Текст книги "Царица иудейская"

В тот же день, во время ежегодного праздника в честь главных богов-олимпийцев, Матафия стоял немного поодаль от празднующей толпы, сознавая, что от него ждут исполнения его священнических обязанностей. Он умышленно уклонялся от них, ибо таковыми обязанностями они были лишь в глазах греков или тех евреев, кто из чувства самосохранения уговорил себя, что нет особой разницы между раскрашенными языческими богами и единым невидимым Богом евреев. Ах, как удобно им было делать вид, что никакой разницы нет!

Толпа приблизилась к украшенным венками статуям Зевса, Посейдона, Афины, Деметры и Геры. Люди стояли молча, как будто ожидая от богов, что они заговорят, и в наступившей тишине раздался голос на греческом. Несколько женщин из толпы были на грани истерики от ожидания чуда, их руки уже порхали около волос, чтобы начать вырывать их с корнем и принести в жертву богам, которые, конечно, оценят эту жертву по достоинству. Голос, однако, принадлежал не увешанным гирляндами богам, а плешивому представителю селевкидских властей – резкий скрипучий голос, предписывающий Матафии выступить вперед и исполнить свои священнические обязанности. Два служителя культа уже гнали перед собой свинью, и ее визг смешивался с неистовыми воплями и рукоплесканиями толпы. Только одна группа людей стояла молча. Молчание этой маленькой группы было тем более поразительно, что все знали, какие кары обрушатся на каждого, кто осмелится уклониться от участия в праздновании.

Люди из толпы, знакомые с греческими обычаями больше, чем с верой собственных предков, клялись потом, что Матафию и его сыновей укрыло от взглядов то же облако, которым Артемида укрыла когда-то Ифигению от ожидающей зрелища толпы и от Агамемнона, уже держащего жертвенный нож у горла дочери. Еще раз прозвучал голос греко-сирийского чиновника, приказывающий священнику Матафии выйти вперед и совершить предписанное жертвоприношение. Ноги у животного уже были связаны, и его визг был приглушен с помощью тряпичного кляпа. Матафия не двигался с места. Когда приказ прозвучал в третий раз, из толпы выступил некто и сказал: «Я принесу жертву, ваша честь».

Взгляды толпы обратились к вызвавшемуся. Матафия продолжал молча стоять невдалеке. Толпа затаила дыхание, страшась увидеть одну из двух вспышек ярости – Матафии или селевкидского начальника. Толпа все еще надеялась на то, что, чей бы гнев ни вырвался наружу, все эта сцена останется невинным эпизодом, о котором не будет доложено царю Антиоху IV. Толпа надеялась лишь на зрелище, а получила войну.

– Ты – еврей, – прогремел голос Матафии. – Не грек. Еврей.

Он шагнул вплотную к вызвавшемуся, и луч солнца сверкнул на лезвии меча в его поднятой для удара руке. Рука с мечом опустилась, вызвавшийся упал, и под его шеей моментально образовалась темная лужа.

– Эта жертва поценней свиньи, – спокойно сказал Матафия. – Разве не этого жаждут ваши крашеные идолы?

Тишина была почти осязаема. Она сгустилась, как толпа, ждущая от него еще каких-то слов. Он поискал эти слова в голове, но единственное, что смог добавить, было «ваша честь». Убийственный сарказм, с которым это было сказано, казался излишним после реального убийства.

Лежащий в растекающейся луже собственной крови был всего лишь началом. Сам по себе он был не злом, а всего-навсего изменником; теперь настало время поразить само зло и его многочисленных божков.

Приблизился к чиновнику:

– Ты звал меня выйти вперед и исполнить мой долг, – сказал он, дав тому достаточно времени, чтобы убраться восвояси, словно и медленный взмах его руки, и столь же медленное ее опускание были частью кары. Он отстраненно наблюдал за своей рукой, как если бы она выполняла не его, а чью-то другую волю, и, собственно, так оно и было, ибо он был уверен, что не его рука, а Божья длань покарала чиновника. Теперь она принялась за его богов. Боги рушились, один за другим, крашеные носы и щеки отламывались от крашеных голов, крашеные руки – от крашеных торсов, и теперь они все грудой валялись на земле, и уже нельзя было определить, какая часть тела принадлежала Афине, а какая – Зевсу или Гере. Тело чиновника лежало в одной куче с богами.

– Разве он не был верен вам до последнего вздоха? – вопросил Матафия, пиная ногой одну их крашеных голов. – Если вы не в силах защитить своих, не значит ли это, что вы разбиты, что с вами покончено, что вас больше нет?

И именно тогда он произнес свои знаменитые слова, записанные в Первой Книге Маккавеев; они вырвались из его уст помимо воли. Хотя эти слова приписывались ему и хотя поколение за поколением в течение двух последующих тысячелетий будут полагать, что они действительно принадлежали именно ему, сам он был абсолютно уверен, что у него не было иного выбора, как послушаться Того, кто на самом деле был автором этих слов – так же, как Он был автором-творцом его, Матафии. И даже те, кто до этого готов был поклоняться раскрашенным греческим статуям, отказались от своего безумия, когда услышали, как он прокричал:

– Пусть всякий, кто готов всем сердцем стоять за Закон и исполнять Завет, следует за мной!

Ордер на его арест был выписан. Матафия с пятью сыновьями укрылся в пустыне, где их убежище походило скорее на военный лагерь, чем на семейный приют. Каждый день его лагерь пополнялся новыми добровольцами, старыми и молодыми, но пока это была безоружная армия, что было большой головной болью для Матафии и его сыновей, ибо они прекрасно понимали, что на чистой отваге им не одолеть Селевкидов – только отвага плюс множество бойцов и необходимое оружие давали им шанс на победу.

И тут Иехуде, самому способному из сыновей Матафии, пришла в голову одна идея. Она пришла к нему, как только он проснулся однажды утром, но он уверял, что произошло это не во сне.

– К истине ведет более, чем один путь. Найти оружие, чтобы сокрушить захватчика, и есть один из путей к истине, – сказал он отцу и четверым братьям.

Через пять дней на территории лагеря выросли груды оружия и доспехов, словно подаренные армией, отказавшейся от войны. Что это могла быть за армия, которой больше не нужно было ни оружия, ни доспехов? Вероятно, говорили люди, это армия, которая знавала и победы, и поражения, а теперь стала армией не воинов, а миротворцев.

В один прекрасный день и евреи станут миротворцами, но день этот пока не настал: позволить себе наслаждаться миром могут только сильные народы. Поэтому гора оружия, подаренная неведомой армией, была как бы даром свыше… и обещанием победы. Жены и дети сумели так быстро разнести весть о неведомо откуда взявшемся вооружении, что внезапно еврейское войско разрослось настолько, что население лагеря казалось теперь многочисленней населения самого Иерусалима. И даже, если быть точным и не утверждать, что лагерь перерос древнейший из городов, в нем ощущалось больше надежды, чем на улицах этой их столицы, захваченной эллинизированными евреями, которые поклонялись Зевсу, голыми состязались в гимназиумах и с пылом обсуждали тончайшие детали трудов греческих философов на языке этих философов. Их греческий язык был столь изыскан, а еврейский и арамейский – столь убоги, что они казались большими греками, чем сами греки.

Элиэзэр, который привел за собой много друзей, стал душой лагеря. Кто-то из его друзей сказал, что привела их сюда рука Матафии, убившая греческого начальника и сразившая языческих богов. На что Матафия возразил:

– Это была не моя рука, это была длань сам знаешь Кого.

Некий стоявший рядом сказал:

– Помните, что, когда Господь дал нам эту землю, он ждал от нас чего-то взамен, и мы знаем, мы очень хорошо знаем, что именно от нас требовалось превыше всего остального… мы должны нести всем народам свет Господень. Это значит, что, даже если они поступают мерзко по отношению к нам из-за своей недоразвитости, мы не должны опускаться до них и отвечать им тем же. Мы должны быть выше них, если хотим оставаться на этой земле, ибо, если мы призваны нести всем народам свет Господень, мы должны научиться защищать себя, не отнимая жизнь у тех, кто хочет отнять ее у нас. Мы должны быть лучше их, мы должны отказаться от принципа «око за око» и найти новые пути, которые не ведут к пролитию крови – ни их, ни нашей. Мы должны оставаться светочем для других народов, сколько бы зла они нам ни причиняли.

Едва незнакомец закончил свою речь, как прозвучал яростный ответ Матафии:

– Ах, так должны мы отказаться от «ока за око»? Какой выбору того, над чьей головой занесен топор палача? Выбор один – покориться или поразить палача, используя любые средства, которые есть под рукой. Если мы выбираем второй путь, то только потому, что по первому мы уже пробовали идти, и это не дало нам оснований для гордости. А гордость кое-что значит. Да, уважаемый, она много чего значит. И разве не достаточно долго мы были ее лишены? Четыреста лет – большой срок, а вот теперь вместо того, чтобы привычно покоряться, мы впервые готовимся сражаться, собираемся с силами, движимые одной отвагой – отвагой и молитвой, что в конечном счете одно и то же, ибо молитва к Господу, запрещенная завоевателями, подразумевает отвагу. Поэтому подойди, встань передо мной и скажи мне, что я не служу Господу так праведно, как надлежит ему служить. Что мне ответить тебе: я следую Его воле, как она мне открывается? Мало-помалу, с каждым днем, с каждым часом мне что-то открывается – не настолько, чтобы называть это откровением, но, накапливаясь, это что-то вырисовывается в способ действия, придающий смысл всему, что я делаю. А ты толкуешь мне, что наше предназначение – не давать сдачи, а покоряться, и пусть они ничтоже сумняшеся проливают нашу кровь, мы не должны опускаться на их уровень, мы должны быть лучше их и не должны проливать их кровь в ответ. Если мир устроен так, что еврею позволено выжить только с согнутой спиной и опущенными долу глазами, весь свет его уйдет в землю, и светочем он останется только для давно похороненных в ней народов.

Вызвавший эту длинную тираду, исчез, не дослушав ее до конца, ибо так сверкали глаза Матафии и таким рыком перемежались его слова, что нетрудно было вообразить, что бы случилось с незнакомцем, если бы он остался.

Народ, который, по мнению миролюбца, расплачивался за данные Богу обязательства служить светочем другим народам, сейчас набрался достаточно мужества, чтобы сразиться со своими врагами, однако кто может достойно сражаться на пустой желудок? Миролюбцев становилось все больше и больше, и они организовались в некие группы под названием «Истинное слово Господне» и «Свет другим народам», а потом обе небольшие группы слились в одну большую и стали призывать к ненасильственному противостоянию как грекам, так и евреям, предводительствуемым Маккавеями. А тем временем Маккавейское войско, одержав множество побед над греками, голодало по той простой причине, что лагерь непротивленцев насилию нашел отличный способ лишить их продовольствия. Миролюбцы посчитали, что, раз они отказались от оружия как орудия борьбы, каким еще орудием они могут бороться, кроме как провизией? Провизию они и выбрали.

Оружие было плодом рук человеческих и поэтому злом. Фрукты, овощи, зерно были плодом земли и поэтому добром. А если еды на всех не хватает, миролюбцы почему-то решили, что им позволительно ее воровать у Маккавеев. То, что они называли «войнолюбием» Маккавеевского лагеря, настолько, по их мнению, шло против воли Всевышнего и Его ожиданий от избранного Им народа, что они были уверены: их тайные набеги на Маккавейский провиант заслужат высшее прощение, если не одобрение. В разработку тактики этих набегов было вложено столько изобретательности, что она оказалась исключительно эффективной и при этом не замеченной пострадавшей стороной, которая тем временем продолжала одерживать победы над греками, питаясь скорее воздухом, чем осязаемой пищей, и несмотря на то, что бойцы все более походили на скелетов – или на ангелов, как утверждали их доброжелатели.

«Наше учение о ненасильственном сопротивлении, – заявил предводитель миролюбцев – тот самый миротворец, который впервые изложил Матафии свою идею о евреях как светоче народам мира перед тем первым, и, кстати, выигранным, сражением с греками, – позволяет нам прибегать к нестандартным методам».

Таким образом, именно благодаря этим нестандартным методам миротворческого лагеря бойцы маккавеевского войска выглядели как ангелы, а бесплотность, вызванная худобой, в сочетании с выражением на лицах беззаветной преданности своему делу создавала ощущение как бы некоего нимбообразного сияния. Ходили слухи среди как деревенского люда, так и горожан, что греков обращало в бегство не столько военное искусство маккавеевских бойцов, сколько это сияние над их истощенными лицами.

– Чтобы их победить, надо их накормить! – вскрикивала жена предводителя миротворческого лагеря в ходе особенно бурного соития со своим супругом, который намеренно довел это супружеское соитие до экстаза, зная по опыту, что ей приходит в голову выход из самых трудных ситуаций именно в момент получения наибольшего удовольствия, который она постфактум называла «высоким восхождением и видом на мир с вершины Горней Мудрости».

– Накорми их! Накорми их! – повторяла она уже с меньшим возбуждением, но еще с закрытыми глазами. – Ибо их нимб-с-голодухи исчезнет только тогда, когда они будут сыты. И только когда маккавейские желудки наполнятся, греки перестанут бежать от них с поля боя, и тогда только восторжествует дело тех праведных евреев, которые ходят путем Господним и помнят, что к Его избранному народу требования у Него выше, чем к другим.

– Ты, как всегда, права, – сказал вождь миролюбцев, скатываясь с жениного тела.

– Мы можем добиться большего, если не будем держаться принципа «око за око», что бы враг ни делал нам. А вот если мы будем уподобляться им, нам будет уготована их судьба, – продолжала женщина вещать как одержимая.

– Чья судьба? – осторожно спросил вождь.

– Греков, конечно, – ответила жена, – кого ж еще?

– Но наш враг – не греки. Наш враг – Маккавеи.

– Маккавеи – заблудшие братья наши, – вымолвила жена с закрытыми глазами, поскольку ее устами продолжала глаголить высшая сила.

Предводитель миролюбцев рекомендацию Голоса принял безоговорочно, как если бы Он действительно являл Себя в содроганиях их супружеской жизни. Глава миролюбцев ясно видел, что чем более страстно он занимался с женой любовью, тем более авторитетно звучал глаголивший ее устами Голос. По этой причине он постепенно превратился в высококлассного любовника, несмотря даже на то, что до женитьбы ему, смиренно исполняющему Закон, по природе это было чуждо, и только в результате женитьбы на этой женщине, через которую говорили голоса, когда она достигала пика наслаждения, он превратился в неистового любовника из того, кем был прежде: слушающего, но не слышащего, заблудившейся душой и духом, ветрами носимым.

– Да, наши заблудшие братья, – повторила жена, и по легкому дрожанию ее век он понял, что время откровений подходит к концу. Если он хотел еще что-то выяснить, ему надо было спешить.

– Должны ли мы допустить поражение Маккавеев? – спросил он Бога, и Бог, никогда его раньше не подводивший, устами жены отозвался низким хриплым голосом пьяницы с похмелья:

– Поражение…

После чего главный миротворец лежал на спине так долго, что, когда жена сказала своим обычным голосом, стоя над ним с полной кадкой воды «Омой руки, муж, прежде чем приступить к утренней трапезе», он уставился на нее, ничего не говоря и даже не пытаясь сесть. Когда она, повинуясь супружескому долгу, повторила свою просьбу, он бросился на нее как дикий зверь, так что вода из кадки расплескалась по всему супружескому ложу, и потребовал: «Я хочу еще слышать Бога!» И хотя в его голосе было больше страсти, чем она когда бы то ни было слышала от своего мужа, супруга отказала ему.

– Ты не можешь вызвать через меня Бога, если ты только Бога и хочешь, – закричала она. – Только если ты хочешь меня, меня одну и то, что только я одна могу тебе дать, тогда только Бог станет говорить с тобой моими устами.

– Тогда я хочу тебя! – крикнул он, в то время как страстно хотел Бога.

– Нет, ты Его хочешь! – ответила она. – Ты все еще хочешь Его! Он знает, когда говорить и когда молчать. Он приходит только тогда, когда тебе нужна я, только я!

– Тогда мне нужна ты! – и он сжал ее лицо в ладонях с такой силой, что она воскликнула: «Ты сокрушишь мои кости!»

Он уронил голову на подушку и сказал беспомощно:

– Но если Маккавеи – наши заблудшие братья, почему мы должны допустить их поражение от греков? Брата не бросают врагу на растерзание.

– Не могу вспомнить, что Он про это сказал, – сказала жена, виновато улыбаясь.

– Поэтому-то мне и надо послушать Его еще раз, – сказал миролюбец, раздвинув ее белые ноги так резко, что она не успела воспротивиться. – Я хочу знать, как… Я хочу знать, почему.

Он не успел договорить, что именно он хотел знать, потому что она уже трепетала под его пальцами, глаза ее были закрыты, а из слегка приоткрытого рта донеслось: «Накорми их и увидишь». Затем последовала пауза, во время которой его пальцы яростно доводили ее до экстаза, и ее верхние губы чуть приоткрылись:

– Накорми их и увидишь! Больше ничего ты не услышишь, пока вся украденная провизия не будет им возвращена!

Предводитель миролюбцев приказал доставить мешки с провизией в лагерь Маккавеев.

Сперва повстанцы смотрели на доставленные мешки подозрительно, словно опасались, что там может быть какая-то отрава или свинина, или подобная гадость, которая может заставить их преждевременно покинуть этот мир, не дождавшись всех вожделенных побед. Миролюбцы, видя нерешительность Маккавеев, совершили кульбит, который никто, включая их самих, от них не ожидал: они снова завладели несколькими мешками и, чтобы доказать их абсолютную безвредность, устроили пиршество, на которое пригласили всех пятерых братьев Маккавеев с женами и детьми. Маккавея-отца, конечно, пригласили тоже, но он не смог прийти, так как слишком ослабел и готовился к встрече со своим Создателем, которого он все больше одолевал вопросами о предстоящих боях. В нем еще оставалось достаточно внутренней силы, чтобы формулировать вопросы, и терпения, чтобы дожидаться ответов, и, когда он наконец получил ответ на свой вопрос относительно исхода битвы при Нахаль-эль-Харамия, он позвал к себе своего сына Иехуду.

– Извлеки меч из тела Аполлония, – прошептал он.

Аполлоний, правитель Самарии, был первым, кому суждено было пасть в еще не состоявшейся битве, и ответ, который получил Матафия от Создателя, предопределил его конец.

– Владей этим мечом, пока твоя смерть не придет за тобой, – повелел он и добавил: – Владей им достойно, и удача будет сопутствовать тебе.

– Да, отец, – сказал Иехуда, поднося к губам край отцовского одеяния.

Эти слова были последними, которые слышал Матафия из рода Хасмонеев. Хотя в начале битвы его тело еще было живо, дух уже покинул его.

Алехандро

Он ведь Профессор и поэтому знает то, что мне, с моим ограниченным умом ручного террориста, знать не полагается. Да не террорист я! – так и подмывает меня сказать, но я держу язык за зубами, так как не хочу, чтобы Профессор подумал, что мой ум ограничен настолько, насколько он считает, и еще я не хочу отказываться от своей мечты о грин-карте, хотя понятия не имею, как он ее для меня добудет по своим так называемым каналам. И что это за каналы? Я хочу задать ему вопрос, но это запретный вопрос, потому что он может прозвучать так, как если бы я в нем сомневался, а сомнение тоже под запретом. Мой Профессор не просто какой-нибудь профессор из тех, что в любом американском колледже пруд пруди. Номинально его специализацией является арабский язык и литература, но на самом деле он профессор в области, которую именует «Сопредельными Идеями», так как, по его словам, все – литература, искусство, политика – смыкается в одно и к одному ведет. «К одному чему?» – хочется мне спросить на моем родном языке, который он так хорошо понимает, но я не решаюсь прервать мыслительный процесс Профессора не только потому, что заранее знаю, что он скажет – все то же самое про незначительную личность вроде меня, неспособную оценить то, что он называет мощью своего интеллекта, – но больше потому, что я опасаюсь его гнева, который может выйти за рамки обычного всплеска раздражения без последствий для жалкого бедолаги, его вызвавшего, и который, как он считает, свидетельствует о том, что он гораздо больше, чем просто ученый. На самом деле, по его словам, он – один из тех вершителей судеб и событий, которые стоят за сценой в непритязательном обличье, но без ведома или прямого участия в принятии решений которых не обходится ни одно событие в мире, достаточно важное, чтобы быть известным человеку с улицы. Вот оно. Опять это определение. Человек с улицы. Ручной террорист. Несчастный изгой, изъясняющийся, несмотря на все свое образование, на ломаном английском, мечтающий о бумажке, известной всем как грин-карта. У него для меня много определений, и он называет меня то так, то этак, и, хотя, насколько я себя знаю, ни одно из этих определений мне не подходит, я не мешаю ему считать, что он знает меня лучше, чем кто бы то ни было. Лучше, чем я сам себя знаю. Но я не хочу раздражать Профессора. Не хочу, чтобы у него возникло подозрение, что меня не переполняет радость, когда меня называют ручным террористом или бравым боевиком, или человеком с улицы. И дело не только в том, что моя грин-карта зависит от его так называемых каналов, но и в том, что бывают моменты, когда он действительно вызывает у меня чувство уважения. Но иногда он говорит о своих коллегах по работе так, что мне начинает казаться, что он сам просто мелкая завистливая сошка. Он называет их кафедральными крысами, мышами на бессрочном контракте, научными ничтожествами и еще как-то, уже не помню. Они крадут его идеи, говорит он, но никогда не дадут ему этот самый бессрочный контракт, потому что в глубине своих мелких душ и куцых мозгов знают, чего он стоит, и что для него думать – значит действовать, а не заниматься академической болтовней. Вот отчего они меня боятся, говорит он с таким видом, которого и я бы испугался, если бы не знал, что нужен ему не меньше, чем он мне.

– Ну, теперь, когда ты почитал ее «Хасмонейскую хронику», ты хоть понял, почему ты не должен обмануть ожидания своего народа?

– Но какое отношение все это имеет к моему народу? Эта история не про нас. Это все про них.

Профессор потирает свои гладкие щеки и отвечает, что это только кажется, что эта история про них.

Он говорит, что, хотя неискушенный читатель может подумать, что эта так называемая хроника – просто история одной из еврейских царских династий, надо быть уж совсем простаком, чтобы поверить, что больше там ничего нет. Почти все в этом якобы историческом повествовании, продолжает он, является закодированным изложением основных вех конфликта между твоим народом и евреями, и сам факт того, что эта «Хасмонейская хроника» уже существует, является большим подарком для твоих врагов, а для меня и всех, кто сочувствует бедственному положению твоего народа… что это значит для нас? Для нас это призыв к действию.

– К какому действию?

– Уж тебе-то не пристало этот вопрос задавать. Я делаю свою часть дела – расшифровываю этот код. А ты должен делать свою, а именно…

Профессор теперь носит свою шляпу Тайного Организатора. Он так к ней привык, что забывает, что это – всего-навсего роль, что он не тот, кем он представляет себя, – Тайный Организатор борьбы с сионистским колониализмом, и я не могу ему сказать, что борьба эта начинается в его голове и там же заканчивается – какая-то игра, в которую он играет сам с собой, со мной, да разве что еще с какими-то добровольными участниками. Когда он играет эту роль Тайного Организатора, я не могу сказать ничего такого, что не укладывается в роль, на которую он меня назначил. Я – его Ручной Террорист, и, если я заартачусь и скажу «нет, никакой я не террорист, я никогда никого не убивал и эту нелепую и опасную роль играть не собираюсь», он найдет кого-нибудь мне на замену – и прощай грин-карта! Я быстро соображаю, что бы ответил опытный террорист, как он закончил бы это повисшее в воздухе предложение моего профессора, и я произношу то слово, которое, как мне кажется, он от меня ждет:

– Убийство.

Он кивает. Я попал в точку. Я только надеюсь, что этот спектакль дальше разговоров не пойдет.

– Я приложил все усилия, чтобы заслать тебя в дом объекта. Ты вошел с ней в ежедневный контакт. У тебя больше опыта, чем у любого из наших ребят в Нью-Йорке, а значит, ты не попадешь под подозрение, когда найдут тело.

Объект. Тело. Наши ребята. Подозрение. Именно от этих слов я бежал в эту страну.

Профессор говорит, что прекрасно знает, о чем я думаю:

– Ты, конечно, думаешь, что этот закодированный ключ к тому, что они делают с твоим народом, существует только в моем воображении. Я был бы счастлив, если бы ты оказался прав. Милый маляр, – говорит он торжественно, – чтобы убедить тебя, что это не плод моего воображения, я представлю тебе доказательства.

Он раскрывает новый файл под названием «Дешифровка Хасмонейской хроники», и я вижу список пунктов, каждый длиной в две или три строки.

Читаю пункт первый, как и раньше, в машинном переводе на мой родной арабский. Он гласит: «"Нехора отсекает у Иехуды большой палец ноги". "Отсекает" – то есть отделяет большой палец от ноги. Имеемся ли в виду мы под «большим пальцем», а они – под «ногой», или наоборот, смысла не меняет: как большой палец отсекается от ноги, так нас сокрушит вражеская пята, нога или ее большой палец».

Меня неприятно укололо это мы. Каким образом он стал одним из нас, хочется мне спросить, и насколько всерьез, он думает, я восприниму этот балаган, и зачем ему надо втягивать в это дело Галию?

Я не успеваю дочитать все пункты, так как он быстро сворачивает окно с файлом.

– Ну и как? – спрашивает он, глядя мне в глаза в ожидании восхищения его дешифровальным мастерством.

– Не знаю, – мямлю я, – может, вы и правы, но я не совсем…

– Конечно, ты ничего не увидел! – В его голосе прямо-таки звенит сожаление по поводу полного отсутствия у меня дара литературного сыщика. – Надо хорошо разбираться в литературных приемах, чтобы суметь их обнаружить и правильно интерпретировать.

Он спрашивает меня, не считаю ли я, что он зря проработал много лет литературным редактором одного из крупнейших нью-йоркских издательств, и, когда я ничего не отвечаю, он спрашивает, хочу ли я читать дальше. Прежде, чем я успеваю ответить «да» или «нет», он снова развертывает файл, и мне ничего не остается, как прочесть пункт два.

«"Хасмонейская хроника", глава 2. Сын Матафии Элиэзэр и Миролюбцы ("эллинизированные евреи"). Закодированное название так называемого израильского лагеря мира, который якобы соглашается вернуть нашу землю; их "миролюбие" и провозглашаемое ими отстаивание наших прав ни в коем случае не следует принимать за чистую монету. Их подлинные намерения следует раскодировать. "Хасмонейская хроника" должна быть прочитана как ключ к их намерениям».

Он говорит: «Ну, что?» – и я опять чувствую, что он хочет, чтобы я сделал комплимент плоду его дешифровального искусства, и это вызывает во мне еще большее чувство неловкости, потому что мне опять нечего сказать. Я не хочу говорить, что мне тоже удалось углядеть некие параллели с конфликтом – например, в речи миролюбца перед Матафией и в ответной речи Матафии, но эта параллель была очевидна, и мне в голову не пришло, что что-то там может быть закодировано.

Он ждет, пока я прочту следующий пункт. «"Хасмонейская хроника". Главы 1 и 3. Иехудина жена-овца – символ нашего народа и наших стад. Наши овцы паслись там, где сейчас находятся их поселения».

Он следит за тем, как я читаю. Я не знаю, что ему надо, но опять думаю, что он ожидает от меня восторгов, поэтому я говорю «ммм!». Но ему этого мало. Он ждет большего, чем «ммм!», он ждет хвалебных слов, и я понимаю, что, мешкая их произнести, я так же жестоко обманываю его ожидания, как если бы я замешкался с выполнением задания.

– Ну я же не литературный критик, я не могу оценить как профессионал, насколько вы этот код раскрыли.

– Я и не жду от тебя похвалы, мой дорогой маляр. Мой мощный интеллект не нуждается в твоих неквалифицированных комплиментах. Все, что мне от тебя надо, это чтобы ты осознал значительность стоящей перед тобой задачи. Если ты будешь и дальше тянуть, стройка закончится, а с ней и твоя работа в ее доме. Задание останется невыполненным.

Я собираюсь уходить, и, когда я натягиваю куртку, он говорит:

– Будь готов выполнить свое задание, мой борец за свободу.

Я рад, что он не назвал меня своим ручным террористом. Дверь за мной закрывается, но я успеваю услышать его прощальные слова:

– И помни, это не задание, это миссия.

Галя

Когда он спросил «Галия, зачем писать эту историю и ставить ее онлайн?», я сначала даже не поняла, о чем это он.

– Какую историю?

– Про ваших предков историю, как они давно жили в Палестине.

– Я не пишу про Палестину, Алехандро. Я пишу про Иудею. Палестиной эту землю называли римляне, когда они ее завоевали во II веке нашей эры. История, о которой я пишу, произошла до этого.

– Это показывает ваши намерения.

– Что?

– Что вы пишете. Показывает ваши намерения.

– О чем вы?

– О ваших намерениях.

– Чьи намерения? Мои? Алехандро, я понятия не имею, о чем вы говорите.

– Вы должны иметь понятие. Раз вы это написали. Про женщину, которая отрезала палец ноги Иехуды. Отрезала… отделила палец от ноги. Наш народ – палец, ваш народ – нога. Или мы – нога, а вы – палец. Это одно и то же.

– Откуда вы это взяли? Чушь какая-то.

– Так это правда? Правда, что это значит палец?

– Слушайте, Алехандро, это просто глупость какая-то. Если честно, я не подозревала, что вы способны на такую глупость.

– Но зачем вы про это написали?

– Я про это написала, потому что… ну… это творчество. Понимаете, о чем я?

– Нет, – отвечает он твердо, и мне нравится прямота, с которой он это говорит. И мне становится ясно, почему я его люблю: вот за эту прямоту и люблю. Мне хочется его обнять и громко чмокнуть в щеку.

– О’кей, попробую объяснить. Я даже не знаю, как это сказать, Алехандро. Ну это вроде мне кто-то диктует, а я просто записываю. Как механическая запись под диктовку. Это не то чтобы я решила или задумала что-то писать, это за меня решили. Каждое слово – неожиданность или откровение.

– У вас есть откровение, значит, вы пророк? Пророк Галия?