Текст книги "Прекрасная посланница"

7

Военная хроника того времени сообщает, что в штурме Гегельсбрега русские потеряли 2000 человек убитыми и ранеными, в том числе сто двадцать офицеров. Кто их точно считал – погибших? Уже в числах видно, что цифру округляли, плюс-минус пятьдесят человек, а может, и того больше.

Лазарет устроили в длинном, приземистом, вросшем в землю здании, находившемся рядом с кирхой. Когда-то здесь был склад. Место это подвергли активной бомбардировке вначале сами поляки, потом русские. Окрестное население разбежалось, склад был давно разграблен. Ветер гулял в палатах под сводами. Похожие на бойницы окна давали мало света. Гулкое эхо разносило стоны раненых. Большая часть их лежала прямо на полу. Некоторым счастливцам достались матрасы.

И лекари, и похоронная команда работали не покладая рук. Сюда же к лазарету подносили покойников, но иногда в нагромождении трупов вдруг обнаруживали шевелящегося, еще живого человека. Его тут же брали на руки и волокли к докторам.

В лазарете уже установился зловредный, пропахший кровью и потом воздух. От духоты было совершенно нечем дышать. Евграф, который находился при Матвее неотлучно, сообразил вытащить князя из страшного помещения. Походную кровать он разместил в тенечке под двумя кленами. Оба дерева цвели, еще безлистые ветви их были все в зеленых «кудряшках». Здесь и нашел князя Козловского наш старый знакомец агент Петров.

Обстоятельства сложились таким образом, что Козловский в данный момент был последней надеждой Петрова. Агент, как говорят в наших шпионских фильмах, остался без связи. И зачем Миниху понадобилось так не вовремя штурмовать эту проклятую высоту? Потери велики, но на то и придумана война, чтоб людей лишать жизни. Плохо то, что цепочка, связывающая Петрова с Петербургом, была разрушена. В ночном штурме погиб курьер-штабист, мотающийся постоянно с депешами в Варшаву и обратно. Конечно, курьеру найдут замену, но Петров не имел права просто так пользоваться официальной военной почтой. Он хоть и числился по сыскному делу, это письмо предназначалось исключительно для Бирона. Отдать реляцию в случайные руки – значило рассекретить себя и главное, подставить под удар благодетеля, то есть Бирона.

Реляция, которую Петров почитал весьма важной, касалась дел текущих. Он просил денег, но теперь не у своего ведомства, которое не отозвалось на его предыдущую просьбу, а лично у Бирона. Поймите, ваше сиятельство, совершенно нечем платить информаторам. Сам он согласен служить без ежемесячного жалования, вернется в отечество, получит все оптом, но для подкупа нужных лиц необходимо иметь под рукой круглую сумму. В Варшаве к услугам Петрова было удобное заведение под названием банк, он и сужал его деньгами, но в осажденном городе даже под залог, под вексель никаких денег не выпросишь. А какой у Петрова в Данциге может быть залог?

Во второй части письма, без всякого акцента на важность информации, Петров между делом сообщал, что некая особа, которая уже виделась с Шамбером в Варшаве, непонятным образом явилась в Данциг. Оную особу зовет Николь де ла Мот, она имеет связи с лучшими фамилиями. По слухам, она самого Лещинского посещала, а с французским послом де Монти открыто разъезжает по городу в карете. К Шамберу де Мот наведывалась всего один раз, и то ночью.

Эта де ла Мот все дни была на виду, а на прошлой неделе вдруг исчезла. Надежный информатор сообщил, что она уехала из Данцига.

Далее… «По слухам, экс-король Лещинский болен, все дела вершат Потоцкий и французский посол де Монти. В городе трудности с продовольствием, но зерна в достатке, поскольку такой мельницы и складов, как в Данциге, в прочих городах европейских не отыщешь».

Петров не отказался и от приписки, так, на всякий случай, дал описание наружного облика де ла Мот: «Рост средний, глаза зеленые, продолговатые и с непонятным изъ яном. Иногда в них появляется косина, словно она тебе в глаза смотрит, но и в бок хорошо видит».

Вот эту реляцию надо было немедленно доставить в Варшаву, а оттуда по проверенным каналам в Петербург. Но как это может сделать Козловский, если он лежит с перевязанным плечом и смотрит тупо, словно и не узнает Петрова?

Но, с другой стороны, чего, собственно, бояться? Раненый Козловский для передачи письма подходит так же хорошо, как здоровый. Язык-то у него цел, и память, будем надеяться, не совсем отшибло. Пусть постарается для отчизны, выполнив роль простого вместилища, а уж потайной карман на князев камзол Петров сам может пришить, не велика премудрость.

– Как самочувствие? – спросил Петров бодро.

Матвей посмотрел на агента мутным взглядом и ничего не ответил. Рядом с походной кроватью, переминаясь с ноги на ногу, торчал высоченный, белесый парень, видимо, тот самый денщик Евграф. Он озабоченно поправил плащ, которым был укрыт раненый, и произнес степенно:

– Освежение покоев воздухом в лазарете не делают. Я сюда их сиятельство и снес.

– Понятно… Ты, Евраф, погуляй пока.

– А что ж одеты вы не по уставу? Епанча на вас полевой пехоты, а вместо лосин… извиняйте, партикулярные порты.

– А это не твоего ума дело. Ты, Евграф, в лазарет ступай. Там сейчас каждые лишние руки необходимы.

– А как же тут? Если воды подать или еще что? – искренне удивился денщик, ему явно не хотелось загружать лишней работой свои огромные, как лопаты, руки.

– Я сам воды подам, и «если что» тоже сам. Иди!

Матвей никак не отреагировал на эту перепалку. Как только денщик ушел, агент зашептал с показной бодростью:

– Вот какое дело, князь. Вы сегодня вечером отправитесь в Торн. Тяжело раненых повезут водой в тамошний госпиталь. В Торне, говорят, имеются отличные лечебницы при монастырях. Заодно выполните одно мое задание.

– Ты, Петров, не шепчи, – отозвался, наконец, Матвей. – Ты громко говори. У меня уши после контузии пробкой забиты.

Петрову пришлось повторить весь текст заново. Конечно, он не говорил в полный голос, не было у него такой привычки – на всю ступню становиться, привык жить на цыпочках. Лицо Матвея оставалось безучастным. Попробуй разберись, понял он, о чем ему толкуют, или нет. Но суть уловил, это точно, потому что вдруг сказал с раздражением:

– Никуда я не поплыву. Не такая у меня тяжелая рана, чтобы на монастырских подворьях валяться.

– А ты и не будешь валяться, – неожиданно для себя Петров перешел на «ты», – потому что задерживаться в Торне тебе никак нельзя. Тебе в Варшаву надо, – он очень боялся, что князь опять его перебьет, и потому говорил быстро и четко. – Из Торна в Варшаву лучше добираться сушей. Подводу можно нанять, можно купить. К сожалению, я не могу ссудить тебя деньгами, хотя по закону обязан, дело-то государственное. Но ты человек не бедный, сам заплатишь.

– Петров, может ты с ума сошел? За каким лядом я попрусь в Варшаву?

– У вас там дела, – Петров уже нагнулся к самому уху Матвея. – Вам там надо будет отдать важный пакет, то есть срочную депешу для их сиятельства Бирона, – тайные слова орать во все горло не пристало, здесь Петров приглушил звук, но все равно вышло чересчур громко. Он с опаской поглядел по сторонам. Всюду сновали люди, но никому не было дела до чужого секретного разговора. – Но ваше дело довести депешу только до Варшавы, а далее ее пошлют по назначению.

– Отвяжись, Петров. Никуда я не поеду. Башка болит…

– Вот и отлично. Я сейчас с лекарем поговорю, чтобы вас здесь не забыли. А то ведь здесь у вас большой беспорядок.

– Мундир-то где раздобыл? С убитого снял? Денщик у меня глазастый.

Но Петров уже не слышал Матвея. В мятом, кровью запачканном кафтане неведомого подпоручика он чувствовал себя великолепно, поскольку находился среди своих. А это большое благо – жить без опаски. И вовсе он не мародерничал, снятые с раненых мундиры валялись кучей у входа в лазарет – выбирай, какой хочешь.

«Балаболка, – с неприязнью подумал Матвей про агента. – Депеша какая-то дурацкая. А то, что нас здесь порубали в капусту, тебя вроде бы и не касается».

На Матвея навалилась тоска. Когда он очнулся после контузии, то вначале пребывал в нервном возбуждении, все что-то говорил, объяснял лекарям, смеялся, как идиот, а здесь под кленами вдруг затих. Навалились мысли, тяжелые, как удушье. Боль телесная – дело десятое, и глухота, надо думать, со временем пройдет. А вот что делать, судари мои, с болезнью души? Мир, весь мир, сама вселенная с сонмом ангелов предстал перед ним совсем в другом свете. Он-то, дурак, всегда гордился, что из любой передряги выходил победителем. Даже две темницы – у Бирона и у Гандлевских в подвале, не убили в нем оптимизма и твердой уверенности, что мир устроен правильно. Было и прошло. Он опять в седле и отлично умеет управляться с окружающей действительностью. Размашисто жил, что и говорить.

А тут вдруг от пустяковой раны и расклеился. Слишком много трупов, господа! Ему уже стыдно было за тот восторг, который он испытал при взятии Шотланда. Лавровые венки победителя, со щитом или на щите, честь превыше всего – ах, как красиво, а на деле пустые слова. Люди подыхают, как скоты бессловесные на бойне. А их потом штабелями укладывают, как дрова. Где-то лежит окоченевший уже Васька Крохин. Есть малая надежда, что он жив, но Матвей сам видел, как рядом с пушкой, где Васька торчал, разорвалось ядро.

И еще запомнилось, больше, чем взрывы, пороховой дым, крики ярости и боли, раненый мальчишка барабанщик, который привалился спиной к лафетной пушке, зажал грязными руками рану в животе и замер, выпучив глаза. А барабан его, тяжелый, десятифунтовый, летел вниз по откосу, то, словно нехотя, катился, то подпрыгивал на кочке и вертелся волчком, и Матвею казалось, что, несмотря на шум атаки, он слышал, как гулкое барабанье нутро продолжает отбивать воинственную и грубую трель.

А как же бессмертная душа? И где были ангелы-хранители всех этих изуродованных, истерзанных человечьих тел? Как же допустили ангелы, чтобы все было так… неприлично? Древние говорят, что «раскаяние идет по пятам за грехом».

Он ощупал образок на груди, который дала ему перед дорогой Клеопатра. Клепка добрая, в справедливость верит. Все крестила Матвея, заглядывая в глаза: «Ты, Мотя, молись чаще, и беда обойдет стороной». А эти, трупы, иль мало молились? Очень бы хотелось знать, есть ли у ангелов совесть и мучает ли она их по ночам? Сюда бы Клепку доставить хоть на полчасика, чтоб посмотрела на ампутированные руки-ноги, что в куче лежат. Тьфу-тьфу, иль ты, князь, сдурел совсем, чтоб желать сестре такие страсти. Матвей судорожно перекрестился.

Явился Петров и опять начал трещать языком. Матвей старательно вслушивался, но не все понимал. Лицо агента вдруг показалось ему не то чтобы симпатичным, но приемлемым. Что он в самом деле на него взъелся? Агент как агент. У них небось тоже жизнь собачья. А то, что Матвея с этой бойни хочет увести, так ему за это большое спасибо.

– Слышь, Петров, не слышу я, о чем ты толкуешь. Кому депешу-то в Варшаве передать? Ты напиши имя-то. Что значит, – где написать. При лазарете наверняка какая-нибудь канцелярия есть. Разживись у них и пером и чернилами. Экий ты суетливый, право, – и уже вдогонку Петрову крикнул: – И имей в виду, без Евграфа я не поеду. Кто мне в Торне подводу снимет? И вообще, как я без Евграфа… с детками?

8

Гегельсбергская высота еще дымилась от недавнего боя, когда Миних послал отступнику генералу Люберасу гневливый приказ, третий по счету, – немедленно, сейчас же грузить русскую армию на суда и отправлять по Висле к осажденному Данцигу. Но был второй курьер, посланный в Варшаву. Он вез приказ о немедленном арестовании Любераса. Второму курьеру – им был знакомый Матвею подпоручик Заикин, велено было не слишком торопиться, а потому он плыл на той же галере, которая везла раненых в Торн.

Матвея Заикин нашел на палубе. Молодые люди обрадовались друг другу, поговорили, а потом в одном экипаже добрались до Варшавы.

Я пишу об этом так подробно только потому, чтобы объяснить, как Матвей попал на прием к Люберасу. И не просто на прием, а для дружеского разговора. Вот он, герой баталии, проливший кровь за Отечество, очевидец грозной неудачи фельдмаршала Миниха. Пусть он и расскажет подробно, как проходила битва и в чем он видит просчеты наших воинов.

Матвей был еще плох. В Торне ему сделали перевязку, подвесили руку на перекинутый через шею плат и подложили дощечку, чтоб не елозила поврежденная конечность и не причиняла лишнюю боль. Рука и не елозила, но зато каждое движение, каждый шаг или глубокий вздох отзывался в плече острой болью. Глухота по-прежнему мешала нормально жить, а уж бледен князь был, как вощеная бумага. «Чистый смертушка», – говорил Евграф.

Люберас ко всем этим увечьям отнесся благосклонно, поскольку они косвенно указывали на неспособность Миниха руководить армией. А когда Матвей принялся рассказывать об огромном количестве убитых, про то, как солдаты не хотели отступать и Ласси уже не приказывал, а умолял их оставить поле битвы, Люберас полюбил князя Козловского всем сердцем.

– Вы герой, поручик! И заслужили отпуск. Сейчас в канцелярии вам подпишут бумагу. Верхами вы ехать не в состоянии. О карете я распоряжусь.

– Благодарю вас, ваше превосходительство, – рассеянно пробормотал Матвей, еще не понимая, радоваться ему или печалиться из-за генеральской опеки… В конце концов, он солдат, а война еще не кончена.

– Вы поедете в Петербург. С вами я пошлю кой-какие письма. Отдадите их лично в руки.

«Сговорились они, что ли? Я теперь не человек, а почтовая сумка», – подумал Матвей с раздражением. На миг вспыхнула обида, что Данциг возьмут без него. Они там будут победу праздновать, а он письма по домам вельмож развозить.

Разговор этот происходил в то время, когда галеры с русским войском уже плыли по Висле в сторону осажденного города. На этот раз Люберас не посмел ослушаться приказания фельдмаршала Миниха. Но настроение у генерала было отличное.

Когда дверь за поручиком Козловским закрылась, он прошелся по комнате, азартно потер руки, а потом сложил из пальцев простонародную дулю и сунул ее в окно: «Вот ты меня посадишь под арест! Вот тебе полевой суд! Уж я отпишу в Петербург о твоих выходках».

Оставим генерала в его приятных размышлениях и вернемся к нашему герою. Предложенная Матвею карета была бита не только временем, но и войной. Видно, она, бедная, умудрилась попасть под обстрел. Поцарапанный и кое-как подлатанный кузов имел непрезентабельный вид, но колеса катились резво. Прогонные были подписаны по всем правилам, а это оберегало от пустых задержек в пути. Миновать бы только беспокойную Польшу, а там в каждом дворе будут ждать его свежие лошади и пусть скудная, но горячая еда.

Было еще важное дело, которое требовало незамедлительного исполнения. Зашитое под мышкой письмо агента Петрова должно было сыскать своего адресата. Беда только, что бумажонка с записанным именем куда-то задевалась. Матвей грешил на Евграфа, денщик клялся всеми святыми, что в глаза не видел секретную бумагу. Ну и шут с ней. Матвей помнил, что депеша предназначалась для Бирона. А поскольку выпала такая удача, что он едет в Петербург, стало быть, сам ее и передаст. Встреча с Бироном не радовала, но что делать, если такая выпала карта.

Для сопровождения секретной почты в помощь Козловскому были предписаны два драгуна. Но в условленный час воины не явились, и Матвей на свой страх и риск решил ехать без охраны. От случайных разбойников он с Евграфом сам отобьется, а при встрече с большим отрядом противника двое драгун не помощь, а скорее помеха. Как покажут дальнейшие события, размышлял князь правильно.

Прекрасное время года – весна. Мир свеженький, как только что созданный. И травка в полях, и листочки дерев чистые, умытые. И птицы, конечно, куда же без их звонких голосов. На хуторе Евграф раздобыл жареных цыплят. Тоже ведь птицы, но назначение у них совсем другое. Певчие птицы услаждают нам душу, а эти – желудок. Матвей меланхолически жевал куриное мясо, запивал вином из бутылки. Прямая, обсаженная тополями дорога, казалось, кратчайшим путем вела к счастью. Приветливые поля окрест не были изуродованы войной. Вот трудолюбивый пейзанин идет за плугом. Поодаль пасется лошадь с жеребенком, смешной такой, все лезет к матери в жажде полакомиться молоком, а та аккуратно отпихивает детеныша, мол, пора переходить на подножный корм.

Так спокойно прошел первый день пути, второй… А на третий день, к вечеру, в березовой роще Матвея и взяли. Стволы берез были так белы, что слепили глаза, и удивительно, что и кучер на козлах, и сидящие в карете не заметили подхода ярких мундиров, которые как-то разом вдруг окружили карету и залопотали по-польски. Было их человек пять, а может, и того больше. Матвей только и успел заметить, что двое из отряда были верхами…

– Кто такие? – выкрикнул главный, ни угрозы в голосе, ни выстрелов, ни обнаженных шпаг.

Возница-поляк степенно объяснил, что везет русского офицера. Кто-то крикнул: «Виват Лещинский!» Матвею почудился в этом возгласе скорее вопрос, чем утверждение. Далее один из красных мундиров вспрыгнул на козлы, два других на запятки, всадники встали в авангарде, и карета, взяв рывком с места, понесла наших героев в неизвестность.

Матвея предупреждали в Варшаве, чтобы держал ухо востро и опасался встречи с конфедератами. Страной уже правил Август II, а на всей территории Речи Посполитой шуровали многочисленные отряды бывшей армии польской, которые не хотели признавать саксонца и стеной стояли за Станислава Лещинского. Не знаю, как вели себя шляхтичи в войске люблинского воеводы Тарло или, скажем, в подольской конфедерации, составленной в Каменце, но те, к которым попали Матвей с Евграфом, уместнее было бы назвать не борцами за свободу, а просто бандитами. Лозунги-то они выкрикивали правильные, а на деле не столько воевали за республику, сколько грабили усадьбы, чьи хозяева на свою беду присягнули Августу Саксонскому. А может быть, не успели присягнуть, но не изъявили страстного желания вступить в конфедерацию.

Березовая роща с розовеющими на закате стволами кончилась, и взору открылся большой луг, в конце которого разместилась барская усадьба. Туда и поскакали всадники. Через каменные ворота с сорванными с петель створками всадники проехали с криками и улюлюканьем, так они возвещали о своем прибытии. Длинная тиссовая аллея привела к обширному двору, в глубине которого возвышался барский дом с колоннами. На выезде из аллеи Матвею предложили выйти из кареты.

По двору вольно ходили солдаты, которые, видно, все разом позабыли, что на свете существует военная выправка и армейская дисциплина. Многие были навеселе. У каретного сарая стояли фуры – четырехугольником поставленный обоз – словно здесь собирались держать оборону от неведомого неприятеля. Большая клумба, на которой залиловели крокусы, была порядком затоптана. На левом фланге, подле беседки и довольно уродливых статуй из дикого камня, горел жаркий костер, на котором жарилась огромная туша.

– Свининка, – прошептал в ухо Матвею Евграф. Он шел нога в ногу вслед за барином и с опаской поглядывал на поляков, которые шли рядом по двое с каждой стороны. Вид у охраны был мрачный.

– Капрал, а капрал, – обратился Евграф к тому, кто был поближе, – вы куда нас ведете-то?

Охранник не удостоил Евграфа ответом. Только тут Матвей понял, что они пленники и он явно упустил момент, когда надо было выхватывать шпагу, биться за свою жизнь и вообще вести себя как мужчина.

Белый барский дом, еще недавно имевший приветливый вид, сейчас представлял из себя… право, нет слов. Все двери и окна распахнуты настежь, на углу, со стороны террасы, следы недавнего пожара, портик над входом странно покосился, а львы, каменные стражи главного входа, не только сброшены со своих постаментов, но и унижены – сабельные удары отбили им хвосты, лапы и признаки мужского достоинства. Львы-то чем помешали?

На лестнице дома Матвею вежливо предложили расстаться со шпагой. Он отдал ее безропотно.

Путь по коридору кончился гостиной, в которой, по разумению Матвея, размещался штаб. Во всяком случае, на это указывали флаги, польский государственный и полковой, стоящие у камина. Других признаков штабной работы в помещении не было. Шкаф-поставец, как и все в этом доме, был распахнут, и все его содержимое – посуда, кубки, емкости с вином – переместилось на длинный дубовый стол. Полковую карту заменял большой медный глобус на чугунной подставке, которая, в свою очередь, покоилась на искусно отлитых птичьих лапах, судя по их хищному виду – орлиных.

В центре стола сидел военный чин, одетый не по уставу. Голову его украшал надетый набок старинный металлический шлем, концы мятого шейного платка, равно как и седые усы, обвисли сосульками. Видно, не единожды их макали в кубки с вином и сладкими наливками.

Чин был пьян, очень пьян. Он грозно посмотрел на вошедших, потом встал, опершись одной рукой на стол, а другой, на столе больше не было свободного места, на глобус. Земной шар предательски вильнул, чин описал ногами вензеля и с размаху плюхнулся на стул.

Потом он долго рассматривал Матвея, мутный взгляд его, казалось, ничего не выражал. Пленнику было задано всего три вопроса: откуда, куда и зачем? Разумеется, Матвей ни словом не обмолвился про Данциг. Он едет из Варшавы в Петербург лечиться по ранению. И все… Больше вы от меня, господа хорошие, ничего не добьетесь. Но у Матвея больше ничего и не спрашивали. Между поляками завязался быстрый разговор, из которого Матвей только и понял, что спор идет о его дальнейшей судьбе. Узнаваемые по слуху слова были мало утешительными. Офицер из охраны твердил про на «экзекучью», но пьяный чин, которого офицер называл «ротмистр», настаивал на «каrа smierci», что могло означать только одно – смертная казнь. Толковали также об обмене и выкупе, и сошлись, в конце концов, на том, что пленников надо посадить в холодную, а утром на свежую голову уже решить, что с ними делать.

Опять в подвал! Господи, ну сколько можно? Чуть что – под замок на хлеб и воду! В темноту и сырь! За что ему все эти несчастья? Видно, заслужил. Вон, Родион, друг сердечный, по всем законам государственным должен был отправиться в Сибирь за отцом. И ничего… мало того, что на свободе, так даже на сутки в темницу не попадал. А он, Матвей, сын достойных родителей, человек незлобивый и характера легкого, чуть что – в железа! Видно, ангел его не хранитель, а безобразник, все время подставляет ножку. А может быть, ангел, как Клепка, считает, что несчастный человек и есть любимец Бога. Говорят, где-то в Англии есть памятник на могиле, а на том памятнике написано: «Несчастнейший». Вот и меня так когда-нибудь похоронят. Однако, что этот болван говорил про «кару смертна»?.. Еще этого не хватало.

Матвей очнулся от своих скорбных мыслей на пороге каретного сарая, которому на этот раз выпала роль узилища. Далее последовала безобразная сцена, после которой князь, что называется, начисто отрубился. Он был весь в высоких, скорбных мыслях, когда почувствовал, как по его телу шарят быстрые и ловкие руки солдата. Его обыскивали! Его, офицера русской армии, обыскивали, как мелкого ворюгу. Мало того, что, когда лезут под мышку, раненое плечо отзывается нестерпимой болью, но ведь и унизительно.

– Ты чё шаришь? Ты чё меня лапаешь, как продажную девку? – завопил Матвей и боднул охранника головой в живот, а левой рукой умудрился ударить под дых, то есть в солнечное сплетение. Охранник сложился пополам, но в следующее мгновенье Матвей был отброшен в дальний угол сарая. Офицер, который, казалось, безучастно наблюдал за обыском, пришел на помощь солдату.

– Батюшки мои, что ж вы делаете-то? – взвыл Евграф и метнулся за Матвеем, словно надеялся поймать барина на лету.

Не поймал, зато получил от офицера свою порцию затрещин. И только когда дверь в каретный сарай закрылась, он смог добраться до бездыханно лежащего Матвея. Падая, тот ударился затылком о выступающее бревно. Крови вроде не было, но сознания тоже не было.