Текст книги "Царица иудейская"

Когда он проснулся утром, свечение ушло. Обе жены, женщина и овца, лежали рядом, одна справа, другая слева. Он встал и пошел поднимать своих бойцов, переходя от одного к другому, зовя их на бой с той же уверенностью в победе, что была во всех его прежних призывах к битвам – битвам, вновь и вновь приносившим победу. Никто из его людей не знал того, что знал он, – то ли оттого, что он похоронил это знание глубоко в себе, то ли оттого, что просто отвергал неминуемость поражения, предсказанную Моисеем. Его войско уже было готово двигаться вперед, когда что-то остановило бойцов, идущих в первом ряду, потом во втором и так далее, пока все войско не остановилось совсем.

– Что вы там увидели? – спросил он Ионатана, своего брата и второго после него главнокомандующего. – Если вас парализует зрелище облаков, как мы сможем сражаться?

– Дело не в облаках, Иехуда, и сегодня мы сражаться не будем. Нам было приказано повернуться и уйти, и, как бы мы ни уважали твои приказы, мы подчинимся этой команде, так как она отдана тем, кто сильней тебя.

– Что бы вы там ни увидели, вы останетесь здесь, и мы одержим очередную победу.

– Мы не только не одержим победу, но наше поражение будет настолько полным, что мы не оправимся от него несколько лет. Уходи вместе с нами, Иехуда.

– Не могу, – твердо ответил Иехуда. – Хотите уходить, уходите. Я остаюсь.

И они ушли, ведомые мерцающим светом, невидимым Иехуде, ибо чудо свечения приходит только к тем, кто хочет его увидеть, а так как он был настроен против следования их советам, Светящиеся покинули его. Поэтому вполне объяснимо, почему его грудь пронзил вражеский меч в самом начале битвы, которая закончилась сразу, едва только началась, полным поражением, как и было предсказано.

Галя

Алехандро что-то делает за деревянным забором, который строители поставили перед домом, чтобы зеваки не мешали работать. Я захожу за забор и оказываюсь рядом с ним. Стараюсь не поддаться накатившему на меня влечению, которое кружит мне голову так, что я чуть не падаю. Ищу подходящие слова, но не нахожу их, потому что ощущение счастья, которое охватывает меня в его присутствии, настолько велико, что разум отключается.

– Галия, – произносит он голосом, дрожащим от эмоций. Затаив дыхание, я жду, чтобы он произнес, наконец, слова, которые позволят мне сказать: да, я тоже, да, да… Он продолжает молча работать, явно борясь с собой. Я хочу, чтобы он произнес это. Хочу это слышать. Это единственное, чего я хочу. И оно приходит, наконец, это признание в любви. – Сколько… – спрашивает он, замолкает, мучает меня своим молчанием, потом бросается головой в омут. – Сколько времени у вас заняло покрасить эту дверь?

– Хм, – говорю я, – один день? Полтора? А что?

– А то, – говорит он уже спокойней, – что у меня сегодня вечерняя работа. Вы знаете.

– Да, я знаю. Вы работаете на этой работе по десять часов в день, потом идете работать еще где-то. По-моему, это слишком. Хоть иногда надо отдыхать.

– Нет. Отдыхать – нет. Я люблю работать. Мы делаем венецианскую штукатурку в большой квартире слишком долго. Уже четыре недели.

– Ой, – говорю я, – я могу помочь! Я могу это быстро сделать! Можно мне прийти вам помочь?

Он так долго обдумывает ответ и с таким серьезным видом, как будто я сделала ему предложение жениться на мне или предложила что-то вообще неприличное, нарушить верность жене или женам – там, дома, где бы этот дом ни находился.

– Это только для мужчин, – говорит он угрюмо.

– Ну и что?

– А вы женщина.

– Да, женщина, но какое это имеет значение? Я умею работать с венецианской штукатуркой. Вы мою дверь видели. Я смогу вам помочь.

– Да. Дверь. Там края. – Он показывает руками, как грубо покрашены края двери.

– Но я все поправила. Вы видели, что я исправила края! Разве вы не видели? И вообще, это был мой первый опыт. Второй будет безупречным.

– Нельзя, чтобы женщина работала вместе с мужчинами.

– Ну пожалуйста, – ною я. – Пожалуйста… я помогу. Я никому мешать не буду.

Я готова делать все, что надо: держать банки с краской, стоять в углу со стаканами кофе, пива, водки, да чего угодно – выполнять любую роль «что прикажете», которую только может играть женщина в компании мужчин, работающих с венецианской штукатуркой, только бы ощущать это прилив сил, который дает мне чувство безумной радости. Я никогда такого не испытывала, во всяком случае, в такой крайней степени. Это как наркотическое опьянение. Как будто мой мозг пронзил удар молнии и осветил каждую частичку моего существа. Но он уже принял решение. Нет, говорит он твердо. Женщина не должна входить в мужской мир строительства, краски стен и венецианской штукатурки. Даже если она сама положила венецианскую штукатурку на свою дверь. Даже если она правильно замазала края. До верхнего края ей было трудно дотянуться, поэтому она забралась на стул и все-таки с этим справилась. Но главное именно в этом – ей было трудно дотянуться. Она всего лишь женщина, и должна это помнить.

На следующий день я спускаюсь в нижний этаж, надеясь, что он там со своими ведрами с краской и кистями. Сперва я его не замечаю в полутьме, поэтому обхожу мешки с известкой, груды гипсокартона, брусов и труб и наконец обнаруживаю его полулежащим-полусидящим на голом полу. Он сидит босой, вытянув правую ногу, пальцы в крови, а один как будто болтается отдельно, и когда я спрашиваю, что случилось, он отвечает «ничего».

– Это, конечно, ответ настоящего мачо, Алехандро, но я же вижу, что вы поранились. Звонить мне в «скорую», чтобы вас отвезли в неотложное отделение?

– Нет! Скорая помощь – нет! – кричит он с яростью, так заворожившей меня при первой встрече.

– Но у вас же палец ноги висит отдельно. Наверное, он сломан. Вам сделают рентген и наложат гипс.

– Клейкая лента, – пробормотал он, – есть у вас?

– Какая клейкая лента? Вы имеете в виду лейкопластырь?

– Да, лейкопластырь. И воды. И полотенце. Бумажное полотенце.

– Этого мало, Алехандро. Надо, чтобы вас посмотрел врач.

– Страховки – нет. Доктор – нет.

– Если вы пойдете в неотложное отделение, они вам помогут в любом случае. Бесплатно. А если надо будет заплатить, я заплачу. Ну, хоть один раз!

– Нет! Женщина платить за мужчину не должна! – проревел он. Я заметила, что его английский становится хуже от стресса. – Нет – неотложному отделению! Сильный мужчина в больницу – нет! Лейкопластырь и воды!

– Да-да, минуточку, – согласилась я кротко и побежала наверх.

Вернувшись, я тщательно промыла его ногу водой, обсушила, осторожно прикладывая к ней бумажное полотенце, и сказала ему, что, когда кровотечение прекратится, а это раньше или позже произойдет, постараюсь сделать для него самодельную шину. Я боялась, что он откажется, как отказался от больницы и врача, но он сразу согласился и даже добавил, что мы изготовим шину вместе: он умеет это хорошо делать. Велел мне принести побольше бумажных полотенец, целый рулон или два, и ведро гипсовой пасты со «склада», как он называет место, расчищенное от строительного мусора, в котором Том хранит столько банок и ведер, что я долго возилась, читая на всех них наклейки. Когда наконец нашла то, что нужно, и сообщила ему, что мне это тяжело поднять и принести, он ответил, что достаточно просто открыть ведро и набрать несколько ложек в банку. Я принесла ему банку гипсовой пасты, он стал макать туда бумажные полотенца, слепил нечто похожее на небольшой лук, подложил эту штуку под больной палец и придал ей нужную форму и размер.

– Смотрите, Галия, мы сделали шину.

– Это даже лучше, чем просто шина, – заметила я. На самом деле я имела в виду, что восхищаюсь его мастерством и что он вполне мог бы работать в неотложном отделении больницы мастером по изготовлению настоящих гипсов вместо того, чтобы красить стены для Томовых клиентов, но побоялась его реакции на слово «неотложное» и промолчала.

* * *

Мне не надо даже прислушиваться к его шагам или выглядывать в окно, чтобы знать, что он выходит из дома или входит, или работает в малой спальне на третьем этаже. Я всегда знаю, где он. Мне не надо смотреть на часы, чтобы удостовериться, что сейчас ровно пять и он уходит из моего дома, который для него всего лишь место работы. Это происходит каждый день, но этому надо положить конец. Он уже на полпути к станции метро, и пешком или даже бегом мне его не догнать. Поэтому я сажусь в машину и еду за ним, пока не замечаю, как он шагает впереди меня. Он занят разговором по мобильному телефону. Я замедляю ход. Я кричу «Алехандро!». Он замечает меня, выключает телефон и подходит к машине.

– Я ехала в магазин, – вру я, чтобы сохранить лицо, – и вдруг вас увидела. Как вы идете. И по телефону разговариваете. Ну, я и подумала, может, вас подбросить до сабвея.

Он садится в машину.

– Я сегодня не еду в Манхэттен, – сообщает он. – Я еду домой.

– Значит, сегодня не будет венецианской штукатурки? – спрашиваю я, стараясь звучать как можно небрежней и легкомысленней, делая вид, что ничуть не обижена на него за то, что он не берет меня с собой на эту работу с венецианской штукатуркой, но легкомысленность и небрежность у меня плохо получаются, и вопрос звучит весьма серьезно и иронично, как будто я на самом деле смертельно на него за это обижена.

Он спрашивает, куда я сейчас еду, и я говорю: «Я вас подброшу до дома, у меня есть время, могу вас подвести, чтоб вы на билет в метро сэкономили». Я так нервничаю, что веду машину еще хуже, чем обычно. Машина делает судорожные рывки, как будто собирается вырвать, и я только надеюсь, что она вырвет не нами, когда ей совсем приспичит. Чтобы дать ему почувствовать себя мачо, а не просто пассажиром в дергающемся туда-сюда автомобиле, я говорю ему, что я неопытный водитель и не будет ли он так любезен помочь мне ориентироваться в улочках, по которым надо ехать. Он командует «в правый ряд… в левый ряд», и мои пальцы, вцепившиеся в руль, подрагивают – еще и потому, что дома, за несколько секунд до того, как вскочить в машину, я успела залить в себя стакан красного вина для храбрости, необходимой, чтобы гоняться за этим маляром, убегающим от меня каждый день ровно в пять часов.

Его указания настолько лишены каких-либо человеческих эмоций, что они с таким же успехом могли бы исходить из навигатора. Я пытаюсь его разговорить. Стараюсь придумать тему, которая может его заинтересовать, но все темы, приходящие мне в голову, связаны со строительством, а что я знаю про строительство, кроме того, что вижу в своем доме? Эта мысль оказывается кстати и подает идею для следующего вопроса:

– Как называется то, что вы сегодня делали вместе с Мареком и Эрнесто?

– Что?

– Ну когда вы перегородки ставили, такая зеленая штуковина, по виду как светло-зеленого цвета доска – я забыла название, как она называется?

– Обсерная известь?

– Точно! Только «озерная», – поправляю я. – С «з», как в слове «озеро». Так как вы это произнесли – с «с» – вызывает совсем другие ассоциации.

– А-а, да?

– Ага.

На этом разговор кончается. Я ломаю голову в поисках еще какой-нибудь темы. На его помощь рассчитывать не приходится, но молчание тем временем становится настолько гнетущим, что даже он чувствует необходимость его прервать.

– Вы сегодня дома, – говорит он.

– Да. Сегодня День Колумба.

– День Колумба…

– Да. Американский праздник.

– Вы празднуете День Колумба? – спрашивает он недоверчиво.

– Лично я нет. Но учебные заведения закрыты. Поэтому я осталась дома. День отдыха. Отдыхаю и пишу.

На это он ничего не говорит. Некоторое время от него не исходит указаний типа «в правый ряд, в левый ряд», и тишина опять становится гнетущей. Мне надо придумать, что бы еще сказать, но ничего, кроме старого доброго Колумбова дня, в голову не лезет.

– Интересно, что об этом дне думают индейцы, – говорю я. – Сомневаюсь, что для них это радостный праздник.

Пока приступаю к поискам новой темы, он сам неожиданно прерывает очередную затянувшуюся паузу:

– Может, их школы тоже закрыты и они празднуют, как вы. День их отдыха.

– Может, и так. Я вообще-то это в шутку сказала. Имея в виду, что то, как я к чему-то отношусь, не значит, что и другие к этому так же относятся. Понимаете, приходится считаться с индивидуальными особенностями разных людей. Вас, например.

Я многозначительно умолкаю, надеясь возбудить его интерес.

Но то ли он эти мои трюки видит насквозь, то ли он гораздо более толстокож, чем я о нем думаю. Несколько минут проходят в тишине. Когда мне кажется, что он полностью забыл, что я сказала, он вдруг спрашивает: «Меня?»

– Ну да. Вот вы, например, любите работать. Сами говорите. Поэтому вместо того, чтобы идти домой отдыхать после десятичасового рабочего дня, вы едете на ночную работу. Вам нравится работать по пятнадцать-шестнадцать часов в день.

– Ночная работа кончилась. Рецессия, у людей денег нет, работы для меня нет, – жалуется он.

– О Алехандро, – восклицаю я, движимая чем-то вроде материнской любви, – я вам дам работу!

За всеми этими разговорами стоит что-то еще, и я остро ощущаю этот подтекст, в котором каждое мало что значащее слово приобретает глубокое значение и в котором моя непоколебимая уверенность в его чувствах ко мне делает все свидетельства об обратном совершенно ничего не значащими. Мне хочется сказать ему, что то, что мы чувствуем друг к другу, больше, чем простое влечение. Что мы знаем друг друга всю нашу жизнь и даже дольше, чем всю жизнь. Если он палестинец, разве нельзя себе представить, что когда-то его предки и мои предки были одним народом? А что, если эта наша любовь – зов предков? И пусть сейчас кажется, что этот зов слышен только мне, я уверена, что в какой-то момент он его тоже услышит.

И, когда он говорит «поверните на Стейнвей», я думаю о том, как его безразличная интонация может ввести в заблуждение кого угодно, даже меня, относительно чувств, которые он якобы совсем не питает ко мне.

Мне представляется, как его тень наклонится к моей перед тем, как он выйдет из машины, как его лицо приблизится к моему, и я думаю о том, сколько смысла это внесет в нашу жизнь и вообще в мир.

Я останавливаю машину. Он сидит одно мгновение молча, потом открывает правую дверь, вылезает из машины и уходит, не произнеся ни слова.

Как бы он ни пытался скрыть свои чувства, это пустой номер. От меня ничего не скроешь.

Алехандро

– Ты не исполнил свой долг, – говорит Профессор. – Великая миссия, которая была возложена на твои плечи, – что с ней произошло?

Она стала обузой, хочу я сказать, но сдерживаюсь, потому что у меня все еще остается какая-то надежда получить грин-карту, и еще потому, что, когда Профессор надевает шляпу Тайного Организатора, ему от меня не нужно слов – ему от меня нужно послушание.

– Она не только ходит целая и невредимая, не только продолжает выставлять в Интернете все новые главы этой истории своих предков и налаживать связи со своими хасмонейскими родственниками с целью восстановления еврейского царства с наилучшими перспективами для евреев и наихудшими для твоего народа… она не только жива-здорова. Она еще и влюблена… и в кого? В тебя!

Я бы хотел оправдаться или тем, что не согласен, что она в меня влюблена, или тем, что если и влюблена, то я тут не при чем. Ну есть такие женщины – они выбирают мужчину, который им нравится, независимо от того, разделяет он их чувства или нет. В моем случае нет. Определенно нет. Я красил у нее стены, и она в меня влюбилась.

– Но почему она выбрала именно тебя? Из всех мужчин, работающих в ее доме во время стройки… почему тебя?

– Я откуда знаю? Женское сердце… – Помню, есть об этом какая-то поговорка, но точных слов не могу вспомнить.

– Возможно, она почувствовала, почему ты там оказался. Что твоя малярная деятельность только прикрытие, а подлинная цель какая-то другая. Она не знает, какая именно, но чувствует, что это как-то касается ее. Она сбита с толку. Она принимает это предчувствие смерти за любовь. Она из тех сбитых с толку женщин, которых так много на Западе. В твоей культуре таких не бывает. Вы оберегаете своих женщин не только для себя, как ошибочно считают на Западе, но и ради их собственного внутреннего покоя. Если бы я был не в курсе насчет ее планов мирового господства посредством ее хасмонейского наследия, я бы даже эту женщину пожалел. Она настолько выбита из колеи, что порой я чувствую, что мне хочется привлечь ее на нашу сторону, чтобы ее защитить. Но в складывающейся ситуации единственный способ ее успокоить в твоих руках. Ты знаешь поговорку: вырви у змеи жало, отрубив ей голову… Как это там дальше насчет змеи с отрубленной головой? Чем эта поговорка кончается? А кончается она, друг мой, хорошо для тех, кто не хочет быть ужаленным. Вот из-за чего она сбита с толку: смерть, любовь. На, почитай. Мы это на прошлой неделе перехватили.

Мне между делом любопытно, кто такие эти «мы». Мне это словечко сильно не нравится. Оно напоминает мне о тех крутых ребятах, с которыми я порвал. Думал, навсегда, но, похоже, был неправ. Может, вообще навсегда от них не отделаешься: раз попал, попал навсегда, обратно ходу нет. Это еще одно одолжение, о котором я хочу его попросить: снять меня с крючка этих ребят, которых мы оба знаем. Это для меня не менее важно, чем грин-карта. Но тут он вручает мне распечатку, и у меня нет возможности ее не взять.

То, что это написала женщина, якобы в меня влюбленная, еще не значит, что мне хочется это читать. Там встречаются слова, которых я не понимаю, вроде «ГУЛАГ» или «Треблинка», хотя, конечно, я могу попросить у Профессора, чтобы он дал мне словарь или сам мне эти слова объяснил. Сегодня он так вошел в эту свою роль, что я уже не понимаю, кто я для него теперь. Похоже, что я сегодня не только маляр и нелегал, которому отчаянно нужна грин-карта, но еще и персонаж, не справившийся со своей ролью киллера и тем самым опозоривший себя в глазах Профессора. Еще больше я опозорился тем, что влюбил в себя объект операции. Тот факт, что я вызвал ее любовный интерес против своей воли, Профессора в его роли Тайного Организатора не интересует; другой факт – что я не воспользовался ее влюбленностью – тоже не является в его глазах достаточным доказательством моей невиновности. И раз я предмет ее страсти, я обязан читать все, что она пишет. А обнаружить мою маленькую слабость, про которую он вообще-то давно знает – что я по-английски читаю неважно, хоть когда-то и читал научные работы, но научные работы ведь не обычное чтение, да и давно это было, – значило бы еще больше упасть в его глазах.

Я читаю:

«Я так занята мыслями об Алехандро, что забываю постить завершенные главы моей "Хроники" на странице писательского форума, и только когда я получила от неизвестного мне адресата взволновавший меня отклик, вспомнила, что люди читают мои тексты и, возможно, кто-то неправильно их понимает, как Алехандро с его бредовой идеей, что в них закодированы намерения Израиля относительно палестинцев и что моя цель – вернуть себе трон Иудеи, на который у меня не только есть право по рождению, но и конкретные доказательства, это подтверждающие. Но это все не имеет значения, так как я уже сказала ему, что это все бред, что мне никогда в голову не приходило претендовать ни на какой трон и что я пишу "Хасмонейскую хронику" только потому, что некий голос у меня в голове мне ее как бы диктует. То есть некоторым образом не я пишу эту хронику, а она сама себя пишет. А отклик, о котором я упомянула, пришел от какого-то незнакомца под ником Пен+, причем я уверена, что это мужчина, хотя по нику пользователя пол не определишь, если только вы не из тех, кто склонен считать знак + признаком мужественности. Вот что написал этот Пен+: "Я не могу понять, почему отрезанный палец ноги обязательно появляется в каждом поколении. И почему именно палец ноги? Это некая реликвия или это образ? Если вам нужен какой-то символ, чтобы показать преемственность поколений, что-то повторяющееся из века в век, выберите что-нибудь не такое грубое. Что-нибудь более осмысленное. Например, рукопись. Послание, в котором избранный представитель каждого поколения последовательно записывает главные события его или своей жизни, а затем передает этот манускрипт кому-нибудь в следующем поколении, и так далее – от древности до наших дней. Я не представляю, как вам удастся довести этот номер с отрезанием пальца ноги до хасмонеевского потомка, умирающего от холода и голода в ГУЛАГе или погибающего от кэгэбэшной пули в подвалах Лубянки, либо от нацистской пули в Бабьем Яру, либо в газовой камере в Треблинке".

Я ответила "спасибо за отклик" и больше ничего от Пена+ не получала».

– Ну, ты все? – спрашивает Профессор нетерпеливо. Я возвращаю ему распечатку и собираюсь спросить «Ну и что тут такого?». Он машет распечаткой в воздухе, кладет ее на стол и тычет в нее большим пальцем.

– Она сама в этом призналась, – говорит он. – Она настолько уверена в успехе, что даже не удосуживается скрывать свои намерения. Вот, смотри: «в них закодированы намерения Израиля относительно палестинцев и моя цель – вернуть себе трон Иудеи, на который у меня не только есть право по рождению, но и конкретные доказательства, это подтверждающие». Она об этом говорит совершенно прямо: ее цель – вернуть себе трон Иудеи. У нее есть не только право по рождению, но и конкретные доказательства, это подтверждающие. А потом она пишет о голосе в своей голове, который диктует ей ее писания. Ты знаешь, что значит такое слышание голосов: это значит, что от нее можно ожидать чего угодно. Пока ты тратил драгоценное время на то, чтобы ее в себя влюбить, она разрабатывала план взятия Иерусалима. Ты не должен больше тянуть время, друг мой. Да, я все еще считаю тебя своим другом, даже после того, как ты не выполнил свой долг перед твоим народом и передо мной. Учти: вступая в связь с этой женщиной, ты теряешь шанс на ее ликвидацию. Ты даешь ей возможность продолжать осуществлять ее план, а мы не можем этого допустить.

Ни в какой я с ней не в связи, хочу я сказать. Я успешно противостою ее обаянию, кстати сказать, немалому. Я намеревался выполнить свое задание, но долг перед Профессором вошел в конфликт с моим долгом по отношению к моему боссу. Вряд ли Том будет рад узнать, что я угрохал его клиентку, которая исправно выписывала ему чеки за каждую стадию строительства, и вместо того чтобы красить ей стены в матовый глянец или в бледно-желтый цвет, забрызгал эти стены ее кровью. Но я хорошо знаю, что бывает, когда Профессор надевает шляпу Тайного Организатора, и что могу ему сказать, а что должен держать при себе.

Он хочет, чтобы я что-нибудь сказал. Он хочет, чтобы я назвал ему точную дату и время.

Мне необходимо моментально выдать ответ.

– В начале нашего разговора вы сказали интересную вещь. Вы сказали: «порой я чувствую, что мне хочется привлечь ее на нашу сторону, чтобы ее защитить». Вы что имели в виду? Что значит «привлечь ее на нашу сторону»? Вы имели в виду, что, если она откажется от своих хасмонейских амбиций и обратится в ислам, вы ее примете?

– Этого никогда не будет, – говорит он уверенно.

– То есть никогда не будет, что вы ее примете?

– Этого никогда не будет потому, что потомку еврейских царей даже в голову не придет обратиться в ислам. Поэтому это совершенно пустой разговор, бессмысленная болтовня, а я жду от тебя действия.

– Но что, если она все-таки… если она согласится перейти… стать одной из нас, если она произнесет шахаду… вы освободите меня от этого задания? Вы сможете ее вычеркнуть из списка целевых объектов?

– Повторяю, это совершенно бессмысленный разговор. Объект никогда не пойдет на переход в ислам, да хоть через тысячу лет. И уж точно не царица Израиля.

– Ну а вдруг? А что, если перейдет?

– Тогда она будет прощена, – милостиво соглашается Профессор. – Тогда я вычеркну ее из списка целевых объектов и освобожу тебя от этого задания.