Текст книги "Царица иудейская"

Глава 4

Хасмонейская хроника. Глава IV

Вот что произошло после смерти Иехуды: грек Бакхид, селевкидский военачальник, ранее разбивший армию Иехуды при Эласе, был сам разбит Ионатаном, Иехудиным братом, после осады Бетбаси, города, укрепленного Маккавеями по последнему слову военного искусства, вследствие чего осада эта, ничего не прибавив грекам, принесла еще одну победу евреям. Мало того, что Бакхид дал клятву никогда больше не выступать против Маккавеев, пообещав вывести свою армию из земли Израиля, он еще и свою клятву удивительным образом сдержал, после чего «меч войны покинул Израиль», как гласит Первая Книга Маккавеев.

Сам Ионатан не был рожден воином. Он хотел мира, причем не только с Бакхидом, который охотно принял Ионатаново предложение, но и со своей возлюбленной женой, которая, вопреки всем ожиданиям и несмотря на свое антиэллинское воспитание, решила отдаться одному из эллинских богов, причем не любому, а Аполлону. Ионатан жену свою знал достаточно, чтобы понимать, что ей нужно больше всего на свете: поэтесса она была, и больше всего на свете ей нужно было вдохновение, а снизойти оно на нее могло только через мужчину, который бы ее любил; но хотя Ионатан ее любил, с вдохновением он был незнаком, и потому оно не могло на нее снизойти через него; а у Аполлона его было вдоволь, и он обещал ей дать его в обмен за любовь.

Ионатан отказывался даже думать об этом. Все его существо противилось полусознательным попыткам вообразить свою Едиду в объятиях грека. Для него он был греком, даже если он был богом. Принадлежность его к грекам умаляла его в глазах Ионатана, а представление о нем как о божестве означало бы признание за Аполлоном некой силы, которой сам Ионатан не обладал. Нет, богом он его назвать не мог. Бог был только один-единственный – Бог Авраама, Исаака и Иакова. Где были эти Светящиеся, которые являлись его брату Иехуде? Если они явились Иехуде, не могли ли бы они явиться и ему, Ионатану? Разве он не заслужил их участия? Или, быть может, страдания, причиненные женщиной, они и за страдания не считали?

А Едида, его жена, ничего нового на самом деле не изобретала. Она всего-навсего следовала путем, по которому другие уже прошли, и среди этих других была Нехора, Иехудина вдова, женщина с кувшином – та самая Нехора, кого Иехуда, который мог иметь любую молодую женщину, какую ни пожелает, выбрал в качестве своей второй жены, ибо его первая… ну, мы знаем, что с ней произошло, и не будем больше о грустном. По кривой дорожке Нехора пошла как раз на похоронах Иехуды, и в то время, как остальные Маккавеи, собравшиеся вокруг фамильной усыпальницы в Модине, молча наблюдали, как Иехудино тело укладывали в предназначенную ему нишу, а покров над ним поправляли заботливые руки Ионатана, Нехора слегка повернула голову налево. Это легкое движение никто не заметил. Никто не обратил внимание на то, что ее взгляд более не был прикован к Иехудиному телу, а следовал за некой тенью вдали, и эта тень не была похожа на человеческую. Нехора сделала шаг в направлении движущейся тени, потом еще шаг и еще, и никто этого не замечал. Они были так сосредоточены на том, что происходит с Иехудой, что она подумала: неужели только я понимаю, что не происходит ничего? Ведь все уже произошло – Иехуда умер, и их любовь, какой бы великой она ни была, осталась в прошлом, кончилась, а тень, движущаяся вдали, была живой. Тень продолжала перемещаться, все более удаляясь, и Нехора тоже стала двигаться вслед за ней, по направлению к ней, дальше в сторону от людей, все ближе и ближе к этой тени – тени животного. В какой-то момент Едида, жена Ионатана и подруга Нехоры, резко повернулась в сторону удаляющейся фигуры, но она была не в состоянии поверить, что Нехора на самом деле способна на такое – уйти в разгар погребения мужа, поэтому она только изумленно моргнула, подумав, что это кто-то другой, наверное, даже не женщина, вероятно, мужчина, кто-то из Иехудиных бойцов, так как ничего особенно женского в этом далеком силуэте не было. Когда Нехора отошла на достаточное расстояние, тень остановилась. Нехора теперь ясно разглядела отбрасывающего тень. Осел. Но не просто осел. В этом осле была какая-то особая грация. В том, как он двигался. В том, как поворачивал голову, раздувая и снова сдувая ноздри. Он не был похож на животное. Он стоял как принц. Вот слово, которое она искала. Теперь, когда она это слово нашла, она не даст ему уйти. Принц. Юноша. Будущий царь. Самый прекрасный мужчина, которого она когда-либо видела, хотя всего-навсего осел. Ее словно околдовали. Она была ошеломлена, ослеплена, зачарована. Когда осел двинулся дальше, она последовала за ним. Наконец животное остановилось пощипать траву, и, по своему опыту со скотиной, она знала, сколько времени это займет. Осел наклонил голову, отщипнул пучок травы, пожевал, поднял голову, опять наклонился и опять пожевал траву. Она стояла и смотрела, затаив дыхание. Она была не просто зачарована – прикована к месту. Осел сделал несколько шагов по направлению к ней, и она позвала его ласково, как обычно это делала с домашней скотиной. Животные хорошо понимали, что значат эти звуки: подойди поближе, не бойся, я к тебе хорошо отношусь, не причиню тебе вреда, только хочу тебя погладить.

К тому моменту, когда Нехора возложила руки на животное, она уже потеряла чувство реальности: она сидела на осле верхом, и он быстро удалялся вместе с ней, и чем дольше она сидела у него на спине, тем сильнее становилось ощущение комфорта и радости, как будто это был не хребет домашней скотины, а роскошное кресло, ножки которого имели форму копыт, вроде того, в котором Иехуда, ее покойный муж, сиживал, отдыхая после побед над греками в Бет-Хороне и Эммаусе, как бы награждая себя за тяжелый труд войны.

Осел остановился. Она продолжала сидеть на нем верхом. Она не понимала, что он от нее ждет. Что она останется сидеть? Спрыгнет с него? Она чувствовала, что животное обладает не только разумом, но и волей. И именно его волю, в большей степени, чем разум, она ощутила в самой глубине своего естества – там, куда даже Иехуда не смог проникнуть за многие проведенные вместе ночи. Это уже был никакой не осел, это был бог, и он шептал ей в ухо свое имя, тихо овладевая ею на траве, там, где он только что стоял в виде животного. Не это ли она предчувствовала с того самого момента, когда краем глаза заметила ослиную тень вдали и сделала первый роковой шаг в сторону от Иехудиной могилы? Она, не осознавая, уже тогда предчувствовала, что это произойдет именно так: она будет лежать на траве с мужчиной – с богом, как он себя представил, хотя она все-таки думала о нем как о мужчине, – раскрытая ему до самой глубины своего естества, с такой готовностью, которой у нее никогда не было для Иехуды, а ведь Иехуду она любила, а этого мужчину нет. Когда она попыталась найти название для того чувства, которое он у нее вызывал, ей пришло на ум только «послушание его воле», а потом она уже не могла ни о чем думать, потому что он продолжал овладевать ею, и она на время потеряла не только дар речи, но и способность думать.

Когда все было кончено, ей вспомнились истории, в которых Зевс овладевал смертными женщинами. Особенно одна такая история про деву и быка, про то, как эта дева оказалась на спине животного и переплыла с ним море… а потом произошло то же, что с ней, Нехорой: конечно, об этой истории, как и обо всех подобных историях о похотливых богах, было запрещено упоминать в ее семье, отвергающей все, связанное с греками. А зря, подумалось ей, ибо если бы она лучше знала эти истории, в ней бы могла развиться сопротивляемость, она смогла бы распознать Зевса в ослиной тени и найти в себе силы не последовать за ним… А теперь он лежал рядом, глядя на нее из-под ниспадающих на глаза волос, – хотя, кто знает, волосы это были или шерсть.

Пора было возвращаться, но она не могла заставить себя подняться. Пора было пойти и слушать, как Ионатан и все остальное семейство объявят ее изменницей или, еще хуже, шлюхой, а если и этого им покажется мало, то и храмовой проституткой – разве не так назывались эти непристойные женщины, которые совокуплялись с языческими богами? Но она ведь ничего такого не сделала. Он совокупился с ней, а не она с ним. Возможно, именно это они и имели в виду, произнося эти ужасные слова – «храмовая проститутка», и, может быть, она именно ею и стала, несмотря на то что никакого храма в пределах видимости не было, ничего, кроме травы, цветов и маленьких одиноких кустиков. И тут новая мысль посетила ее, еще более странная, чем все предыдущие, что приходили ей в голову, и даже более странная, чем все, что с ней произошло за последние полчаса: а что, если это и был его храм? Под этим она подразумевала поле, траву, цветы и разбросанные по полю одинокие кустики, едва подымающиеся над травой, – то, что все это были владения осла. Нет, не осла, а Зевса. Что за мерзкая мысль пришла в голову! Еще более мерзкая, чем все остальные, а видит Всевышний, и те уже были достаточно отталкивающими. Не та мысль, что осел может оказаться Зевсом, а то, что все это поле со всем, что на нем есть, – его храм, так же, как все творение – храм Божий, храм Того, кто и есть истинный Бог, а не какой-то осел, принявший человеческий облик только для того, чтобы совершить акт насилия.

Был даже некий знак отличия в том, чтобы попасть в избранный круг женщин, подвергнувшихся насилию со стороны царя языческих богов, который в свободное от этого занятия время обретается, как говорят, на вершине то ли Олимпы, то ли Олимпа, она не могла вспомнить точное название этой горы в Греции.

Он полулежал рядом с ней, мужчина в расцвете сил, лет около сорока пяти, точнее она не могла сказать, хотя славилась своим уменьем угадывать возраст мужчин, приводя в смущение тех из них, кто хотел выглядеть моложе и кого она своим безжалостным чутьем возвращала в их действительный возраст, вынуждая этим гостей Иехудиного дома объявлять свой возраст прямо с порога (я, такой-то, сорока двух лет!), опасаясь, что, если они его скроют, то будут заклеймены как обманщики. Угадывание возраста был ее особый дар.

– Твой муж, – сказал Зевс, поудобнее устраиваясь на траве возле нее, – войдет в историю как правитель, скинувший иго Селевкидов, и за это его свершение дети, рожденные через две тысячи лет от теперешнего времени, будут знать его имя и его дела, а это значит, что ты была замужем за великим смертным.

– Ты говоришь о моем муже Иехуде?

– А разве у тебя еще какие-то мужья есть?

– Нет, других мужей не было.

Был один, и этого достаточно. Один, один. Это слово «один» было не пустым звуком. Оно имело смысл. Он был тот самый «один». Но тогда что она делает тут, распутничая с другим мужчиной, кем бы он ни был, – человеком, ослом, богом? В этот момент он казался ей еще более похожим на человека. И тут ее пронзила мысль, что в это самое время хоронят Иехуду – а что она делает здесь с этим… как он себя назвал? Зевсом, царем богов по религии эллинов, из-за которых все это и началось. Под «всем этим» она имела в виду и войну, и сопротивление, ибо война и была сопротивлением им.

– Он меня убьет, – сказала Нехора.

– Кто? Тот, которого сейчас опускают в могилу, или тот, кто из нее встает?

– Кто из нее встает?

– Ладно, неважно, – сказал Зевс. – Совсем запутался. Путаю будущее и настоящее. Провалы в памяти, как у всякого смертного, с той лишь разницей, что моя память вмещает и то, что было, и то, что будет.

– Что будет? – повторила она за ним.

– Ничего, кроме того, что ты уже чувствуешь. Чувство вины. Муки совести. Внутренний голос, повелевающий тебе искупить вину за блуд.

– Так это называется – блуд?

– Еще это называется прелюбодеянием. Ты слышала это слово?

– Слово-то я слышала…

– Ну раньше слышала, а теперь содеяла, – сказал он самодовольно.

– Но это ты… заставил меня сюда прийти. Ты соблазнил меня! – воскликнула она.

– Ты увидела осла и решила следовать за ним. Как можно перекладывать на глупое животное вину за совершенный тобою грех – лечь с другим мужчиной, когда твоего мужа опускают в могилу?

– Это ты… другой мужчина? – спросила она.

– Ну а как мне еще себя называть?

– Как угодно, только не мужчиной, – ответила она упрямо.

– Это звучит как явное оскорбление. Никто из моих женщин еще не жаловался на меня как на мужчину. А их было столько! И каждую женщину я осчастливил.

– Ха! «Каждую женщину я осчастливил»! Ха-ха!

– Не смей смеяться над моей мужской силой, – сказал Зевс. – Мое мастерство таково, что ни одна смертная женщина никогда…

– Я была бы не прочь побеседовать с кем-нибудь из этих женщин с глазу на глаз, как женщина с женщиной, просто чтобы обменяться впечатлениями, – насмешливо заметила она. – Расскажи мне, пожалуйста, в каком обличьи ты их соблазнял.

– Это были смертные женщины. Их уже давно нет.

– А, вот как ты их любил. Так любил, что все они умерли.

– Всех их разделяют столетия. Я не такой распутник, каким меня изображают.

– Пожалуй, раз в несколько столетий – не так часто! – сказав это, она с любопытством и страхом посмотрела на него. – А я почему удостоилась этого?

– Как и все они! Как средство доставки, – объяснил он грубо. – Оно требуется раз в пару сотен лет.

– Средство доставки? Это еще что?

– Средство доставки – это женщина, которая несет в себе семя бессмертия. Речь идет о заранее запланированном соитии, и не со случайной женщиной, а с тщательно выбранной, цель которого – сформировать династию будущих царей…

– И цариц? – перебила она.

– Царей, – невозмутимо продолжал он, – которые будут достаточно способны и дальше пускать стрелу изначальной веры в генофонд будущих поколений.

– Генофонд?

– Ну, иными словами, будут творить историю.

– Не понимаю, о чем ты.

– Я могу назвать имена, но ты их все равно не удержишь в памяти. Ну ладно: ессеи, Иоанн Креститель, Ирод, Иешуа, он же Иисус, Савл, он же Павел, Веспасиан, Цезарь, Адриан. Не имеет смысла перечислять всех. Будущее не удерживается в памяти смертных.

– Ты хочешь сказать, что соблазном увел меня с похорон моего мужа, чтобы запустить династию маленьких зевсиков, отложив здесь свое семя? – она указала на свой живот, и ее указательный палец застыл в воздухе, словно обвиняя в дурном поведении живот, а не собеседника.

– Это предназначение твоей родословной, – сухо заметил он, – перерасти в родословную царской династии эллинизированных евреев с именами типа Александр, Аристобул и Гиркан в двух следующих поколениях. Таким образом, судьба твоих сыновей, внуков и правнуков – носить греческие имена, оставаясь евреями так же, как управляемый ими народ. Твоя династия еврейских царей – последняя. С приходом Иродов она развалится. Теперь ты понимаешь, почему я выбрал именно тебя?

Нехора ответила, что ничего не понимает и не будет ли он так добр, чтобы повторить сказанное так, чтобы она поняла его. Она ведь просто женщина, а не богиня.

– Я о будущем говорю, – вскричал он с таким раздражением, что она сжалась от страха перед ударом, и среди мыслей, пронесшихся в ее голове, одна была особенно ясной: «Мой Иехуда никогда бы ни за что…» Но и Зевс не стал бы поднимать на нее руку. Все-таки он был Зевсом! Он говорил о сложном и не ожидал, что она его сразу поймет, но, если он вообще что-то ожидал от женщины, так это терпение и уважительное внимание к мыслям и словам мужчины. Хотя бы терпение и уважение, повторил он, не говоря уже о подлинном интересе и понимании… Неужели это так сложно?

Она сказала, что вполне понимает правило «женщина должна уважать мужчину». Замешательство у нее вызвали только его слова о будущем, особенно та часть, где он говорил, что оно складывается в настоящее, как кусок материи – пополам, еще раз и еще, чтобы края совпали.

Он сказал, что речь идет об ассимиляции.

– Что такое ассимиляция? – спросила она.

– Это когда еврей пытается не быть евреем.

Она сказала «да?» и, немного подумав, добавила, что не верит, что еврей может не быть евреем, потому что тут ничего не поделаешь: перестать быть евреем невозможно. Родился евреем – евреем и останешься навсегда, ведь что внутри, то и снаружи, внутреннее неразрывно связано с внешним, и как бы ты ни пытался скрыть свою сущность, она проявится несмотря ни на что. «Несмотря ни на что!» – повторила она с силой, и в этот момент она снова была Нехорой, женой Иехуды Маккавея, так яростно отстаивающей свое мнение, что Иехуда был бы горд за нее. Она хорошо знала это его выражение лица, означающее молчаливое одобрение, но знала она и то, что происшедшее здесь между ней и этим ослом, оказавшимся мужчиной, оказавшимся богом, должно быть скрыто от ее знаменитого супруга. Вернее, теперь, когда его не стало, от легенды о нем, которая войдет в века.

– Начатая тобой династия закончится не хлопком, а хныканьем, – сказал Зевс, – из-за мелких ссор между твоими потомками. Они настолько утомят Помпея своими спорами и жалобами друг на друга, что он своим железным сапогом даст Хасмонейскому царству под зад.

Она поинтересовалась, как это можно дать царству сапогом под зад, и он объяснил, что это метафора, неужели она не понимает, и, заметив ее выражение лица, добавил, что понятие «метафоры» – это еще один из многочисленных греческих вкладов в мировую культуру. Ей не мешает знать, продолжил он, что вклад, который его народ уже внес и будет и дальше вносить в культуру, больше, чем вклад любого другого народа, и что в грядущие столетия именно греческий идеал красоты будет образцом в скульптуре, поэзии, драме, философии и методах правления, тогда как евреи, единственный народ, чей вклад может соперничать с греческим, будут настолько пропитаны теплыми струями эллинизма, что они станут и говорить и выглядеть, как греки. Но сколько бы они ни пытались походить на греков, насколько бы ни ассимилировались, как бы ни лезли вон из кожи, чтобы говорить по-гречески и усвоить культуру эллинов, всем всегда будет очевидно, что они не греки.

– Вот это я и имела в виду, – сказала она, – когда говорила про еврея внутри и снаружи… сущность проявится несмотря ни на что.

– Главное не в сущности, женщина! – вскричал он в нетерпении. – Кто-то из них захочет быть как мы и по своей сущности; они попытаются присвоить нашу сущность и приспособить ее к себе, но мы все равно не признаем их греками. Мы все равно будем называть их евреями, да и не мы одни – и римляне, и все европейские народы, которые появятся позже, все они будут говорить евреям: ассимилируйтесь, станьте как мы! И сколько бы некоторые из вас ни прыгали выше головы, чтобы откликнуться на этот призыв, все равно вас будут называть евреями и смотреть на вас как на евреев. И расплачиваться за это вы будете своими жизнями!

– Так в чем тогда главное? – спросила она. – Я не понимаю.

Он объяснил, что ей нечего стыдиться того, чем она тут с ним занималась. Напротив, она должна быть горда и счастлива, что из всех женщин он выбрал именно ее, совершив с ней соитие, что он мог сделать, только приняв человеческий вид, этим он добавил свою капельку в ее внутриутробную жидкость, чтобы таким способом… защитить евреев в будущем от обвинений со стороны народов тех стран, где они будут пришельцами, в том, что они «только евреи» и тем самым не такие, как все. Теперь и впредь они могут на законном основании утверждать, что быть евреем и быть греком почти одно и то же.

– Ты бросил семя в женщину, которая не проживет и часа, – прервал его знакомый голос, – а значит, мы, евреи, останемся евреями и по сущности, и по внешности, и мы будем бороться с ассимиляцией и душой и телом тысячи грядущих лет, которые мы-то переживем, а от вас не останется и следа. Выживем и без подаренного тобой семени в утробе моей невестки. Так что благодарствую, не надо.

Эта речь принадлежала Симону, брат Иехуды, и он уже занес меч над Нехорой, но она воздела правую руку как бы в знак приветствия и произнесла слова, которые заставили остановиться меч Симона. Она напомнила ему, что она жена его брата, и спросила, не гласит ли шестая заповедь «не убий» и не сказано ли в десятой заповеди нечто существенное относительно жены твоего брата.

На это Симон ответил, что в десятой говорится не о жене брата, а о ближнем, и вообще она не об убийстве, а о том, чтобы не возжелать жены ближнего. А он, Симон, уж точно ее не возжелает. Это даже ей должно быть ясно как божий день. Ему придется покончить с ней, сказал он, не из каких-то личных соображений по поводу возжелания или невозжелания, возжелание он готов оставить нашим приятелям грекам – тут он кивнул в сторону ослобога. Да, сказал Симон, тяжело вздохнув, как человек, которому выпало исполнить Божью волю. Ему придется сделать это, он вынужден это сделать, чтобы очистить династию будущих царей иудейских – очистить, повторил он громко – от греческого семени. И в любом случае, сказал он, даже хотя шестая заповедь действительно гласит «не убий», разве это относится к убийству в бою? Не относится. А кто сказал, что это не бой?.. Пусть не такой, как обычно, но все-таки бой?

– Сохрани мне жизнь, Симон, – сказала Нехора. – Я не хочу, чтобы он поразил тебя громом. Или чем-нибудь похуже.

И в этот момент они услышали то, что ни один смертный или смертная не слышали до этого: бога, бормочущего с самим собой.

Нехора и Симон различили в этом бормотании бога следующие слова: «Это мне первому пришло в голову. Я мог бы дать заповеди своему народу. Ну и что, что не пошел через пустыню? Олимп не хуже Синая! Можно и с него вещать свою волю! Это воля не моя и твоя, она наша! Я не упоминал о том, что мы братья, Эл. Кстати, это "мы" относится к нам как к царям, а не как к братьям… Ты о братстве? Для чего оно, твое братство?.. Нет уж, благодарствую, у меня предостаточно братьев! Да, признаю, что идея с заповедями твоя. Прекрасно! Твоя! Повторяю, согласен. Ну и что с того? Мне досталось другое. Право блудить! С кем захочу! Ты давно запретил себе это право. Но и для тебя наступит момент, когда тебе захочется создать семью, потому что даже тебе одиночество станет в тягость. И когда ты заведешь свое маленькое семейство, ты отринешь женщину, ты не дашь ей войти в него, там будут только сын, святой дух и ты – все трое то ли мужского, то ли иного пола. Не знаю! Не мое это дело! А Марии будет не видно и не слышно, пока через двадцать столетий ты не позволишь ей стать членом семьи: Отец, Сын, Дух Святой и Она. Когда говоришь о семье, то твою не сравнить с моей. Пусть художники воссоздадут их лик! Здесь я тебя обойду! Ты запрещаешь смертным тебя изображать, а я охотно разрешаю. Охотно, повторяю, и с гордостью».

– Бред сумасшедшего, – сказал Симон.

– Дурачок, – ответила Нехора. – Никакой он не сумасшедший. Ты просто не понимаешь…

– Нечего тут понимать, – сказал Симон, снова замахиваясь мечом, но мечу ничего не оставалось, как беспомощно повиснуть в его руке, ибо Нехора упала на землю, как яблоко падает с яблони или виноградина с лозы, и падение это было вызвано не действием меча, а фразой, которую пробормотал ослобог, сопроводив ее пренебрежительным жестом в сторону Нехоры: «Она недостойна моего семени».

Симон открыл было рот, чтобы защитить достоинство своей невестки, но вовремя закрыл его, сообразив, что в данном случае «быть достойной» означало бы вовсе не то, что он хотел сказать: ведь кто станет защищать недостойное поведение жены горячо любимого старшего брата? Да и ее он любил, потому что ее любил Иехуда, а Симон с благоговением относился к старшему брату и любил все, что любил Иехуда. А теперь она неподвижно лежала на траве с побелевшим лицом, и Симон понял, что жест Зевса означал нечто большее, чем пренебрежение. Все-таки это был какой-никакой, но бог: смотрите, как он удаляется величественной походкой в своем ослином обличии! Вообще-то он мог бы из уважения к женщине превратиться в кого-нибудь поприличнее осла, но чего ожидать от языческого божка? Симон изрядно попотел, объясняя своему семейству, почему вернулся без Нехоры. Сперва он должен был объяснить, почему отправился именно в этом направлении, а так как объяснить этого не мог, то объяснять, каким образом нашел ее живой и вскоре стал свидетелем ее смерти, было настолько же нелепо, как рассказывать, что он встретился с богом, причем языческим, значит, вообще не богом, и что убил ее именно этот самый бог этим самым жестом. Нет, жест не был грубым. Скорее, пренебрежительным. Почему? Кто знает? Может, смысл был в том, чтобы доказать, что он умеет совершать какие-то действия, которые ожидают от бога. Типа убивать, мучить, насиловать. Но нет, наш Бог никого не насилует. Но тот-то был не нашим богом. Он был их богом. И он-таки насиловал. Не ее, нет. Она умерла не тронутой им; она никогда не позволила бы такое с ней проделать, и уж точно не идолу, называющему себя Зевсом. Она возжелала смерти, потому что не хотела продолжать жить без своего мужа, и такая любовь достойна того, чтобы ее занесли в книгу нашей истории, ибо пройдет всего несколько лет, и никто в такое не поверит, даже в голову такое не придет, а говоря об истории, мы имеем в виду не несколько лет, речь идет о тысячелетиях. И не спрашивайте меня, где ее похоронить: разве она не заслужила право покоиться рядом с Иехудой, в семейной могиле Маккавеев? Чем еще могла бы она доказать, что достойна лежать в этой могиле? Разве она не заслужила это право тем, что покинула свое тело как раз тогда, когда его тело опускали в семейную могилу? Покинула тело. Ему не следовало это говорить. Но уже было поздно. Слово ушло! Ушло изо рта, как птичка! Это его долго мучило, ибо он знал, как убивает слово. И только Цадика, жена самого Симона, услышала это слово и рассказала об этом Едиде, жене Ионатана, и та сказала, что она тоже заметила, и обе они долго обсуждали эту оговорку, когда все уснули. Едида, которая по собственной воле и вполне в здравом уме отдалась языческому богу в обмен за вдохновение, призналась Цадике, что однажды, в момент вдохновения, услышала голос (не спрашивай чей!), и голос сказал: «Послушай! Послушай, что сказ ал Симон: ПОКИНУЛА ТЕЛО! Разве можно эти слова приписать случаю?» Голос сказал Едиде, что «покидать тело» – это выражение, которое употребляют боги, общаясь со смертными. Едиде показалось, что голос сказал «боги», хотя, может быть, это был и «бог». Как раз по поводу этого окончания множественного числа у нее были сомнения.

– Попробуй вспомнить, – сказала Цадика.

– Да какая разница?

– Большая.

– Почему это?

– Потому что если это бог в единственном числе, то это наш Бог. И тогда все в порядке. А если во множественном, то это их боги. И тогда все не в порядке.

– Да какое нам дело до каких-то чисел? Число есть число! Мы же сейчас не обсуждаем, чья религия лучше, – сказала Едида.

– Один Бог или много богов?

– Послушай, Цадика, уверяю тебя, грамматика никакого отношения к религиозному откровению не имеет.

– Едида, Бог – не грамматика. Бог намного больше, чем грамматика. Ничтожное окончание множественного числа – ничтожные боги. Нет окончания – бесконечный Бог.

– Почему ты уводишь разговор в сторону от подлинного понимания того, что голос сказал мне? Что тебе за дело до этого? Почему тебя так заботит окончание множественного или единственного числа и совсем не заботит смысл слов «покинула тело»?

Но Цадика сказала Едиде, что не хочет больше слышать эти глупости про Едидины голоса или про ее пресловутые «моменты вдохновения». Именно «пресловутые» для тех, кому известно, от кого они ей достались и какой ценой. И тут Едида сказала: «Подожди, ты же не слышала самого главного: того, что голос сказал после "покинула тело". Он сказал про тебя».

Цадике это показалось настолько забавным, что она чуть не свалилась от смеха. «Про меня? – спрашивала она между приступами хохота. – Но я же не из тех, кто впускает в свое тело языческих богов!»

– Но впустишь! – воскликнула Едида. – Мы, все три жены Маккавеев, должны через это пройти: я – за вдохновение, Нехора – ценой смерти, а ты… ты, дорогая моя, за то, что действительно ценно… за потомство, которое создаст династию еврейских царей. Ее назовут династией Хасмонеев, и у нее будет особая миссия в судьбе нашего народа, ибо с концом этой династии придет конец нашей независимости, а с концом нашей независимости рано или поздно придет конец Иудее, а с концом Иудеи начнется эпоха диаспоры. Пока нам это слово неизвестно, но оно известно голосам, и наше потомство должно нести в себе эту каплю крови от языческих богов, чтобы исполнить пророчество и довести нашу страну до краха. Это наша судьба, понятно? А наше ослабление будет использовано не греками, а совсем другой империей. Это будут римляне, тот самый вероломный народ, с которыми Иехуда подписал договор. Они предадут огню Иерусалим и разрушат Храм, вынудив наш народ бежать во все концы Римского мира. Мы будем порабощены и будем восставать, и нам предстоят три войны, которые войдут в историю как Иудейские войны, и мы потерпим поражение, несмотря на наше мужество, и будем страдать в рассеянии две тысячи лет, избывая в себе наше еврейство, за которое мы будем сгорать снова и снова, пока самый большой пожар не поглотит шесть миллионов из нас, после чего мы вернемся на эту землю. Сюда! – И Едида показала пальцем на землю под ними.

– Я не поняла, – сказала Цадика, – все это произойдет… отчего?

– Из-за того, что ты, как я и как Нехора, будешь…

– Нет, не буду, – отрезала Цадика.

– Голос сказал, что будешь.

– Я по горла сыта твоими голосами! Все они врут.

– Голоса не врут, – сказала Едида.

– Это они тебе сказали, значит, Едида, они говорили о тебе, а не обо мне. Капля греческой крови! Ты уже ее получила от одного из их богов. Множественное число, языческое множественное… Меня уж в это не втягивай. Не втягивай меня в это, сестрица.

– Я зачала от своего бога только вдохновение. Ты зачнешь царей.

– Если бы Симон тебя сейчас слышал, он бы тебя так наказал! Даже думать не хочу, что бы он с тобой сделал.

– Ближайшие десять лет будет править не Симон, Цадика, а мой Ионатан.

– Ну, значит, Ионатан должен тебя наказать! – воскликнула Цадика. – Муж должен за такие слова жену наказывать. Если он настоящий мужчина!

– Он настоящий мужчина!

– Тогда, Едида, и расскажи ему то, что ты рассказала мне!

– Я ему скажу, чтобы он не входил в союз с римлянами против греков. Мы такой удар в спину получим!

– О каком ударе ты говоришь, и при чем тут спина?

– Я говорю о конце Иудеи.

– С чего ты беспокоишься о том, чего может и не быть?

– И раньше было. Будет опять.

Так тянулась перебранка двух снох, пока остальные Маккавеи спали.