Текст книги "Девять месяцев одного года, или Как Ниночка Ниной Серафимной стала"

– А?! – в унисон спросили Юля и Варька. И тут же – в унисон и с чувством глубокого удовлетворения ответили:

– Ага!

– Не то слово какое «ага»! – подтвердила я и в изнеможении опустилась на кожаный пуф.

И, немного придя в себя, сказала:

– Ну валяйте, добивайте вашими мокасинами.

– Только я сначала вам покажу свое новое пальто! – сказала Юля тоном, не терпящим возражений.

Помните клип Уитни Хьюстон, где она еще с какими-то двумя певицами ходит вдоль моря в белом меховом пальто, а потом бросает его прямо в набежавшую волну? Более тупой и роскошной картины я в жизни не видела. Но это было до появления Юлиного молочно-белого пальто из ламы. Потому что молочно-белое пальто – зимнее, но с укороченными рукавами 7/8 – Юлино пальто сделало клип Уитни Хьюстон по всем статьям: ничего непрактичнее для нашей зимы и придумать нельзя – постараетесь придумать, и у вас не получится. Но и жить без такого пальто – тоже нельзя, это стало понятно сразу, как только Юля накинула его на себя.

– Только мне кажется, мне оно не очень идет. Я в нем как-то теряюсь, – сказала Юля. – Оно больше подходит к каштановым волосам. А примерьте вы!

– Нет-нет! Мне рукава будут коротки! И вообще – не мой размер!

– Да вы только прикиньте, мне нужно посмотреть – оставлять его или сдавать.

И Юля накинула пальто мне на плечи.

– Во-о-от! – сказала Варька. – Вот это я понимаю.

– Да! Я же говорила! – подтвердила Юля. – Эта вещь для вас. Сами посмотрите.

Я встала, влезла в рукава – они мне, конечно, оказались 5/6 – и подошла к зеркалу.

Сказать правду? Слушайте: я была рождена для этого пальто – даже при рукавах 5/6. Я стянула резинку с волос и встряхнула волосами, царственным взглядом показала Юле, чтобы она подала мне свою роскошную сумку, – и когда она подала ее мне, я не стала надевать ее на плечо, а повесила на локоть и выпрямила спину, как принцесса Стефания – ну, или, возможно, сама Грейс Келли, и… И в этот момент за спиной раздался насмешливо-восхищенный баритон:

– Красота – это страшная сила!

И тут же в зеркале за собой я увидела невысокого дядьку лет тридцати с небольшим – коренастого губошлепа с уже знакомым по фотографиям лицом.

– Пап! Это Нина-Серафимна, мой препод по литературе! – радостно закричала Варька.

– Я так и понял, что по литературе, – губошлеп продолжал добродушно улыбаться. – И кого мы сегодня проходим?

– Лермонтова, – с достоинством ответила я, передала Юле сумку и сняла пальто.

Я не успела смутиться – а чего смущаться, когда ты в молочно-белом пальто, созданном для тебя, и с сумкой, которая может жить в этом мире сама по себе – настолько она прекрасна и совершенна? Я собрала волосы в хвост и только после этого протянула губошлепу руку:

– Здравствуйте, Нина-Серафимна.

– Наслышан! Валера! – продолжая улыбаться, губошлеп, несмотря на то, что ниже меня на полголовы, поглядывал на меня вовсе не снизу вверх, он крепко, но мягко пожал мою руку, задержал в своей. Рука была теплая, сильная и какая-то властно-успокаивающая, как, впрочем, и все в нем – и голос, и улыбка маленьких поросячьих глазок.

– Нам пора возвращаться к Лермонтову, – сказала я, мягко вынимая руку.

– Нет! Сейчас мы пойдем обедать! – Валера, не таясь, продолжал с удовольствием меня разглядывать.

А у него хороший взгляд – властный, но не тяжелый, уверенный, но не наглый… Хотя нет, все-таки немного наглый, но почему-то и это хорошо, и это ему идет, может быть, хорошо, потому что видно, что добрый – взгляд человека, которому не нужно утверждать свою власть или продавливать свое превосходство, взгляд человека, который привык, что все ему подчиняются. Валерин взгляд с ленцой перешел на Юлю – и не поскучнел, не погас, напротив, как будто наполнился теплом. По-прежнему улыбаясь, Валера посмотрел на Варьку – и глаза засветились мальчишеским заговорщицким весельем – таким, которое охватывает подростков, когда их наконец выпускают на улицу, и они стоят, обдумывая, чего бы им замутить, – отправиться бить окна в школьной столовой, играть в футбол с соседскими мальчишками и тут же с ними подраться или без затей пойти курить за угол.

Оглядев всю нашу компанию, Валера насмешливо покачал головой и скомандовал: «За стол, литераторы!»

– Вы обязательно должны попробовать Галин борщ – его даже Варька любит, – Валера открыл супницу и взял в руки половник. – Давайте вашу тарелку!

И все-таки на дне его взгляда есть что-то барское, что-то плотоядное, нет, не плотоядное, а спокойно-гедонистическое. Так смотрят на хорошо сервированный стол, когда уже пришло время обедать, но зверского аппетита еще нет, и нужно решить – есть или не есть? сейчас или позже? а может, вообще – воздержаться? Таким взглядом можно взвешивать кулинарные достоинства блюда: «ага! пирожки с капустой… пока отложим, с мясом – левее, начнем, пожалуй, с них…»

На протяжении обеда этот эпикурейский взгляд переходил с Юли на меня, с меня на Юлю – и оставался хозяйским и барским, а когда он вдруг падал на Варьку – появлялись два дружбана-заговорщика.

– А вам еще долго? – Валера отодвинул тарелку и откинулся на спинку стула.

– Еще минут сорок, – ответила я.

– Я отпустил Алексея, – посмотрел Валера на Юлю. – Довезу Нину-Серафимну сам.

– Можно я с вами? – обрадовалась Варька, но тут же поникла: – Да, блин, с вами.

– В следующий раз! – Валера улыбнулся Варьке. – А я на обратном пути куплю мороженое, вечером посмотрим фильм, идет?

– Идет, – вздохнула Варька.

…Конечно, как я и предполагала, снег растаял, дорога раскисла, и участь сверкающего черного джипа была предопределена – как только выедем на шоссе, он станет шершаво-серым.

– Какую музыку вы предпочитаете? – дурашливо-церемонно поинтересовался Валера, как только мы выехали за ворота.

– Фьюжн. Можно фанк. Еще джаз-рок, но лучше все-таки фанк.

Валера кинул на меня веселый и хитрый взгляд, в котором читалось: «Выпендриваешься?»:

– А поконкретнее – кого поставить?

– Ну, Джорджа Бенсона. Если, конечно, есть.

– Конечно, есть. Но Бенсона поставим позже. Сейчас у меня Стиви Вандер, пойдет?

– Да.

– Ну и отлично. – Валера включил Вандера и улыбнулся. – А у тебя неплохой вкус.

– А мы на «ты»? – На самом деле я не удивилась – я давно была готова к этому «ты».

– А тебя это напрягает?

– Да нет, – я пожала плечами. – Просто как к этому отнесутся Варька с Юлей?

Валера не ответил. Какое-то время мы ехали молча.

– Значит, ты у нас по субботам, – задумчиво произнес Валера. – Что ж, придется менять график – освобождать субботы.

– Зачем?

– Я Лермонтова люблю.

– Лермонтов скоро закончится, будет Гоголь.

– Гоголя я тоже люблю.

– А по-моему, не стоит все усложнять.

– А ты всегда такая зануда? – И он кинул на меня насмешливый теплый взгляд.

Я не ответила, потому что вдруг отчетливо поняла: а ведь я его совсем не стесняюсь – как будто давно его знаю, как знают одноклассника или соседа.

Когда машина подкатила к моему дому, и я открыла дверь, чтобы выйти, Валера спокойно взял мою руку, подержал в своей и вдруг по-хозяйски поднес к губам и поцеловал внутреннюю сторону запястья.

– У тебя милые духи.

И без улыбки посмотрел мне прямо в глаза.

Я тоже посмотрела ему в глаза, аккуратно отняла руку, покачала головой, но улыбнулась:

– Спасибо, но ты что-то не то обо мне думаешь. До свиданья – и напоминаю: Варька ждет мороженого.

Я не заметила, как тоже перешла на «ты». Сказать правду? Валера уже уехал, а я стояла и все еще ощущала прикосновение его губ на руке чуть повыше внутренней стороны запястья и понимала, что не могу на него разозлиться. Наверное, надо бы разозлиться, а не могу: мне тепло и хорошо, и думать вообще не хочется. А еще я знала, что продолжение непременно будет. И очень скоро – уже в следующую субботу.

Но продолжение случилось скорее, чем я ожидала, – во вторник.

4,5
Ноябрь – продолжение

 
Нет, не тебя так пылко я люблю…
 

М. Ю. Лермонтов

– Нина-Серафимна! Можно вас на минуточку?

Возле аудитории стоял Валера – в деловом костюме, в галстуке и с официальным выражением лица. Что ж, ничего странного: отец, ну, отчим, больной девочки пришел в экстернат, чтобы поговорить с начальством, и просто проходил мимо аудитории – ничего сверхъестественного, обычное дело. Только почему-то Вася и красивый внук не торопятся уходить – вышли из аудитории и все никак не повернут к лифту. И Мила – тоже вышла и тоже не спешит повернуть.

– Можно с вами поговорить? – Валера явно чувствовал себя не в своей тарелке под взглядами внука, Васи и особенно Милы, которая на нас вроде и не смотрела – она что-то напряженно искала в своей сумке.

– Боюсь, это не вполне удобно: вероятно, многим известно, что я занимаюсь с Варей частным образом, но все же мне бы не хотелось это афишировать, – сейчас парадом командовала я и не собиралась этого скрывать.

– Ах да, не подумал! Но я тогда подвезу? Это можно? – совсем стушевался Валера.

Вася и внук наконец ушли, но Мила продолжала рыться в своей сумке. И вот если бы Мила ушла, я уж точно не сказала бы «можно», но дело в том, что Мила все не уходила. И в этот момент я вдруг вспомнила, как на первом курсе мы все зауважали фонетичку, когда она уронила сумку на пол, а оттуда высыпалась груда презервативов. Сегодня я думаю: а не был ли это трюк, домашняя заготовка, фокус, рассчитанный на юных идиотов, и мне становится противно, стыдно за фонетичку, но тогда – тогда я притихла вместе со всем курсом и вместе со всеми подумала: «Вот это да! Вот это я понимаю!» И, кинув взгляд на Милу, я сказала Валере:

– Хорошо! Только у меня куртка в гардеробе, я через минуту спущусь – соберу тетради. – И царственным жестом я протянула номерок слегка ошалевшему Валере.

Валера отправился к лифту, а я медленно продефилировала по коридору в обратном направлении – там вообще-то делать нечего – там мужской туалет, но продефилировать было необходимо.

В машине стало ясно, что выкручиваться будет тяжело, потому что как только Валера оказался на своей территории, к нему вернулись и его непробиваемая самоуверенность, и бесстыдный, на грани фола, очень мужской взгляд. Этот взгляд меня бесил и – да-да! – унижал, и тем не менее не отпускал. И чем больше унижал, тем больше не отпускал. Знаете, есть такая откровенная сексуальная напористость самого дешевого пошиба, эдакая манера, достойная красавца-тракториста или монтажника-высотника в исполнении актера Николая Рыбникова, который просто лучится сознанием своей неотразимой привлекательности. Но дело в том, что мне нравится актер Николай Рыбников. Нравится не меньше Харрисона Форда, Ника Нолти и Роберта Рэдфорда. Мне нравится, когда актер Рыбников смотрит на меня с экрана таким взглядом, как будто говорит: «Я же вижу, что ты хочешь казаться Ниной-Серафимной, вижу, как ты стараешься. И – ты не думай – у тебя хорошо получается, но мы же с тобой оба знаем, что никакая ты не Нина-Серафимна, а Нинка ты, симпатичная Нинка-бездельница, Нинка-раздолбайка!»

– Есть хочешь? – Валера, по-хозяйски поглядывая на меня, включил Джорджа Бенсона. Он вел машину совсем не в направлении моего дома.

– Но ты, кажется, уже решил, что хочу. Ты едешь в какое-то кафе?

– В ресторан. Здесь недалеко очень неплохой ресторанчик. Говорят, в нем картины самого Шагала. Ты любишь грузинскую кухню?

– Да. И Шагала.

– Я так и думал.

– А почему Шагала, а не Пиросмани, если под грузинскую кухню?

– А этого никто не знает, – засмеялся Валера. – Это тайна заведения.

Ресторанчик на набережной действительно оказался отличным – с уютными темноватыми залами и вкусной грузинской кухней, без назойливой музыки, правда, и без Шагала – ни Шагала, ни Пиросмани я не заметила, впрочем я не очень-то и искала – я ела и болтала. Потому что есть люди, с которыми очень весело и есть, и болтать – можно делать это бесконечно. И Валера у этих людей явно был главным.

– Значит, ты предпочитаешь западную музыку. А как же русская литература? Как сочетается?

– А зачем сочетать? Тем более с попсой. Тем более – с нашей. У нас зато с классикой неплохо. Джаз тоже на уровне. Легкая музыка – это не наше.

– Легкое – вообще не наше.

– Особенно легкая промышленность, – засмеялась я. – Зато слышала, что с тяжелой у нас порядок.

– Нелегкие мы люди, – дурашливым басом сказал Валера и принялся за шашлык.

Он ел со знанием дела, вкусно так ел – при взгляде на его плотоядные губы сразу появлялся аппетит.

– Ну, может, вы и нелегкие, – сказала я. – А я вот люблю все легкое – в смысле, не выношу, когда грузят без дела. Пафоса не выношу – знаешь, сразу захлопываюсь, когда начинают как с трибуны…

– Ты же училка, ты должна пафос изображать! – удивился Валера. – Воспитатель типа. Как же без пафоса?

– Ты серьезно? Считаешь, что препод должен пафос давить?

– Ну да – а как иначе – «Кто виноват?», «Что делать?» – куда здесь без пафоса?

– А их в программе нет. Сняли за пафос. Оставили только «Кому на Руси жить хорошо». Ой! – вспомнила я и засмеялась. – Знаешь, что мне одна девчонка в сочинении про Некрасова написала? Мы его вообще-то еще не повторяли, но она зачем-то в сочинение по Пушкину вставила – в тему «Образ России», кажется – короче, неясно, зачем. Но заява – что надо. Слушай! – И я процитировала по памяти – Виолеттино, разумеется: «В названии поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» не стоит знак вопроса. Наверное, потому что поэт понимал: всем всегда и везде будет плохо».

– Да врешь! – засмеялся Валера. – Сама придумала.

– Да ни в жизнь – никогда бы я такой шедевр не создала. Это только Виолетта может.

– Виолетта? – кудрявое имя.

– Ага. А вот сама она не кудрявая, мышка такая, но перлы каждый раз выдает. Слышал бы ты, что она о Жуковском писала. Мы все рыдали.

И я рассказала Валере о Людмиле, Светлане и других сестрах Карамазовых. Но когда рассказываешь, не так смешно. Валера спросил:

– А как же она поступать будет? Думаешь – поступит?

– Вряд ли. У нее нет блата. И был бы – сомневаюсь, а так – без вариантов.

– А ты на что же?

– А что я? Начальство знает, а я не всесильна. Она реально тупой пингвин.

– А куда она поступает?

– На психфак. Туда еще одна девчонка поступает. Но та – другое дело: у нее все схвачено, да и сама молодец. А уж выглядит – просто модель.

– А я, кажется, видел. Реально – модель.

– И английский знает. Я как-то слышала, как она по телефону разговаривала по-английски – ничего не поняла. У меня английский никакой. А она за границей училась. Хорошо им – хочешь – за границей поучись, хочешь – у нас…

– Завидуешь? – Валера, посмеиваясь, смотрел на меня.

Я задумалась: а может, и правда – завидую? Зое – завидую? Веселой и легкой жизни с совершенным английским и английскими друзьями – завидую? И честно сказала:

– Не знаю… Может быть. Но как-то сложно завидовать другому поколению – не находишь? Одно дело – подруги, ближний круг, тогда понятно – типа, почему она, а не я?.. Вот ты веришь, когда говорят: «Моя подруга красивей, чем я, но я ей не завидую»?

– Нет, – засмеялся Валера.

– Вот и я – нет. Хотя… У меня была подруга, да она и сейчас есть – только она в Англии, вот она реально красивей всех…

– И ты ее не убила?

– Не успела: она уехала. Но, если серьезно, я даже как-то и не хотела: с ней было интересно, можно было простить и красоту… и потом, когда у тебя есть все – ты никому не завидуешь, правда? Завидуешь только себе, а остальных даже как будто жалеешь – они убогие, у них же нет того, что есть у тебя.

– А у тебя есть все?

– Было. Еще недавно было.

– Ты так любила своего мужа? – Валера с интересом посмотрел на меня.

А вот мастера они с Юлей задавать бесцеремонные вопросы! Но, странно – я не обижаюсь. Мне даже нравится отвечать на эти вопросы – может быть, потому, что мне нужно кому-то сказать:

– Звучит как-то казенно: любила, муж… Просто тогда я была – я, а теперь как будто не я. Не знаю, как объяснить. Как будто неполноценная что ли…

– Но жила же ты как-то – до этого?

– Но то же было детство.

– Ну, а то – юность.

Вежливо, блин, юность. Была. Типа привыкай, Ниночка: юность кончилась… Типа «ужель мне скоро тридцать лет», «полдень мой настал, и нужно мне в том сознаться, вижу я» – и всякое такое… Типа все, отпрыгалась. Было детство, и юность – тоже была. И мне стало так горько, что я, кажется, подумала вслух:

– Юность, говоришь… Не знаю, просто я никак не привыкну к себе такой – когда одна, когда сама. Но это как привыкать ходить без ноги или руки. Просто вдруг тебя выкинули в мир – и ты оглядываешься вокруг, словно ты с другой планеты – как если бы все время жила за прозрачной стеной, в розовом аквариуме – и еще потешалась над всеми, а теперь эти все потешаются над тобой – как будто тычут в тебя пальцем и говорят: смотрите, неполноценная! То есть убогая теперь – ты. И если уж завидовать – теперь уж всем… Можно – и детям. Особенно тем, которые знают английский…

– Надо же – филолог – и без английского. Ты просто уникум… А у меня Варька хорошо болтает – лучше нас с Юлей.

– Вот и молодцы.

– Это я! – самодовольно сказал Валера. – Я ей всегда классных репетиторов выбирал. Смотрел, чтобы лучшие.

– А! Так у меня, значит, сейчас кастинг? – хмыкнула я. – То есть я типа прохожу отбор? А я, блин, расслабилась.

– А ты и расслабься – ты уже прошла.

– Круто! Теперь работодатель, он же хозяин, меня кормит.

– Кончай! – Валера протянул руку через стол и двумя пальцами взял меня за запястье, как будто хотел проверить, сомкнутся его пальцы на моем запястье или не сомкнутся.

Пальцы сомкнулись. С запасом на целую фалангу. Блин, еще раз он так сделает, и я не знаю, что делать. Я поднялась из-за стола и взяла сумку:

– Я сейчас.

– Что тебе заказать на десерт? – спросил Валера.

– То же, что и себе. Можно мороженое.

Деликатный пожилой официант проводил меня до туалета. Войдя в темноватый предбанник, пропахший удушливым освежителем воздуха, призванным изображать флердоранж, я достала телефон и набрала номер Пузыря.

– Нин, проблемы? – в трубке сразу, без гудков, появился голос.

– Я у тебя ассоциируюсь исключительно с проблемами, – мрачно ответила я. – У тебя, Пузырь, проблем нет. У меня могут быть. Просьба.

– Ну?

– Позвони мне, пожалуйста, через десять минут. И громко скажи, что ждешь меня на работе.

– Блин! Детский сад! У меня, между прочим, дела! Тебе что, больше позвонить некому? – Пузырь не на шутку рассердился, полез голосом наверх и на слове «некому» дал петуха. Почувствовав это, прикрыл «петуха» профессорским покашливанием.

– Прикинь, Пузырь, некому, – честно ответила я. Даже без обиды, а так – констатируя факт.

– Да ладно, Нин, не обижайся. Позвоню! – вздохнул Пузырь и перешел на миролюбивый тон. – Через десять минут?

– Можно пятнадцать.

– Эй, ты чего там – косая? – вдруг насторожился Пузырь прямо как заправский начальник.

– Не твое дело. Позвони мне и вот прям этим начальническим тоном ори на меня.

– Ладно, – Пузырь повесил трубку.

Я вернулась к Валере, он уже ел крем-брюле:

– Это не мороженое, а десерт, – попробуй, тебе понравится. – Валера показал мне на красивую стальную вазочку рядом с моим бокалом. – Ну как?

– Вкусно! Нет-нет, я больше не хочу вина, – я остановила ладонью его руку, потянувшуюся к бутылке с вином. Сам Валера выпил не больше бокала: он же за рулем. – Я и так лишнего наболтала, над учениками вот смеюсь…

– А что, у преподов нет клятвы Гиппократа?

– Я не давала. Но врачи, я слышала, тоже нарушают – вот доктор Вернер у Лермонтова, ну, в «Герое нашего времени»…

– Я помню, читал.

– Ну он же смеялся исподтишка над больными.

– Так они же не больные, а бездельники на водах… Слушай, а моя что-нибудь выдает – как Виолетта?

– Твоя пока не пишет… А вот ты ведь давал клятву Гиппократа! Ты же медик.

– Ну да.

– А как тебя в бизнес занесло?

– Он с медициной связан.

– Скучаешь по профессии? – Я ела крем-брюле и старалась больше не класть руки на стол, чтобы Валера опять не взял меня пальцами за запястье.

– Да нет. Мне медицина – не очень. Предки – медики, вот и меня отправили… Значит, всем и всегда будет плохо, так Виолетта пишет? Ты тоже так думаешь?

– Нет, я хочу, чтобы всем и всегда было хорошо, особенно мне. А потом и Некрасов тоже так не думает. Поэма ведь не закончена – так что можно только гадать, кому там у Некрасова хорошо.

– И кому? Как думаешь?

– Я ставлю на алкаша – ну, на пьяненького: есть такая версия, что в конце герои-правдоискатели наконец встречают счастливца – полного алкаша. Как кто-то там писал – не помню кто – «мужичок, спившийся с кругу». Хорошо ведь, да?

– Неплохо, – согласился Валера.

– Правда, есть и другие версии, тоже убедительные. Например: а всем и так хорошо – несмотря на голод, дерьмо всякое, а все равно – хорошо, простые люди счастливы в труде и в веселье – когда всем миром живут, когда… ну, сельская ярмонка, пир на весь мир – когда карнавальное начало на поверхность жизни выходит… Ну, это и у композиторов наших вроде в то же самое время было – у «Могучей кучки» вроде. Народная смеховая культура, веселье, гуляния – по-моему, хорошая версия, как считаешь?

– Не знаю, – засомневался Валера. – Опять про пьянство получится. А детям в сочинении что писать? Я, по-моему, про народных заступников писал, про Гришу этого… как Добролюбова…

– Ого! Добросклонова! Пять баллов!

– А у меня с литературой всегда порядок был. У нас в старших классах училка симпатичная была. – И Валера посмотрел на меня взглядом актера Рыбникова, в котором читалось: «Только не надо мне гнать, что я тебе не нравлюсь, вижу ведь, что нравлюсь – да еще как!»

Конечно, блин, нравишься, да еще как! – вздохнула я про себя: где, блин, этот Пузырь? И в этот момент наконец раздался звонок.

– Да? – я схватила трубку.

– Нина-Серафимна! – заорал Пузырь, да так, что, кажется, слышно было у барной стойки. Молодец Пузырь! – Я срочно жду вас на работе. Немедленно!

– Конечно, сейчас буду, – пролепетала я. – А что случилось?

– На месте все объясню! – гаркнул Пузырь и отключился.

– Что произошло? – Валера обеспокоенно посмотрел на меня.

– Не знаю, – я поднялась из-за стола, – но начальство гневается. Видно, что-то накосячила.

– Подожди, я расплачусь, подвезу.

– Нет-нет! Быстрее на метро – пробки, сам знаешь.

– Ну хоть до метро подброшу.

– Да нет, говорят тебе! – резко бросила я и тут же устыдилась своей резкости. – Извини, но я не хочу проблем, – я подошла к несколько ошалевшему Валере, наклонилась, поцеловала его в щеку и не оборачиваясь пошла к выходу, позволила вежливому гардеробщику в какой-то немыслимой царской ливрее помочь мне надеть куртку, дала ему пятьдесят рублей, он царственно их принял, и я выскочила на улицу.

Теперь нужно побыстрее завернуть за угол, поймать первого попавшегося частника и ехать домой. Пока Валера не вышел. Хотя вряд ли он будет за мной бегать.

Конечно, Валера сейчас обескуражен и зол – понимала я, уже сидя рядом с первым попавшимся частником, который так и не обрел лица – я ни разу не взглянула на него – ни когда садилась, ни потом (вообще-то так делать нельзя, можно и на маньяка налететь, но что поделаешь – с пешка). Ясное дело: Валере такие номера с неожиданными звонками, конечно, известны – да все их знают, эти дешевые номера, но их обычно прокручивают юные кидалки, а не училки под тридцатник. Отвратительно. Позорно. Тьфу. И вряд ли он теперь объявится. Я бы на его месте не объявилась. Вот и хорошо. То есть, конечно, жаль, не то слово, как жаль – просто скулы сводит, как жаль. Но вот потому-то и хорошо, что слишком уж жаль. Потому что очень уж мне нравится, что я его ни капельки не стесняюсь. И что он меня не стесняется. И что у него долгий тупой мужской взгляд. Такой тяжелый и неподвижный, настолько тупой, что почти животный. Или кулинарный. И мне слишком понятен этот понятный взгляд. И мне от него хорошо. В общем, хорошо, что Валера больше не объявится.

Но Валера объявился.

В пятницу он не стал подниматься ко мне на десятый этаж, а ждал меня в машине недалеко от входа – я сразу увидела и его сияющий джип, и его сияющее лицо в джиповом окне, и сразу у меня от радости похолодело внутри – так знакомо похолодело, что я почувствовала, как тупо и растерянно-счастливо улыбаюсь. Подошла, села, он взял мою руку, поцеловал запястье, и мы поехали.

– Что там было? – Валера продолжал сиять.

– Где? А, тогда… сочинения не проверила, – нашлась я. – Посадил проверять прямо в кабинете.

– Да ладно! – засмеялся Валера.

– Вот тебе и ладно! До ночи проверяла.

– Суровый у тебя начальник, а так не скажешь – думал, размазня… А итальянская кухня тебе как?

– Хорошо.

– Вообще у нас итальянскую готовить не умеют. Но я знаю один неплохой ресторан.

– А ты был в Италии?

– Не раз.

– Здорово. Митя… Ну, в общем мой бывший муж тоже был. И я тоже хочу.

Валера ничего не ответил и спрашивать ничего не стал, и мне это понравилось.

– Знаешь, – сказал Валера уже за столиком светлого просторного зала в венецианском, видимо, стиле – по стенам развешаны картины с изображением гондол и нарядных голубых каналов. – А ты ведь совсем не похожа на училку.

– Надеюсь, – улыбнулась я. – Да я и не училка. Так – более или менее официальный репетитор для раздолбаев. В школу меня бы не взяли.

– Не взяли бы, – согласился Валера. У тебя бы все на головах ходили. А эти как – не ходят?

Я задумалась: а вдруг, и правда, ходят?

Подошел молодой узкий официант в белоснежной рубашке и белоснежном полотенце, повязанном поверх черных брюк, и Валера стал заказывать еду – мне и себе.

А может, и правда, у меня все ходят на головах, а я и не замечаю? Нет, я бы это так не назвала. Не напрягаются – это да. Но почему-то не ходят – может быть, им лень? Может быть, я их и так развлекаю – уездом Чацкого.

Официант принял заказ, слегка поклонился, полусогнув прямую спину в пояснице, – просто как заправский половой, и ушел.

– Нет, не ходят, – сказала я. – Наверное, потому что я не провожу воспитательную работу.

– Представляю себе эту работу! Слушай, а тебе девчонку эту, Виолетту, не жалко? Не поступит, говоришь. Остальные поступят, а она в пролете.

Надо же – имя запомнил. Хотя Виолетту, наверное, и я бы сразу запомнила.

– Это ты о социальной справедливости? – уточнила я.

– Скорее о социальной несправедливости.

– Кто бы говорил. Сам – как поступил? Предки-медики не помогли?

– Ну, особого блата не было – были знакомые, а денег – нет. Самому пришлось тоже постараться.

– Ну и у меня было так. У большинства, по-моему. Конечно, совсем с улицы – единицы поступали. Зато эти единицы – гении. И, может быть, так и надо.

– Почему?

– Ну, редкий ребенок в семнадцать знает, чего хочет – если, конечно, его с трех лет в балет не запузырили. А так – бабушки за него хотят, родители. И это не так уж и плохо, когда с детства исподволь готовят – не к профессии, а вообще… Дело ведь даже не в династиях, а в культуре… Быть первым в профессии – здорово, в культуре – почти невозможно.

– Звучит несколько экстремистски, не находишь?

Подошел узкий официант с бутылкой вина, обернутой белой полотняной салфеткой. Придерживая бутылку двумя руками, как запеленатого младенца, он слегка откинул ее на спину, чтобы продемонстрировать этикетку, гордо подержал так некоторое время и только потом налил немного вина в Валерин бокал, дал Валере насладиться ароматом и, дождавшись его одобрительного кивка, разлил вино по бокалам – сначала мне, потом Валере. Меня немного забавляла эта церемонная серьезность – вопросительный взгляд профессионала, кивок знатока, профессиональный полупоклон профессионала – прямым несгибающимся туловищем, снова кивок знатока – все это напоминало пантомиму, предназначенную для одного единственного зрителя, то есть меня. Я старалась сохранить серьезность лица, хотя и чувствовала себя Лизой, которую Киса Воробьянинов решил сразить наповал. Официант наконец ушел, я сделала глоток вина. Вино мне понравилось, и я сразу сделала еще несколько глотков.

Валера с нескрываемым и даже каким-то кулинарным удовольствием смотрел, как я пью. И молчал. И только для того, чтобы прервать это его кулинарное молчание, я сказала:

– А мы о чем?

– Не помню, – засмеялся Валера, продолжая с удовольствием смотреть на меня тем понятным взглядом, который показывал, что Валера сейчас готов слушать любую мою хрень, потому что ключевое слово здесь «мою». Слушать, не слушая, и тупо смотреть. И если я сейчас ничего не скажу, то десерта не будет. Ну, или будет, но утром. И у меня. И потому нужно немедленно что-то сказать – любую чушь, любое слово, просто вспомнить какое-нибудь слово и схватиться за него, только чтобы хоть что-нибудь сказать.

– А! – вспомнила я. – Ты меня экстремисткой назвал.

– Не было этого! – захохотал Валера. – Не ври!

– Не вру! Ты сказал, что я про Пушкина говорю экстремистски! Ну, в смысле, что все без Пушкина – дебилы.

– Про дебилов – это экстремистски, – согласился Валера.

– Может, и экстремистски, – сказала я. – Зато честно. Если ты Ломоносов – ты и должен быть Ломоносовым – восполняй гениальностью нехватку корней. Об этом не принято говорить, но все знают, что это так. Пушкина надо знать в сотом поколении.

– В сотом – не получится. Особенно у Ломоносова.

– А должно получиться! Будет Пушкин в сотом поколении – будем мы! – я отпила глоток вина. – А все остальное – так, фикция, фантом, симулякр!

– Ух ты! Слова какие! Симулякр! А реален только Пушкин!.. А помнишь, – снова засмеялся Валера, – фильм такой постперестроечный был – не помню, как называется, – там юные ботаники сбрендили и стали воевать – те, которые за Пушкина, с теми, которые за Лермонтова, помнишь?

– Ага, – обрадовалась я. – Там еще один юный пушкинист, вдохновенный и в цилиндре, выходит с палкой или с рапирой и говорит: «Ну, кто тут главный Мцырь? Выходи!» – И я расхохоталась, живо представив себе вдохновенного дебилоида с палкой.

Хохотал и Валера, глядя на меня:

– Ты бы за кого была – за Пушкина?

– Ну уж точно не за Мцыря.

– А что он тебе сделал?

– Ничего. Просто мне больше Демон нравится. А ты за кого?

– Мне Мцырь нравится. Я Лермонтова вообще люблю… А ты что-нибудь еще из фильма, кроме этой сцены, помнишь?

Узкий официант принес наконец салат, но я уже не обращала ни на него, ни на его салат никакого внимания, а продолжала болтать, наверное, это было невежливо, но мне было весело – от Мцыря, наверное.

– Нет, не помню, а ты?

– И я нет. – Валера принялся за прошутто а мелоне. Он отрезал кусочек дыни, обернул ее тоненьким лепестком ветчины и со знанием дела отправил в рот. – Но сцена хорошая, уже из-за нее одной фильм снимать стоило… И вообще тогда фильмы смешные были – наивные, самопальные, но веселые, да?

– Да. И время такое же – искреннее, что ли. Драйв был, MTV опять же – я целыми днями клипы смотрела – Фил Коллинз, Бойз ту менз. – Я копировала Валерины движения: отрезала тоненький ломтик дыни, накалывала его и ветчину на вилку и долго держала на языке – очень вкусно. Может быть, потому, что сладко-соленый вкус прошутто оттенялся кисловатым привкусом вина.