Текст книги "Через розовые очки. Летний детектив (сборник)"

Глава 26

– Ну вот, мы наконец дома, и я могу описать тебе наши события во всех подробностях. Здесь творятся страшные дела!

Но Вероника не хотела ужасаться, не врубалась, как теперь говорят, а потому поминутно перебивала Марью Ивановну и, чуть подсюсюкивая, словно испуганного ребенка успокаивала, говорила:

– Ну будет, будет. Все позади. Твой племенник жив и ему больше ничего не угрожает.

– Но ему стало хуже! – защищала свои страхи Марья Ивановна.

– Это бывает. Но он лежит в лучшей больнице Москвы! Как я могу его жалеть? Ты мне лучше дом покажи. Это же дворец времен Алексея Михайловича, это Коломенское – Архангельское! И такая красота вокруг! Ты знаешь мою хибару на Соколиной горе. Тоже не худшее место, но мои богатые соседи гнушаются строить из бревен и бруса. Там используют гранит, мрамор, туф, ракушечник и черта в ступе. А здесь все так первозданно! Я тоже здесь… первозданная!

Они приехали в Верхний Стан вечером. Освободившись от повседневных обязанностей, как то, готовки, стирки и препирательств с мужем, забыв про зависть, которая время от времени залезала в сердце, как комар в ухо, устраивая там чрезмерный, мучительный грохот (ведь среди новых русских живем!), Вероника почувствовала себя в деревне истинно свободной и как-то, знаете, не по возрасту легкой. С неуемной прыткостью она сновала с первого этажа на второй, не поленилась обследовать также чердак и подвал, и, конечно, банный дом, и гараж, как же без гаража… И только выкатившаяся из-за церкви рыжая луна, зримо возвестившая о наступлении ночи, помешала ей немедленно бежать за калитку, чтобы осматривать прочие окрестности.

Чай на террасе с пирогами и вареньем, традиционный дачный чай из самовара (правда, электрического), свет неяркой лампы (имитация керосиновой), над которой суетилась мошкара, остудил ее пыл и настроил на неторопливый, лирический лад.

– Я с того вечера первый раз чай на террасе пью, – сказала Марья Ивановна. – Я ведь трусиха.

– Глупости. Как хорошо, как тихо… И дельфиниум этот – роскошный…

– Цвета перванш, как глициния.

Дельфиниумы были гордостью сада. В грозовую ночь порывы ветра сломали многие кусты, и Марья Ивановна расставила сиреневые, белые и синие султаны по всему дому. Высоких ваз не хватило, и самый большой букет она поставила на кухне в бидон. Потом спасу не было от осыпающихся лепестков. Они были в варенье, в книгах, в корзине с вязаньем, в чашках и плошках. Вернувшись из Москвы, Марья Петровна смела разноцветные лепестки со всех столешниц, выбросила останки соцветий, а на голубые в бидоне – рука не поднялась. И этот дельфиниум поредел, но обилие воды помогло букету сохранить хрупкую красоту. Марья Ивановна вынесла его на террасу, чтоб мусору в доме было меньше.

– Ну вот, когда теперь все вокруг так таинственно, – шепотом произнесла Вероника, – рассказывай свои страшилки.

Ночное приключение, когда кот встал на защиту хозяйки, не столько озадачило, сколько рассмешило Веронику, но история с выстрелом была воспринята серьезно. Тут было и сочувствие, и удивление, и гнев, только резюме показалось Марье Ивановне сомнительным:

– Знаешь, Маша, я тебе завидую. Ощущение опасности – это прекрасно. Я сейчас в таком возрасте, что очень легко стать неподвижной, как колода. У нас ведь все уже случилось, мы все пережили. А зачем мне эта так называемая мудрость? Кофты вязать, посматривать на мир через очки и всех успокаивать: и это, мол, пройдет? Я не хочу, чтоб все проходило. Опасность заставляет кровь бежать быстрее. Здесь уже появляется совсем другое отношение к жизни.

Марья Ивановна хотела сказать: «Побыла бы ты на моем месте» – и осеклась. Вероника успела хлебнуть опасности и умела с ней бороться. Надо же, за шестьдесят женщине, а решилась на побег.

– Знаешь, Верунь, а у меня все не так. От ощущения опасности я поминутно бегаю в туалет. Почему-то от страха мочевой пузырь у меня наполняется с невиданной быстротой. Но сознаюсь тебе, я пыталась играть в детектива. Целый день пялилась на руки людей, искала царапины.

– Нашла?

– На руках были разнообразные травмы, и даже царапины были, но не Ворсиковы. Я его руку, то есть лапу, знаю. Ты не представляешь, сколько людей в сельской местности по тем или иным причинам имеют на руках травмы! И только горожане носят бинты. Например, у Левушки была рука забинтована – обжегся в бане.

– А другие?

– По-разному. Харитонов, это сосед наш, явился вечером в гости с завязанным шарфом глазом. Говорит – шершень тяпнул. Я усомнилась. Думаю, а вдруг это тебе мой Ворсик глаз царапнул. Подкатила к этому Харитонову, говорю, давайте я вам глаз чаем промою. Говорят – очень помогает. А Харитонов – ни в какую. Я, мол, не привык в таком виде показываться перед дамой. Уговорила-таки. Ну, я тебе скажу! Ну и рожа! Правда, шершень. Федора, есть у нас тут колоритная фигура, борец со змеями, цапнула за палец гадюка. Он руку тряпкой завязал, а палец сунул в стакан с водкой, и так целый день проходил. Мужики с ума посходили: зачем людей дразнишь. Не можешь выпить, так дома с водкой в стакане сиди. А он важно так говорит: «Эту водку пить нельзя, В ней змеиный яд». Вечером не утерпел и выпил за милую душу. И даже поноса не было.

Посмеялись.

– Еще у нашего главного художника Флора есть молодые подмастерья. Одного я видела всего пару раз, а другой – Игнат – вообще в перчатках ходит. Какая-то у него сложная форма экземы. Если у тебя экзема, то зачем ты работаешь с соломой?

– А что он с ней делает? Жнет?

– Они здесь все жнецы и на дуде игрецы. Завтра увидишь. Тебе понравится.

– Пошли спать…

– Ты иди, а я уберу со стола. Сороки таскают все, что могут поднять: зубные щетки, чайные ложки, конфеты в фантиках. Мыло унести не могут, так все его клювом продырявят… Ненавижу сорок!

Вероника собрала чашки на поднос и двинулась к двери, как вдруг остановилась, развернувшись всем корпусом.

– Что? – Марья Ивановна подняла на нее удивленный взгляд.

– Это ты щелкнула?

– Нет.

– А что тогда? Ты разве не слушала?

– Чем я могу щелкать? Разве что вставными зубами…

– Звук был короткий и резкий. Знаешь, как будто металлическая прищепка кляцнула, – Вероника подошла к перилам и долго всматривалась в темноту. Вид у нее был такой, что только поднос, полный фарфора, мешал ей немедленно броситься в сад в поисках неизвестно чего. Марья Ивановна проследила за ее взглядом. Деревья зашумели вдруг, зашуршали кусты, прогнулись полосатые, декоративные травы у дорожки.

– Ветер… А щелкать в саду может какая-нибудь птаха. Здесь есть синицы, есть пеночки-трещотки.

– Пеночка-трещотка не может щелкнуть один раз и смолкнуть. Плохой был щелчок. Ладно, пойдем спать.

На следующий день никаких разговоров на тему «что бы это могло быть» не возникало. Ясное утро отмело все страхи и подозрения. Вероника опять чувствовала себя помолодевшей, нацепила какой-то шелковый хитон цвета бордо, шляпу с полями, в нарядную сумку сунула купальник, словом, полностью экипировала себя для сельских красот.

Наибольшее впечатление на нее произвел, конечно, угор. Марья Ивановна, которая давно сюда не заглядывала, тоже осматривалась с интересом. Соломенные скульптуры и снопы уже не стояли кучно, а расползлись по склону, каждый своим строем, и только Анна Скирдица пребывала пока под навесом. Там же сидел Сидоров-Сикорский, толстый, потный, всем недовольный, и рисовал эскиз некого панно или плаката, которого надлежало воплотить в жизнь в самое ближайшее время. Молодые художники при появлении гостей тут же ушли, прихватив с собой ведра и кисти. Здесь творили такое искусство, когда на каждый мазок уходило по стакану краски. Аборигены – Федор и Петя-Бомбист – рыли ямы под слеги, а вернее сказать – длиннющие хлысты, к которым собирались крепить отбеленные льняные полотнища, символизирующие что-то исконно народное – мудрость, кротость, радость, трудолюбие – без грамотного объяснения не понять.

Но Веронике было достаточно нескольких слов, чтобы схватить самую сущность. Кроме того, ей куда больше хотелось самой поговорить, чем слушать.

– Ах, как у вас чудесно! Я и не представляла, что такое возможно. Искусство, которое не продается! Я это принимаю всем сердцем. Ведь нельзя купить этот дивный склон, останки церкви, вот эту реку и все ваши скульптуры. Вы знаете, я ездила в позапрошлом году в Италию и видела там дивные строения! Старинные базилики в Риме, Колизей, триумфальная арка Септимия Севера… Их тоже нельзя продать. Они стоят там вечно.

– Наши скульптуры не будут стоять вечно, – ворчливо сказал Флор. – Зимой они пойдут на подстилки скоту.

Сидоров-Сикорский постарался загладить откровенную насмешку Флора и принялся объяснять саму суть их акции. Праздник, можно сказать – вернисаж, назначен на двадцать восьмое августа, то есть в день Анны Пророчицы, а также Анны Скирдницы и Саввы Скирдника. Как известно, в эту пору идет вывоз снопов, и хлеб складывается в кладовые.

День этот выбран очень точно, потому что уже двадцать девятого августа подпирает Иоанн Предтеча или Иоанн Постный, который окончательно закрывает лето и как бы открывает осень, подводя итоги летней страде, о чем и говорит пословица: «Иван Постный пришел, лето красное увел».

Марья Ивановна слушала вполуха. Она смотрела на уходящий вниз склон. Река блестела, трепетала, играла, как панцирь огромной рыбины. Солнце слепило глаза, и нельзя было угадать, кто именно мчится вниз по склону. Бежит, не разбирая дороги…

Вот в сторону полетело ведро, он поднял руки. И тут эта стремительно удаляющаяся фигура со вскинутыми, словно в экстазе руками, а может быть, в приветствии кому-то невидимому, оживила в памяти совсем другую картину, и словно занавес раздвинулся, чтоб показать ей сцену из давно прожитого.

Солнечный день на юге. Жарко. И кажется, что далекое море – теплое. Но это обман. В начале мая здесь никто не купается. Можно было зайти в соседний санаторий и за малую плату спуститься вниз на фуникулере. На худой конец, в том же санатории, что раскинулся на берегу дикой долины, вернее оврага, можно было идти на пляж по хорошим асфальтированным, затененным растительностью дорожкам. Но Улдису втемяшилось в голову бежать к морю именно по дну дикого заросшего цветущим дроком и маками оврага. И он рванул по откосу вниз. Потом вот так же взмахнул руками и, не оборачиваясь, крикнул:

– Ну что же ты? Догоняй…

Что ей оставалось? Она тоже побежала вниз.

И так все бежала, бежала, пока не заметила с грустью, что время давно уже выцвело, продырявилось, моль его сгрызла, и не заштопать его, и не перелицевать.

Глава 27

– Ты спрашиваешь, что у меня украли? Мираж, пустоту, память, сувенир, который ничего не стоит.

– Расскажи.

И она рассказала.

Это было так давно, что Марья Ивановна забыла и начало, и конец этой истории. Сколько ей тогда было, когда она поехала по горящей путевке в Сочи? Меньше тридцати, это точно. Был конец апреля. Что там только не цвело в весеннюю пору! Больше всего потрясла глициния цвета «перванш» (Марье Ивановне очень нравились эти новые слова – глициния и перванш), азалия кавказская – желтая и азалия индийская – красная. И не только в дендрарии бушевала красота, а на всех городских газонах, во всех парках. Пальмы поражали своим разнообразием и декоративностью – не город, а бесконечный ресторан.

Каждый день Марья Ивановна (а хотите – просто Машенька) ходила и в водолечебницу, и в тренажерный зал, и на массаж (хотя что там массажировать-то – в двадцать восемь лет?), и даже дышала в какую-то трубку, врачи толковали про астматический компонент – последствия затянувшегося бронхита.

В холле около водолечебницы было всегда холодно, потому что в потолке имела место быть лакуна – овальная дыра. Машенька недоумевала – а как же зимой, если пойдет снег? Но всем прочим холл ей очень нравился. Там был мраморный пол, узорчатые чугунные стулья, вдоль стен зеленели папоротники, а прямо под дырой размещался то ли фонтан, то ли аквариум, в котором зябли золотые рыбки. Около этого фонтана она познакомилась с Улдисом.

Он был красив, застенчив, носил белую панаму, а щеки его горели таким ярким румянцем, что Машенька озаботилась – уж не туберкулез ли у него? Через два дня румянец исчез. Никакого туберкулеза у Улдиса не было, просто обгорел на солнце, но в свои тридцать с небольшим лет он любил и умел лечиться.

Улдис приехал из Риги и был чистокровным латышом, о чем говорил не без гордости. Нельзя сказать, чтобы их роман был бурным. Взявшись за руки, они ходили на море, вместе ездили в экскурсии в Мацесту и Красную поляну, танцевали, конечно. Улдис много знал. Например, он рассказал Марье Ивановне, что лакмус получают из ягеля, что первые печатные книги назывались «инкунабулы» (переводится как «колыбель»), и что крокодилы, подобно птицам, строят для своих яиц гнезда, но ни о чем он не говорил так подробно и вдохновенно, как о болезнях. И не обязательно – собственных, хоть у него их было пруд пруди, а о том, как люди болеют и как вылечиваются. Целовались, на то и курорт.

Срок пребывания в санатории у Марьи Ивановны кончался раньше чем у него на неделю. Перед отъездом твердо договорились встретиться, обменялись адресами, телефонами. Улдис сказал, что в сочинскую медицину не верит, а в московскую верит, и попросил взять ему талончики в платной поликлинике к самым разным специалистам, мол, приедет в Москву и разом всех врачей обойдет.

Не обманул, приехал. Остановился у Марьи Ивановны и сразу начал делать обход по врачам. На третий день он сказал, что любит ее без памяти, но жениться сразу не может, потому что уже женат. Но дело за малым. Он получит развод, и они будут счастливы.

Бракоразводный процесс длился полгода, и все это время Улдис мотался между двумя столицами. Говорил, что ездит в Москву в командировку, Марья Ивановна проверяла, и правда – в командировку, на переквалификацию. Живут вместе чин чином, вдруг сорвется с места и опять к жене – разводиться. Возвращался он оттуда взвинченный до предела. В Риге Улдис умолял, грозил и, как говорится, в ногах валялся, а жена, знай, твердила свое «нет». Марья Ивановна уже по собственной инициативе брала талончики к врачам и никогда не ошибалась, потому что «почки ни к черту, печень опять дала сбой, и вообще я обезвожен, как после дизентерии». Этот сумбурный период жизни Марья Ивановна пережила вполне безболезненно, потому что не верила в счастливый исход и смотрела на все как бы со стороны. Вернулся из Риги – хорошо, исчез бы навсегда – тоже пережила бы, потому что в жизни еще не то бывает.

А тут и счастье подоспело. Улдис развелся, и они поженились. Работу он нашел без труда. Марья Ивановна прописала его на своей площади.

Счастье было трудным. С удивлением для себя Марья Ивановна узнала, что в Риге у Улдиса остался двухгодовалый сын.

– Что же ты мне об этом раньше не сообщил?

– А что бы это изменило? Ты чудная, дивная, добрая. У тебя глаза ангела! Ты не знаешь, как важна в жизни доброта. Русалка моя, фея. Я не могу без тебя!

Приятно слушать такие слова, но Марья Ивановна недоумевала – что он в ней нашел? Кожа хорошая, ничего не скажешь, а так… Лицо – самое обычное, фигура – «такие сейчас не носят», бюст великоват, и ноги слишком крепенькие.

И при чем здесь – «русалка»? Знай она, что у Улдиса полноценная семья, может быть, и не бегала бы по поликлиникам, не стояла в очередях, доставая дефицитные талоны. Представляя брошенку и мать-одиночку, Марья Ивановна поначалу угрызалась совестью.

– Покажи мне фотографию жены, – просила она Улдиса.

– У меня нет ее фотографии. Я с ней порвал навсегда.

– Тогда сына покажи…

Неохотно, но показывал. На одной фотографии был изображен младенец в кружевных пеленках, на другой – худенький мальчик уже на ножках, ручка тянется к другой руке, обладательница которой отрезана. Мальчик не вызывал никаких родственных чувств: просто чей-то ребенок, как вырезка из журнала.

Зато рижская жена вызывала чувства, и это было отнюдь не сочувствием. Она была особой страстной, изобретательной и сделала все, чтобы жизнь молодых поменяла медовый вкус на полынный. Проводить мефистофельскую работу на расстоянии тысячи с гаком километров было трудно, но мстительница использовала телефон, телеграф, почту, однажды с оказией послала гадюку в банке. Посыльный и не подозревал, что везет. На банке было написано черной краской: «душа Марии Шелиховой». Правда, потом оказалось, что это не гадюка, а уж, но страху было предостаточно.

Каждое напоминание о себе бывшей жены стоило Улдису ухудшения здоровья. Надо сказать, что Машеньке скоро надоели вечные разговоры о болезнях. Это в старости интересно обсуждать давление, камни в почках и бессонницу, а в тридцать лет ты начинаешь сомневаться – а так ли уж болен муж? Вероятнее всего, это просто мнительность и плохой характер.

Но у нее хватило ума и такта не высказать эти сомнения вслух, тем более что через два года совместной жизни Улдиса не стало. Прободение язвы. Не спасли. О! Улдис был проницательный человек, он чувствовал сомнения жены. Как-то в шутку он сказал:

– Мне рассказывали, что в Риме есть могила с памятником, на котором написано: «Я же говорил вам, что я болен». Если что – мне, пожалуйста, такую же надпись.

Милый, милый Улдис. Столько лет прошло, а она помнит о нем только хорошее. Но мало осталось воспоминаний. Она послала в Ригу уведомление о смерти мужа. Рижская жена (как ее звали-то?) сочинила ответ на десяти страницах. Добропорядочная Марья Ивановна, хоть и мука это была мучительная, дочитала письмо до конца. Общая мысль послания (эпитеты и оскорбления опустим) была следующая: ты, курортная шлюха, отравила моего мужа, чтоб завладеть его богатством.

А какое у него было богатство? Смешно. Все добро Улдиса уместилось в одном чемодане. Правда, были кой-какие ювелирные изделия, старинные – от матери остались.

– Это очень дорогие вещи, – сказал он тогда со значением. – Только бы найти достойного покупателя. На вырученные деньги однокомнатную квартиру можно купить.

– Зачем нам квартира? Разве тебе здесь плохо?

– Тогда машину купим. Или дачу строить начнем.

Не собрались они ни продать, ни построить, зато в трудное время, когда Гайдар цены отпустил, Марья Ивановна направилась с кольцом в ломбард. Там ей сказали: «Какой сапфир, дама? Вы что – смеетесь? Это…» И назвали совсем другой камень, его название она забыла. Дали очень незначительную сумму. И хорошо! Она потом это кольцо благополучно выкупила. Еще от Улдиса осталась брошь с бриллиантами. Судя по их размеру – с малую горошину – это никакие не алмазы, а стразы. Только очень хорошего качества. Солнце в этих мнимых алмазах так и играет, посылая разноцветные снопики.

Еще от Уолдиса остались документы, уложенные в черный пакет от фотобумаги. Смысл их для Марьи Ивановны был туманен. Написано на глянцевой бумаге с водяными знаками, язык – чужой, разобраться можно только в датах. Одна бумага была помечена тридцать четвертым годом, а другая вообще писалась в прошлом веке. Помнится, обнаружив черный пакет в ящике, Марья Ивановна спросила у Улдиса:

– Что это?

Он рассмеялся.

– Воспоминания. Эти бумаги ничего не значат.

– Зачем же ты их хранишь?

– В память о маме. Это документы, подтверждающие право собственности на дом, в котором я родился. Сейчас в этом доме военкомат. Можно их выбросить.

Можно, но ведь не выбросил. И Марья Ивановна после смерти мужа тоже не отнесла их в помойное ведро. Свернутые вчетверо, глянцевые бумаги обмахрились слегка на сгибах, но все равно остались красивыми и загадочными, как дореволюционные фотографии. Пусть полежат… в память об Улдисе.

Глава 28

Деревня окрестила Веронику «блаженной». Она сама ходила за парным молоком к Анне Васильевне, тут же пробовала пузырчатую пенку, закатывала глаза и говорила:

– Ах, чудо какое! Нет на свете ничего вкуснее!

Еще Вероника играла с гусями, когда те, вытянув шеи и яростно шипя, пытались ущипнуть ее за худую лодыжку, о чем-то беседовала с коровой, гладила ей бок, приговаривая: «Замшевая моя…» У Зорьки был такой вид, словно ей сообщили наконец какую-то главную тайну.

– Маша! Милая Маша, я чувствую себя молодой язычницей, – восклицала она за обедом. – Сегодня вечером мы пойдем на угор встречать восход луны.

Молодого восторга Веронике хватило ровно на два дня. Говорят, душа не стареет, и это истинная правда. В мыслях ты и в восемьдесят лет все объемлешь. Так, кажется, вышел бы спозаранку и пошел, и пошел… Но вместилище души – тело – тебя от безумства-то и уводит, потому что радикулит и артрит, а еще глаза слабые и печень ни к черту. Поэтому ни на какой угор они не пошли, вечернюю прогулку совершили между грядок, собирая укроп и огурцы к ужину, а вечер, как все приличные люди, провели перед телевизором.

Иностранные сериалы уже давно не смотрели – обрыдло. Мексиканско-бразильские утомляли однообразием – все вертится вокруг незаконных, украденных, потерянных или в коме забытых детей – сколько можно? А в американских всегда кого-то беспощадно били. И еще надлежало любить главного героя – сильного, гордого и… как бы это поделикатней: не скажешь, что совсем дебил, но вообще-то все равно одноклеточный. Обычно его не били. Он сам всех бил.

В наших сериалах тоже били, и если отрепетированные до винтика американские тумаки как-то смахивали на балет, то русское битье было откровенно лютым, настоящим и страшным. Русские сериалы высыпали в телевизор разом, как картошку в суп. Они шли по всем каналам одновременно, рассказывали примерно об одном и том же, и везде играли одни и те же актеры.

Вероника жаловалась:

– Я помню, в юности с работы прихожу и еще в коридоре Желткова спрашиваю: «Даль жив, Васильев жив?» – и каждый понимает, что речь идет о «Варианте Омега». А сейчас как?

Сейчас было трудно. Сядешь в условный час перед телевизором, нажмешь кнопку и недоумеваешь: она же только что беременная была! Что же она в койку к чужому мужику лезет? Всмотришься, а она уже без пуза. Вчера еще было два месяца до родов, и уже родила. Так быстро в сериалах дела не делаются. И потом, куда она ребенка дела?

Вот и сейчас шел тот же разговор:

– Мань, да это другой сериал!

– Как же другой? Смотри – Абдулов. Он главный бандит. Но положительный. И главный отрицательный герой тот же. Он с помощью интриг, подлости и убийства отнимает у детей банкира деньги.

– Да этот главный отрицательный в четырех сериалах одну и ту же роль играет. И везде он негодяй, и везде отнимает деньги. Переключай на другой канал.

Вероника оказалась права. Вышли с трудом на нужный сериал, но Марья Ивановна все не могла успокоиться.

– Я, знаешь, Вер, кого я не понимаю? Актеров. Положим, режиссеры не могут отследить, что все вокруг снимают один и тот же фильм, но актер-то должен соображать?

– Как говорит мой Желтков, они люди искусства, они любят только деньги.

На всякий случай сверились с телепрограммой – все правильно. Хорошо… незатейливым ручейком тек привычный сюжет, Марья Ивановна вязала, Вероника раскладывала пасьянс. И актриса та же самая играет роковушку. Страшненькая… дочка известного кинодеятеля – вылитый отец, прикрой ей волосы – ну просто одно лицо! Удивительно, что на женщину-вамп никого покрасивее не нашлось. А негодяй все тот же…

– Я где-то читала, – сказала Вероника, – что в войну из Свердловска, туда киностудия была эвакуирована, слали в Москву телеграммы: «Вышлите актера лицом Масохи».

– Какой – масохи?

– Ни какой, а какого? Был такой актер – Масоха, он вредителей играл. Как – не помнишь? В «Большой жизни» с Алейниковым… Так и наш негодяй. Бедный, несчастный… ведь хороший актер, а стал «лицом Масохи».

Так бы и дожурчал этот вечер до конца, если бы Марья Ивановна вдруг не сказала с испугом:

– Слушай, ты Ворсика вечером кормила?

– Нет.

– Где же он?

– Гуляет. Придет.

– К ужину он никогда не опаздывает. Ты форточку не закрывала?

Марья Ивановна подошла к окну. И форточка была открыта, и приставленная к подоконнику доска на месте. По этой доске Ворсик и забирался на окно. Она не поленилась, прошла на кухню и посмотрела блюдце, в которое сама положила мюсли с изюмом и орехами и молока плеснула. Пусть полакомиться кот, он это любил. Элитная еда стояла нетронутой.

– Ой, беда моя! – не выдержала Марья Ивановна. – Похоже, опять надо на свинарню тащиться. Наверняка он там.

– Как ушел, так и придет.

– Ага, придет, и ко мне под бок ляжет. В тот раз я его еле отмыла. После свинарника он не кот, а кусок дерьма… Свинячьего. Это такое амбре, я тебе скажу!

– Как же ты раньше с котом управлялась?

– А раньше он на свиноферму не ходил. Я когда в Москву по твоему вызову уехала, Ворсика оставила у Раисы. Есть тут у нас одна, жена скульптора. Она женщина не плохая, но к кошкам совершенно равнодушна, за Ворсиком не следила. Он и повадился крутить романы с деревенскими красотками.

– Да сейчас август, какие романы?

– Ой, здесь все к романам всегда готовы. Ты посиди тут, а я быстренько на свиноферму сбегаю. Надо отучить его от этого безобразия.

– Темно же совсем!

– Я фонарик возьму. И резиновые сапоги надену. Там крыша течет, грязь немыслимая.

– Я с тобой пойду. – сказала Вероника. – Прогуляюсь заодно. Надоело мне смотреть, как все эти масохи ради золота готовы друг у друга печень выесть. Мне тоже нужно сапоги?

– Да нет. Ты около двери постоишь.

Подруги неторопливо прошли по деревне. Свинарник, о котором ранее было говорено, находился метрах в трехстах от последнего дома. Это была отчужденная, страшная земля. Вонища начиналась сразу за околицей. Вероятно, именно запах защищал ферму от полного уничтожения. Все, что можно было снять и унести с наружной части, уже унесли, а забираться внутрь здания, чтобы пилить навынос осклизлые, деревянные балки, пока не решались. Видно, не было еще крайней нужды, чтобы тащить в хозяйство эти пахучие деревяшки.

Темнота стояла полная. Казалось, что в это отхожее место даже луна не светит. Однако справедливости ради скажем, что луна просто зашла за тучу, а густая тень образовывалась огромным старым тополем, который, не гнушаясь запахом, рос у входа.

– Жди меня здесь, – уверенно сказала Марья Ивановна, шагнув в темный проем, но тут же замерла на месте. – Вер, послушай, по-моему, кто-то мяучит?

– Не просто мяучит, а вопит. Здесь твой Ворсик.

– Кыс, кыс, кыс, – закричала Марья Ивановна, углубляясь в темноту.

Луч фонарика бродил по грязным бетонным стенам, натыкался на заляпанные навозом сломанные перегородки. Она шла осторожно, пол был скользким. Удивительно, но здесь даже в жару не просыхало. Все знают, что плохой запах усугубляет чувство страха, но у Марьи Ивановны он усугублял только злость. «Вредное животное, – думала она про кота, – нашел место, где развлекаться! Вернемся домой – выпорю!»

Она шла по звуку и в конце концов добрела до дальнего конца свинарника. Мяуканье шло сверху. Свет фонаря взметнулся, и глазам ее предстало страшное зрелище. В сумке, которая раньше называлась авоськой и представляла из себя сеть, приспособленную для ношения клади, у самого потолка висело сокровище ее, любимый Ворсик. Сетка была подвешена на косо торчащую балку. Ячейки сетки были крупными, поэтому лапы Ворсика выпрастались наружу, кот был похож на белку-летягу, которая вдруг задержалась в полете. При виде хозяйки Ворсик начал отчаянно дергаться. Авоська принялась раскачиваться, но что-то не давало ей соскользнуть с угрожающе наклоненной балки.

Марья Ивановна в ужасе огляделась. Как же ей достать кота. Мысль, что можно кого-то позвать на помощь, ей просто не пришла в голову. Луч фонаря заметался беспомощно, но вдруг наткнулся на странное сооружение. Кто-то не поленился притащить в свинарник высокие козлы, которыми пользуются маляры. А может быть, козлы давно стояли здесь и использовались всем деревенским сообществом, чтоб сподручнее разрушать ферму. К козлам была прислонена доска, а сверху их лежал длинный фанерный щит, упирающийся одним концом в стену. Очевидно, негодяй, который обрек на муку ее кота, лез к балке именно по этому сооружению.

У Марьи Ивановны хватило ума попробовать доску на крепость. Она была широкой, чья-то разумная рука набила на нее планки, чтоб нога не скользила. Она поползла по доске на четвереньках, на козлах благополучно встала на две конечности. Теперь только встать одной ногой на щит – и можно будет дотянуться до авоськи. Щит выглядел надежным, видимо, в стене был выем или пара крюков, которые удерживали его в состоянии устойчивости.

Дальше все произошло одномоментно. Ворсику каким-то чудом удалось прорвать сеть, и он вывалился из нее, как баскетбольный мяч. А Марья Ивановна, так и не вступив на щит, потеряла равновесие и с грохотом упала на бетонный пол. И что самое удивительное, косая балка, на которой висела авоська, тоже вылезла из своего гнезда и рухнула рядом с поверженной пенсионеркой.

Очевидно, она закричала, потому что, как только очнулась, увидела склоненную над собой Веронику. Фонарь валялся рядом, удивительно, но он не разбился. Луч стелился по земле и освещал Ворсика, который сидел рядом с хозяйкой и яростно себя вылизывал.

– Машка, дура старая, куда тебя понесло? – жалобно причитала Вероника. – Очнись, где болит?

– Нога, – сказала Марья Ивановна. – Больно ужасно!

– При чем здесь нога? Ты же сознание потеряла.

– Как потеряла, так и нашла, – она ощупала голову. – Ой, шишка. Видно, я затылком стукнулась. Я совсем разбита. Где Ворсик?

– Здесь твое сокровище.

– Убийцы, вандалы, садисты…

– Встать можешь?

– Попробую…

Держась за Веронику, Марья Ивановна попыталась встать, но тут же осела на грязный, бетонный пол.

– Не могу стоять. Иди к людям, позови кого-нибудь.

– Нет уж, я тебя в этом отстойнике не брошу. Здесь же задохнуться можно. Дай, я тебя хоть до травки доволоку.

Удивительно, но Веронике удалось вытащить беспомощное тело за пределы свинарника, только до травки она не дотянула. Прислонила подругу к тополиному стволу и перевела дух.

– Куда идти-то?

– В первом доме Петька-Бомбист живет. Его и зови. Он не откажет. Ты только не спрашивай прямо, где, мол, Бомбист? А то с тебя станется. Его Петр Петрович зовут.

А дальше Петя-Бомбист нес Марью Ивановну на руках. Она была дамой плотного телосложения, поэтому он не единожды укладывал ее на землю, чтоб отдышаться. Но доволок-таки до дому.

– Только на диван не клади, я вся в навозе. У порога меня оставь! – стенала Марья Ивановна, но Петр Петрович не послушался, донес, куда приказала Вероника. Его тут же снабдили бутылкой водки, пивом и всяческой снедью на закуску. Бомбист удалился в самом праздничном настроении – надо же, какая удача подвалила! Так бы каждый день ломаных старух таскать!