Текст книги "Прекрасная посланница"

9

Николь не знала местожительства князя Матвея в Петербурге, об этом как-то не было разговора во время путешествия. Хотя кое-что из его биографии ей было известно. Она знала, например, что у него есть сестра. Специально об этом ничего сказано не было, но, когда гуляли в лугах, князь обронил мимоходом, что его сестра очень любит полевые цветы. А на постоялом дворе, где подали простылые щи, он сказал в сердцах:

– Бездельники. Да если бы такие щи подали моей тетке, она бы миску на голову поварихе надела.

– А где живет ваша тетушка? – спросила тогда Николь.

– В Петербурге, – пожал он плечами. – Она бригадирша.

Но даже при скудости этих знаний Николь сообразила, что искать его надо в казармах. Вообще, вопрос был не в том, где его найти, вопрос в другом – стоит ли вообще его искать. Про зашитую в камзол бумагу Николь поняла еще в зарослях на берегу реки, где слуга делал князю перевязку. Полуголый Козловский сиганул в кусты, бросив одежду на землю. А там сыро, лужа. Николь просто подняла кафтан, чтобы повесить на ветку, и ощупала его просто по привычке. Она успела подумать про князя – красивый, как Адонис, и шея, и разворот плеч, и смущенное лицо с горящими глазами, поэтому первой мыслью было, что он носит на себе любовное послание какой-нибудь смазливой барышни. Это показалось вполне правдоподобным, всю важную документацию держал в своей суме бдительный Евграф.

А на постоялом дворе у Николь хватило ума это любовное послание вытащить. Она была потрясена его содержанием. Каково это – найти в чужом письме подробное описание собственной персоны. Письмо было без печати, но заклеено. Понятно, князь выполняет какое-то ответственное поручение. Но кто он – случайный курьер или тайный агент?

Неужели это молодой человек, вежливый, простодушный, как Кандид, умел так притворяться? Он дарил улыбки, расточал комплименты, а сам тем временем примерял словесный портрет на свою спутницу, вычисляя в уме – она или не она? Если это так, то Николь сунула голову в пасть льва, и только природная предусмотрительность помогла ей избежать огласки, а может быть и ареста.

Если Козловский случайный курьер, то он мог и не знать содержания письма, зашитого под подкладку, но в любом случае следует от него держаться подальше. После поспешного отъезда, можно сказать, бегства, с постоялого двора, Николь дала себе слово, что никогда, даже случайно не встречаться с князем Матвеем.

И тут вдруг эта странная просьба Шамбера. Огюст серьезный человек, он просто так не будет разбрасываться просьбами. Ему надо помочь. Ее собственные дела идут отлично. Может быть, медленно, но в правильном направлении. Спокойная жизнь в русской столице притупила у Николь ощущение опасности, и мысль о встрече с князем Козловским уже не казалась крамольной.

А почему бы не возобновить знакомство с приятным молодым человеком? Она знала, чувствовала, что он в нее влюблен. В конце концов, князь Матвей может быть ей полезен. Идет игра, а если они будут подозревать друг друга, то это только придаст остроту ощущениям.

Что из того, что Козловский вражеский агент? Он собрат по опасному ремеслу, он тоже презирает пресную жизнь обывателя, знает, что такое риск, он тоже любит и умеет развязывать и завязывать узелки на тонком плетении интриги. Ну что ж, будем вести собственную игру и посмотрим, кто кого переиграет!

За время пребывания в Петербурге она обросла большим количеством людей. У нее появилась русская горничная, расторопная, бойкая девица.

– Сударыня, вы где так хорошо по-русски выучились говорить? – поинтересовалась горничная.

Можно было и не объяснять, а только ногой топнуть, мол, не твоего ума дело, но Николь объяснила:

– Нянька у меня была русская.

После этого горничная Анюта стала относиться к госпоже с подчеркнутой преданностью. Приехавший с ней поляк и в Петербурге сидел на козлах, но при этом охотно выполнял все поручения Николь. Словом, у нее было кому отнести записку в казармы драгунского N-ского полка. А затем произошла уже описанная нами встреча, которую на беду свою увидела Лизонька Сурмилова.

Увидев перед собой Николь – вот она, совсем близко, протяни руку и коснешься, Матвей страшно смутился, кровь прилила к коже, и ладони взмокли от волнения. Она стояла, держась за высокую спинку голландского стула и молча на него смотрела. В тесной зале было полно людей, бегал слуга с подносом, заставленным бутылками с пивом и едой, но все перебивал запах ванили и свежемолотого кофе.

– Здравствуйте, князь, – она сделала шаг в сторону, но все еще медлила садиться, словно ждала его приглашения.

Матвей увидел ее вдруг всю целиком, будто из одного куска сделанную – и короткие, ненапудренные, пружинкой завитые локоны на висках, летнее шелковое платьице на малых фижмах, драгоценные кружева у худых трогательных рук и розовый плат, изящно и целомудренно прикрывающий грудь и шею. Понять бы, из какого материала все это сотворено – уж, конечно, не из алебастра раскрашенного и не из мрамора, а из великолепного китайского фарфора.

– Садитесь, умоляю вас. Как хорошо, что вы пришли. Вы исчезли так внезапно. Я обиделся, право. Я этого не заслужил. Все это время я провел в пустых скитаньях. Господина Труберга, под чье крыло вы направлялись, я так и не нашел. Может быть, я плохо искал?

Николь благосклонно слушала эту пылкую скороговорку. Нет, это не игра. Не под силу простому драгунскому офицеру изобразить такой искренний восторг. Он не читал письма, зашитого в камзоле. Смешной мальчик.

Матвей сразу понял, что перед ним сидит уже не скромная испуганная девица из кареты, а молодая дама, принадлежащая к его кругу. Поэтому следующая фраза прозвучала несколько неуверенно.

– Я знаю только ваше имя. Позвольте мне вас называть по-прежнему мадемуазель Николь.

– Позволяю. Только я мадам.

– О!

– Я вдова. Меня зовут Николь де ла Мот.

– О господи, – прошептал Матвей.

Николь кротко улыбалась. Теперь он совершенно не знал, как продолжать разговор. Привычная его развязность и уменье вести куртуазную беседу куда-то испарились, словарный запас истощился, и он притянул за хвост первую фразу, которая пришла в голову.

– Как поживает ваш досточтимый батюшка?

– Вы имеете в виду моего спутника? Он мне не отец. Мой родной отец давно умер. А вместе со мной ехал случайный человек. Он католический священник. Он не может иметь детей.

Губы Матвея округлились для еще одного восклицания, но обескураженное «О!» встало в горле комом, он не мог говорить.

– Не надо больше вопросов. Я сама вам все объясню. За этим я и пришла. А еще я хочу поблагодарить вас. Вы спасли не только мою честь, но и жизнь. И простите меня, что пришлось играть перед вами эту комедию. Я имею в виду мнимого отца и выдуманного господина Труберга.

– Я готов простить вам все, что угодно, – Матвей машинально щелкнул под стулом каблуками, шпоры отозвались перезвоном.

– За мной охотились поляки, – продолжала Николь, – а мне непременно надо было попасть в Россию. Шведский посол Нолькен мой дядя. Я приехала сюда под его покровительство. Вначале я просто остерегалась называться своим подлинным именем, а потом, – она отвела взгляд и добавила смущенно, – потом я просто не посмела. Мне было неловко. Аббат ехал в партикулярном платье. Что бы вы обо мне подумали?

– Вы можете рассчитывать на мою защиту, – твердо сказал Матвей.

Николь отодвинула шандал со свечами, чтобы лучше рассмотреть молодого человека.

– Хватит обо мне. Поговорим о вас. Как ваша рана?

Матвей откинулся на спинку стула, расслабил плечи, на лице его было написано блаженство.

– Лекарь снял повязку, но рука пока плохо поднимается. Сейчас я в отпуске. Ваше письмо чудом застало меня в казармах.

Матвей был обряжен в летний гражданский костюм: кафтан из тонкого сукна «песошного» цвета, лазоревый камзол из тафты. Обшлага рукавов, воротник, полы и карманы были богато декорированы ажурным галуном. На вкус Николь украшений было многовато, в Париже так уже не носят. Кафтан по обычаю моды был расстегнут.

– И где же вы живете?

– У тетки на Васильевском.

– Я помню, она бригадирша.

Матвей счастливо засмеялся.

– Еще я несколько дней провел у сестры Клеопатры. Она славная. Если захотите, я вас когда-нибудь познакомлю.

– Непременно захочу.

Прямо напротив Николь на стене висела картина библейского содержания: Юдифь с головой Олоферна. Не очень подходящая парсуна для общественного места, но, видно, хозяйка заведения решила, что лучше хоть что-нибудь повесить на стену, чем вообще ничего. Художник был плох, более того, вульгарен. Еврейская красавица Юдифь и обликом, и одеждой напоминала русскую купеческую дочь с насурмленными бровями и подкрашенной свеклой щеками. Лицо красавицы было совершенно бесстрастным. Она держала голову великана, как держат только что выдернутую с грядки репу. Кровь крупными каплями капала на поднос, который красавица держала в левой руке. Николь вдруг представилось, что это не Юдифь, а она сама держит голову князя Матвея в руках, и невольно передернулась.

– Вам холодно. Сейчас принесут кофе. Горячий. Или вина? Хотите горячего вина?

– Хочу.

В то время как Матвей и Николь распивали горячий глинтвейн, несчастная Лизонька писала письмо любимой подруге Клеопатре. Сцена у кофейного дома была описана во всех подробностях, но главной целью послания служила приписка: «…и отдай сей вкладыш в собственные руки, может, проймет его моя печаль, и прежде чем отдать, сама прочитай». Вкладыш – отдельная записка Матвею – прилагался.

Письмо Клеопатра получила на Мануила и в этот же день отослала вкладыш брату. Народная молва говорит, что в Мануилов день солнце как бы «застаивается», если «по-научному» – медлит в зените, потому как Земля вдруг сбавляет скорость движения вокруг Солнца. Клеопатра была потрясена поступком брата и совпадением этого поступка с замедлением движение планеты. В этом ей чудилось страшное предзнаменование.

10

А как поживает счастливый муж и служащий Конюшенной канцелярии поручик Родион Люберов? Во второй саге моего повествования он пока участвует как бы в массовках и только изредка появляется на сцене, ненавязчиво исполняя роль второго плана. Пора его вытаскивать на первый.

Сознаюсь, мне очень симпатичен Родион Люберов. Наверное, подобное заявление глупо звучит в устах автора, но, наблюдая за моим героем, я могу с удовольствием отметить, что во всех передрягах и бедах, которые навязала ему судьба, он ни разу не оступился даже в мелочах. Он умел быть негромким, сдержанным, он никогда не обнаруживал в характере эдакую «русскую широкость», но в какие бы покои он не входил, там всегда было заметно его присутствие. Мистики от науки сейчас говорят – биополе… шут его знает, я в этом ничего не понимаю, но много в Родионе было скрытой силы, и люди это чувствовали.

Очень бы хотелось написать с уверенностью, де, брак его был счастливым. Но после полугода супружеской жизни такое рано говорить. Хочется только выразить надежду, что и через тридцать лет у Клеопатры и Родиона будет все хорошо. А пока они просто влюбленные.

Как там у классика? «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Но молодая семья Люберовых и в несчастьях своих, пока незначительных, была очень традиционна.

Клеопатра обожала свою мызу. Бог создал ее хорошей хозяйкой, поэтому она была всегда занята. Покладистый характер помог ей познакомиться со всеми соседями, и она часто ездила к ним в гости. И соседи тоже не обделяли ее своим вниманием, являлись на праздники всем домом с детьми и собаками. Беда у Клеопатры была одна – она редко видела мужа.

Иногда наезжала в Петербург, но снятая квартирка, в которой Родион ночевал три, а иногда пять раз в неделю, казалась казенной и неуютной. У Клеопатры хватало ума не устраивать сцен из-за рабочего графика мужа, но бывало, что и срывалась, орошала слезами его камзол.

Родиона это раздражало. Он, видите ли, никогда не рассказывает о собственной работе. «Ты пожалуйся, пожалуйся», – твердила Клеопатра, видя, что в этот приезд Родион как-то особенно мрачен. Нет, он никогда не опускался до сцен с криком и бранью, но иногда заходил в тупик. Почему Клепа, вернее Катя, так он ее называл, не понимает очевидных вещей? Как прикажешь жаловаться, если он служит у Бирона, у самодура и тирана, у чуда-юда, а уйти от него не может. Да и не умел он жаловаться!

Чтобы успокоить жену и найти правильные слова, Родион пытался вспомнить, как вели себя в этих случаях отец с матерью. Не мог… Андрей Кириллович часто горячился по пустякам, но мать побеждала его кротостью, все что-то бормочет, говорит вполголоса, смотришь, и прошла буря.

А Клеопатра побеждала его тихостью, вернее молчанием, но молчание это иногда казалось опасным. Как в омуте лесном на вид все тихо, но что там внутри в глубине, какие течения и бури – неизвестно.

И вот радость – у них будет ребенок! Это обычно потрясает молодых родителей, да и не молодых тоже. Теперь вся жизнь подчиняется будущему событию, остается только ждать и радоваться. Но, оказывается, и на этой дороге к счастью есть свои канавы и рытвина. Беременность у Клепы проходила трудно. Все было: и тошнота, и рвота, и в обморок падала, и от запахов с ума сходила. По простоте сердечной она пожаловалась на недомогание мужу, но встретила неожиданный отпор. Я тебя вчера звал прогуляться вдоль залива? Почему не пошла? Лекарь говорил, что прогулки весьма полезны. Ах, головы не могла поднять? Все женщины рожают, и мир от этого не перевернулся. И не говори мне про эти болезни, это дела женские, и не пристало говорить о них мужу. Родион вспоминал родителей. Мать бы сейчас очень помогла, но далековато она теперь, не посоветуешься.

И опять же, его отношения с Матвеем. Не скажешь, что дружба их сошла на нет, но, во-первых, разметала их судьба, а во-вторых, они теперь стали родственниками, а это как бы уже другой статус отношений. Было еще и в-третьих, все-таки Родион с Матвеем были очень разными. Война изменила князя, он стал серьезнее, сдержаннее, и когда она рассказывал об ужасах войны, то находил полное понимание у деверя. Но Матвей не умел долго быть глубокомысленным, он очень скоро скатывался на ироничный, бесшабашный тон, которого Родион не мог принять. Он вообще считал, что о серьезных вещах можно говорить только серьезно и любое балагурство здесь неуместно.

Была еще точка преткновения – Лиза Сурмилова. Понятное дело, когда Матвей только появился после Данцига первые три дня разговоров о ней не было, но на четвертый зашел. Начала его Клеопатра.

– Невесту-то видел? – спросила она, не видя в вопросе никакого подвоха.

Матвей усмехнулся, но ничего не ответил и перевел разговор на другую тему.

Спустя день Клеопатра опять пристала с тем же вопросом, здесь уже Родион был рядом. Матвей и на этот раз ушел от ответа, а когда Клепка из комнаты вышла, он сказал как-то отчужденно:

– Мне бы не хотелось, чтобы мадемуазель Сурмилова знала о моем возвращении.

Скажите, пожалуйста, была Лизонька, цветок души, а стала мадемуазель Сурмилова!.. А как это прикажите понимать, если девица все помыслы связывает с князем Козловским? Родион благодарил судьбу, что его визит к Лизе, когда про несчастного Ксаверия говорили, случился за день до приезда Матвея. Тогда он знал только, что Мотька ранен, о чем честно и доложил девушке. А если бы Лиза призвала его позднее на неделю, то он должен был ей врать? Именно так, скажет обычный человек, и соврешь не дорого возьмешь, если это ложь во спасение. Но Родион лжи между близкими людьми вообще не признавал, и теперь благодарил судьбу, что случай спас его от эдакого позора.

Но, с другой стороны, он ни в коем случае не хотел брать на себя роль Лизочкиного адвоката. Не скажешь, конечно, что она вешается Матвею на шею, но могла бы вести себя сдержаннее. Впрочем, это их дела, и не пристало им в эти дела мешаться. Родион и Клепе, то бишь Кате, об этом сказал. Жена пришла в неистовство, но потом подумала и нашла совет мужа верным.

Матвей уж съехал давно с мызы и жил у тетки, а Родион с женой все гадали, чем эта история кончится. Клеопатра уже начала думать с опаской, что у Матвея есть свои причины скрываться от людей и его отношения с Лизой здесь ни при чем. Переживала за брата страшно, но молчала. А тут письмо от Лизы, а в письме вкладыш. Клеопатра тут же отправила вкладыш по назначению и стала ждать вестей от брата. Но первой откликнулась опять Лизонька Сурмилова.

– Все, Родя, все кончилось! – сказала Клеопатра мужу за ужином. – Лиза на крайний случай пошла. Она написала Матвею письмо, резко написала, мол, «и не приходи, и не пиши».

– И правильно сделала.

– Да, но он и не пишет и не приходит, хоть она и сообщила ему свой новый адрес на Васильевском.

– Ну?

– Что – ну? Он не пишет и не приходит. Уже три дня прошло, как он письмо от Лизы получил.

– Но она же сама написала… Прекрасная девица. Матвей ее не достоин.

Клеопатра посмотрела на мужа как на безумного.

– Но Лиза ведь написала в том смысле, чтоб Матвей схватился за голову и немедленно бросился выяснять отношения.

Вот этого Родион Люберов действительно не мог понять. Странные существа женщины. Они говорят «нет», а подразумевают «да». И как их правильно понимать? Но Лизоньку ему было жалко. Он чувствовал себя ей обязанным.

11

Сурмилов ошибался, предписывая Родиону Люберову должность «своего человека» при Бироне. Он не стал для обер-камергера «своим», что не мешало ему исполнять обязанности вовсе, казалось, не свойственные для его чина, положения и характера.

Бирон продолжал присматриваться к молодому человеку, решая для себя задачу: плут ли не плут, карьерист или нет… А если и не плут, и не карьерист, и не трус, почему услужлив, зачем тянется в линейку? Боится вслед за родителями на каторгу пойти?

Приложив очень мало усилий, Бирон узнал место ссылки родителей Бирона. Они жили при крохотном гарнизоне под Якутском, жили вместе, что уже было милостью государыни. Сама Анна Иоанновна, как водится, о своей милости и не подозревала.

Бирон сам отдал Люберову листок с нацарапанным на нем Сибирским адресом. Родион внимательно прочитал написанное, но ничем не выказал своего волнения, разве что щеки чуть порозовели. А глаза стали словно стеклянные.

– Я безмерно благодарен вам, ваша светлость.

И все, никакого восторга, никакой попытки лобызать руки. Бирон смотрел на молодого человека с усмешкой.

– Имею ли я право написать по этому адресу?

Бирона забавляла эта сцена, сдержанность молодого человека казалась чистым притворством. Душа его сейчас должна была томиться, всхлипывать от избытка чувств, а он зубы сжал, аж желваки вспухли, и все старается достоинство свое не уронить. А какое у тебя может быть достоинство, если ты сын арестанта?

– Право-то имеешь, только получишь ли ответ? Ты когда письмо будешь посылать, сделай помету, что из моей канцелярии писано.

Добился-таки обер-камергер своего, лицо поручика размягчилось, и стеклянные глаза сверкнули вроде бы слезой, при этом он вдруг выпрямился, как на плацу, и словно опал, согнувшись в глубоком поклоне. Губы его что-то негромко шептали. Видно, молитву.

Впоследствии Бирону и в голову не пришло поинтересоваться, дошли ли письма до далеких адресатов. Вообще недосуг ему было раздумывать на эту тему. Поручик ему предан, и это хорошо. Что ему Люберов? Насекомое, пчела трудолюбивая… ну и пусть носит мед в его, Бироновы, ульи.

Люберов и носил. Вся корреспонденция Конюшенной канцелярии с поставкой лошадей и приклада, как-то седел, сбруи и даже карет, шла через его руки, это понятно. По лошадиным делам мотался в командировки в самые далекие губернии. Но иногда, словно в насмешку, Бирон поручал ему канцелярскую работу, например сортировать письма от весьма важных лиц. Послания эти так и дышали раболепским духом, все без исключения вельможи просили поддержки и покровительства фаворита и заранее восхваляли его за это покровительство.

Большинство прошений было написано по-русски, именно этим Родион объяснял привлечение его к этой работе. Фаворит не хотел учиться ни писать, ни читать по-русски. Он и по-французски изъяснялся с трудом и бравировал перед всеми тем, что великолепно обходится в России с родным немецким языком.

Получая отсортированные челобитные, Бирон неизменно спрашивал у Родиона:

– Ну, как думаешь? Который из них врет, который правду говорит?

Не всегда получалось отмалчиваться, иногда приходилось говорить, де, знать такое невозможно, но что господин такой-то безусловно честный человек. Случай ни разу не дал возможность Родиону проверить, воспользовался ли фаворит его советом.

Потом на руках у Родиона как-то сами собой оказалось дела по управлению трех деревень, значащихся за Бироном, он получал отчеты по именьям, список приходов и расходов. Люберов без слов взялся и за эту работу, но категорически отказался принимать в руки живые деньги. А Бирон и не настаивал. «Ты, главное, заглядывай в эти бумаги. У тебя глаз наметанный. Сразу видишь, кто врет, а кто нет». Родион не спорил.

Бирон принимал участие в торговых операциях и весьма успешно. Народная молва до сих пор связывает старые пеньковые склады с именем временщика. Сам Бирон купеческими делами не занимался, но получал значительные суммы – отходные. Родион знал и об этой стороне жизни фаворита.

Успел он познакомиться и с двумя братьями – Карлом и Густавом Биронами. Оба они начинали службу в Европе, потом стали служить России и, благодаря удачливости среднего брата, сделали удачную карьеру. Оба брата были генерал-аншефами. Карл, по свидетельству Манштейна, был грубейший человек, весь искалеченный в пьяных драках. Густав был честнейшим человеком, правда, ума недалекого и без всякого образования. Но эти качества не мешали ему быть храбрым генералом, солдаты его любили.

Перед Родионом уже заискивали вельможи, просили порадеть, исхлопотать аудиенцию, умоляли о воспоможествовании. А Бирон продолжал приглядывать за Люберовым и удивляться, почему тот при его-то возможностях не берет взяток. Говорили, что в столице он снимает у какой-то вдовы малую квартирку и конюшню на одно стойло, а время вне службы, буде возможно, проводит на мызе под Ораниенбаумом, и дом его скромен, никакой роскоши. Иногда Бирон раздумывал, а не увеличить ли Люберову жалованье, или хоть в чине повысить? И тут же укорачивал себя: подожду, больно уж он горд.

Потом случилось – уже на имя Люберова прислали челобитную с просьбой порадеть, за первой последовала вторая. Взятки прямо-таки совали в руки, не деньгами, малыми презентами. Один принес пару шелковых англицких чулок и кусок сукна на камзол, другой отцовскую пищаль и лисий мех для шубы. Родион презенты не взял и челобитные не принял, мол, не по чину.

Но фавориту донесли об этих письмах, и он как-то сразу обиделся на Люберова. Сейчас не взял приношения, потом возьмет, слаб человек, не устоит. Разговор состоялся тут же, на ходу, в манеже.

– Ты на казни камергера Монса был?

– Нет. Я не люблю таких зрелищ. И потом я тогда был в армии.

– Сколько же тебе было? Двадцать?

– Десять лет назад? – вспомнил Родион. – Семнадцать.

– Ну-ну… Я тоже на этой казни не был. Занятное, говорят, было действо. Весь Петербург был как в лихоманке.

Поговорил и все, больше не возвращался к этой теме, а Родион задумался. Неужели Бирон усмотрел в его поведении аналогию с делом десятилетней давности? Ежели так, то надо немедленно подавать в отставку. Вспыхнул, и укоротил себя. Пока родители не свободны, он не имеет права жить так, как ему хочется.

И не стоит видеть в словах Бирона унижение собственной персоны. Бирон не пугал, а упреждал: «Знай, Люберов, что хоть я тобой и доволен, но не оступись, потому что ты у меня весь на виду. Если зажадничаешь, начнешь шалить с моим именем, возомнишь о себе невесть что, то скоро вспомнишь, Троицкая площадь рядом и плахи на Руси мастерить не разучились».

Вспомним и мы весьма поучительную историю Вилли Монса, камергера Екатерины I, генерал-адьютанта Петра, брата его первой возлюбленной из Немецкой слободы.

Монса казнили за взятки. В течение нескольких лет он исполнял при царице обязанности камер-юнкера, доверенного лица и «своего человека». На этом деле Монс и разбогател. Казнили его по доносу сразу после коронации Екатерины Алексеевны.

Плаха была установлена на Троицкой площади. По делу о взятках под кнут пошло еще несколько человек. Среди них были Матрена Балк, секретарь Монса Столетов, шут Балакирев, ему присудили батога, паж Павлов, ну и так далее.

Рядом с помостом, на котором размещался эшафот, на особых столбах висела «роспись взяткам»: с правой стороны указывалось приношение, с левой – кто давал. Взятки были не в пример нашим (я имею в виду двадцать первый век, когда счет велся на тысячи и миллионы) скромными: триста червонных… или шесть лошадей и коляску… или перстень золотой, муки пятьдесят четвертей, да ленту, шитую золотом… или три косяка камки да десять фунтов чаю – не бог весть как богато. Ужас в другом, перед красавцем Монсом заискивали Долгорукие, Салтыковы, Щербатов-глухой, Артемий Волынский и сам светлейший князь Александр Данилович Меншиков! Список с росписью взяток выставил на всеобщее посмешище самых уважаемых в державе людей.

Но не только стыд мучил перечисленных вельмож, они испытывали тогда куда более сложные чувства, и сильнейшим из них был страх, более того, ужас. Стыд глаза не выест, а потому надо поклоны бить и благодарить Всевышнего, что государь в какой-то момент утишил гнев и не поволок взяткодателей вместе с взяткобрателями на плаху. А ведь мог бы! Мало ли безумств, тьфу-тьфу, совершили Их Величество на своем веку? Казнить за день, как говорится, вручную, тыщу стрельцов – это вам как? И не дрогнула рука!

Про казненного Монса не только говорить вслух, помыслить боялись – вдруг государь прочтет в глазах твоих укоризну за излишнюю жестокость к бывшему любимцу камергеру! Зато иностранцы, которые в России проживали временно, чесали языками, де, жалко Монса. Он, может, и взяточник, но лично мне симпатичен, и красив, и умен, и молод, всего-то тридцать шесть. И потом – кто в России не взяточник? Если уж судить, то всех!

Двести девяносто лет прошло, а разговоры в России все те же. Так же и в наше время говорят: что привязались к такому-то олигарху? Налоги не платил? А кто платил? Если судить, то всех. И мне лично олигарх Икс симпатичен: красив, толков и сразу видно – человек порядочный.

Сейчас нет «росписи взяткам», а жаль. Я понимаю, по телевизору их не покажешь, потому что не хватило бы времени на мыльные сериалы, юморину и последние известия, но в Интернет-то можно было их сунуть. Интернет – он бездонный, там любой длины список уместится, и чтоб все чин-чином: слева – кто давал и сколько, справа – кто брал, а в конце сумма прописью.

Современники находили жестокости Петра оправдание, мол, решающую роль сыграла в этом деле законная ревность. Монс присвоил себе не только чужое имущество и чужие деньги, он посягнул на саму государыню. Говорили, что у коронованной царицы, которую государь из грязи вознес до облаков, был амур с Монсом, когда-то безродным жителем немецкой слободы. Предательство, одним словом. А если так, то все правильно.

Однако мы отвлеклись. Вернемся к служебной жизни Родиона и его сложным отношениям с Бироном. Я их описала так подробно, чтобы объяснить, как Люберову удалось исполнить просьбу Сурмилова. Хотя вначале не плохо бы объяснить, зачем он вообще взялся исполнять эту просьбу.

А это дело тонкое, на первый взгляд может быть и непонятное. Родиону в полной мере была свойственна достаточно редкая черта характера – благодарность. Кажется, ничего особенного, рядовое качество, есть куда более сильные чувства. Тем более что человек часто сам не знает, что стоит его благодарности, а что нет. Например, стоит или не стоит быть благодарными откровенным мерзавцам, даже если они тебе сделали доброе дело. Родион твердо считал – стоит. На этот счет у Родиона было свое мнение, и он его твердо придерживался. Раз принял благодеяние из рук даже не симпатичного тебе человека, ты ему уже обязан.

Иногда ты принимаешь благодеяние неведомо от кого, как говорится, случайно. Но Родион и этому случаю находил оправдание в своем сердце. Он как размышлял: если судьбе было угодно поместить его на жительство в сурмиловском флигеле в самое трудное для него время, то этот неведомый Сурмилов уже есть для него благодетель, хоть сам он и не подозревает об этом. И не важно, если это человек не высшей пробы, а именно жадный, расчетливый, корыстный, не обаятельный, и даже более того, не чистый на руку. Провидению было угодно, чтобы этот скволыга даже вопреки его желаниям оказал тебе услугу, а потому ты его должник.

На этом чувстве строилось и его отношение к Матвею Козловскому, и к Лизоньке Сурмиловой, и к ее батюшке, и к самому Бирону.

Как описать восторг, когда в руке его оказался шершавый, плохо склеенный пакет, заключающий в себе и слезы матери и утешения отца, и гордость его за то, что сын выполнил отцовский наказ. В письме, которое Родион послал в Сибирь родителям, он в первых строках сообщил, что принадлежащие князю Матвею Козловскому деньги найдены и возвращены. Сообщалось это не прямым текстом, но весьма понятным намеком. И парсуну вспомнил, с изображенением покойной тетки, и Плутарха в зеленой обложке. А уже во вторых строках он позволил себе расслабиться и рассказать о свадьбе на лучшей из девиц. Далее он поведал, как живет-может. Именно в таком же порядке отвечали ему родители. И ни слова жалобы! Живем хорошо, надеемся на встречу, и поблагодари того, кто помог нам в этой переписке.

Родион дал себе слово, что будет служить Бирону до тех пор, пока на руках у него будут бумаги об освобождении родителей. Это произойдет, когда умрет Анна Иоанновна и всесильный Бирон на краткий срок станет регентом при малолетнем Иване Антоновиче. Первым же своим указом он выказал великодушие: приостановил уже подписанные казни и освободил преступников – кроме самых лютых, как-то убийц, воров и казнокрадов. Так как родители Люберова ни к одной из последних трех категорий не имели отношения, их фамилии в длинном списке были в числе первых.

Как только оный список украсила государственная печать и подпись регента, Родион попросил отставки. Бирону было совсем не до него. Не хочешь служить и быть в фаворе – значит дурак. Не пытаясь больше разбираться в тонкостях характера Родиона, Бирон подмахнул бумагу. Надо ли говорить, что это спасло Родиону свободу, а может быть, и жизнь. Буквально через неделю Бирон был арестован, лишен всех чинов и сослан с семейством в поселок Пелым Тобольской губернии.