерть близких. Вы говорили об этом очень эмоционально. Простите… Расскажите об этом, расскажите, пожалуйста, как вам это сейчас и здесь вспоминается.

Маша молчала. Она угрюмо и грустно смотрела на доктора, брезгливо поджав нижнюю губу, точно сердилась на него. Во взгляде этом было много потаенной боли, но и живой надежды, спрятанной поглубже, было достаточно.

– Я ничего не помню, всё давным-давно умерло.

– Боюсь, вы ошибаетесь, мадам. Наше прошлое бессмертно. Но его особенность в том, что оно глубоко упрятано в памяти, как древний город в подземелье, и для знакомства с ним необходимо проводить тщательные раскопки. Если этого не сделать, он так и останется скрытым и непознанным.

– Представьте себе, – продолжал доктор, – что вы находитесь в синема, но только вы не сидите в партере. Вы стоите рядом с киномехаником и смотрите на экран. Механиком этим могу быть я или кто-то из ваших близких людей, кто-то, кому вы доверяете. Итак, вы смотрите на экран. На экране пробегают фрагменты вашей жизни, они могут быть хаотичными, могут наскакивать друг на друга, словно пленка плохо склеена, могут перемешиваться. Вас это не должно беспокоить. Просто описывайте. Сейчас ваша задача – описание. Никаких объяснений, никаких рассуждений. Отпустите мысли в свободный полет. Вы как будто наблюдаете за всем происходящим на расстоянии, вы видите вашу жизнь на экране и описываете. Мария, вы меня понимаете?

Маша послушно закивала головой и попыталась закрыть глаза, но тотчас открыла, словно испугавшись.

– Ну, хорошо, синема так синема, пусть будет Паризиана, или нет, лучше Пикадилли. Я в России, я совсем юная, в длинном пальто и какой-то замысловатой шляпке, перехожу через Поцелуев мост. Зима, хлопьями падает снег. Я ужасно голодна, в последнее время это привычное мое состояние. Тогда я служила в Петроградской Гимназии Могилянской, у нас были горячие обеды и завтраки, можно поесть. Это хорошо, еды в городе мало, всем не хватает. Я спасаюсь в гимназии. В тот день, кажется, пришла бумага, чтобы нас распустили на несколько дней. Скоро нашу гимназию национализируют и совсем закроют, мы разбредемся кто куда, но я об этом еще не знаю. Два дня назад трамваи забастовали и перестали ходить. На улицах происходили разные зверства, например, рабочие ворвались в вагоны и заперли их, оставив внутри пассажиров. Преподаватели не все ходят на службу, потому что боятся, девочки боятся тоже. На улице слишком опасно, всегда толпы народа могут случайно убить, приняв за подозрительного. Становилось страшно.

– Мария, вы можете прикрыть глаза, – чуть слышно шепнул доктор.

Она согласилась и продолжила.

– Временами страх пропадал, все казалось постылым, включая собственную жизнь, такую никчемную и ненужную. Я вышла на улицу, опираясь на любимую трость отца из карельской березы с серебряным набалдашником в виде львиной головы. Повсюду неустанно шевелилась и гудела толпа, как море перед бурей. Мужчины все как один носили мундиры, от юных тринадцатилетних мальчиков до седых стариков. Я осмотрелась и пошла в сторону Манежной площади, там вожди революции собирали вокруг себя народ и надрывно кричали о свободе и равенстве. Толпа была серой и разношерстной. Многие женщины пришли с детьми. Толпа с удовольствием заглатывала предлагаемые лозунги и в ответ восторженно что-то выкрикивала. Дальше пошли лозунги: «Война дворцам – мир хижинам», «Равенство и братство» и все такое прочее. Какие-то люди вбрасывали в толпу пачки бумаг, которые беспорядочно разлетались у всех над головами и падали на землю. Со стороны Фонтанки маршировал отряд военных с винтовками. Он быстро приближался к бушующей толпе на площади. Я с утра ничего не ела, живот подвело то ли от страха, то ли от голода. Подойдя вплотную, отряд приготовился стрелять. В воздухе чудовищно засвистели пули, рядом со мной закричала пожилая девушка в сером капоре, следом закричали другие женщины и побежали врассыпную, прижимая к себе детей. Несколько конных всадников, обнажив сабли, размахивали ими в воздухе, занося над головами забастовщиков. Лошади вставали на дыбы посреди ревущей толпы. Я стояла неподвижно, мои ноги были словно обмотаны тяжелыми цепями, я не могла ими пошевелить. Все происходящее казалось страшным спектаклем, дурным сном. Нужно только поскорее проснуться, и кошмар тут же прекратится. Я боялась не справиться с навалившейся слабостью и потерять сознание. Кто-то сильно ударил меня в спину, и я повалилась лицом в грязное истоптанное месиво, некогда бывшее мартовским снегом. Тут же у моих глаз хрустнула отцовская трость, раздавленная огромной чёрной подошвой. Лошадь большими мутными глазами смотрела прямо на меня. Острая боль, как игла, пронзила мое сердце. Я помнила эту трость столько, сколько помнила себя. Когда я была совсем маленькой, отец измерял ею мой рост, оставляя на трости крохотные царапины ножиком для бумаг. Читая мне наставления, отец брал трость в правую руку, ближе к львиной морде, и назидательно ею помахивал у меня перед лицом. Кроме того, он любил опираться на нее во время прогулок. В его коллекции были и другие трости, перешедшие к нему от деда, но эта оказалась самой любимой. Пришел мир, в котором нет спокойных пеших прогулок, нет наставлений, нет привычного уклада, разломана трость, как жизнь, или жизнь раздавлена, как хрупкая тросточка. Мне показалось это дурным предзнаменованием: я почувствовала, что скоро не станет и отца. Я лежала в грязном и мокром месиве, не шевелясь, с открытыми глазами, и вдруг что-то брызнуло мне на шляпу, и тут же теплая струя потекла по моей щеке. Это была чья-то кровь. Рядом со мной на снег тяжело рухнул немолодой полицейский. Из него лилась кровь, словно из откупоренной бутылки. Я попыталась подняться, но запуталась в полах длинного пальто. Тут кто-то меня с силой подхватил и волоком, как тюк с бельем, потащил куда-то в сторону. Я не сопротивлялась, я запрокинула голову и равнодушно смотрела на пасмурность петербургского весеннего неба.

– Mademoiselle, qu’est-ce que vous faites ici?[2]2
  Мадемуазель, что вы здесь делаете? – здесь и далее фр.


[Закрыть] На вас кровь, вы ранены? Подобные сборища не место для женских прогулок! – заговорил сверху хрипловатый мужской голос.

Я повернулась, чтобы что-то сказать, но издала лишь слабый стон. Мужчина прислонил меня спиной к грязной, потрескавшейся стене здания с кусками отбитого кирпича.

– Вы ранены?

На меня смотрел молодой человек в военном мундире. Лицо его было приветливым, сильно обветренным, с широко расставленными горячими глазами, скрытыми пенсне. Короткие стриженые волосы выбивались из-под фуражки. Его рука легла мне на плечо, а затем мягко скользнула к запястью, осторожно нащупывая пульс. Я смотрела прямо перед собой остекленевшими глазами. На площади продолжалось массовое избиение. Я озиралась по сторонам, в голове висел туман, опять начиналась лихорадка. Интеллигентного вида мужчина в пенсне с интересом разглядывал меня. Ясно соображать совсем не получалось, говорить тоже, и я еще какое-то время сидела на раскисшем снегу, привалившись к стене. Потом, сделав над собой усилие, я попыталась подняться. Он понял мои намерения, легко подхватил меня и поставил на ноги. Щеки мои были в крови и грязном снегу, и я принялась оттирать их меховой манжетой пальто.

Его имя – Алексей Платонович Елецкий. Через несколько лет, когда я окажусь совсем одна, он станет моим мужем.

Мария устала говорить. Ей хотелось продолжать идти дальше, но она почувствовала, как эти воспоминания высасывают ее последние жизненные соки, ослабляют душу. Ей показалось, что если она продолжит говорить, то душа превратится в высушенный, безжизненный скелет. С чего она взяла, что противиться обществу с его чудовищными законами, сторониться общества – это ее путь? Те, кто не приемлет режим, всегда считают себя правыми, а общество виноватым. Страшное легкомыслие. Зачем она вообще сидит здесь, с этим французским доктором? Откуда ему знать, что такое страдание и тоска по Родине? Но что же ей сейчас делать, встать и уйти? А куда идти-то, снова бродить кругами вокруг Сены и разглядывать ее магическое дно? Эта боль все равно не даст жить дальше.

– Мария, почему вы не продолжаете говорить? Что вам мешает? – тихо спросил доктор.

– Я устала так жить. Мое прошлое ужасно и беспросветно. Мне трудно об этом говорить. Прожитая жизнь – это как сундук или ларец с воспоминаниями, в моем случае – это бак с дерьмом, и я не уверена, что нужно открывать его проржавевшую крышку. Я храню это прошлое много лет, десятилетия. Я никогда не позволяла себе об этом говорить. Чтобы делиться подобными вещами, необходимо ну хоть что-то похожее на взаимопонимание. Судьба меня этого лишила, и она зорко оберегает мое одиночество. Трудно говорить, когда тебя не понимают.

– Боюсь, все дело в том, ваше восприятие слишком занято вашим прошлым, болью и недоверием, принесенными из прошлого. В реальности вы мало знаете меня, но как мне кажется, вы и не хотите ничего знать обо мне. Вы словно причислили меня к людям из вашего прошлого, к людям, увы, не самым симпатичным. Ваши устоявшиеся представления превратили меня в ваших же глазах в другого человека, в человека, соответствующего вашему жизненному опыту.

Ей просто хотелось тишины, голова звенела, как стекло. Но доктор не отставал.

– Мария, вы сравнили свое прошлое с баком дерьма, да еще не одно десятилетие заботитесь о его сохранности. Там просто не осталось места для чистой воды. Мне думается, что ваш страх и обида умерщвляют всякое желание жить. Подумайте, так уж ли важно не приподнимать покров прошлого?

Доктор равнодушно смотрел на Марию сквозь толстые стекла элегантного пенсне, и, не меняясь в лице, окатывал ее прозрачными водами своих невыносимо спокойных глаз.

– Вы не понимаете меня. Возможно, я плохо говорю, если так, простите мое косноязычие. Иногда хочется отречься от самой себя или переделать свои воспоминания. Это непросто объяснить. Мне очень хочется с кем-нибудь откровенно поговорить, но не с кем. Я целыми днями брожу по улицам в поисках случайного собеседника. Здесь, в этом кабинете, мне тяжело говорить.

– Мария, случайные собеседники, если таковые найдутся, скорее всего, не помогут избавиться от вашей тяжелой ноши. Попробуйте продолжить, я уверен, у вас получится.

– Получится? Нет, не уверена, мне всегда приписывали значительно больше силы и характера, чем было на самом деле. Я слишком слаба, чтобы идти дальше.

– Нет, Мария, вы слишком слабы, чтобы остановиться, – почти нежно шепнул доктор.

Она послушно прилегла на кушетку и устало закрыла глаза.

– Той весной все были помешаны на Революции, и беднота, и вполне обеспеченные люди. Никто не понимал, что это навсегда. Я зачем-то была на Невском, там шли уличные бои нищеты с остатками власти. В тот день обезумевшие люди тащили стремянки и лестницы, приставляли их к домам и срывали со зданий царские гербы и портреты. Здесь же разводили костры и жгли. В окнах домов отражались огненно-красные всполохи. Костров этих было много, я остановилась у одного и стала смотреть: прожорливые языки пламени поглощали лица Великих князей с их семьями и детьми. Я видела, как догорали детские пухленькие щечки. Я торопливо молилась и шептала про себя «Отче наш». Моя муфта упала на снег, сзади кто-то подбежал, схватил ее и тоже бросил в огонь. Я помню, в тот момент подумала, что с улиц почти исчезли девушки с муфточками. Все больше ходили женщины с буханками хлеба. Я еще немного постояла, а потом, замороженная и опустошенная, двинулась в сторону дома. Выстрелы раздавались снова и снова. Я смотрела, как загораются деревянные строения. Разноцветное пламя переливалось на ветру и разрасталось от золотистого до ярко-синего. Огонь, наверное, должен был уничтожить ненавистную и одновременно так горячо любимую власть одного человека. Тогда это выглядело жестокой трагедией, еще страшнее это выглядит сейчас. Я все стояла, а дым все поднимался и поднимался к небу. Люди кричали истошно и словно упивались своими криками, в воздухе пахло дымом, огнем и серой. Кошмарный сон. Все это очень походило на жизнь в аду. Я почти не ела несколько дней, еды негде было взять. От голода думать не было сил. Хотелось только согреться и поесть. К жизни впроголодь тяжело привыкнуть. У магазина купца Елисеева бесплатно раздавали миски с какой-то едой. Хвост очереди изгибался несколько раз, но я гордо прошла мимо. Я почти дошла до дома. Где-то в стороне кричала женщина, там же слышалась солдатская брань, раздавались выстрелы. Люди опять бежали в сторону Невского, выкрикивая лозунги, размахивая кирками и ружьями. Я вжалась в стену, пропуская ревущую толпу. Ненадолго все стихло. Я подошла к Фонтанке и посмотрела на ее замерзшую поверхность, идеально гладкую, словно приготовленную для катания на коньках. Я долго стояла, и мне виделись краснощекие барышни с кавалерами, весело выписывающие круги и разные фигуры на льду, неумело семенящая малышня с няньками, веселые крики и смех. Я стояла и с болью смотрела на пустой лед, и морозные кристаллы вспыхивали на гранитном инее, как прежде, как в моем детстве. Я забыла, как звучит детский смех, его сменили ревущие крики озлобленной толпы. Пришла домой, в морозную квартиру. Света не было. Я бродила по темным, пустым комнатам с сереющими тусклыми окнами. Раздеваться не стала, не было сил. Улеглась в кровать в уличном суконном пальто, не вынимая шпилек из волос и даже не расстегивая пуговиц. Еды в доме не было, и я пила воду. Графин с водой стоял у изголовья кровати. Потом я вытянула руки вдоль тела и лежала без сил, жадно хватая воздух и не вытирая слез. Мне было очень жаль. Каждую ночь валил свежий снег. Он, как лебяжий пух, покрывал кровавые пятна, места пожарищ, всю грязь предыдущего дня. А утром все начиналось заново.