Текст книги "Царица иудейская"

Хасмонейская хроника. Глава I. Продолжение

Когда Иехуда вошел в спальню своего дома в надежде задавить в себе непрекращающееся свечение самой сильной любовью к жене, на которую был способен, он ее там не обнаружил. Не нашел он ее и в кухне, где повар сообщил ему, что хозяйка сказала, что неважно себя чувствует и прогулка на свежем воздухе может ей помочь. Он вышел из дома и обошел все свое угодье из конца в конец, но никаких следов жены не нашел. В конце поля он увидел овечку и, подумав, что это новый приплод, быстро повел ее в хлев. Овечка последовала за ним неохотно, а у входа в хлев остановилась и устремила на Иехуду взгляд, который как бы напоминал ему о чем-то, но о чем, он не мог вспомнить, ибо был наполнен мерцающим свечением, исходившим из женщины с кувшином.

– Я ищу свою жену, – поделился он с овечкой и, так как животное продолжало смотреть на него, добавил: – Я люблю свою жену, она у меня единственная.

Овечка прижалась к нему, ее запах опять напомнил ему что-то знакомое. Он почти автоматически погладил морду животного, на что овечка отреагировала следующим образом: встала на задние копытца и заблеяла, и в этом блеянии он, казалось, различил звуки, которые почти складывались в слова «твоя жена! твоя жена!». Однако он навидался мужчин, потерявших рассудок из-за любви к женщине, и он совершенно не собирался следовать их примеру, особенно в данном случае, когда все опять указывало на этих ублюдков, языческих идолов, ибо кто еще мог сыграть с ним такую идиотскую шутку? Это была их тактика, нанести упреждающий удар, потому что они знали, что, когда дело дойдет до настоящих боев, если они проиграют хоть один, они проиграют все.

Вернувшись в дом, он опросил всех домашних и каждого из слуг отдельно, и все они говорили одно и то же: она сказала, что неважно себя чувствует, и вышла подышать свежим воздухом. Он вынужден был признать, что именно так она обычно и поступала. Но в результате вместо верной жены у него был овечий приплод, стоящий на задних копытах, а когда он его поглаживал, блеял человеческими словами. И теперь ему необходимо было выяснить две вещи: во-первых, какие из вражьих божков сотворили с ним это злое дело, и, во-вторых, что ему делать с этим мерцающим свечением и с женщиной, которая была его источником, хотя он понимал, что так думать неправильно, ибо женщина была не источником, а только передатчиком свечения, на него направленного. Олимпийские боги, надо было отдать им должное, славно над ним потешились. Но разве сам факт того, что они уделили ему столько внимания, не свидетельствовал о том, что они отнюдь не уверены в победе? Не говорит ли о слабости греков то, что их боги опускаются до низкопробных трюков типа превращения одной его жены в овцу только для того, чтобы он привел в дом другую? Но он эти трюки разгадал. Ему теперь все ясно. Эти языческие божки вообразили себя военными стратегами, но вся их стратегия свелась к появлению в его жизни этой новой женщины и в результате нарушению порядка как в его семье, так и в его душе, ибо, если был на свете мужчина-однолюб, верный одной женщине, то это Иехуда, сын Матафии, прозванный Маккавеем, основатель династии Хасмонеев, распространившей власть сынов Израилевых на Галилею и Итурею, и Перею, и Идумею, и Самарию, славную многими великими делами.

При всем при том получалось, что в этой славной династии до сих пор не было в рулевых никого равного Иехуде в безупречности и твердости характера. Ему вспомнился маленький изворотливый человечек, встреченный им в Тире, который представился Гермесом, и Иехуда сперва решил, что это просто имя: греки любили называть своих детей именами своих богов, и их можно было понять при таком обилии и тех и других.

Однако было что-то особенно необычное и странное в этом человечке, настолько странное, что Иехуде пришлось просить его о трехдневной отсрочке, чтобы взвесить все за и против в намечающейся сделке, которая сначала казалась ему чуть ли не сделкой века, а кончилась чистым убытком. Гермес, покровитель торговцев, воров и мошенников всех сортов… Несомненно, история с овечкой – его рук дело. Если бы только сейчас с ним повстречаться, помечтал Иехуда, он бы сокрушил ему челюсть, это уж как минимум, поскольку в такой ситуации уже мало быть мирным семьянином и благочестивым евреем – мужчина должен уметь отомстить: око за око. Особенно когда один из второсортных вражеских богов смеет обратить твою жену, с которой ты прожил целых четырнадцать лет, в овцу, а другой, мальчонка и обличьем, и мозгами, позволяет себе пускать свои дрянные любовные стрелы одновременно в тебя и в совершенно чужую тебе женщину. И все это ради того, чтобы отвлечь его от приближающегося сражения, которое он твердо намеревался выиграть, ибо с чего бы еще им так напрягаться, чтобы сбить его с толку?

Сам он в деревню, где жила Нехора, не пошел, а отправил Ямина, которого там должны были запомнить не хуже, чем самого Иехуду, с письменным приказом доставить к нему женщину, которая ухаживала за проигравшими в борцовых схватках. То есть женщину с кувшином. В приказе он не стал сравнивать ее лицо с небесными телами, поскольку понимал, что такое сравнение субъективно, и независимо от объективной оценки красоты женщины маловероятно, чтобы кто-то, кроме него, углядел сходство ее лица с луной, солнцем, а также звездами. Умолчал он и о том, что должен был поблагодарить за это младенцеобразного греческого бога Эроса. Этому это, скрытому в мерцающем облаке, чем бы оно ни было, он так и не смог подыскать название: это было нечто большее, чем вожделение, и даже большее, чем любовь. В конечном счете ему было наплевать на то, откуда это шло – от Гермеса, от Эроса… У него был свой Бог. И даже если эта женщина с облаком была послана ему вражескими богами с единственной целью – внести разлад в его жизнь и ослабить его перед очередным сражением, им это не удалось, потому что, когда облако рассеялось, он обнаружил, что у него новая жена, чистая сердцем и богатая разумом. Она обожала его детей. По прошествии некоторого времени, пока они не могли не тосковать по матери, они привыкли к Нехоре и полюбили ее. И Бога единого и единственного она боялась, а уж его, Иехуду, любила страстно и вкладывая в семью всю душу, как вкладывала ее в уход за потерпевшими в борцовских боях.

– Эй, Гермес, – кричал он, – ну и где этот разлад, на который ты так рассчитывал? А тебе, Эрос, я должен выразить свою признательность, прямо-таки низко поклониться тебе, благодарствую, благодарствую и еще раз благодарствую! Хорошо бы только ты последний раз резвился со своими стрелами в моей земле.

Он хотел сказать «в моей голове» и почти это и произнес, но получилось «в моей земле». И эта обмолвка была правильней, чем то, что он хотел сказать, потому что это на самом деле была его земля. И была она не в его голове. Его земля была в реальном мире. Его плодородная, богатая черноземом и песчаником земля, в которой лежал его отец Матафия, известный как Маттитьяху, и отец его отца Иоханан, сын Шимона сына Асмона – левита и пятого внука Ядаи, сына Йоарива и внука Якина из рода Пинхаса, третьего первосвященника Израиля. Все они в ней лежали вместе с женами своими и матерями своими, и женами сыновей своих, и матерями жен сыновей своих.

Галя

Когда я наконец возвращаюсь в полудостроенный дом, я не могу больше думать о своей книге, потому что я только и делаю, что прислушиваюсь к шагам рабочих над головой, причем его шаги я узнаю безошибочно. Красить стены, класть плитку и вообще вся обработка поверхностей – последняя стадия строительства, и она вся на Алехандро. Все остальные работают спустя рукава, один Алехандро приходит каждое утро ровно в восемь, когда я еще в постели протираю сонные глаза, а уходит в пять, если только я его не задерживаю своей болтовней про Мексику, потому что ничего, кроме Мексики, что может быть интересно этому бессловесному мужчине, придумать я не могу.

Он убирает свои инструменты внизу, в подвале, не глядя на меня, пока я разглагольствую про фильмы Алехандро Ходоровского «Крот», «Священная гора» и «Радужный вор». Я так уверена, что мой интеллектуал в облике простого работяги не только видел эти малоизвестные картины, но и может меня просветить своим отзывом о творчестве этого латиноамериканского режиссера, что, когда он ворчит, что в жизни этих фильмов не видел и они ему совершенно неинтересны, я не принимаю его слова всерьез и только думаю: «Конечно, это из скромности. Как он старается выглядеть простым рабочим!» Моя влюбленность строит иллюзии про этого маляра, отказывается смотреть в лицо реальности.

– Я не смотрю такие фильмы, – говорит он.

– А какие фильмы вы смотрите?

– Я вообще в кино не хожу. Я смотрю телевизор.

Это должно меня охладить, но не тут-то было. Наоборот, в голову мне приходит: «Это все тот же маскарад. Он упорно строит из себя работягу, такого непритязательного телезрителя, простака приземленного. Но меня-то не проведешь. Я-то вижу, что не простой он работяга, любитель телевизора. От меня не скроешь подлинную сущность интеллектуала, витающего в облаках, вернее, погруженного в глубины моря, mare – так это по-испански – «доктора рыб», ихтиолога в робе маляра».

– Я даже не из Мексики, – говорит он, – я там только год жил.

– Откуда же вы тогда?

Я готова к тому, что он назовет сейчас какую-нибудь другую латиноамериканскую страну – Эквадор там или Колумбию, но он опять молчит. Он собирает инструменты, протирает руки разбавителем для краски – я все собираюсь ему сообщить, что это вредно для здоровья – и я понимаю, что сейчас дверь за ним захлопнется, и я с трудом удержусь от того, чтобы за ним побежать. Должен же он мне рассказать, откуда он и почему внушил мне, что он из Мексики.

Дверь за ним захлопывается. Все-таки я за ним не бегу. Бежать за мужчиной – это слишком.

На следующее утро я просыпаюсь от звука его шагов. Наверное, уже восемь: он поднимается по лестнице. Я его распорядок дня знаю лучше, чем свой. Минут пять-десять он будет сидеть на втором этаже, думая о чем-то своем, уставившись в пространство. Потом он спустится в цокольный этаж за своими малярными роликами, скребками – что там ему еще понадобится сегодня? Я срочно одеваюсь и несусь в цоколь, и, когда он туда приходит за инструментами, я уже там.

– Доброе утро, – говорю я ему бодрым голосом, и он в ответ что-то бурчит на смеси языков.

Меня это бурчание не смущает: сегодня у меня есть план. Пока он складывает в пустое ведро свои кисти, я спрашиваю, готов ли он еще кое-какую работу для меня сделать, когда стройка закончится.

– Какую работу? – спрашивает он.

– Это сверх того, что у нас с Томом в договоре, – отвечаю я. – Сарайчик новый построить или, может, забор на заднем дворе. Я пока сама не решила, там видно будет. Я просто хочу заранее знать, что у меня будет кому поручить эту работу.

Он отворачивается от меня так, что я не вижу его лица, и делает вид, что рассматривает стену слева, где на той неделе поставили счетчик для воды. Проходят три-четыре минуты, прежде чем он, наконец, выдавливает из себя:

– Звоните мне в любой день, Галия. У вас есть мой номер.

– Да, Алехандро, у меня есть ваш номер.

Он уходит наверх работать, а я решаю покрасить свою мебель в яркие тона по единственной причине: я влюблена в мужчину, который красит стены. Мне мало быть его клиентом. Мне мало того, что он вдохновляет меня как автора, даже при том, что я понимаю, что он никогда не станет читать мою «Хасмонейскую хронику». Я хочу большего. Я хочу стать частью его жизни. Я надеваю старые штаны и рубашку, которые не боюсь заляпать краской, и перчатки, в которых занимаюсь живописью, – они куплены в специальном магазине «Бенджамен Мур», где все знают меня по имени не только потому, что я туда через день заглядываю, но и потому, что я из тех покупателей, которые ни на чем не могут остановиться и без конца сравнивают цветовые образцы. Я пристаю к продавцам с вопросами типа «чем этот оттенок от того отличается?», или «в чем разница между глянцем и матовым глянцем?», или «можете мне сделать этот оттенок потемнее? чуть-чуть потемнее?». Я крашу мебель точно так же, как Алехандро красит стены: заливаю краску под первый слой в поднос, опускаю туда валик и провожу им по всем сторонам старого комода. Когда краска высыхает, крашу выдвижные ящики в цвет «небо над Ютой», а стенки комода – в цвет «мистический виноград». Удовольствия от покраски мебели я получаю больше, чем от своей поденной работы учителем в школе и от своей настоящей работы – писательства, и с радостью объявляю об этом всякому, кто готов меня выслушать.

Я так увлечена нанесением второго слоя краски на переднюю спинку кровати, что вздрагиваю, когда кто-то протягивает мне картонный стаканчик с кофе. Это Алехандро, и он улыбается, держа его в руке. Я не могу поверить, что наши роли поменялись: обычно это я приношу ему кофе, а он нехотя его берет.

– Ой, Алехандро, – говорю я. – Ну что вы, я же могу его и дома сварить.

Он садится на пол, попивает кофе из своего картонного стакана и разговаривает со мной. Мне не верится: он со мной разговаривает!

Я не хочу думать о нем плохо; не хочу думать, что он стал со мной разговаривать только из-за того, что я наняла его на ремонтные работы после конца строительства.

Мне достаточно для полного счастья видеть его сидящим на полу. Мне не приходится, как обычно, вытягивать из него слова, он начинает говорить без всякого приставания с моей стороны, как будто ему в самом деле хочется, чтобы я его выслушала.

Он говорит, что помнит вопрос, который я ему вчера задала. Прямо перед уходом. Когда он ответил, что он на самом деле не из Мексики, а совсем из другой страны.

– Да, – подтверждаю я.

– Так вы все еще хотите услышать ответ?

– Хочу, конечно. Но почему вы об этом говорите так, как будто это государственная тайна? Вы случайно не тайный агент? Скрываетесь от ЦРУ или что-нибудь в этом роде?

Он говорит: вы о Палестине слышали? Ну вот, я из Палестины.

Я думаю, что ответить. Может, так: «Ой, как интересно! Знаете, когда мне было двенадцать лет, я эмигрировала из Советского Союза и жила в Израиле, в городе недалеко от границы с Ливаном, а в школе училась в Нетании. Может, мы тогда были соседями – вы и я? Разве это не забавно?» Но не решаюсь это сказать, чтобы он не подумал, что я совсем невежественная дура, которая не в курсе, что быть соседями в той части земного шара значит скорее быть врагами, чем друзьями. А мне так хочется, чтобы мы с ним были друзьями! Мне все равно, откуда он. Я просто хочу быть его другом, мне больше ничего не надо.

Он говорит, что родился недалеко от Хеврона. Большинство соседей бежало в 1948-м, но его родители решили остаться. После средней школы он учился в университете, потом…

– В каком университете? – прерываю я его.

– В Аль-Кудсе в Иерусалиме, – быстро отвечает он.

А потом пошло: работы по специальности нет, он работал на судне, но не простым матросом.

– Понимаете: первый – капитан, а потом я. Порядок команды.

– Табель о рангах, – подсказываю я.

– Да, о рангах. А потом? Потом женился, жена, дети, двое ребенков.

– Двое детей, – поправляю. Не понимаю, почему иногда он говорит по-английски почти без ошибок, а иногда как новоиспеченный иммигрант.

– Да, детей, – повторяет он, как прилежный ученик. – Жена сказала, больше не плавать, помогать с детьми. Остался дома. Опять работы нет. То да се. Взялся за строительную работу, встретился с Томом. Том сказал: ты хороший парень, образованный парень. Мне нужен такой парень, как ты, чтобы перед клиентом лучше выглядеть.

Думаю спросить его про странное имя, которое прочла в его мобильнике. Я его даже не запомнила. Только помню, как удивилась, когда его увидела. Что это было за имя?

– Мое настоящее имя – Аммар.

– А Алехандро… разве вас не так звать? И при чем тогда Мексика?

– А, да, Мексика. Моряком был, помощником капитана, плавал в Мексику. Раз десять был в Мексике.

– Но вы по-испански немного говорите, – замечаю я. – Я слышала, как вы говорили с другими рабочими.

– А, да, я учил.

– А ваша жена и дети… я думала, они в Мексике. Вы же сами сказали…

– Нет, семья в Хевроне. Все там – мама, жена, двое детей. В Мексике – это другое.

– Так у вас в Мексике другая жена?

Тут он вдруг встает с пола, отшвыривает свой картонный стакан и широкими шагами с решительным видом уходит из цокольного этажа.

– Алехандро! – кричу я вслед. – Я пошутила! Я не хотела сказать, что у вас две жены.

* * *

Итак, он женат, а это значит, что мне надо скрывать свои чувства и говорить с ним о чем-то другом. О том, что интересно ему. Например, о покраске стен. Когда я не могу выбрать цвет для спальни, он приносит мне дискету с инструкцией по технике искусственной отделки. Я изучаю дискету на своем лэптопе, и у меня появляются темы, на которые я могу с ним разговаривать. Одна из идей – закупить какой-то особый песок, который насыпается в банку с краской и тщательно размешивается, и, если этой смесью красить поверхность, она получается зернистой и необычайно красивой. Но это только если вы все правильно сделаете. Я ему говорю, что это именно то, что мне надо на стены спальни. Я покупаю этот песок, и мы вместе его размешиваем. Я ему говорю, что хочу покрасить эту комнату в разные оттенки светло-фиолетового – так, чтобы каждая стена чуть-чуть отличалась от других, а значит, нужно быть особенно внимательным, чтобы увидеть разницу между «сахарной сливой», «лиловой сливой» и «виноградным льдом» из магазина «Бенджамен Мур».

Если бы меня спросили, почему он, я бы не знала, что ответить. Было ли это из-за его мальчишеского лица или ломаного английского, порыва ярости в словах «доктор… рыб!» или из-за того, что я просто видела его не так, как других? В Нью-Йорке полно мужчин с ломаным английским, с мальчишескими лицами, со степенью и без степени. Но ни в ком не было ни яростной страсти в голосе, ни энергии, которую я ощущала, находясь с ним рядом. И то, что он от меня бегал, тоже было свойственно только ему, но не из-за этого я в него влюбилась. Из-за этого я страдала. У меня были знакомые интеллигентные поклонники, писатели и художники, которым я не отвечала взаимностью. А влюбилась я в мужчину, который никогда не станет читать то, что я пишу, и которому неаккуратные края штукатурки на двери ванной важнее, чем вести себя, как подобает джентльмену. Что обо мне-то говорит моя влюбленность в такого мужчину? Может быть, ничего не говорит. А может, она говорит о стрелах Эроса, которые летят наугад и разят наугад. Если, конечно, во втором десятилетии XXI века можно с серьезным лицом говорить про Эроса и его стрелы. Если бы я сказала, что, когда они тебя поразят, то это судьба, мне бы ответили, что все это чистой воды наваждение, любовная одержимость, довольно распространенная и слишком опасная, чтобы ей поддаваться. Борись с ней. Не живи в мифах – греческих или еврейских, ведь это всего лишь сказки, а ты знаешь, чем кончается, когда воображаешь, что живешь в сказке. Что мне сказать в ответ? Что его голос трогает меня до слез, что при всем интеллекте моих красноречивых друзей-мужчин я не слышала ничего более чарующего, чем Алехандрово «доктор… рыб!». Что, сколько бы он от меня ни бегал, он и есть тот самый, единственный. И не имеет никакого значения, действительно ли у него докторская степень по ихтиологии или нет никакой степени, даже бакалавра; смешной ли у него английский или, как иногда кажется, странно правильный; неважно, что он никогда не поймет, что для меня самое важное – мое творчество, и почему я им занимаюсь, и что оно для меня значит. Он даже еще понятия не имеет о стреле, торчащей в его груди, как это знаю я про свою стрелу, и не важно, что стрела – это всего лишь метафора. Моя цель – помочь ему осознать, что он поражен этой стрелой. Других целей у меня нет.

Глава 2

Хасмонейская хроника. Глава II

Восстание начал не Иехуда, а его отец Матафия, также известный как Маттитьяху. Неким утром некоего дня – очень значительного дня в истории евреев, которая в тот день еще не была историей и не рассказывалась в прошедшем времени – Матафия проснулся с тяжестью на сердце. Тяжесть была сильной и сердце не отпускала, и причиной этой тяжести были не греки, вернее, не только они, ибо греки были для него, скорее, отвлеченным понятием, не стоящим особых переживаний. Причиной тяжести на сердце и кома в горле был его собственный сын Элиэзэр, плоть от плоти его и кровь от крови, Элиэзэр, который, в отличие от своих братьев, густобородых красавцев, так и не смог отрастить на подбородке ничего, кроме трех волосков.

– Три волоска у тебя вместо бороды, сын. Если уж ты не можешь отрастить нормальную бороду, так должны быть другие способы выказать уважение к обычаям старшим. Ищи эти способы.

– Конечно, возлюбленный отче, я буду искать эти способы, – ответил Элиэзэр и тихо добавил, чтобы сказанное не достигло ушей отца: – Не уверен, что ты их одобришь, но искать их, как ты мне советуешь, я буду, ибо я верный сын.

И закончил свою краткую речь смешком.

– Смех непотребный! – воскликнул Матафия, расслышав из уст своего четвертого сына неподобающий мужчине звук.

Но Элиэзэра уже след простыл, так как он хорошо понимал, что, останься он, наказание не заставит себя ждать, а уж кем-кем, а глупцом он не был, с каким бы глупым выражением лица не делал вид, что ему нравятся обычаи, которые были ему совсем не по душе. Спустя некоторое время он вернулся домой с гладко выбритым подбородком.

– Ты кто, – закричал на него Матафия, – ты грек или мой сын?

Он уже занес правую руку, чтобы ударить по гладкой щеке, но кто-то его руку перехватил. Это оказалась Нехора, женщина, присланная Эросом, она удержала его руку, уже готовую опуститься на физиономию Элиэзэра. Того самого Элиэзэра, который насмехался над ней, называя ее «бабой с сосудом» или, еще хуже, «эросовской шлюхой», или, объединяя оба обидных прозвища, «шлюхой с сосудом греческого божка Эроса», в то время как она, будучи женщиной, не могла ударить по его поганому рту, чтобы прервать этот поток оскорблений.

Но теперь, когда она удержала руку его отца, уже готовую опуститься на Элиэзэрову щеку, Нехора рассчитывала на некий отклик от Элиэзэра и с сожалением констатировала, что ее ожидания опять не оправдались. Она надеялась, что он будет ей благодарен или по крайней мере изменит свой прежний настрой против нее, но, когда из не прячущегося в волосах Элиэзэрова рта вырвался очередной смешок, она поняла, что недооценила его хуцпу, иными словами, наглость, ибо он не только не поблагодарил ее, но, напротив, продолжал над ней насмехаться. Ей трудно было в это поверить, она отказывалась признать, что на свете встречается такое отсутствие всяких семейных чувств. Он был единственным «голым ртом» из шести мужчин в их семье: рты его братьев и его отца были настолько же, с мужественной красотой, скрыты под густыми зарослями бород, насколько Элиэзэров рот был непристойно открыт на всеобщее обозрение.

Матафия вышел, бормоча себе под нос: «Плоть от плоти моей, кровь от моей крови, мой родной сын гладко выбрит, как какой-нибудь поганый язычник-грек! Что же ожидать от чужих сыновей, если мой собственный отпрыск сбился с прямых путей праотцев?»

Иехуда, самый благовоспитанный из братьев, нагнал отца. Глядя на обоих мужчин, прогуливающихся по полю уже после того, как прохлада раннего утра сменилась на палящий зной, Нехора подумала, что и им хорошо бы сменить гнев на милость, но они все ходили и беседовали, и, о чем бы эта беседа ни была, в ней не наблюдалось ни тени милости. В этом Нехора была уверена.

Через некоторое время Матафия послал за Элиэзэром старого слугу Иариха, которого называли Идумеем, хотя он родился от родителей только предположительно идумейского происхождения. Произошло это еще в доме Маттитьяхова отца Йоханнана, и поклонялся Иарих все тому же единому Господу, а отнюдь не старым кенаанским языческим идолам вроде Ваала и Ашеры, как про него иногда сплетничали. Элиэзэр остановился в дверях, не входя в комнату, хотя отец велел ему подойти поближе, чтобы лучше его видеть.

– Зачем ты меня позвал, отец?

– Хочу удостовериться, остался ли ты евреем в самом укромном месте своего тела, сын, – ответил Матафия.

– Да, оно не зря названо укромным, абба.

– Ходят слухи, что ты принимал участие в играх в гимназиуме, где любой мог его видеть.

– Эти игры называются спортивными, а спорт не является частью обыденной жизни. То, что можно делать и видеть во время спортивных игр, или атлетических упражнений, как мы их называем, – не то, что позволено показывать в отчем доме.

– Не твои дружки по атлетическим упражнениям, а отец твой видел тебя, когда ты вышел из чрева матери твоей, – многозначительно заметил Матафия.

– Истинно так, абба. Но это было давно. Я уже стал взрослым.

– Верно. Но что за взрослым ты стал? Греком? Предателем, пытающимся нарастить свою крайнюю плоть? Разве не этим занимаются в твоем гимназиуме, выстроенном по приказу Ясона? Ясона, который так же не имеет права называться первосвященником, как любой другой отступник от нашей веры? А ведь у него, как и у тебя, есть вполне достойный брат.

– У меня их целых четыре, – мрачно заметил Элиэзэр.

– Да, тебе повезло четырежды.

– Мне от этого четырежды тягостней, абба.

– Добродетель не может быть в тягость. Твои братья обладают верой. А ты как раз их позоришь. Это ты шляешься в гимназиум, чтобы сойти за грека, меча диски, дротики и кто там знает, что еще. Все, чем вы там занимаетесь, вы все делаете нагишом… при том, что твоя обрезанная плоть свидетельствует о твоем еврействе. Ты ведь не хотел бы быть евреем, не так ли? Ты ведь один из тех юнцов, которые хотят смешаться с эллинами, ничем не отличаться от них: выглядеть как эллины, говорить как эллины, чтить их богов… и, только приходя в отчий дом, вы снимаете свою греческую маску. А теперь снимай одежду.

– Абба! – воскликнул Элиэзэр. – Одно дело – не прятать лицо за бородой, но тело… это совсем другое!

– Снимай!

– Нет, абба, не могу.

– Снимай!

– Абба!

– Сын!

– Именем Господним клянусь, не участвовал я в богомерзком этом деле, называемом… даже произнести это не могу. Позволь мне хоть дух перевести прежде, чем назвать его: наращение крайней плоти. Прости мне эти ужасные слова, абба. Я говорю правду. Поэтому мне не надо прохаживаться нагим перед моим отцом, чтобы доказать, что я по-прежнему еврей.

Но душа Матафии уже была объята мраком, и мрак этот было не разогнать никакими словесными ухищрениями его младшего сына. Он все это уже слышал, он был внимательным отцом пяти сыновей. Не станет он сидеть и слушать, как его недостойный сын всуе клянется именем Господним в пустой болтовне, усвоенной им от греков.

– Ты вполне овладел ораторским искусством, сын. Но это искусство греков, искусство слов и речевых красот, а не дело веры. Делуверы не нужны слова, сын. Делу веры нужна только вера.

Ничего не ответил на это Элиэзэр. Дальнейшие ответы были бы для отца еще одним доказательством того, что он на самом деле превратился в грека, а большей мерзости для Матафии нельзя было представить. Один из его сыновей стал эллинизированным евреем. Эллинизированным ничтожеством. Элиэзэр был достаточно умен. Он совсем не собирался лишиться сыновства. Куда ему деться? Где ему жить? Он любил свой дом. Никакого другого дома он не знал. Это был дом его отца. Здесь он родился. Здесь прошло его отрочество. Здесь он вырос в неуклюжего подростка, а теперь стал грациозным юношей. Слишком грациозным, на отцовский вкус.

Отец оглядел сына. Он чувствовал себя почти как царь, оглядывающий самого жалкого из своих подданных, только он был не царем, а священником, а ведь священник больше, чем царь, подумалось ему, тем более что все цари, правившие евреями последние четыреста лет, были чужеземцами и язычниками. Намного лучше быть священником, чем царем, черпать силу в духе, ни на один день не теряющим связи со Всевышним. Эта духовная связь проявлялась и на вполне земном уровне: достаточно взглянуть на то, как она помогала ему зреть вглубь вещей. Неудивительно, что мысли, безмолвно текущие в незрелом мозгу его сына, были очевидны для Матафии, как если бы они изрекались вслух.

И тут вспомнилось, как он стоял со своим отцом, Иоханнаном, и смотрел парад греко-сирийцев на улицах Иерусалима: марширующие солдаты, перед ними колесница, сам царь Антиох Третий, отец нынешнего тирана, стоя в колеснице, кричит толпе что-то по-гречески, а еврейская толпа кричит что-то в ответ. Что они кричали? Матафия владел греческим так же, как еврейским, но он не понимал, что они кричат, потому что та часть его личности, которая понимала греческий, отказывалась переводить ненавистные слова для другой его части, для которой родными языками были еврейский и арамейский. Так он и стоял рядом со своим отцом, слыша и не понимая, и, когда кто-то, стоящий около них, выкрикнул что-то по-гречески – какое-то приветствие, полагающееся по этикету, – он набросился на кричащего. Толпа онемела. Дело могло очень плохо кончиться – не для орущего по-гречески, а для Матафии, которого селевкидские солдаты просто подняли бы на копья, если бы отец не оттащил его от места потасовки и не спрятал бы за своей спиной.

И та же сила, которая заставила его много лет назад наброситься на орущего по-грчески, теперь толкала его наброситься на собственного сына, на его Элиэзэра. Эта сила заставила его вцепиться в сыновью одежду и содрать ее, чтобы он мог уснуть со спокойным сознанием, что его сын по-прежнему еврей. Хотя Элиэзэр был и сильней, и ловчей своего стареющего родителя, он не мог ни ударить, ни оттолкнуть, ни прижать его к земле, ибо его тело помнило ту любовь, которую он испытывал к своему аббе в дни детства, когда абба покачивал его на колене или радостно подбрасывал в воздух, покачав в руках вправо-влево, вправо-влево, а потом считал «раз, два, три!» и бросал в кровать.

И теперь, когда его абба вместо мягкой постели бросил его на голый пол, почтение и любовь, которые Элиэзэр испытывал к отцу, лишили его способности сопротивляться, и он, как ребенок, дал повалить себя на пол, снять одежду и обследовать свое тело, да так грубо, что у него слезы выступили на глазах.

А отец увидел обрезанный по всем правилам мужской орган сына, и его охватило чувство стыда, и он низко опустил голову, как будто только сейчас осознав, что он наделал. Он набросился на собственного сына – за что? Да ни за что. Элиэзэр был хорошим сыном. Таким же, как остальные четверо, по крайней мере, ничем не хуже. Его плоть от плоти и тому подобное. Матафия молча вышел из комнаты. Слишком тяжело было у него на сердце, чтобы молвить хоть слово.