Текст книги "Письма без адреса (сборник)"

Нина Станишевская
Письма без адреса

© Станишевская Н.П., 2015

© ПРОБЕЛ-2000, 2015

* * *

Воспоминания – это тот рай, откуда мы не можем быть изгнаны.

Рай

Свой жизненный путь я начала на рассвете сентябрьского утра. Я появилась на свет из хрустального облака. Вокруг небо, солнце, цветы и ничего более. Да, еще и лето, лето всегда. Но к пяти годам ко мне уже приходят более конкретные ощущения.

Мы живем на «закрытой территории». Это большой двор, обнесенный серым забором, по верху которого в три ряда натянута колючая проволока. Проходная с военизированной охраной. На территории четыре деревянных коттеджа. Один из них, самый дальний, как бы в два этажа обвит цветами. Там живет начальник. А рядом – Научно – исследовательский, химический институт – НИХИ – институт химзащиты войск. Иприт, люизит – вот два слова, которые чаще других произносятся здесь.

Все взрослые мужчины нашего двора работают в этом институте, хорошо знают друг друга. Летом на террасах вместе пьют чай. Иногда даже вместе проводят отпуск.

В дальнем углу нашего обширного двора теннисный корт. Летом вечерами все там. Дети на скамеечках, взрослые играют в теннис, устраивают соревнования. Мамина ракетка до сих пор висит на стене и украшает мою комнату на даче.

Ближе к реке Яузе, почти на самом ее берегу, – баскетбольная площадка. А рядом место и для нас, детей, где мы проводим почти весь день. Утром приходим сюда, под навесом завтракаем, потом воспитатели занимаются с нами. Обедаем и даже спим на раскладушках. И только когда сырость от реки начинает окутывать плечи, все расходятся по своим квартирам.

Рядом с коттеджами стоит четырехэтажный кирпичный дом. На верхних этажах небольшие комнаты для одиноких сотрудников института, а на первом этаже большая столовая, где можно и завтракать, и обедать, и ужинать, а можно взять еду домой. Цены мизерные, поэтому, когда у родителей денег мало, то мама берет обед для всех нас домой.

Зимой в этой столовой часто устраивают концерты для взрослых. Столы сдвигают в сторону, расставляют стулья, и начинается концерт.

Два раза в неделю для занятий с детьми приходит педагог, раздает красные деревянные дудочки и учит детей на них играть. Ближе к весне мы в той же столовой даем концерт для наших родителей.

В этом кирпичном доме на верхнем этаже жил папин друг Казимир Янковский. Вскоре он женился на маленькой темноволосой Галине, и у них родился сын. Мы с папой пошли смотреть младенца. Казимир держал его на своих широких ладонях и счастливо улыбался.

А недавно в одном из журналов я обратила внимание на беседу журналиста с директором Института общей генетики Николаем Казимировичем Янковским. Неужели это тот самый младенец, которого я помню на руках отца. А мне было тогда лет пять. Звоню. Да, это действительно он. Я рассказываю Николаю Казимировичу все, что помню об его отце, об общих с моим отцом друзьях. Мы беседуем долго, несмотря на то, что в этот день ему присвоили звание члена – корреспондента Академии Наук, и его ждал небольшой фуршет в своем коллективе. Вот тебе и генетика!

Наша семья в одном из коттеджей занимала комнату в двухкомнатной квартире, а вторая комната до поры до времени оставалась пустой.

Однажды в пустующую комнату принесли железную кровать, письменный стол и стул. А через некоторое время появился и сам жилец – немец Вальтер Теобальтович Руф. Он тоже стал работать в институте, был молод и очень красив. Когда бы я ни заглянула в его комнату, он всегда сидел за письменным столом.

В 1932 году к нам из Краснодара приехали мамины родители. Они бежали от голода. Поселились у нас на тесной кухне, где почти все пространство было занято большой плитой, на которой готовили и зимой, и летом.

Чтобы не быть в тягость молодой семье, дедушка начал работать. Каждое утро он отправлялся в подсобное хозяйство на Яузе и оттуда привозил полную подводу овощей. Тут же, в углу у проходной на столе появлялись весы, и обитатели нашего двора раскупали всю эту зелень в течение 2-х – 3-х часов. Бабушка шила мне красивые платья: бархатные, шелковые, вышитые, с аппликациями, рюшами, воланами. Местные дамы тут же начали заказывать бабушке такие же для своих девочек. А потом, осмелев, бабушка начала обшивать и самих дам. Наша кухня стала бойким местом – здесь придумывали, кроили, примеряли и листали модные журналы.

Так спокойно с разными радостями текла наша жизнь по адресу: Москва, Богородский вал, дом 3.

1937 год…

1937-й год. Живший в нашем коттедже начальник отдела Николай Ивонин возвращается из командировки из Италии. Обыск в его квартире длится ночь и почти весь день. Нашли брошюры Троцкого. Его забирают, забирают через некоторое время и его жену. Маленькая дочка вместе с бабушкой оказывается в маленькой комнатушке на другом конце Москвы. Через несколько лет возвращается жена Ивонина – Эсфирь с выражением счастья на лице от того, что жива. Мои родители поддерживали с ней приятельские отношения, как и прежде, еще многие годы.

Арест Николая Ивонина был началом перемен. Институт переходил в военное ведомство. Все сотрудники должны были стать военными. Отец отказался стать военным, и тогда ему пришлось уволиться. Он переходит работать на завод «Красный Богатырь». Там в специальном конструкторском бюро он продолжал заниматься своим прежним делом – конструировать противогазы для людей, собак и лошадей. Но на заводе поначалу отца встретили не совсем гостеприимно. Ему часто объявляли выговоры, которые вскоре отменялись.

Однажды отец пришел с работы врагом народа. В заводской многотиражке была опубликована статья «Выкурим врагов народа из всех щелей завода». В числе прочих там была фамилия и моего отца. Папа долго хранил эту газету в своем архиве.

Отца помню только с золотыми зубами – весь верхний левый ряд. Золото во рту свидетельствовало о том, что однажды разговор на Лубянке, куда его не раз вызывали, был с пристрастием. С большим пристрастием – требовали доноса. Но однажды на заводе отцу была объявлена благодарность с занесением в личное дело. И вскоре он стал начальником этого конструкторского отдела. Папу ценили как специалиста в своем деле, но глаз с него не спускали.

* * *

Однажды вскоре после войны мы с мамой пошли покупать дрова. Около колхозного рынка, который находился на месте нынешней станции метро «Пролетарская». За невысоким забором были сложены дрова на продажу. Покупатели сами заполняли меру, а потом перекладывали на большие сани или тележку, и какой-нибудь мужичок вез тебе эти дрова домой.

И вот мужчина, который заполнял для себя меру, вдруг обнаружил, что между стволом и корой засунута записка, в которой какой-то заключенный просил сообщить родным в Грузию, что он жив. Сразу же продажу дров прекратили, вызвали милицию. Надо полагать, что добрая весть до родных не дошла.

Репрессии возобновились и после войны, но не с такой силой.

1948 год. Я ученица десятого класса. Поехала попрощаться с родственницей Еленой Семеновной. Она отбывала в ссылку. Жила Елена Семеновна в большом доме на втором этаже вблизи Политехнического музея. Когда я подошла к двери и позвонила в квартиру, то оглянувшись, заметила молодого человека, который сидел на ступеньках. Я вошла в квартиру. Мы с Еленой Семеновной пили чай, беседовали. Она расспрашивала меня о моей жизни и все никак не отпускала. А когда, попрощавшись, как оказалось, навсегда, я вышла из квартиры, молодой человек, сидевший на лестнице, не скрываясь, последовал за мной. У Политехнического музея я села в трамвай и поехала к себе домой. Молодой человек тоже вскочил в этот же трамвай и стал рядом, но так, чтобы я неожиданно на остановке не могла выскочить. Так мы доехали до Крестьянской заставы. Там я вышла, он последовал за мной и проводил до самых ворот. Позднее моя тетушка Виктория мне говорила, что следующий круг после Елены Семеновны – она и ее муж, а потом мои родители и я – вполне взрослая девятнадцатилетняя девушка. Но к счастью, очередь до нас не дошла.

А Елена Семеновна через несколько дней уехала. Она была довольна тем, что едет не просто в ссылку, а соединится и будет жить вместе со своей племянницей Наталой, Натальей Алексеевной Рыковой.

К тому времени Натала провела в лагерях и ссылке уже около десяти лет в Казахстане и самоэтапировалась в Воркуту, где отбывал свой срок ее муж Вальтер Густавович Перле. Нравы мягчели, и Натале разрешили по прошествии десяти лет соединиться со своим мужем. Счастью ее не было границ, если можно было это назвать счастьем. Ведь достаточно молодая женщина ехала к мужу, имея изъян – у нее не было одной груди. Рак – такой диагноз вынесли три врача, отбывающие срок в том же лагере, что и Натала. Консилиум собрался в маленькой комнатушке сзади лагерной аптеки. Оперировали там же. Результат отличный.

Натала с мужем купили небольшой домик на берегу речушки. Обзавелись огородом, где филолог Натала успешно выращивала все, начиная с картошки. А когда мимо проходил конвой, то Натала не скупясь, снабжала овощами и конвоируемых. Так вот в этот обустроенный мир к родным людям отправилась пожилая женщина, библиотекарь Елена Семеновна, родная сестра жены А.И. Рыкова.

В 1953 году К.Е. Ворошилов отправил к ним самолет, чтобы летчик сообщил им, что скоро они будут свободны и смогут вернуться в Москву. Но это произошло через два года. А когда они вернулись, то вскоре умерла Елена Семеновна, а за ней и Вальтер Густавович, больной туберкулезом и отбывший в тюрьмах, лагерях и ссылке 19 лет. А Натала, несмотря на 17 лет тюрем, ссылок и лагерей прожила долгую жизнь. Я бывала у нее, но не часто. Она рассказывала мне различные эпизоды из ее ссыльной жизни. Я советовала ей писать об этом, но она отмахивалась и говорила, что таких, как она, было много, так зачем и писать тогда. В свои 86 лет, живя на Ордынке, она однажды отправилась в соседнюю школу записываться в 1-й класс.

В моей квартире висит небольшая акварель, сделанная рукой самого Вальтера Густавовича – на обрывистом берегу маленький домик, их домик. Этой акварелью я очень дорожу.

Жизнь в монастыре

Поскольку отец, работая в НИХИ, отказался стать военным, ему пришлось поменять не только работу, но и место жительства. Семье было предложено ехать жить в город Казань, где к тому времени было много пустующих квартир – репрессии туда пришли раньше и были жестче. Но и в этот раз отец отказался переселяться в Казань, и мама через обменное бюро нашла семью, которая уехала туда вместо нас. Родители отдали им деньги, которые были нам выданы на приобретение жилья в Казани. Эта семья уехала туда, а мы переселились в их комнату, которая находилась в Ново – Спасском монастыре. Это была трапезная для братии. К ней примыкала небольшая сводчатая кухня. Можно сказать, что у нас была теперь отдельная квартира – большая редкость по тем временам.

Охрамчук – такова была фамилия семейства, жившего до нас в этой комнате. Во главе стояла мать, которая всеми командовала, старшая дочь слыла в округе «частной давалкой», двое взрослых сыновей держали всю округу в страхе. Младшая девочка была моей ровесницей. В семье был еще тихий безответный отец.

Когда мы поселились в их комнате, то к нам первое время приходили люди со всей округи со словами благодарности за то, что мы избавили их от этого семейства.

Переезд в Новоспасский монастырь совпал с моим поступлением в школу и с рождением сестры Марины. Отец, мать и мы, две девочки, разместились в двадцатипятиметровой комнате, а дедушка с бабушкой опять на кухне. Правда, здесь уже можно было поставить две кровати – и для бабушки, и для дедушки, который к тому времени уже был болен туберкулезом легких. Кухня была сырая – влага постоянно блестела на стенах. Но мы быстро освоились на новом месте. Тут я обрела своих первых друзей, которых сохранила на всю жизнь. Здесь я закончила школу, институт, вышла замуж, родила сына. Мы прожили в монастыре 25 лет.

Когда в 1937 году мы приехали в монастырь, тут уже было много народу. Двухэтажные настоятельские покои были полностью заселены: в каждой комнате по семье. Публика однородная – все прибыли из деревень. В семье один – два ребенка. Широкий коридор вдоль комнат одновременно служил и кухней. Даже под лестницей на первом этаже жила молодая симпатичная Дора, приехавшая с Украины. Ее кровать под лестницей отгораживала от внешнего мира обычная ситцевая занавеска. И никто не шумел, когда Дора уже спала. В пристройке над вторым этажом было домоуправление. Домоуправ сам решал все житейские вопросы обитателей монастыря. Когда Доре трамваем отрезало ногу, и она вернулась из больницы на костылях, ей тут же без промедления была выделена комната.

Все мужчины, жившие в настоятельских покоях, работали рядовыми милиционерами. И корпус этот уже назывался не настоятельские покои, а милицейский. Начальник милиции Воробьев жил в корпусе для братии и тоже занимал небольшую комнату на первом этаже. У него была жена и двое мальчишек. Когда он приходил с работы, то мы уже не играли и не шумели под его окном. Он, сняв форму, отдыхал, а мы соблюдали тишину.

Одинокая женщина с дочкой жила в покойницкой радом с Преображенским собором. Это небольшое и красивое архитектурное сооружение имело площадь всего 2 × 2 м. Внутри помещались только кровать с тумбочкой. Три окна смотрели на три стороны света. Для удобства домоуправ распорядился к покойницкой пристроить из досок что-то вроде кухни. И уже можно было вполне жить.

Жили даже в угловой башне. Соорудили лестницу на второй уровень башни, и жилище готово – целая башня.

Но, конечно же, жили и на колокольне. Все три яруса колокольни были заселены. На третьем ярусе из фанеры построили три «квартиры», некоторые комнаты даже имели окна. В одной из этих «квартир» жило большое семейство Толоконцевых, где было много мальчишек. Повзрослев, они по очереди потянулись в тюрьму. Рядом – семья Коротковых, которая брала пример со своих соседей. Возвращаясь из тюрьмы, мальчишки нас, жителей двора, не трогали, наоборот, пытались установить со всеми дружеские контакты. Третье семейство было вполне благополучным. Старшая из девочек – Валя Чистосердова окончила медицинский институт и работала неподалеку в 13-й горбольнице.

В корпусе для братии жила публика тоже ничем не примечательная. И первая, кто к нам пришел со словами благодарности за избавление от семейства Охрамчуков, была соседка Вера – женщина средних лет приятной наружности, приехавшая откуда-то с юга Украины и плохо с большим акцентом говорившая по-русски. Папа сразу дал ей прозвище – «две коридори». Она знала об этом, но не обижалась. А мы всю жизнь звали ее просто Баба Вера. Одинокая, она сразу стала членом нашей семьи, только ночевать она ходила напротив в свою маленькую комнатку. Она торговала с тележки газированной водой, приходила домой иногда к полуночи.

Зная это, молодые братья Охрамчуки однажды с внутренней стороны парадной двери поставили скелет монаха, выкопанный за домом. Баба Вера открыла дверь, и скелет упал на нее. Бедная женщина потеряла сознание, пришлось отпаивать ее сердечными каплями. А в другой раз они посадили скелет в туалете на подоконник. Эффект был тот же. Так что привязанность Бабы Веры к нашей семье была вполне оправданна.

А когда у меня родился сын, она привязалась к нему как к своему родному. И первые штаны моему сыну Баба Вера сшила из своей юбки.

Ее давно уже нет, но мы храним о ней теплую память.

В Преображенском соборе, не нарушая интерьера, внутри всего пространства были сооружены стеллажи. Иногда вплотную к входу в собор подъезжал грузовик, из собора выходила военизированная охрана, становилась по бокам грузовика, и начинали выгружать из машины папки, пакеты, свертки. Позже я узнала, что это был архив НКВД, расстрельные дела. Мне даже удалось однажды заглянуть внутрь. А в Знаменской церкви, что в углу двора, был устроен склад мебели, конфискованной у тех, чьи дела хранились в соборе.

Однажды утром все жители нашего двора с недоумением увидели в углу недалеко от колокольни на месте могил монахов большую яму, засыпанную свежей хлоркой и обнесенную на скорую руку забором. Хлорка ела глаза. Никто ничего не понимал. Но мама мне строго сказала, чтобы я к забору не приближалась и ни в коем случае сквозь щели не заглядывала. Потом я поняла – там, в этой яме были останки тех, чья мебель хранилась в Знаменской церкви, а личные дела в Преображенском соборе.

* * *

Так текла наша жизнь. Мы взрослели, учились, работали, женились. Все как у всех.

Война

Но вот настал 1941 год. Война. Предчувствие которой уже витало в воздухе. Вскоре по ночам начали бомбить Москву. Старики, женщины, дети нашего двора скрывались в усыпальнице бояр Романовых, что в подклети Преображенского собора. А мой папа вместе с другими мужчинами нашего двора лазил по крышам и гасил зажигательные бомбы.

Однажды папа сказал, что мы должны ехать в Кисловодск, там тихо, и у бабушки Вали большой дом. Меня не отправили вглубь страны вместе с другими детьми нашей школы, а мы всей семьей, т. е. мама, бабушка Маруся и мы, две девочки, едем в Кисловодск к бабушке Вале. Папа остается в Москве и практически живет на заводе. У него бронь, он нужен в тылу.

Кисловодск по сей день я считаю своей второй Родиной. В бабушкином доме нам живется хорошо и спокойно. Папа каждый месяц присылает нам деньги на жизнь. Ослепительно красивая природа и горы отгораживают нас от внешнего беспокойного мира. Вскоре к бабушке приезжает ее дочь с мужем. В доме десять человек. Мой дядька и его старший сын Болеслав на фронте.

Но дыхание войны чувствуется все сильнее. Вскоре в санаториях оборудуют госпитали для раненых. Фронт приближается. Мама идет работать в госпиталь хирургической сестрой. У нее нет специального образования, но есть решительность и хватка. Главным хирургом в госпитале был профессор Иванов, весьма пожилой человек, но которому приходилось стоять у операционного стола по много часов кряду. Раненых выхаживали самоотверженно, но их становилось все больше, и они поступали уже прямо с передовых позиций, перевязанные на скорую руку. Фронт стремительно приближался и началась эвакуация раненых.

Однажды утром к платформе вокзала был подан первый состав. Началась погрузка раненых. Кто мог – шел сам. Кто не мог – того из госпиталя несли на носилках медсестры и врачи. Первый состав благополучно отбыл из города, миновал Минеральные Воды и ушел в тыл. А когда под погрузкой стоял второй эшелон, то на город налетели немецкие самолеты и в первую очередь начали бомбить вокзал и состав, стоящий под погрузкой. Те раненые, которые уже находились в вагонах, стали разбегаться. Те, кто не мог ходить, ползли в сторону от поезда. Загипсованные раненые оставляли на асфальте полосы от гипса. Зрелище было ужасное. Моя мама в тот момент находилась там – она принесла на носилках очередного больного.

Вскоре стало ясно, что поезд не успеет пройти через Минеральные Воды, и начальник эвакогоспиталя отдал распоряжение – раненых размещать по домам. Приезжали женщины на подводах и выбирали себе мужчину. Тот не возражал и не сопротивлялся. Таким образом, некоторые пережили оккупацию. Медсестры и врачи ходили по этим домам, делали уколы, перевязывали, обрабатывали раны.

Но на вокзале и в некоторых госпиталях оставались раненые, которых нельзя было отдать местным жителям, был организован госпиталь, который, было ясно, встретит немцев. Врачи, сестры, санитарки, оставаясь в нем, приносили себя в жертву, рискуя жизнью.

Среди этих раненых был некий Николай Солянин, родом из города Курска. По пояс в гипсе. Когда он поступил в госпиталь прямо с передовой, профессор Иванов вынес приговор – ампутация ноги. Но моя мама, которая стояла рядом у операционного стола, сказала:

– Жаль такого молодого, я его выхожу.

И выходила, ампутации удалось избежать.

Солянин был офицером, а это значило, что в руках у немцев – верная смерть.

– Дорогая сестричка, ты спасла меня один раз, спаси еще.

И Николай вручил маме свои военные документы.

Мама положила их в железную коробочку и закопала в парке.

Однажды, уже после войны на пороге нашей московской квартиры воскресным утром появился молодой человек, он был на своих двух ногах.

– Николай Смолянин, – представился он. Слезы, объятия, радость встречи. Папа даже начал ревновать. А потом целый день рассказов. Рассказ Николая мне не дали слушать, меня послали в магазин.

На прощание мама еще раз повторила, где именно она закопала коробочку с документами. Они нужны были, чтобы помочь Николаю оправдаться в глазах власти, почему он остался живым.

В первых числах августа 1942 года местные власти покинули город. Наступило безвластие, которое длилось две недели. Все, что можно было унести, уносили. Что не могли унести – уничтожали. Девиз: ничего не оставлять врагу. Вскрыли склады с продовольствием и в течение двух дней все растащили. Муж маминой подруги перекинул нам через забор мешок кукурузной муки и мешок черных сухарей. Целое богатство! Это спасло нас от голода. По главному проспекту города, я видела это, шла женщина с ведром патоки в руке. С макушки до пят по ней стекала все та же патока: она упала в чан, когда хотела зачерпнуть патоки ведром. Тащили мебель из санаториев, но мало. На площади перед нашим домом на брюхе без ножек валялся рояль. Мальчишки босиком бегали по клавишам. Это была безумная музыка анархии.

Через город в сторону гор все две недели идут солдаты вперемежку с беженцами с Украины. Кто может идти – уходят из города вместе с ними. На солдат смотреть невозможно: рубашки на спинах черные от пота, лица измученные, отрешенные. Если у обочины дороги стоит женщина с ведром воды, то пьют, пьют, пьют, а потом целуют ее и идут дальше, в горы через перевал на Моздок.

В городе знали, что надо уходить всем. Но местные жители оставались при своих домах и огородах. Уходили, в основном, эвакуированные.

Вместе с беженцами через перевал ушла наша знакомая Марьяна с годовалым сыном в коляске и молоденькой няней. Марьяна была женой папиного друга детства Жени Соколова, который в одно и то же время, что и отец, приехал из Кисловодска в Москву учиться. Он стал режиссером и работал в Малом театре. Там же и тоже режиссером работала Марьяна. А когда началась война, то Марьяна с малышом уехала из Москвы от бомбежек и поселилась в доме Жениных родителей. Сейчас ей надо было уходить – она была членом партии. И вот с коляской и няней она идет через перевал, но однажды обнаруживает, что нет няни и нет свертка, который лежал в коляске в ногах у маленького Саши. В этом свертке было то немногое, на что Марьяна могла рассчитывать в это тяжелое время. Через некоторое время до нас дошли слухи, что видели Марьяну в Моздоке – она просила подаяние.

В один из августовских вечеров бабушка Валя сидела в столовой и гадала на картах. Лил дождь, который бывает только на юге. И вдруг бабушка кричит:

– Ася! Колька на пороге!

Ася – это невестка, а Колька – сын, который на фронте.

Ася прибегает в столовую и говорит:

– Ай да брось, мать, не может этого быть.

– Да вот, посмотри, карты сами показывают.

Через некоторое время в стеклянную дверь веранды раздается стук.

– Кого это несет в такую непогоду, – говорит тетя Ася и идет открывать.

Мы все услышали, как она вскрикнула. Бабушка бежит на веранду и видит: Ася в обмороке висит на руках своего мужа.

Дядя Коля заходит в дом, мы полагаем, что он забежал на минуту, отступая вместе с войсками через город. Но нет, он остается и дожидается прихода немцев.

16 августа днем в центр города въезжают два роскошных открытых автомобиля. В них сидят лощеные немецкие офицеры, один даже с моноклем. Во втором автомобиле на заднем сидении мой дядька, дядя Коля. Автомобили объезжают центр города, заезжают даже на электростанцию и везде вперед посылают дядьку – проверить, не заминировано ли. Дядька послушно выполняет их задания. А вечером в доме скандал: – Ты что, с ума сошел? О себе не думаешь. Подумай хоть о сыне, который на фронте. Но дядька только ухмыляется и отшучивается.

Итак, оккупация началась. Она длилась пять месяцев.

Напротив главного входа в парк в лучшем здании расположилось гестапо. У главного входа в парк – доска объявлений для жителей города. И одним из первых был приказ: всем лицам еврейской национальности носить на левой стороне груди шестиконечную звезду Давида белого цвета диаметром не менее 10 сантиметров. Меченые ходили по городу не более месяца, а когда они всем примелькались, то вышел второй приказ: всем евреям явиться в 5 утра такого-то числа на станцию Товарная, имея при себе не более 4-х килограммов наиболее ценных вещей.

Это утро я помню очень хорошо. Вой стоял над городом. Бедные люди знали, куда они идут.

Мы с бабушкой стояли у калитки и сквозь рейки видели все. Заметив нас, одна женщина с младенцем на руках подошла к нашей калитке и сказала:

– Возьмите малыша, а вот здесь – и она протянула сверток, – хватит и ему и вам. Спасите ребенка.

Но моя бабушка отпрянула от калитки и сказала:

– У меня своих две девочки, я не могу их погубить.

Доносительство, к сожалению, процветало. Но кто знает, как бы все сложилось. Может быть, сейчас у меня был бы брат. А когда вернулись наши, то в Минеральных Водах на стекольном заводе лежало десять тысяч человек, в том числе и с белой меткой на груди.

Бургомистром нашего города был назначен карачаевец. Однажды по городу прошел слух, что карачаевцы просят у немецкого командования разрешения на резню. Бабушка Маруся сказала мне:

– Если это начнется, то беги на Трудовую улицу в дом 53, стучи в калитку и скажи, что ты внучка Исая Ивановича. Они должны тебя впустить в дом и спасти, потому что твой дед в 1918 году спас хозяина этого дома от расстрела.

Я помню этот адрес всю жизнь. Но немцы резню не разрешили – побоялись, что ситуация выйдет из-под контроля.

Мой дядька вскоре после прихода немцев открыл вместе с греком Попандопуло пекарню. Жители утром сдавали муку, а после обеда получали в пекарне такое же количество хлеба. А припек, а это 40 % к весу муки, оставался хозяевам. И как выяснилось позже, после ухода немцев, этот припек в виде хлеба мой дядька со своим компаньоном отправлял в горы партизанам. Нам тоже перепадало: буханка в семью бабушки Вали, буханку – в нашу семью. И живем, не голодаем.

Напротив нашего дома, в школе № 4 была открыта женская гимназия. Директором ее была молодая карачаевка с высшим образованием. Дядька сказал моей маме:

– Неизвестно, когда уйдут немцы, так что отдай Нинку в гимназию, я буду платить за нее.

Так что четыре месяца мне довелось учиться в гимназии. Каждый день по два урока немецкого языка. Когда на склоне лет я оказалась в Германии, то стала вспоминать язык и заговорила бы вновь, как в детстве, будь я там дольше.

Почти сразу же после прихода немцы открыли в городе несколько торгсинов. Там принимали золотые и серебряные вещи в обмен на мыло, керосин и прочие товары первой необходимости. Серебряную золоченую сахарницу мы обменяли на три куска хозяйственного мыла, серебряный золоченый молочник – на два куска, серебряные ложечки – еще на что-то. Зато мы купались, мыли голову. А когда мыло кончилось, пришлось не мыться целых полгода.

На нашей улице расквартировался мотоциклетный полк. Мотоциклы стояли в сквере вдоль улицы, там же была их полевая кухня. А сами мотоциклисты поселились в наших домах. Всем пришлось потесниться. К тому времени мы жили уже не в доме бабушки Вали, а имели квартиру из двух комнат на Кольцовской улице. Одну из комнат мы вынуждены были уступить мотоциклистам, их было двое. Иногда они уезжали на несколько дней. И мы знали, что они ездили в горы ловить партизан. С полевой кухни они приносили еду в котелках. Бабушка Маруся была обязана после еды мыть их котелки. Иногда на дне котелка были остатки еды – перепадало и нам.

Я долго не могла избавиться от чувства холода внутри меня после того, как однажды на улице меня остановил пожилой мужчина и, указывая рукой на проходящую мимо машину, сказал:

– А это душегубка.

Оказалось, что по городу снует очень много таких машин.

Моя мама, как и все медработники, а их было много в санаторном городе, была зарегистрирована на бирже труда при гестапо. Раз в месяц, а то и чаще, она должна была отмечаться там, и ей каждый раз говорили, что скоро ее с семьей отправят в малонаселенные районы. А где они находятся, никто не знал. Ее учетная карточка до сих пор хранится в нашем семейном архиве.

Муж моей тетушки Виктории был еврей и поэтому обязан был не только носить звезду Давида, но и в определенный день со всеми другими евреями явиться на Товарную станцию для отправки на тот свет. Но звезду Давида он не носил, рассчитывая, что соседи его не выдадут. Так, к счастью, и случилось. Но немцы перед уходом очень свирепствовали, и поэтому на семейном совете было решено, что мы, т. е. мама, бабушка Маруся и мы, две девочки, переезжаем в комнату на нашей же улице к маминой сестре. Мотоциклетный полк к тому времени передислоцировался, а в нашу квартиру пришел муж тетушки Виктории – Самуил Вульфович. Он пришел ночью после комендантского часа, мама для большей безопасности поместила его внутрь дивана. Диванное сидение задвинула и каждую ночь приходила кормить его. В таком положении он провел около недели. Может быть, именно это спасло ему жизнь.

Надо сказать, что мамина сестра во время оккупации была не одна. Дело в том, что ее муж, Нил Ефремович, так же, как и мой отец, имел бронь, до войны они вместе работали в химическом институте. Летом 1942 года предприятие было эвакуировано из Москвы куда-то на Кавказ, и он решил навестить свою семью. Сел на лошадь и через пять дней был в Кисловодске, но когда он слез с лошади, то не смог ходить, из-за неумения ездить верхом. А тут в Кисловодск пришли немцы и дядька остался на оккупированной территории, что для мужчины призывного возраста было совершенно недопустимо. Ему пришлось зарегистрироваться в гестапо так же, как и моей маме, а через некоторое время его вызвали в гестапо по повестке. Он, было, собрался пойти, но в их комнате жил немец, который посоветовал дядьке этого не делать, т. к. знал, что тот оттуда уже не вернется. Тогда дядьку переселили в погреб, сверху постелили небольшой коврик и поставили обеденный стол. Раз в день на веревке туда спускали котелок с едой. Так было до последнего дня оккупации. Немец, живший с ними, все знал, но не выдал.

Новый год немцы встретили канонадой. Мы уже спали, когда в городе началась беспорядочная стрельба. Мы не знали, что бы это значило. У бабушки Маруси в эту ночь случился инсульт.