Текст книги "По естественным причинам. Врачебный роман"

Я говорю, что мать страдает деменцией, что она переехала в дом престарелых, а квартира пустует. Мы заходим внутрь и находим свободный столик, я объясняю, что вообще мы планируем сдавать квартиру, но во мне еще теплится надежда, что мать может в любой момент поправиться, я не могу заставить себя подготовить квартиру к сдаче, ведь только представь, вдруг она снова будет в своем уме, смеюсь я, подогреваемая мыслью о предстоящем пиве. Бьёрн кивает и улыбается, но вид у него отсутствующий. Мы садимся, официант приносит меню, и за минуту до того, как пиво появляется на столе, я успеваю сказать, что мы часто заказываем здесь еду навынос, что я могу порекомендовать блюдо с бараниной, в поисках которого начинаю листать меню.

– Да вот же оно, – объявляю я. – Ты хочешь его попробовать? Заказать его нам обоим?

Бьёрн молча кивает, а я гадаю, как буду запихивать в себя баранину, ведь я вообще не голодная, я просто хочу пить.

На столе появляются два пол-литровых бокала пива, мы чокаемся и делаем по глотку. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что встретиться с Бьёрном было отличной идеей, и вообще нужно почаще общаться с людьми и выходить в свет, нужно возобновить контакты со старыми друзьями, ведь я давно ни с кем не виделась. Неожиданный прилив хорошего настроения заставляет меня вдруг сказать:

– Помнишь, как ты играл мне на пианино на Оскарс-гате, помнишь…

Но, прежде чем я успеваю продолжить, Бьёрн кладет руки на стол и смотрит мне в глаза.

– Так. Теперь я просто скажу все как есть. Не было никакой рабочей встречи. Я сказал это для отвода глаз. Я так обрадовался, когда ты вышла на связь, что сразу понял: куй железо, пока горячо.

– Что?

Я кручу в руках пивной бокал и думаю, как бы поскорее залить в себя оставшееся.

– Я приехал в Осло специально, чтобы встретиться с тобой.

– Так у тебя не было рабочей встречи?

Бьёрн опускает глаза.

– Нет. Я не мог больше ждать и поехал сразу после обеда. На работе сказал, что мне нездоровится, а Линде – что у меня встреча и вернусь поздно. Я приехал в Осло в половине второго и с того момента только и делал, что ходил кругами и ждал, пока часы пробьют пять.

– Ой.

Я допиваю пиво, а Бьёрн смотрит на меня, склонив голову набок, вероятно ожидая от меня реакции. Опустошив стакан, я говорю:

– Но почему ты не сказал ей, что встречаешься со мной? Она вообще знает, кто я такая?

– Знает ли она, кто ты такая! Первые несколько лет мне было вообще запрещено упоминать тебя.

– А мы с ней знакомы? Она была в твоей компании, когда мы встречались? Она бывала на вечеринках?

– Да. Она отлично тебя помнит, мягко говоря.

– Она так же ревнива, как и ты был когда-то?

– С ней я не такой, как был с тобой. И с другими, до тебя, я тоже таким не был. Мне стыдно вспоминать о своем поведении в тот раз, стыдно, что я все разрушил. Если бы я мог исправить три вещи в своей жизни, я бы исправил все, что случилось в тот вечер.

Я смотрю на него. Не представляю, что я здесь делаю и как здесь оказалась. В совершенно рядовой понедельник. Тут я подзываю официанта и заказываю еще пива. Я не спрашиваю Бьёрна, хочет ли он еще: он сделал только два глотка из своего стакана. На секунду я ловлю себя на том, что скучаю по Гру, которая пьет со мной в одном темпе, если не быстрее.

– Я должен поведать тебе еще кое о чем, о чем я думал с тех пор, как ты вышла на связь в пятницу. Не собирался говорить этого, но теперь возьму и скажу как есть. Знаешь… в конце девяностых я участвовал в одном корпоративном семинаре, что-то вроде тимбилдинга, они были популярны в то время, так вот одним из заданий было представить себя через десять лет. Где ты, чем занимаешься, чем интересуешься, о чем мечтаешь. Без оглядки на реальные обстоятельства. Нужно было дать волю фантазии, сконцентрироваться на своих желаниях и мечтах, а не думать о своих способностях и возможностях. Если ты хотел стать рок-звездой, известным киноактером, космонавтом – так и надо было написать.

Приносят мое пиво, я поднимаю бокал:

– За нас!

Бьёрн кивает, поднимает стакан, но тут же ставит его на стол, не пригубив.

– Я написал: Жить с Элин на Оскарс-гате, – продолжает он. – Не задумываясь ни на секунду. Просто взял и написал. Жить с Элин на Оскарс-гате. К тому моменту я был женат на Линде восемь-девять лет, и у нас только что родился четвертый ребенок. Написав это, я тут же изорвал бумажку в клочья.

– Вот как? – только и говорю я. Не знаю, что еще на это сказать. Мне нечем ответить ему, ведь я вовсе не думала о нем все эти годы, и в этот момент я очень об этом жалею, ведь было бы справедливым отплатить ему тем же. Я снова в этом чертовом минусе – от одной мысли об этом мне хочется пить еще и еще, без остановки, пить всю жизнь. Принесли еду, мы ковыряемся в своих тарелках, Бьёрн рассказывает, что с самого начала он следил за моей жизнью, что он знает, когда я вышла замуж, когда родила детей, когда мы переехали в Гренду, когда я получила лицензию врача, когда начала практику в нашем медицинском центре. Я сижу с полным ртом баранины и не могу вымолвить ни слова. Он знает, какое место Аксель занял в этом сезоне в гонке «Биркебейнерреннет», какое – в «Марчалонге», да и во всех остальных.

– Но я лишь узнавал то, что может узнать кто угодно, то есть то, что есть в Интернете.

Я пью уже третье пиво, а Бьёрн только первое. Я по-прежнему не представляю, что сказать. Бьёрн продолжает. У него есть коробка, где он хранит наши проездные билеты, билеты из кино, чеки, из мест, куда мы ходили вместе, и иногда он достает эту коробку и рассматривает все эти вещицы. Он вспоминает о нашем железнодорожном путешествии до Греции с проездным интеррейл.

– Помнишь, как мы всюду таскались с огромными рюкзаками и спали на привокзальной площади в Афинах вповалку с другими туристами? Такое я бы ни за что на свете не мог пережить с Линдой.

Наши руки лежат рядом. Мои меньше по размеру, но, не считая этого, они совершенно одинаковые – крупные, с длинными узловатыми пальцами.

Откровения Бьёрна вызывают у меня чувство нереальности, словно я перемещаюсь во времени, совсем как в том сериале, о котором я напрочь забыла, ведь здесь, в этом темном ресторане, начинается что-то новое. Именно здесь земля под ногами дала трещину, и то, что мне казалось бетоном и асфальтом, вдруг оказалось песчаным дном, состоявшим из миллиардов песчинок, ни одна из которых в отдельности не несет ответственности за уже начавшееся неуклонное движение тяжелой массы.

Но я все еще пребываю в уверенности, что я всего-навсего ужинаю вместе с бывшим возлюбленным, поскольку, судя по всему, переживаю кризис среднего возраста, а может, и кризис супружеских отношений, и мы с бывшим сидим и вспоминаем прошлое, как он и предположил в предшествующей встрече переписке. В отличие от Бьёрна, я ничего не скрыла от своего супруга, и скоро я поеду домой, и мы с Акселем посмеемся над всей этой историей. Мы будем стоять на кухне и смеяться, Аксель будет пить воду из литровой фляги, а я – вино из своего аквариума.

– Я не знаю, что сказать.

– Я тебя прекрасно понимаю. Я вовсе не собирался на тебя все это вываливать. Но… когда ты вышла на связь в пятницу, я невероятно обрадовался. «Что случилось?» – спросила Линда. «Элин добавила меня в друзья», – ответил я. Тогда Линда спросила, с чего бы тебе вдруг выходить на связь со мной, и сказала, что если я встречусь с тобой, то между нами все кончено. Но она угрожает мне разводом, даже если я просто забуду вынести мусор.

– Господи.

– Да-да. Вчера она пригрозила разводом, когда узнала, что я позволил себе выпить пива, хотя было воскресенье. «Может, ты и права, – ответил я, – может, нам правда стоит развестись». Такое ощущение, что одна лишь уверенность в том, что мы с тобой увидимся, придала мне сил, я ведь без конца думал о тебе с пятницы и теперь осмелился сказать ей то, что никогда не говорил – и она испугалась. Раньше она без конца кричала, что хочет развесить, а я ее успокаивал. «Что ты имеешь виду?» – спросила она. Я ответил: «Возможно, нам правда стоит развесить». – «Но развод – не решение», – сказала она. «Ты ведь сама предложила развестись, – ответил я. – У нас действительно проблемы». – «Это у тебя проблемы», – ответила она. «А у тебя разве нет? – спросил я. – Можно подумать, ты счастлива?» – «А что ты подразумеваешь под счастьем? Думаешь, можно вечно ходить как дурачок и радоваться всему?» – ответила она. «Но разве со мной ты счастлива? – спросил я ее. – Ты же даже не смотришь на меня». – «Ты считаешь, можно ходить и таращиться друг на друга тридцать лет кряду?» – ответила она. Ты знаешь, она вообще на меня не смотрит. Бывает, взглянет только, если я ее чем-то разозлю. Если допустил очередной промах, если раздражаю ее. Вот тогда смотрит, да. «Что ты имеешь в виду, развестись?» – снова спросила она. И так по кругу. В конце концов мы просто взяли и легли спать. Когда рядом есть кто-то – дети, внуки, родственники, друзья, приятели по клубу гурманов – или же мы сидим в саду и пьем кофе, и кто-то из соседей заводит разговор, – то есть когда мы так или иначе находимся в обществе, при взгляде со стороны никогда и не скажешь, что у нас что-то не так. Когда же мы одни, ей тут же нужно отыграться. Она может и слова не сказать за весь день, а потом пропесочить меня ни с того ни с сего за какую-нибудь мелочь.

Бьёрн берет приборы и начинает ковыряться в еде, но тут же отодвигает тарелку.

– Я никогда не мог бы поговорить с Линдой так, как с тобой. Я понял это в ту же секунду, когда ты вошла в кафе, и мне тут же захотелось поделиться с тобой всем, как раньше. Помнишь, как мы не спали ночами и болтали? Но ты наверняка думаешь, что я просто сумасшедший, раз сижу тут и распинаюсь перед тобой. Но я не сошел с ума. У меня никогда и ни с кем не было таких отношений, как с тобой. Следить за твоей жизнью, знать, что ты есть, – одно это меня утешало.

Я сглатываю и киваю. И снова сглатываю. И допиваю пиво.

– Я закажу еще пива. Ты будешь?

– Да, с удовольствием, – отвечает Бьёрн и наконец осушает свой стакан.

Официант приносит два пива, и мы чокаемся. Я пью четвертое пиво, Бьёрн – второе. Бьёрн со стуком ставит свой стакан.

– И уж коли я начал: сексом мы не занимаемся. То есть вообще. Мы не спали более пяти лет. Я четко помню, когда был последний раз – в Сочельник пять лет назад.

– Вообще никакого физического контакта?

– Нет. Максимум поцелуй в щеку, да и то нечасто. Ей секс больше не нужен, она считает, что для нас это пройденный этап. Зато сообщения пестрят нежными словами, поцелуйчиками и сердцами. И все эти фотографии, которые она без конца выкладывает. Порой я смотрю на ее фото и комментарии к ним, и во мне загорается искра надежды, и я думаю: кто эта женщина, что рассказывает нашу историю всему миру, неужели это на ней я женат, неужели это наша жизнь, такая потрясающая жизнь. Но когда мы вновь видимся, все возвращается на круги своя. Я очень тактильный человек, физический контакт мне жизненно необходим, но каждый вечер, уже в кровати, она лежит рядом со мной и либо сидит в «Инстаграме», либо переписывается с детьми. Только это ее интересует.

– Ты с кем-нибудь говорил об этом?

– Нет.

– Ни с друзьями, ни с коллегами, ни с кем?

– Нет. Я ни с кем этого не обсуждал, только сейчас с тобой.

Я нужна ему, думаю я в первый, но далеко не в последний раз. Никто не может помочь ему, кроме меня.

Теперь я знаю, что нужно быть крайне осторожной с этим тщеславным желанием помочь. Нужно опасаться любого проявления тщеславия. Если хочешь жить в ладах с собой, тщеславие – первое, от чего стоит избавиться. Человек, свободный от тщеславия, свободен от всего. Однако тщеславие умеет ловко маскироваться и прятаться. А иногда оно и вовсе не стесняется показать себя во всей красе.

Бьёрн сидит, склонив шею, смотрит в стакан и покачивает его из стороны в сторону.

– Но неужели у вас всегда было так? – спрашиваю я. – Когда-то ведь должно было быть хорошо.

– Нам было очень хорошо вначале, до рождения детей, и довольно неплохо еще пару лет после этого. Но в какой-то момент она начала придираться ко всему, что бы я ни делал. Когда дети разъехались, стало поспокойнее, но стоило появиться внукам, как все вернулось на круги своя. – Он вздыхает. – На днях мы собирались в кино. Но тут позвонил старший и сообщил, что они заболели. Меня задевает вовсе не то, что она в любой момент готова бросить все и кинуться к ним на помощь. Я тоже рад помочь детям. Что меня достает, так это то, что, стоит кому-то из детей позвонить или написать, она тут же преображается, начинает говорить с придыханием, полная энтузиазма. За секунду до этого я пытался вовлечь ее в разговор, но она сидела с кислой миной и зевала, не глядя на меня. Куда поедем в отпуск, давай сходим в ресторан, прокатимся на велосипедах в воскресенье. Но ей все безразлично. Единственное, что ее интересует, – это дети и все с ними связанное. И еще «Инстаграм». Но я тебе уже плешь проел своими рассказами. Скажи, если тебе нужно идти.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я и ощущаю знакомое и приятное чувство сытости, как при просмотре сериалов. Удовольствие и глубокое удовлетворение накатывают волной. А может, я просто пьяна.

– Но как ты терпишь это столько лет? И почему до сих пор ни с кем не поговорил?

– Я не знаю, с чего начать. Все думают, что у нас все в порядке. Все, кроме детей, ведь они успели насмотреться. И мне всегда казалось, что вот-вот все наладится, стоит только чуть-чуть подождать. Стоит нам только родить еще одного ребенка, стоит только детям вырасти, стоит только закончить стройку, стоит только купить тот большой каменный дом, о котором Линда мечтала все эти годы и который наконец выставили на продажу, стоит только сделать ремонт, стоит только детям разъехаться. В какой-то момент я осознал, что ничего не изменится, чтобы мы ни делали, куда бы ни переезжали, какой бы ремонт ни делали, какие бы путешествия ни планировали, какие бы машины ни покупали. Затем я осознал, что, разрешая ей таким образом заправлять все эти годы, я делал только хуже. Нужно было давным-давно дать ей отпор. Если я изредка решаюсь настоять на своем и кричу на нее в ответ, она просто смеется. «Господи, как же ты глупо выглядишь, когда так вопишь», – говорит она, качает головой и уходит. Она меня ни во что не ставит. Я готов смириться с тем, что детям и внукам достается от нее гораздо больше любви и тепла, чем мне, но только не с этой чертовой кошкой… Иной раз она сидит у Линды на коленях и таращится на меня своими злющими желтыми глазищами.

Мы смеемся, и Бьёрн говорит:

– Да-да, я знаю. Иногда мне кажется, что я схожу с ума.

Я решила проводить его на поезд. Мы молча дошли до Национального театра, затем по улице Карл-Юхан, мимо Стортинга и вниз к Вокзальной площади. Когда мы дошли до перрона, он обхватил мое лицо своими теплыми ладонями и через пару секунд скрылся из виду.

В метро на пути домой я села к окну. Да уж, думала я. Выпитые три литра пива плескались и булькали в животе, и я корила себя за то, что накачалась в понедельник. Я прикоснулась щекой к холодному стеклу и вспомнила давно забытое чувство: какое же иногда облегчение выбраться из душных объятий Бьёрна. Словно открыть окно и пустить свежий воздух в комнату, нагревшуюся за жаркий день. Я прикидываю, что еще успею посмотреть один эпизод сериала о путешествии во времени, а потом лягу спать.

В тот момент я все еще полагала, что все как обычно. Я считала произошедшее частью повседневности, житейской прозой. На самом же деле я обожглась, не заметив этого, как бывает, когда ошпаришь руку кипятком: красное пятнышко на тыльной стороне ладони выглядит совсем безобидным, и ты тут же забываешь о нем; однако, если не подержать руку под струей прохладной воды, позабытый ожог будет расти и на следующий день превратится в волдырь.

– Как прошла встреча с Бьёрном? – спросил Аксель, когда я вошла домой. Он только что вышел из душа в подвале, с мокрыми волосами и полотенцем, повязанным вокруг бедер. Его светло-розовая кожа выглядела туго натянутой поверх ребер. Казалось, он худел день ото дня.

– Они с женой состоят в клубе гурманов.

Мы похихикали над этим, и только я собралась рассказать все остальное, как Аксель уже направился вверх по лестнице.

«Послушай, – обращаюсь я к Туре, – я хотела поведать Акселю обо всем. Но он просто пошел спасть».

«Неужели ты правда думаешь, что, если бы ты ему все рассказала, все вышло бы иначе?» – отвечает Туре.

«Ну да. Потому что в тот же вечер я отправила Бьёрну сообщение: Спасибо за встречу, а рядом – улыбающееся солнышко, посылающее воздушный поцелуй. Я почти уверена, что не сделала бы этого, согласись Аксель выслушать меня».

«Еще как сделала бы. Твое сообщение – это ожог, который начал разрастаться. В тот момент ты думала, что пишешь исключительно из вежливости. К тому же ты не хотела, чтобы Бьёрн себя глупо чувствовал после своего признания. Старое доброе ощущение того, что ты в минусе. Именно оно заставило тебя написать, а вовсе не чувство одиночества в собственном доме или что-то еще, в чем ты пытаешься себя убедить весь год.

Ответа от Бьёрна не последовало, и я забеспокоилась. Я лежала на диване, телевизор был выключен, и от облегчения, которое я испытала в метро, не осталось и следа. Бьёрн еще ехал в поезде, так почему он не отвечает. Ему все равно нечем заняться.

Включай телевизор, сказала я себе. Осталось еще пара эпизодов шотландского сериала. Но я так и осталась лежать на диване и стала рыться в телефоне. За день Линда успела выложить новые фотографии: первая – с видом утреннего солнца над полем, сделанная по пути на работу, вторая – с тарелкой салата и бокалом белого вина. Вечеринка для себя любимой вечером в понедельник.

Как же этой женщине удается так демонстрировать свою жизнь, что хочется тут же окунуться в нее. Несмотря на все, что мне было теперь известно.

Через полчаса наконец пришел ответ: Это я должен тебя благодарить. Я не собирался грузить тебя своими проблемами. И сердечко. Следом еще одно сообщение: Было так приятно поговорить с тобой. Я бы с удовольствием повидался еще раз.

Я нужна ему. Он страдает, и я могу ему помочь. Теперь я могу выплатить хотя бы часть долга как всему человечеству, так и Бьёрну в отдельности – ведь в свое время я его бросила, а сейчас у него проблемы с женой, – оказав ему помощь, думаю я, расчувствовавшись от алкоголя.

Я пьяная и сентиментальная, сказала я себе. Этому нас учили еще в студенческие годы – проговаривать свои чувства во время переживаний. Сделай шаг в сторону и скажи себе: Я злюсь, чтобы не позволить гневу и раздражению поглотить себя. Ты пьяная и сентиментальная. Включай скорей телевизор. Возвращайся на рельсы. Но вместо этого я уставилась в телефон.

Я тоже, написала я и стала ждать ответа. Что это за ерунда? Зачем я это написала?

Мы можем встретиться в кафе, повспоминать былое, поговорить о его браке, в этом нет ничего страшного, сказала я себе. Я притворилась, будто только что вспомнила что-то.

– Да, к слову. Помнишь Бьёрна? Он сказал, что был очень рад меня видеть, и предлагает встретиться снова. У него проблемы с женой.

Аксель ничего не ответил, а я продолжила, не отрывая взгляда от экрана телевизора:

– Не уверена, что стоит играть в психотерапевта в свободное от работы время. Может, имеет смысл записать его на прием?

Аксель по-прежнему не отвечал, а когда я взглянула на него, он спал. Он полулежал в своем любимом кресле с выдвижной подставкой для ног (мой подарок на его пятидесятилетие); после тренировок он имел обыкновение усаживаться в это кресло с миской овсянки. Теперь он лежал в нем с открытым ртом, словно покойник, а в воздухе висел отзвук моего лживого голоса.

7

Еще целый час до обеда, а они все идут и идут, жалуются на экзему в ухе, боль в спине и мигрень. Боль отдает в ноги, вы можете дотянуться до пола, в какое время суток вы чувствуете себя хуже всего, вы потребляете достаточно воды, позвольте мне ощупать вашу шею, у вас много забот, хорошо ли вы спите? Порой я словно блуждаю в тумане. Порой субъективные жалобы пациентов никак не соотносятся с моими объективными выводами. Что же делать в таком случае? Демонстрировать понимание и сочувствие? Но сочувствие к чему? К их конкретным жалобам или к душевному состоянию, которое, вероятно, стало их причиной? Заболевание имеет соматическую или психическую природу? Можно подумать, что это разные вещи. «У меня кружится голова», – жалуется один пациент. И мы начинаем играть в загадки: я слушаю, стучу и тыкаю пациента, как будто мы сидим на холме в Африке тридцать тысяч лет назад. Я же мечтаю о супераппарате, который в одно касание измеряет и оценивает состояние всех внутренних органов. Об устройстве, способном анализировать и истолковывать состав крови, слюны, мочи, слез, фекалий, ушной серы; который может заглянуть в ухо, нос, горло, влагалище, мочевыводящие пути, мошонку, прямую кишку и в итоге, на основании миллионов эпикризов, поставить диагноз, на постановку которого в реальной жизни уходят годы.

Тело кричит, словно младенец, и никто не знает почему. Подгузник сухой, мама рядом, а ребенок все равно плачет. Так уж устроено тело: оно кричит, а мы его не понимаем, особенно когда стареем. У нас без причины болит голова, мы мечемся в постели и не можем уснуть, мы почти ничего не едим, но бока и живот никуда не деваются, мы занимаемся физкультурой, но кожа на ногах все равно неприглядно висит, наши мысли светлы, мы улыбаемся прохожим, но на лице у нас все равно недовольная гримаса.

Мне то и дело приходится напоминать себе, почему я стала врачом общей практики. Почему я, в отличие от Акселя, не работаю в больнице, где большая часть моих ежедневных усилий сводилась бы на нет.

Я вспоминаю о временах, когда проходила практику и мне доставались дежурные смены в разных отделениях разных больниц. Жесткая иерархия, борьба за должности, интриги, засилье мужчин-заведующих, которые выбирали в качестве своих протеже опять же мужчин, традиционная малочисленность женщин среди врачей вообще и тем более руководителей, неоднозначное отношение медицинских сестер к женщинам-врачам, чувство незащищенности, словно у иммигрантов, возникавшее у медперсонала женского пола, когда кому-то из их стаи удавалось прийти к власти. Вместо совершенно обыденного и само собой разумеющегося уважения, по крайней мере в то время, к женщинам-врачам предъявлялись завышенные, истерические требования: окружающим не терпелось возвести тебя на пьедестал, а если ты оказывалась недостойной пьедестала – к слову, очень немногие его достойны, и к полу это не имеет ни малейшего отношения, – им уже не терпелось свергнуть тебя в пропасть. То же самое происходит со всеми меньшинствами: за ними пристально наблюдают, все испытывают сентиментальную потребность выделять их из общей массы, пестовать их самобытность, а если меньшинства вдруг показывают, что не заслуживают оказываемой поддержки, это мгновенно воспринимается как доказательство и объяснение того факта, что меньшинство практически или вовсе не представлено в верхушке власти. Посудите сами: это им явно не по силам.

Некоторые пожилые пациентки, стоило мне представиться и начать готовиться к осмотру или процедуре, настойчиво задавали мне один и тот же вопрос:

– Когда придет врач?

Я улыбалась, чтобы не смущать их, и отвечала:

– Я врач.

Тогда они повторяли свой вопрос:

– Да-да, но когда придет врач?

Пациенты в нашей клинике знают, что врач – я. У меня есть собственный кабинет с дверью, которую можно закрыть на ключ. Пациенты представляют собой определенный срез населения, они постоянно меняются, и в зависимости от погоды и метеоусловий с ними более или менее сложно работать. Но, прежде всего, их много, они разные, и ни один из них, взятый в отдельности, не имеет никакой власти надо мной.

К тому же, как врач общей практики, я не обязана напрямую контактировать с коллегами. Я даже могу не обедать с ними. Я могу спокойно сидеть в кабинете и пить молочный коктейль Litago с клубничным вкусом, составляющим, к слову, основу моего дневного рациона, куда входят еще один апельсин и какой-то непонятный сок под названием Fruktfest, явно содержащий кучу искусственных подсластителей и прочей химии. Ешьте натуральную, свежую еду, говорю я пациентам. Такие слова приятно произносить. Расслабьтесь и наслаждайтесь жизнью. Эти слова будто греют изнутри. В фантазиях я следую собственным советам, но в действительности сижу в кабинете и пью какую-то дрянь. Мы способны вытерпеть больше, чем думаем. Среди моих пациентов есть экземпляры, которые потребляют свою дневную норму калорий исключительно за счет различных комбинаций жира, соли и алкоголя. По идее, это не должно работать, но тем не менее работает.

Взять, например, следующего пациента.

Толстяк, как он сам себя называет, вперевалку заходит в кабинет; на нем стоптанные, рваные ботинки. Он мой давнишний пациент. Сегодня жалуется на боль в колене. Мне так и хочется ответить ему, что странно не то, что у него болит колено, а то, что он вообще живой, ведь в свои шестьдесят лет Толстяк весит сто шестьдесят килограммов, к тому же через две секунды после того, как он вошел, весь кабинет наполняется запахами курева, перегара, человеческого тела. Он еле-еле ходит без посторонней помощи и, дойдя до стула, с грохотом плюхается на него. Он хочет рецепт на болеутоляющее, направление на анализ крови, МРТ, ЭКГ, рентген и операцию; у него сотни заболеваний, которые он лечит тысячей таблеток, которые, в свою очередь, наградили его миллионом побочных эффектов, избавиться от которых можно только при помощи миллиарда новых пилюль.

Он говорит, что ему нужна помощь, но на самом деле она ему не нужна. Что ему действительно нужно, так это дальше страдать своим безумием, этой странной, пылкой радостью или, возможно, местью; он хочет еще глубже погрузиться в пучину одиночества, стать еще более странным примером из медицинской практики, над которым еще больше врачей будут ломать голову.

Все эти годы, что он ко мне ходит, я не перестаю говорить, что он должен бросить курить, пить и переедать, должен начать двигаться и так далее и тому подобное, и всякий раз он серьезно кивает, будто слышит все это впервые. Он хочет, чтобы я напрягалась, пыхтела и потела, пытаясь сдвинуть хотя бы на миллиметр его огромное тело, а он будет притворяться, что помогает мне, но на самом деле обмякнет и будет упиваться моими усилиями, словно той любовью и вниманием, которых ему, возможно, не хватает в жизни, а возможно, и нет. Вообще Толстяк выглядит вполне довольным собственной долей. В этом многострадальном теле, как ни странно, обитает вполне жизнерадостный малый. Ни изношенные коленные суставы, ни цирроз печени, ни повышенный холестерин, ни астма, ни артроз, ни пролапс, ни тромбоз, ни инфаркт, ни большая злокачественная опухоль в толстой кишке не способны испортить ему настроение, и в какой-то момент он начинает так громко смеяться над собственными формулировками, что ему приходится доставать ингалятор от астмы.

Мы продолжаем нашу игру. Я делаю вид, что не понимаю его происков, а он притворяется, что внимательно слушает меня. Но мои мысли сейчас далеко: я думаю о Бьёрне, обо всем, что случилось за этот год. Наверное, я потеряла бдительность, и мой рот самовольно озвучил мои мысли, ведь я замечаю, что настроение в кабинете резко изменилось: Толстяк выпрямился и таращится на меня с открытым ртом.

Я пытаюсь перемотать пленку назад, прислушиваюсь к эху в комнате, чтобы припомнить свой ответ на его избитое обещание бросить курить, – он заявляет об этом с таким видом, словно все это происходит впервые, словно он не произносит одно и то же всякий раз, когда приходит, чтобы повеселить меня, вовлечь меня в свою игру; вдруг я припоминаю, что вместо своего дежурного ответа: «Это верное решение, я могу порекомендовать отличную программу по отказу от курения» – я отвечаю: «Важно себя иногда баловать. Важно давать себе иногда расслабиться».

В этих стенах непросто поддерживать веру в людей и напоминать себе, что любое развитие идет нам на пользу. В самые унылые дни я кажусь сама себе уборщиком, который худо-бедно прибирается в одном жалком углу лишь затем, чтобы с утра снова обнаружить там кучу мусора.

Только за последние полгода Толстяк прошел пятнадцать-двадцать различных процедур, обследований и операций в больнице. Мне не счесть всех направлений и прочих бумаг, выданных и подписанных мной ради этого человека. В глубине души я думаю: пускай продолжает в том же духе, ведь его все равно не остановить.

Упейся вусмерть, Толстяк, обожрись до смерти, обосрись и сдохни, сядь на толчке и тужься, пока тебя не разорвет, как Элвиса. Сделай одолжение своему измученному телу и окружающим и положи этим страданиям конец. С другой стороны, ты ведь по-прежнему живой. Это настоящее чудо. И доказательство того, что живешь ты правильно. Так что иди домой, расслабься, побалуй себя.

Сколько раз я делилась всем этим с Акселем на кухне в Гренде, но, разумеется, самому Толстяку я никогда ничего подобного не говорила. До сегодняшнего дня. Поскольку я множество раз произносила это в присутствии Акселя, слова были давно заготовлены и лежали передо мной на блюдечке с золотой каемочкой.

Я недавно прочла, что спирт помогает от болезни Альцгеймера, так что на вашем месте я бы употребляла больше спирта. Главное, не забывайте запивать его достаточным количеством пива, поскольку пиво, особенно бочковое, богато витамином В.

Что еще я ему наговорила? Я вслушиваюсь в эхо собственного голоса.

На пути домой заскочите в «Макдоналдс» и возьмите большой маккомбо с двойным бигмаком. Уверена, вам это сейчас нужно. Вы это заслужили.

Я встаю и протягиваю Толстяку руку. Что-то внутри меня свербит, не могу больше терпеть все это.

– Ну что ж, я желаю вам всего доброго. Удачи!

Я выпроваживаю его из кабинета. Он издает какие-то кудахтающие звуки. За последнюю минуту этот чрезвычайно разговорчивый человек не произнес ни слова.

«А как насчет клятвы Гиппократа? – оживляется Туре, когда дверь захлопывается. – Понеслось. Лавина сошла».

Когда-то я верила, что способна помочь людям. Не жалея сил, я старалась облегчить страдания тяжелобольных и хронических больных. Случалось, что я давала им свой личный номер телефона. В итоге телефон разрывался сутки напролет, а когда я не отвечала, некоторые являлись на порог моего дома и начинали колотить в дверь и кричать. «Почему они так поступают? – спрашивала я Акселя. – Ведь я уже потратила на них кучу времени». Аксель отвечал, что помогать людям не так просто, как кажется. «Что ты имеешь в виду?» – спрашивала я. Аксель говорил, что он сам не уверен, но точно знает, что от таких людей лучше держаться подальше. Есть такие люди, говорил он, которым стоит только предложить дополнительную помощь или заботу, как тут же разгорается пожар. Возможно, все дело в том, что полученная помощь и забота заставляет их вспомнить обо всей той помощи и заботе, которую они недополучили, так что, предлагая помощь, мы только подливаем масла в огонь и бередим их душевные раны.