Текст книги "Те, которых не бывает"

– Ну, она же может спасти его ещё раз? – поинтересовался Игорь осторожно.

– Может, – безжизненным голосом ответил доктор. – Его не убьёт молния над Гознаком – и он попадёт под молнию над Камой; не попадёт под молнию над Камой – у него не хватит сил перелететь реку в грозу; если он каким-то чудом долетит до Пролетарки и сделает всё там, то к утру он благополучно умрёт у меня на столе вместе с человеком, которого, как это всегда бывает, не бросит. Выхода нет, Игорь? Или я что-то упустил?

– Упустил, – согласился Игорь, закуривая. – Он может вообще никуда не лететь этой ночью. Ты, возможно, не знал, но у людей иногда бывает отпуск. И больничный. Помнишь, ты говорил про людей, которые не знают, что кто-то поможет скорой помощи успеть к больному, и всё равно не пропускают скорую помощь? Так вот. Во-первых, им полезно узнать, что за них никто ничего не сделает. А во-вторых, ты что, настолько не веришь в людей? Они что, правда одну ночь не смогут без него? Мы не сможем?

– От любви нельзя взять отпуск, Игорь.

– Но можно его кому-то устроить. При помощи этой самой любви.

– Почему я сам не могу этого придумать? – поинтересовался доктор у пространства, глядя на Игоря с каким-то очень странным выражением.

– Потому, что ты не можешь посмотреть на себя со стороны. Ведь ты и есть любовь.

⁂

Парень в чёрной кожаной куртке сидел в парке на скамейке в скверике у памятника Пушкину и его героям, благостно попивая пиво, только что открытое им о голову учёного кота в фигурной решётке, который, конечно, возмутился от такой несправедливости, но продолжал ходить кругом по метафорически златой, а на самом деле безнадёжно бронзовой цепи, поскольку свободы выбора не имел.

В парке никого не было – только какой-то седой мужчина дремал на дальней скамеечке под липой. В кармане у парня запиликал телефон, хрипловато, но с чувством исполнив саундтрек к фильму «Бумер». Надо бы уже сменить, старьё же, но всё как-то не до того.

– Да, да, алё. Ты, что ли, Вась? У Светки на Гознаке-то? Приеду ща, чё нет-то. Ты пивка возьми, что ли, а я потом вкинусь. Ну хорошо. Бывай.

Он повесил трубку и снова потянулся было к бутылке пива, но вдруг замер. Что-то определённо было не так. Что-то за ту секунду, что он поговорил с Васьком, изменилось. Парень насторожённо огляделся и встретился взглядом с бронзовым котом.

Кот смотрел на него. В этом не было никаких сомнений. Металлический зверь слегка наклонил голову и пошевелил ухом.

Парень протёр глаза и ущипнул себя за руку; ничего не изменилось. Кот тем временем сел, свесив хвост с бронзовой рамы, и принялся вылизывать спину ярко отполированным, блестящим на солнце бронзовым языком.

Парень потянулся к бутылке.

– Хор-ро-о-ошее? – протянул кот тягучим басом. Крепкие пальцы замерли в сантиметре от тёмного бутылочного стекла. – Чего же все такие нервные-то стали? Я серьёзно спрашиваю: хорошее пиво? Не видал такого раньше. – Кот потёрся о хвост сидевшей на ветвях русалки, которая наклонилась, почесала его и обратно застыла в своей бронзовой невозмутимости.

– Н-неплохое, – уклончиво ответил любитель хмеля и солода, судорожно перекрестившись на всякий случай.

– Не поможет, – жизнерадостно облизнулся кот. – Тем более что не той рукой и не в ту сторону. Что-то ты мне как-то не рад, а ведь, я помню, когда маленький был, всё спрашивал бабушку, оживёт ли котик, если его погладить. Помнишь, как ты мне молоко в консервной банке приносил? А теперь чего, разлюбил меня, что ли, а, Володя? Или аллергия на кошек открылась, а, Кастрюлькин?

Володя неожиданно для себя самого покраснел – вернее, покраснели его уши, из-за которых его в садике дразнили Кастрюлькиным. А он тогда приходил к коту жаловаться на этих своих обидчиков, гладил его бронзовую полосатую шкуру и действительно приносил ему молоко в консервной банке. А потом прятался за памятник и ждал, что, может быть, кот правда спустится с бронзовой рамы и начнёт лакать его блестящим жёлтым язычком. Про то, что язычок у него жёлтый, Володе рассказала бабушка. А ещё – про то, что по ночам котик ходит гулять на Каму, потому что дружит с матросом с памятника в сквере Решетникова, который раньше назывался Козий Загон. Что матрос чешет его за учёным ухом, и они вместе сидят потом на железнодорожной насыпи, смотрят на баржи и поют «Из-за острова на стрежень». Что такое «стрежень», Володя не знал и потому сам долго пел «из-за острого на стержень», думая, что речь идёт о карандаше.

– Матрос, кстати, бабушке привет передавал. – Кот принялся точить бронзовые когти о бронзовый дуб. – Спрашивал, чего она давно не заходит.

– Да она что-то сдала в последнее время, – неожиданно для себя самого ответил Володя, который только что мысленно поклялся себе бросить пить и вообще с белой горячкой не разговаривать. – Ноги плохо ходят, а она же на Пролетарке живёт. Оттуда до Решетникова ж ехать и ехать, понимаешь.

– Понимаю, – сочувственно отозвался кот. – Тебе ж всё не до того, чтоб её проведать, дела, дела, общение, социализация. Я сам тебя уже лет десять не видел, еле узнал. Она-то раньше заходила, но вот уже года четыре как не видать.

– У неё инсульт был четыре года назад. – Володя вздохнул и хотел было отхлебнуть из бутылки пива, но помешал не пойми откуда взявшийся комок в горле. – После него она и ходить почти перестала, и на гитаре играть. Руки не слушаются.

– А ты сам ей сыграй, как раньше, – предложил кот, устраиваясь поудобнее у корней дуба. – Как бывало. Да ладно, ты что насупился, я ж всё понимаю: дела. Вы, люди, вечно куда-то спешите. Не держу тебя, иди куда собирался. У Светки небось уже воблу чистят. Я вообще чего проснулся-то… за молоко хотел спасибо сказать. Гладить-то меня многие гладили, а вот кормить ты один додумался. Век не забуду, друг. – Кот ещё раз облизнулся и застыл в прежнем положении.

Володя ещё раз протёр глаза, допил залпом пиво и полез в карман за телефоном.

– Алло, Васёк. У меня тут дело нарисовалось, извиняй. Всем привет от меня, и смотрите до белочки не допейтесь! Какой-какой. Песенки поёт, орешки грызёт, вот это всё… Алло, баб. Привет. Слышишь, тебе из еды ничего не надо? А то я к тебе тут подумал приехать. А что, посидим, чаю попьём, с козинаками. Я гитару захвачу… Да ничего не случилось. Соскучился. Ну давай, жди.

Договорив, Володя подошёл к ограде памятника и, воровато озираясь, погладил бронзовую, нагретую солнцем шкуру учёного кота. И кот, вдруг подмигнув ему, лизнул Володину огромную ладонь бронзовым гладким язычком, после чего замер окончательно.

…Сидевший на дальней лавочке Игорь довольно улыбнулся и зачеркнул в блокнотике целых два адреса: один на Пролетарке, а второй на Гознаке. Сегодня бабушка и внук приснятся друг другу без посторонней помощи. Тут из его кармана зазвучала восьмибитная сороковая симфония Моцарта.

– Игорь Иванович, как вы это сделали? – Голос Аси готов был сорваться от восторга.

– А я ничего не делал, – почти честно ответил Игорь и подмигнул учёному коту.

⁂

Стрелка на часах Игоря приближалась к пяти. Откладывать дальше было некуда. В плане Игоря не было слабых мест, кроме этого – потому что пойти туда, не знаю куда и сделать то, не знаю что всегда легче, чем совершить такой сказочный каминг-аут, сбросить лягушачью шкурку и убедить своего царевича её не жечь. Особенно когда ты ещё не знаешь, что у принца в шкафу тоже во-от такой Кащей над златом чахнет.

– Ася, сейчас твоя очередь. Но твоё задание гораздо сложнее моего.

– Что я должна сделать, Игорь Иванович?

– Ты должна сделать так, чтобы твой однокурсник Ян Малинин не отошёл от тебя в эту ночь ни на минуту.

– Что?! – Ася на том конце провода явно поперхнулась. Игорь представлял себе её лицо в эту минуту слишком хорошо, чтоб пускаться в пространные объяснения.

– Ты можешь делать всё что угодно. Я разрешаю тебе делать всё, что ты посчитаешь нужным.

– Я должна не дать ему уснуть? – Игорь почувствовал, как Ася покраснела. О чёрт. Он, конечно, упустил из вида эту составляющую. Почему дети не рождаются сразу взрослыми?

– Нет, спать можно. Если он уйдёт – это навсегда, так что просто не дай ему уйти. – Игорь процитировал модную когда-то давно песню. Ситуация анекдотическим образом сходилась с её сюжетом, правда, патетический припев приобретал в свете предсказанных прогнозом погоды молний совсем иной, трагический подтекст.

– А если я не справлюсь? Он говорил, что он работает ночью; у него же наверняка есть семья, дом, девушка, в конце концов, что я ему скажу, Игорь Иванович? Я не справлюсь, что мне делать тогда? – Асин голос задрожал от плохо сдерживаемых самых прозаичных в мире девичьих слёз.

– Ну, значит, Ян Малинин не доживёт до утра. – Игорь сам удивился тому, как просто это прозвучало.

Ася замолчала. Учёный кот на псевдозлатой цепи грустно покачал головой. Русалка на ветвях развела руками. Доктор на улице Барбюса мерил шагами ординаторскую.

– А если мне придётся рассказать ему о том, кто я?

– А тебе кто-то когда-то запрещал рассказывать кому-то, кто ты?

⁂

Ровно в пять вечера Ян подошёл к библиотеке, секунду постоял в нерешительности у её дверей, после чего огляделся и решительно оттолкнулся от крыльца носками ботинок.

– Так будет лучше, – сказал он себе. – Ты никогда, никогда не объяснишь ей, что ты делаешь по ночам.

– Малинин!

Он резко обернулся; в двух шагах от него стояла Ася Энгаус. Он мог бы поклясться, что пять секунд назад её здесь не было. Не только прабабкиным золотым зубом; он мог бы поклясться своей жизнью – и первой, и второй; своим волшебным даром; своим сердцем, которое размышляло, остановиться ему или, наоборот, устроить сеанс тахикардии, чтоб неповадно было… Но всё это не имело значения.

Ян замер в позе готового к взлёту Гермеса; медленно поставил лишённую крылатой сандалии ногу обратно на крыльцо и повернулся к однокурснице. Ася смотрела на него своими огромными глазами и нервничала, как никогда в жизни. Яну показалось, что он в этот момент может прочитать её – так же, как читает библиотечные тома.

Он хорошо знал это чувство по снам; он чуял его сквозь проступающие на страницах его книги буквы, он читал его по сжатым во сне губам. Это был страх – тот самый, сокровенный, с которым люди часто встречались во снах; гораздо чаще, чем наяву. Она боялась… э, погодите. Она боялась за него?..

– Ты, конечно, можешь уйти, но как же философия? – храбро поинтересовалась Ася. – Экзамен завтра утром. Мы же договаривались вчера.

«Если ты уйдёшь, я умру, о какой философии вообще могу я думать?» – было написано веснушками на Асином лице.

«Да ведь она же не удивилась, что я ухожу, – вдруг осознал красавец-филолог и герой-любовник. – Она считала, что я не могу не уйти. Вот это я козёл. Вот это я идиот. Д. Дурак!»

– Кто тебе сказал, Энгаус, что я куда-то ухожу? – обворожительно улыбнулся Ян Малинин. – Мы же договаривались встретиться! Но без подкрепления мне философию не одолеть. Я за пирожками с вишней. И кофе.

В этот момент в карманах у обоих запиликали телефоны.

«Тебе нельзя кофе!» – сообщил Асе телефон Игоря Ивановича.

«Ей нельзя кофе», – сообщил Яну телефон брата.

– Или за чаем, – хором изрекли Ян и Ася. Они подняли головы от своих экранов, и их взгляды встретились.

Спустя десять минут они сидели за столиком у окна всё в том же фастфуде, грызли горячие пирожки, запивая их чаем из пакетика, и разговаривали о чём угодно, кроме того, о чём на самом деле хотели. Первым не выдержал Ян. Опустошив очередной стаканчик жидкости, которая, судя по названию, должна была быть чаем «Эрл Грей», но вообще-то воплощала конфликт формы и содержания, он спросил:

– Скажи, пожалуйста, а почему ты меня вчера спрашивала про Барбюса? С чего он вообще всплыл?

– На улице Барбюса больница есть, я там… лечусь. – Ася явно занервничала. – А почему ты спрашиваешь?

– У меня в этой больнице брат работает. – Ян углубился в созерцание того, как по стенке стаканчика ползёт ко дну самая последняя желтоватая капелька. – Удивительное совпадение. Слушай, и всё-таки как ты входишь в читальный зал, не открывая двери?

– А как ты исчезаешь с пустой площади за двадцать секунд? – парировала Ася. Они оба нервно рассмеялись и надолго замолчали.

– Мне надо идти, – сказал наконец Ян. – Работа.

– У тебя философия завтра, – робко начала Ася, но Ян, игнорируя её, встал и начал запихивать в рюкзак учебник, который они достали, но ни разу не открыли. Чёрт возьми, она ведь и правда завтра утром. Но времени-то нет. Утром ещё почитаю, и ладно.

– Да я почти всё знаю, – храбро соврал Ян. – Удачи тебе, Ася. Спасибо, ты мне очень помогла.

– Знаешь – помоги мне. – Ася вскочила и встала у него на пути.

– Да ты сама справишься. Ты знаешь всё гораздо лучше меня… Ты самая лучшая в нашей группе. И вообще, если честно, самая лучшая. – Ян улыбнулся почти по-человечески. Он обогнул Асю и побежал прочь из кафе, по дороге становясь невидимым. Ася схватила его за исчезающий в воздухе рукав и щёлкнула пальцами.

⁂

– Я мог бы, наверное, познакомиться со всеми такими, как мы. В нашем городе. Но я никогда особенно не хотел. Когда знаешь, что от тебя зависит чьё-то благополучие, невольно задумываешься: а что, если, например, и то, бьётся ли моё сердце, от кого-то зависит? А вдруг этого кого-то самого инфаркт хватит, что тогда?

Ася положила голову на плечо Яну, но тут же спохватилась и выпрямилась обратно. Они сидели на полу в тёмном читальном зале. На коленях у Яна лежала открытая книга сновидений, но страницы её были чисты. Иногда где-нибудь в углу робко проступала какая-нибудь надпись – и тут же исчезала, как будто кот её языком слизнул.

«Что за дурацкая метафора про кота?» – уже почти не удивлённо подумал Ян, наблюдая за тем, как едва появившиеся буквы «Мкр. Пролетарский, Горный проезд, дом 2, Наталья Андреевна» стыдливо впитываются обратно.

(– Ты чего это, бабуль? – Володя включил свет; ночник в виде смешной совы с добрыми глазами загорелся на тумбочке около кровати. – Ты звала?

«Нормальная метафора», – подумал учёный кот и облизнулся бронзовым языком, думая о молоке, налитом в жестяную консервную банку.)

– Такого вообще никогда не было. – Ян продолжал красными от усталости глазами смотреть на пустую страницу, которая по законам жанра не могла быть пустой. Ася тоже смотрела на неё – слишком напряжённо, чтобы Ян этого не заметил.

– А теперь, Энгаус, давай честно. – Он повернулся к девушке. – Что происходит? Ты что, меня от кого-то спасаешь? Ты что, считаешь, что, если я сейчас отойду от тебя хоть на минуту, что-то случится со мной?

– Может быть, не с тобой, – сказала Ася. – Может быть, от тебя зависит, бьётся ли моё сердце?

– У меня другая способность, я только летать могу. – Ян саркастически улыбнулся, глядя на фонарь за окном.

– Для этого вообще не обязательно иметь способность. – Ася закусила губу. – Для этого вообще ничего не нужно иметь. Нужно просто быть. Даже не обязательно рядом. Ты знаешь, в четырнадцать лет я один раз спасла волшебника, которого никогда не видела, и потом я всё время мечтала, что вот когда-нибудь я его встречу. И мы с ним сможем друг друга понять, открыться друг другу, потому что тот, кто отменяет случайные смерти, наверное, мог бы понять того, кто пишет людям хорошие сны. Тогда я ещё не хотела быть человеком. Я захотела им быть, когда познакомилась с тобой…

– Знаешь что, Энгаус, – медленно, почти по слогам выдавил красавец, филолог и сердцеед, которому его красноречие наконец-то изменило, – я жалею, что единственный сон, который я написал для тебя, был про Гегеля. Я, пожалуй, и правда никуда не пойду и исправлю это сегодня.

– Так это всё-таки ты? Ты нарциссический дурак! Ты, между прочим, сделал там ошибку! В датах! Я проверила! Ты…

Что ещё Ян сделал не так, Ася не стала договаривать. Фонарь за окном мигнул пару раз и тактично погас. Сверкнула молния.

⁂

Скорую помощь утром Ася ещё успела вызвать себе сама – будить Яна она не хотела.

Однако Валера, который, чертыхаясь, грузил носилки в машину, был готов поклясться, что тащил их не один. А с чьей-то вполне очевидной, хотя и невидимой помощью.

4. O Fortuna

– Ну, папочка, чтоб к тебе скорей вернуться, – улыбалась до ушей розовощёкая девочка с синими бантиками и закрученными, словно крендели, светлыми косичками, словно вылезшая погулять из советского фильма про октябрят.

Её провожатый, высокий сутулый мужчина в роговых очках на длинном носу, кажется, не разделял этого оптимизма. Несколько судорожный вздох неубедительным землетрясением сотряс согбенные тектонические плиты лопаток.

– А ничего так городок. – Лысоватый мужчина в вельветовом пиджаке, жмурясь на августовском солнце, закурил и ещё раз заглянул в свой железнодорожный билет – очевидно, чтобы вспомнить, как именно называется этот самый городок, в котором у него случилась пересадка по пути в Челябинск. Удачно – как раз хватит, чтобы попить пива и посмотреть на голубей, что клюют пшено на дорожках сквера, которым неожиданно заканчивается людная центральная улица, да на проплывающие по железнодорожной насыпи блёкло-разноцветные, как бусины в видавшем виды браслете, цистерны и вагоны товарных поездов.

– На будущий год в Иерусалиме… ну, хотя бы в Перми, честно говоря.

– Ты же знаешь, что я снова к тебе приеду.

– Этот город – самый лучший город на земле!

…Монеты, успевая разок сверкнуть на солнце, падали и падали на каменное дно фонтана, где сразу становились большими и таинственными, как пиратские клады. В мутной воде над ними отражались облака, косыми галочками пролетали птицы; люди заглядывали в фонтан, словно в кривое зеркало, в котором их счастливые улыбки выглядели иногда страшными гримасами, а злоба – детской радостью. А потом налетал ветер, по воде проходила рябь, и всё снова становилось нормально ещё до того, как источник отражения успевал заметить разницу.

Аня вытерла тыльной стороной ладони слёзы (честнее было бы сказать, что она их размазала) и швырнула в фонтан сразу горсть монет. Потом, подумав, вытащила из кармана вязаный кошелёк и вытрясла из него всё содержимое. Получился неплохой клад – если, конечно, не обращать внимания на девальвацию рубля.

– Я вернусь, – почти угрожающе сказала она, развернулась на каблуках и пошла по направлению к вокзалу, уже особенно не стесняясь слёз. Чемодан на хромых колёсиках смешно подпрыгивал, как будто не поспевая за ней, – ему, очевидно, тоже не хотелось никуда уезжать.

Из кустов на другой стороне фонтана вылез, шумно сопя, парнишка лет двенадцати и, закатав штаны, с серьёзностью водолаза погрузился в фонтан. Длинные пальцы нашаривали в мутной воде монеты. Мальчик цепко хватал их по одной и засовывал в карман – правда, почему-то не все. Круглая пятирублёвая монета, брошенная девочкой с косичками, продолжала ярко блестеть на дне, как глубоководный солнечный зайчик. Гора мелочи, которую скормил фонтану любитель пива из Челябинска, по-прежнему высилась хребтом Ломоносова.

Мальчик шмыгнул носом, взвесил на ладони одну из брошенных Аней монеток, присвистнул и споро собрал их все до одной в казавшийся бездонным карман застиранных джинсов.

Впрочем, почему же казавшийся?

⁂

– Да нет билетов в Пермь, сколько повторять, вы же уже пятый раз очередь сегодня отстаиваете. – Раздражённая кассирша в больших очках почти кричала в свой хриплый микрофон, напоминая сову из советского мультфильма про Винни Пуха. Не хватало разве что шляпы. Ане почему-то стало смешно.

– А вы посмотрите ещё раз, – попросила она. – Вдруг что-то изменилось? Вдруг кто-то вдруг понял, что его смысл жизни не в Перми, и сдал билет? Ну пожалуйста.

Очередь за её спиной начала нервничать, многозначительно вздыхать и выразительно покашливать, но Аня не собиралась сдаваться. Терять ей было особенно нечего – после того как на первом курсе она сломала на каникулах ногу, на втором её неожиданно отправили на практику в глухую деревню под Псков, на третьем она вышла замуж, на четвёртом муж закончил аспирантуру, их выгнали из общежития, и срочно пришлось устроиться на вторую работу, на пятом им на два месяца задержали зарплату, а ещё через год она разошлась с мужем и следующий год прожила на работе, терять Ане было особенно нечего. Родной город, поездка в который каждый раз срывалась в последний момент, ждал её слишком долго. Она не могла его подвести. И более того, не хотела. Поэтому Аня уволилась из школы, где несколько лет работала, собрала вещи и вот теперь молча стояла, просунув покрытое веснушками запястье в окошечко кассы, глядя на сову-кассиршу в окошке взглядом ослика Иа-Иа, который страшно нуждается в своём хвосте.

Кассирша решила, что ей проще сделать, чем объяснить, почему это глупость, подчёркнуто раздражённо застучала по клавишам и вдруг неожиданно улыбнулась.

– О как! Глядите-ка. Боковая полка, у туалета, в тринадцатом вагоне, поезд Москва – Абакан. Отправление через двадцать минут. Поедете? Паспорт давайте. Ну и повезло вам, девушка.

– Спасибо, но мне никогда не везёт, – честно ответила Аня, не улыбнувшись, и, схватив за ручку чемодан, который за прошедшие годы охромел и на второе колесо, побежала на перрон.

Началось всё, конечно, гораздо раньше. Раньше, чем Аня всё-таки со второй попытки поступила учиться в Москву.

Раньше, чем вчерашняя школьница купила билет на поезд с леденящим душу названием «Жолаушылар Тасымалы». Раньше, чем, пожертвовав всё содержимое кошелька фонтану, чтобы вернуться, и проглотив последние слёзы, втащила свой чемодан-хромоножку в сонное тепло вагона и поехала в дивный новый мир науки и просвещения. Раньше, чем проводница принесла всё ещё мокрое и пахнущее дымом бельё и слишком сладкий чай и Пермь за окном первый раз превратилась в пятна акварели, которые всё быстрее, быстрее, быстрее размазывались, смешивались и неотвратимо уносились от Ани прочь под дробную тахикардию вагонных колёс. Всё началось раньше – она знала когда.

…Нет ничего прекрасней цветущей сирени. Нет ничего ужасней летнего пленэра, это все знают. Вот отчего бы не гулять среди этих сиреней, вдыхая их чарующий аромат, от которого кружится голова и сердце замирает? Отчего нужно сидеть и, отмахиваясь от комаров, рисовать? Тем более что люди так и норовят испортить композицию… Ну вот что он, не видит, что я рисую?

Аня раздражённо замахала руками. Потом крикнула. Потом встала, засунула кисточку за ухо и не предвещающей ничего хорошего походкой направилась к кусту сирени, чтобы отогнать от него нескладного парня в дурацком синем костюме, совершенно не вписывавшегося в её этюд на состояние. Точнее, превращавшего её состояние из безоблачно-романтического в крайне раздражённое.

Дурацкий синий костюм оказался формой скорой помощи. Нескладный парень с неровно обрезанными чёрными волосами оказался молодым человеком крайне трагической наружности. Его длинные пальцы сосредоточенно скользили по гроздьям цветов какими-то лишенными чувств профессиональными движениями; он пристально вглядывался в сирень, как смотрят в микроскоп. «Это как если бы он взял любимую женщину за руку и в самый ответственный момент начал ей пульс считать», – почему-то подумала Аня.

– Что вам нужно? – неожиданно для себя самой спросила она. Юноша повернулся к ней.

– Цветок с пятью лепестками, – будничным тоном ответил он. Так в аптеке спрашивают у фармацевта лекарство. Так просят в магазине масло. Так просят доказать теорему Пифагора. Аня оторопело смотрела на неожиданного собеседника, который тотчас же вернулся к своему безумному занятию. Ну вот и что в таких случаях делают? Вызывают скорую? Так вот же она, скорая. Стоит и ищет цветок сирени с пятью лепестками.

– Когда? – спросила Аня только для того, чтобы не молчать, – молчать было, наверное, невежливо.

– Через час, – не поворачивая головы, ответил… кто он? Да так ли это важно. Это же полное, совершенное, всепоглощающее безумие. Идиотизм. Бред. Интересно, они вообще бывают, эти пятилепестковые цветы? Вроде бы всё-таки да.

…Спустя час безрезультатных поисков, когда от сиреневого, лилового, краплачного, белого, фиолетового, розового уже рябило в глазах, Аня наконец решилась задать главный вопрос:

– Зачем?

Она думала, что он не ответит. Он, прямо сказать, не выглядел как человек, который отвечает на вопросы, тем более такие. Но он снова оторвался от бесконечной череды соцветий и будничным тоном изрёк:

– Мне понадобится много удачи. Сильно больше, чем у меня есть.

– Возьмите мою. – Аня выглянула из-за ветки и улыбнулась.

– Сколько? – уточнил молодой врач.

– Да хоть всю, – пожала плечами Аня, по-прежнему улыбаясь. На мгновение стало тихо-тихо, а потом всё снова стало как было. Пахло сиренью, откуда-то со стороны оперного театра доносились обрывочные трели скрипок – репетируют что-нибудь, наверное. Далеко внизу на реке гудели теплоходы. Звенели трамваи.

– Спасибо. – Зелёные глаза из-под чёрной рваной чёлки смотрели на Аню очень серьёзно.

– Этого хватит? – Она неловко улыбнулась, испугавшись этой его серьёзности. Мужчина не ответил; более того, он, казалось, только на секунду скрылся за веткой, а потом куда-то исчез. Что за бред. Так же не бывает. Аня вспомнила, что за ухом у неё кисточка, а на этюднике в трех метрах отсюда её ждёт недописанная акварель. Что её сумка, между прочим, валяется там же. А в сумке – кошелёк. И проездной на трамвай.

Она обернулась – и, конечно же, не увидела ни сумки, ни этюдника. На траве, аккуратно придавленная камнем, желтела казённая бумажка, на которой типографским советским шрифтом было аккуратно и буднично отпечатано:

«Ваши слова услышаны и вступили в силу».

⁂

Доктор закурил свою отвратительную сигарету и потёр виски. Его лицо, и так бледное от регулярного недосыпа и не менее регулярного курения, теперь и вовсе напоминало папиросную бумагу. Операция прошла удачно – как и все операции, в которых он принимал участие и которые вообще могли быть удачными.

Ещё когда он работал на скорой, все хотели его в свою бригаду. С ним и в пробке не застрянешь, и ЭКГ не заест в самый неподходящий момент, и ложных вызовов не будет. Он приносил удачу и знал это – с той же злорадной, азартной покорностью, с какой некоторые люди принимают фатальный диагноз.

Каждый раз, когда он входил в реанимацию, она как будто входила за ним – нескладная худенькая девочка семнадцати лет, с большими карими глазами и испачканной в акварели кисточкой за ухом, невидимая никому, кроме него. Она клала ему на плечо руку с веснушками на запястье. Иногда, засыпая, он думал, что даже не поинтересовался тогда, как её зовут, а потом раздражался на себя самого за то, что предаётся унынию вместо работы, ставил себе очередное дополнительное дежурство и засыпал.

⁂

Монеты исчезали и раньше – то закатывались под стол, и ну хоть три часа под ним проползай, а не найдёшь; то пропадали прямо во время фокусов, что было особенно погано. Спрячешь, бывало, монетку в стаканчик, просишь толпу на рынке угадать, под каким стаканчиком монетка, а её там и в помине нет. Испарилась. И все сразу такие: шулер, шулер. Ну да, шулер. Хотя тут-то не я, гадом буду. Когда я – я, в целом никогда не попадаюсь. Пропадают деньги, такая натура ихняя. Но так, чтобы средь бела дня прямо с ладони, – такого ещё не бывало.

Дети вокруг восхищённо перешёптывались, показывали пальцами на Сашко, взрослые качали головами. Надо же, вот лежала на ладони монета – и нету! Прямо по правде нету, ребята! А за ней вторая! Сашко, вообще-то собиравшийся показать другой фокус, ослепительно улыбнулся и полез в карман, как ни в чём не бывало извлёк из него ещё горсть, которая под аплодисменты толпы исчезла с той же скоростью.

Молодой фокусник, на ходу расточая улыбки и не забывая принимать от благодарных зрителей новые монеты, а то и купюры, никуда дальше бездонного кармана не исчезавшие и магической силы не имевшие, выбрался из толпы, поднялся из тёмного перехода на не менее шумную улицу, достал сильно побитый жизнью, но всё ещё дорогой телефон. Вот говорят: судьба-злодейка. Ну а что делать, какой-никакой он, Сашко, человек, а предупредить-то в целом надо. Да что же за день такой!

– Алло, Максимилиан Генрихович. Это Саша. Ваш донор возвращается в город. Ну а я откуда знаю как? Что? Вернуть? Да вы же знаете, что это невозможно. Вы ещё обол у Харона своровать попросите. Что? Не. В целом не слабо. Да я так-то могу своровать, но что это изменит. Не в моей это власти. Не за что. Обращайтесь. Бабка Рада привет передавала сердечный. Да здорова, спасибо. Ну это. Как это у вас. Ауфвидерзейн.

Сашко повесил трубку и тяжело вздохнул. Эх, не уйдёшь от судьбы. Ему-то что. А вот девку жалко.

Звенели трамваи на остановке у рынка, серебрились рельсы. Из подземного перехода высыпалась, как из рога изобилия, многоголосая толпа. Ветер гонял по асфальту тополиные листья – золотистые и круглые, как монеты.

⁂

Лето в этом году на Урале было холодным – впрочем, иначе быть и не могло. Стратегически завернувшись в связанный мамой ещё семь лет назад шарф, Аня вытащила хромой чемодан на перрон и огляделась. Вот она и дома. Мама, конечно, ещё не подошла, но в этом, конечно, не было маминой вины: мало ли, в пробку встала. Да и поезд пришёл на пятнадцать минут раньше.

Люди вокруг обнимались, плакали, смеялись, курили, сетовали на экономику с политикой, ругали начальников, взахлёб рассказывали о прошедшем отпуске, ныли о том, что скоро опять 1 сентября. Вокзал родного города являл собой то же огромное непоседливое живое существо, каким Аня запомнила его, – похожий изнутри на больницу, а снаружи на школу, он был для неё и первым, и вторым. Где, как не на вокзале, лечить душу дорогами и учиться не плакать при расставаниях?

Люди постепенно расходились; в какой-то момент возле поезда остались только Аня и какая-то странная компания, только что поднявшаяся из тоннеля. Судя по всему, двое мужчин – лица их заботливо укрывала тьма, а фонарь виновато взирал на них сверху бельмом погасшей лампочки: мол, я ни при чём, Аня, извиняй. Ну конечно.

– А можно вас подвезти? – спросил, отделяясь от тёмной стены, кудрявый парень в клетчатой рубашке. В какие-то два шага он преодолел расстояние от тоннеля до Ани и уже тянул свои длинные пальцы к видавшей и не такое ручке чемодана. Совсем молодой – лет двадцать, не больше. Лицо наглое и очень усталое, а ещё – явно волнуется. Из-за чего, интересно?

– Нельзя. – Аня подхватила чемодан сама, не двигаясь с места.

– Так поздно же, – обворожительно улыбнулся парень. – Мы с вас даже денег не возьмём. Просто почему бы и не подвезти хорошего человека в поздний час? А то одно звёздное небо над головой, даже фонари не работают. Время для прогулок так себе.