Текст книги "Прекрасная посланница"

11

Нельзя сказать, чтобы любовь Матвея перевернула всю жизнь Николь, но она заставила ее о многом задуматься и посмотреть на себя со стороны. Она не обманывала князя, когда признавалась ему в любви. Это было то самое чувство, которого она втайне ждала всю жизнь.

Наивность князя она называла честностью, в бесшабашности, часто нелепой, ей виделись смелость и удаль, болезненную застенчивость, которая иногда и ее вводила в краску, казалась скромностью и добротой. Впрочем, все это не так уж далеко от истины.

И на русский язык она перешла без всякого умысла. Монтень описал подобное лучше, чем это бы сделала я. «Латинский язык для меня как родной, я понимаю его лучше, чем французский, но уже сорок лет совершенно не пользуюсь им как языком разговорным и совсем не пишу на нем; и все же при сильных и внезапных душевных движениях, которые мне довелось пережить раза два-три за мою жизнь, и особенно в тот раз, когда я увидел, что мой отец, перед тем совершенно здоровый, валится на меня, теряя сознание, первые, вырвавшиеся из глубины памяти и произнесенные мной слова были латинскими: природа сама выбивается наружу и выражает себя, вопреки долгой привычке».

Разумеется, мы не можем скалькировать этот текст точно на внутреннее состояние Николь. В Петербурге она открыто пользовалась русским языком. Более того, она рассказывала в свете историю своих родителей, на этом и была основана ее «легенда», как говорят на современном шпионском жаргоне: «она приехала в Россию искать своих русских родственников». Но на разговор по-русски с Матвеем было наложено строгое табу. Она видела в нем опасного противника и надеялась любым способом узнать, насколько он опасен.

Если бы не задание Шамбера, никогда бы она не стала играть с князем в любовь. Но служба заставила. Она начала эту игру и заигралась. Вот тут ей и вспомнился рассказанный Матвеем сон. Это было по дороге из Польши. Произошла поломка кареты, они пошли гулять в цветущие луга. Тогда ее всерьез озадачило и смутило виденье Матвея: корабль в море, брызги пены в лицо, и она на палубе в красном плаще, а розовый шарф обвивает фок-мачту. Рассказ этот был столь точен, что Николь в первый момент испугалась. Неужели этот русский каким-то неведомым способом подсмотрел реальную картинку из ее жизни. Но ведь это полный абсурд, это невозможно! Князь тогда смутился и пролепетал, что видел корабль и даму у мачты во сне. Но ведь это знак! Сама Фата-моргана подсказывает им, что встреча их не случайна, а просчитана заранее на небесах! А дальше все пошло, поехало, вырвалось из-под контроля.

Впервые она увидела в князе Матвее мужчину, когда он стоял полуобнаженным на фоне весенней зелени. Бабочки уже направились в свой первый полет, гудели шмели, горько благоухала черемуха. Незамысловатый пейзаж вызвал в памяти очень тогда популярную оперу Скарлатти «Коринфский пастух», так, кажется, она называлась, а потом слово, как озарение «Адонис». Впрочем, мы уже говорили об этом.

Николь сама себе созналась, что в своем желании завлечь князя Матвея не заметила, как перешла опасную грань. Случилось ли это в тот вечер, когда они лежали между двух пыльных перин или все произошло гораздо раньше? Откуда-то пришло ощущение, что она с князем одно целое.

Николь вдруг обнаружила, что может быть застенчивой. Куда-то делось ее тщеславие, ей хотелось подчиняться, а не руководить. Она с удовольствием смеялась над своим недавним благоразумием. Днем и ночью Николь думала о князе, более того, мысленно советовалась с ним, и что удивительно, получала ответ на свои вопросы. А главное, его ласки были столь пленительны!

Матвей настаивает на слове «любовь», значит, это так и есть. Слово это обжигало губы, и она призналась себе, что никогда не была так счастлива.

Иногда трезвый голос брал верх. «Остановись, подумай, – брюзжал он, – соразмерь свои наивные мечты с реальностью! Тебя полюбит государыня, ты станешь своим человеком при дворе и получишь монаршее распоряжение на брак. А дальше что? Княгиня Козловская останется в России навсегда и будет счастлива, счастлива всем на зло? Но ведь это вздор, – вопил истошно трезвый голос, – ты же сама отлично понимаешь, что эта любовь обречена на провал».

Но пока все складывалось именно так, как мечталось. Госпожа Юшкова, как обещала, устроила встречу с государыней, которая произошла в интимной, домашней обстановке. Государыня была обряжена в шелковое, почти без украшения платье-робу, в кресле сидела неподвижно, как монумент, и только глаза были очень живы и любопытны. Она оглядела мадам де ля Мот с ног до головы, видно, мимолетная встреча на китайском торжище прошла для нее совершенно бесследной.

– Садись. Да какая ты молоденькая и свеженькая, ровно бутончик. Ну, рассказывай…

– Что рассказывать, Ваше Величество? – не поняла Николь.

– Про Париж рассказывай, – шепнула стоящая рядом статс-дама Юшкова.

– А что – про Париж?

– Все рассказывай, и про дома, и про улицы, про короля и королеву, про обычаи и нравы, про их двор. Ну, говори, говори. Только быстро, споро и не прерывайся.

Николь умела рассказывать, она знала толк в интересных подробностях, умела во время пошутить и анекдот вспомнить из жизни великих.

Царица слушала внимательно, отзывчиво, где надо смеялась или улыбалась иронично, а ежели что трагическое появлялось в рассказе, то тяжелое, мясистое лицо ее хмурилось, переносье перечеркивала твердая поперечная складка и губы брезгливо поджимались.

Меж тем рядом с государыней поставили маленький столик с круглой столешницей, принесли кофий в китайской чашке, серебряный молочник и сладости на малых тарелочках. Их величества сами изволили налить себе в чашку сливок. Государыня сделала большой глоток и зажмурилась от удовольствия.

Николь прервала свой рассказ, простая вежливость подсказывала, что надо дать царственной слушательнице передохнуть и спокойно потрапезничать. Но не тут-то было. Статс-дама Юшкова довольно бесцеремонно и больно толкнула Николь в бок.

– Ты говори, говори, – прошипела она.

– Но меня уже не слушают.

Николь уже устала… В комнате не было часов, но она готова была поклясться, что молотит языком без умолку не менее двух часов, а может, и того больше.

– А ты все равно говори, – настаивала Юшкова.

Кабы в то время уже был изобретен нехитрый прибор под названием радио, Анна Иоанновна сильно сократила бы штат своих шутих и говоруний. Не одна она принадлежала к тому типу людей, которым для душевного комфорта необходим постоянный шумовой фон. И не важно, о чем вещает диктор, главное, он что-то говорит, и появляется ощущение, что у тебя есть собственное окошко в мир.

Видно, до государыни дошел смысл перебранки. Она вдруг засмеялась, бросила в сторону милостивую фразу: «Пусть отдохнет!», тут же хлопнула в ладоши и крикнула громогласно:

– Девки, пойте!

За стеной грянул хор. От неожиданности Николь подпрыгнула в кресле. Хороши порядки при русском дворе! Она уже слышала, что Анна собирает певуний со всей России. Чтобы попасть в хор, мало хорошо петь, нужно еще быть спорой во всех видах женского рукоделья. Целый день, ожидая царского окрика, прилежные девки вышивают, прядут или кружева плетут, не задаром же их кормить. Но как раздастся приказ, они должны все разом громко начать петь. Репертуар был русский – народные песни. Хор не фальшивил, рулады выводил звонко, и многоголосие было налицо, но вряд ли истинный любитель музыки получил бы удовольствие от их пения. Даже грустные, мелодичные песни исполнялись открытым, белым звуком, и все это громко, напористо. Юные певуньи вели себя как солдаты на плацу, исполнявшие военные марши. Об умении или не умении хористок говорить не будем, государыня любила, чтоб громко, и весь сказ. Пение прекратилось так же внезапно, как началось.

– Ну, рассказывай дальше, – Анна милостиво кивнула Николь. – Я буду звать тебя Настасьей, – и, уже обращаясь к Юшковой, добавила: – Надо переселить Настасью во дворец, чтобы всегда была под рукой.

Дальше пошло живое обсуждение, куда именно поселить мадам де ля Мот, вернее сказать, Настасью. Чтоб той было удобно, надобно выселить из «северной горницы, где Цицера на потолке», какого-то Прошку, который там не по чину живет. Можно, конечно, поместить Настасью в угольную комору на первом этаже, но в той коморе от окон дует и опять же караульня рядом, а гвардейцы галдят во всю пасть и в речах не воздержанны. Обсуждение прервалось уверенным приказом, почти окриком статс-дамы:

– Ты рассказывай, рассказывай…

А что рассказывать, если тебя не слушают? Разве она говорящий скворец в клетке, который сам себе на потеху трещит целый день одну и ту же заученную фразу? Но Николь рассказывала. Если таким путем надо идти к намеченной цели, то она пойдет им. Она будет говорить императрице именно то, что нужно Парижу… и ей самой, и возлюбленному князю Матвею. Она приоткроет окошко в большой западный мир и заставит царицу другими глазами взглянуть на Францию. Флери, мудрый правитель, скажет она, и нет у него более горячего желания, чем дружба с Россией. Флери хочет блага всем народам, живущим под солнцем: и французам, и русским, и туркам, и шведам, и, конечно, полякам. О несчастном короле Станиславе Лещинском мы поговорим отдельно. Она будет рассказывать интересно и ярко, но не сегодня. Сегодня она устала. Уже и голос сел, и запал вышел.

От бесконечной говорильни мадам де ля Мот спас Бирон. Он без стука вошел в комнату, что-то пошептал в ухо своей благодетельнице, и та, тяжело поднявшись с седалища, безропотно последовала за ним. В дверях Бирон обернулся и внимательно посмотрел в глаза Николь, и она почувствовала, что в отличие от царицы, он не забыл минутной встречи в итальянской зале на ярмарке китайских товаров. Обращенный на Николь взгляд был насмешлив и опасен.

12

А потом разразился скандал.

Предстоящее новоселье Николь отодвинулось на не определенный срок. Может быть, неведомый Прошка закапризничал, не желая расставаться с Цецерою, а скорее всего причиной была невообразимая теснота во дворце, людей там было, как грибов в непочатой кадке. Николь была рада, что ее оставили в покое, ей вовсе не хотелось впархивать в золоченую клетку. Она согласна была ходить во дворец, как на службу, но жить в доме негоцианта, иметь собственное время и принадлежать себе самой.

Однако во дворец ее больше не звали. Надушенные и нарядные записки, которые она аккуратно рассылала генеральше Адеркас и статс-даме Юшковой, оставались без ответа, и Николь решила сама нанести визит. Если она явится не вовремя, ее просто не примут. Это можно пережить. Главное, иметь хоть какую-нибудь информацию.

Генеральша Адеркас приняла неожиданную гостью сразу, хотя, судя по поведению хозяйки, Николь явилась именно не вовремя. Генеральша находилась в истерическом, болезненно-взвинченном состоянии, когда кажется, уже все слезы выплаканы, но стоит появиться новому лицу, и они опять начинаются литься щедрым потоком.

– Боже мой, что случилось, сударыня? На вас лица нет! Успокойтесь! Вы больны? Умоляю, как вы себя чувствуете?

Генеральша Адеркас не была больна, скорее, она была пьяна, но в меру. Привычка к спиртному и крепкое физическое строение удерживали ее от той грани, когда человек становится невменяем.

– Я уезжаю, – сказала она, утирая слезы и всхлипывая. – Я уезжаю в Германию. Меня прогоняют. Меня высылают из России, как каторжанку.

Николь хотелось уточнить, что каторжан из Петербурга отправляют на восток, но никак не на запад, но воздержалась от комментариев. Лицо ее уже приняло выражение живейшего сочувствия, и не стоило разменивать эту мину на другие, менее существенные маски. Про себя она думала, как бы ловчее заставить эту пьяную дуру разговориться.

Но генеральшу не надо было подталкивать к откровенности. Она готова была не только мадам де ля Мот рассказать «все-все». Выпей Адеркас еще бутылку, она бы на улицу пошла и рассказала прохожим о своем горе, и только боязнь ухудшить этим и без того бедственное свое положение удерживали ее от опрометчивого шага.

А случилось вот что. Не зря княгиня Щербатова посещала молодую компанию принцессы Анны Леопольдовны. Теперь уже с полным основанием можно сказать, что ездила она туда не за приятным общением и радостью, а с единой целью – следить за поведением принцессы и доносить все государыне.

Госпожа Адеркас не знает, как именно княгиня Щербатова оговорила молодую компанию, но при дворе теперь болтают страшные вещи. Про саму генеральшу говорят, что она потакала юной принцессе в ее недостойном поведении и даже своими руками толкала юное создание на путь порока.

– Что же теперь? – спросила потрясенная Николь.

– Принцессу под замок, меня в Германию, графа Линара в Саксонию.

– И графа Линара высылают?

– Он уже уехал. На его место явится другой посланник. А я, а я… Об одном прошу, чтобы мне позволили проститься с моей воспитанницей. Мое положение ужасно! Все, что нажито непосильным трудом, прахом, прахом…

Слезы из ее глаз хлынули новым, еще более мощным потоком. Если бы генеральшу в этот момент видел Кэрол, отец незабвенной Алисы, он написал бы, что генеральша не только плавала в собственных слезах, но и потонула в них.

Николь очень хотелось спросить, не замешано ли в этом скандале и ее собственное имя. Ведь княгиня Щербатова видела, что Николь принимают у принцессы Анны как близкого человека. Но пока она решила не заострять внимания на собственной особе. Если и ее имя склоняют при дворе, то генеральша наверняка проговорится.

– А почему бы вам не попросить помощи у вашего родственника? – спросила она, ласково взяв генеральшу за руку. – Господин Мардефельд, если не ошибаюсь, ваш дядя?

Прусский посланник Мардефельд, влиятельный человек при русском дворе, действительно был родственником генеральши, он и привез ее в Россию, где немцам было чистое приволье.

– Он мне не дядя. Он кузен по матери. Я уже обращалась к нему. Он отказался принимать во мне участие. Он сказал, что я сама виновата, что я играла с огнем, а в России, где все дома деревянные, к огню и пожарам относятся очень серьезно.

– А обо мне ничего при дворе не говорят? – спросила Николь осторожно.

– А что про вас могут говорить? Мало ли кто был в гостях у принцессы. Правда, княгиня Щербатова дала понять, чтобы все окружение Анны Леопольдовны, что называется, не высовывалось. Пока государыня гневается, все должны сидеть, как мыши. Вы карету-то где оставили? У подъезда? На всякий случай не говорите никому, что были у меня с визитом. И еще, прошу вас, верните пропуск во дворец, который я вам дала. Русские говорят: береженого бог бережет. А меня не уберег. Я уезжаю через три дня, – генеральша набрала в легкие новую порцию воздуха и опять начала причитать, как языческая плакальщица. – Мне бы только увидеть мою голубушку. Принцесса Анна в страшном горе. Ее разлучили с Юлией Мегден. Я думаю, что потерю общества графа она пережила с меньшим горем, чем разлуку с верной подругой. Поверьте, она жить не может без Юлии. Не знает, что есть, что надеть, какие романы читать.

Автору тоже жаль принцессу Анну, особенно если окинуть общим взглядом все ее судьбу. Она не любила жениха и потянулась к красавцу Линару. Гнев императрицы, опала, свадьба, далее мимолетная призрачная власть, всего-то год ходила она в регентшах, и, наконец, оскорбительная ссылка в Холмогоры, где она и умерла в возрасте двадцати восьми лет.

Были в России и более страшные судьбы, но грустно, что про Анну Леопольдовну русская историография даже не обмолвилась добрым словом. Передо мной портрет кисти Вишнякова из Романовской галереи Зимнего дворца. Он писан за несколько месяцев до ее смерти уже в ссылке. Сейчас портрет под названием «Анна Леопольдовна в оранжевом платье (с белой повязкой)» выставлен в Русском музее. Про эту белую повязку, которой она на манер простонародных замужних женщин убирала голову, упоминает Миних в своих мемуарах.

Молодая женщина с красивыми, выступающими из богатых кружев руками (впрочем, на портретах Вишнякова у всех красивые руки), на шее жемчуг в два ряда – и больше никаких украшений. Да и само оранжевое платье явно домашнее, простоволосая голова прикрыта косынкой. Леди Рендо пишет в своих «Записках»: «В ней нет ни красоты, ни грации, и ум ее еще не выказал ни одного блестящего качества. Она мало говорит и никогда не смеется…» Миних тоже не видит в ней женщину: «…принцесса Анна была очень невнимательна к своему наряду, часто в спальном платье ходила к обедне, иногда оставалась в таком костюме даже в обществе, за обедом и по вечерам, проводя их в карточной игре с избранными ею особами». И все историки хором пишут, что трудно было найти на роль правительницы менее подходящую кандидатуру.

Понятное дело – неподходящая. А где ее взять подходящую в двадцать два года. Цариц ведь не выращивают в специальных инкубаторах. Они обычные люди. И возвращаясь к портрету, добавлю: лицо как лицо, нос, пожалуй, длинноват, но зато великолепные, живые карие глаза. Чтобы объяснить форму этих глаз, назову только имя актрисы – Одри Хепберн. Помните Наташу Ростову или английскую принцессу из «Римских каникул»? У несчастной Анны Леопольдовны были такие же раскосые по-оленьи глаза.

Бедная девочка, несчастный олененок, лишенный «красоты и грации». Пока ей еще шестнадцать. Пусть со смыслом проживет оставшиеся годы, к сожалению, я не могу сочинить ей поменьше горестей, побольше радостей. Все уже свершилось.

Вряд ли мнение Николь совпадает с авторским, но и ей по-своему было жаль Анну Леопольдовну. Правда, по выходе от мадам Адеркас она о принцессе и думать забыла. Во дворец в ближайшее время ее не позовут, это ясно. Но не это беспокоило Николь. Ей предстояла встреча с Шамбером, от которой она не могла отвертеться. Пока они благополучно переписывались через шведа Карлоса, садовник был пунктуален, неразговорчив и надежен. Через Карлоса Николь и получила очередную записку, в которой ее просили приехать на Невскую першпективу, подле Слонового двора посадить в карету Шамбера и увезти его за город. Ехать с Огюстом в «цветущие луга», куда давеча она приглашала Матвея, ей совсем не хотелось, но у нее не было выбора. Шамбер был не тот человек, с которым можно было спорить.

И вот они сидят в карете. Шамбер по-прежнему обряжен в немыслимое крестьянское платье, на ногах рыжие от времени не чищеные сапоги. Иссиня черная борода лопатой вызывает в памяти шевалье Жюля Ре, прототипа героя известной сказки Перро.

– Зачем вы хотели меня видеть?

– Об этом мы поговорим после.

– Когда – после? – не поняла Николь.

– Когда выйдем из кареты. У вашего кучера тоже есть уши.

– Во-первых, он верный человек, а во-вторых, карета так тарахтит, что я себя-то слышу с трудом.

Шамбер помолчал с минуту, а потом решил, что Николь, пожалуй, права. В лесу тоже могут быть уши, мало ли кто шляется по буеракам в поисках грибов и ягод.

Шамбер задал первый вопрос. Вот оно, соберись, Николь, ты должна выглядеть спокойной и беспечной, и еще меланхолической, как кошка. Так, кажется, говорят англичане? Главное – не горячиться.

– Князь Козловский сказал, что он ничего не знает про эти деньги.

– Понятно, – с готовностью отозвался Шамбер. – А что еще он мог ответить. Вы говорили ему, что мы сообщим Бирону о его подвигах?

– Говорила, – соврала Николь.

– Предлагали поделить деньги на три части?

– Предлагала, – так же уверенно соврала она.

– И каков был ответ?

– Князь сказал, что ему нечего делить, потому что у него нет этих денег. Он клялся всем святым, всем, что ему дорого в жизни.

– Но нам известно, что он расплачивался в деревне этими самыми луидорами, которые Виктор вез в Варшаву. Вы сказали об этом князю?

– Конечно, сказала, но не забывайте, Огюст, что все деньги на одно лицо. Но и здесь князь нашел объяснение.

Во время вашего путешествия он украл из-под сиденья кареты одну бутылку вина и спрятал, чтобы распить ее в конце пути. Утром, после побоища, он достал эту бутылку и обнаружил в ней деньги.

Это было что-то новенькое. Шамбер интуитивно чувствовал, что если в этом рассказе и есть правда, то это только часть правды. Но сейчас уже некогда было добираться до сути. Он понял, что проиграл. Тем более важным было взять реванш в другом, уже не личном, а политическом деле.

Разговаривая с Шамбером, Николь мысленно расставляла вешки на пути, раскидывала камешки, словно Мальчик-с-пальчик. Впрочем, так же она разговаривала с Матвеем, но князь никогда не возвращался к трудно проходимым, уже оговоренным темам. Он только сто раз на день спрашивал: «Ты меня любишь? Нет, ты правда меня любишь?» Для ответа на эти вопросы не нужны были ни вешки, ни камешки.

Другое дело Шамбер. Он задал свои ключевые вопросы, получил на них ответ, а потом пошел бродить по кругу, выспрашивая с иезуитской настойчивостью: «Как именно вы спросили князя Козловского про деньги? Какими именно словами? Нет, уж вы вспомните, пожалуйста. А как он отреагировал на вот этот ваш вопрос? Понятное дело, разозлился. Но что ответил, дословно?» Николь морщила лоб, вспоминала, отвечала, потом опять поднимала глаза вверх, сочиняя ответ, и, наконец, взорвалась. Взрыв надо было тоже дозировать, чтобы злоба не вышла из берегов.

– Какого черта, Огюст? Я вовсе не обязана перед вами отчитываться. И ваш князь Козловский мне смертельно надоел! Вы попросили меня о любезности. Ну хорошо, речь шла не только о любезности, вы просили помощи. Я помогла вам. Но я не желаю, чтобы после всего вы трясли меня, как спелую грушу. У вас своя работа, у меня своя.

Шамбер словно опомнился, разом остыл. За разговором они успели заехать в непомерную даль. За кронами деревьев уже видны были стены Александро-Невского монастыря. Николь приоткрыла дверцу кареты.

– Назад! – крикнула она кучеру. – Поворачивай назад!

Шамбер не возразил ни словом. Он вдруг стал вежлив, как испанский гранд. Изыски его никак не сочетались с крестьянской одеждой, и, отвечая на его вопросы, Николь то и дело прыскала в кулак. Он спросил, добилась ли она успеха при русском дворе.

У Николь сразу улучшилось настроение. Опасная тема проговорена, разобрана по всем пунктам, теперь Шамбер вряд ли к ней вернется. И тот меж тем как-то незаметно соскользнул на разговор о секретаре Дитмере. На этот раз его интересовало, почему именно расстроилась его свадьба с резвой мадемуазель Рейхель.

– Понятия не имею. Я вообще не знала, что она расстроилась.

– Именно так. Последняя просьба, Николь. Узнайте в посольстве, в чем там дело.

– Дался вам этот Дитмер. Зачем он вам? Впрочем, можете не отвечать. Вы все равно не скажите правды. Но поверьте, я не могу исполнить вашу просьбу. Узнавать подобное у Нолькена просто неприлично.

И опять вешки на пути и камешки на повороте тропинки.

– Ладно. Я не могу заставить вас говорить со шведским посланником, но, если вдруг вы узнаете подробности, сообщите мне через Карлоса. Поверьте, мне очень нужны эти сведения.

– Не подлизывайтесь, Огюст.

– Не буду. У меня осталась одна, совсем последняя просьба. Обещайте, что вы ее выполните.

– Ну, если вы пообещаете, что она в самом деле последняя.

– Сегодня у нас уже вторник, так?

– Положим. Вы хотите, чтобы я устроила, чтобы сегодня был еще понедельник? – Николь смеялась под перестук колес, и казалось, что она не только смеется, но икает, считая бревна мостовой.

– Устройте так, чтобы князь Козловский непременно пришел в ночь с четверга на пятницу в свою усадьбу на Фонтанной речке. Скажем, в двенадцать ночи. Я сам хочу с ним потолковать.

Николь сразу перестала смеяться, но икота осталась, и ей пришлось изо всех сил сдерживать дыхание.

– Мне тоже прийти туда, Огюст?

– Нет, вам туда приходить не надо.

– Понятно. Это будет дуэль, да? Дуэль по всем правилам с секундантами?

– О правилах позабочусь я сам. Это не женское дело. Так вы поговорите с князем? И не надо говорить, что встречу назначил именно я. Вы обещаете мне сделать это? И пусть князь будет при шпаге.

– Обещаю… – тихо сказала Николь. – Но поклянитесь, что это будет последняя просьба.

Нет, он не стал клясться, но высокопарно и напыщенно стал убеждать Николь, что не может оставить дело с князем «просто так», его мужская и человеческая гордость уязвлена, и он, черт подери, имеет право узнать истину.

Николь покорно кивала головой, но не слушала Шамбера. «Ты, важный индюк, толкуешь мне о чести! Я вижу тебя насквозь. Ты передо мной такой же голый, как обглоданная кость. При чем здесь шпага? Я знаю, ты попытаешься выстрелить в Матвея, как только завидишь его фигуру в ночи. Или метнешь нож, чтобы он угодил твоему противнику в самое сердце. Почему ты мне веришь, безмозглый дуралей? Мы с тобой далеки друг от друга как полюса. Я сделаю все, чтобы с четверга на пятницу Матвей и носа не высунул из дома своей тетки».

– Николь, вы меня совсем не слушаете.

– Слушаю, Огюст, слушаю. Я просто удивляюсь вашей страстности. Знаете, я, оказывается, совсем не знаю мужчин. Вот и Слоновый двор. Вас высадить здесь или у Адмиралтейства?

Она высадила Шамбера у почтовой мызы. А дальше жизнь ее закрутилась в бешеном ритме. Обычные дни похожи друг на друга, как горошины. Катятся себе по наклонной плоскости, и ты зачастую не можешь вспомнить, что произошло в тот или иной вторник, или в среду, а может, вообще в воскресенье. А случаются дни, которые вбирают в себя всю страсть и боль, когда все успехи и просчеты спекаются в один плотный ком, и даже если ты благополучно переживешь этот день, спрессованный этот ком никуда не исчезнет, а закатится под сердце и заляжет там мертвым грузом, чтобы потом многие годы являться ночным кошмаром, или беспричинно испорченным настроением, или ощутимой физической болью, как ломота суставов перед дождем. События закружили Николь в водовороте, и когда все кончилось и она опомнилась, наконец, очнулась, как от гипноза, то поняла, что жизнь ее тоже кончилась.