Текст книги "37 девственников на заказ"

Мама и онанизм

Мама сказала мне, что старик с седьмого этажа не психиатр. Она сказала, что он извращенец, наверняка – педофил, шулер-картежник, фальшивомонетчик, шпион китайской разведки, отравитель жен, тайный миллионер и, несмотря на то что имеет чистейшую дворянскую кровь, совершенно неприспособлен к жизни, что, ко всему прочему, заставляло ее усомниться и в его умственных способностях. “Он наверняка идиот!” – заявила она напоследок не очень уверенно, вспомнив наш спор накануне о романе Достоевского.

– Значит, тетка в кабинете детской поликлиники с ярко-красным лаком на грязных ногтях – психиатр, да? А Бог, который живет над нами, – не психиатр?!

– У нее… – задумалась мама, – у нее хотя бы диплом есть!

– А у него – диван и герань на окне!

– Да что ты делаешь там целыми днями?! – не выдержала она.

– Пью чай, учу французский и выполняю обещание.

– Какое еще обещание? – метнулась мама ко мне всеми своими страхами, морщинкой над переносицей, стиснутыми ладонями и невыспавшимися глазами.

– Я обещала, что больше не буду раздеваться в местах общего пользования и пытаться покончить с собой, пока не оценю свое одиночество.

– Боже мой, как я устала! – заломила она над головой руки, покосилась на меня из-под локтя и вздохнула. – Ну, разве что французский… И он хорошо говорит?

– Хуже, чем на итальянском и немецком, потому что не умеет грассировать, – с ехидцей заметила я, не отказав себе в удовольствии упрека: она полгода таскала меня к логопеду, пытаясь избавить от легкой картавости. – Ему семьдесят шесть лет, и он прекрасен!

Я не стала говорить, что он вообще мой идеал, потому что еще не совсем была в этом уверена: котята – вот в чем вопрос. Куда они деваются, не доживая до своей взрослости, и откуда потом появляются новые – иногда по пять штук? Дольше всех остается тот, который забирается на занавеску…

– Ну можно мне хотя бы иногда приходить к нему с тобой? – почти сдалась мама.

– Нельзя! Это мой мужчина! У тебя есть стилист Фролов, студент-пятикурсник, потом еще мальчик из булочной – ты его всегда тискаешь и кормишь конфетами, а для лета – дачный сосед Хомушка, он хоть и одноногий, но сам хвалился, что молодец хоть куда! – закричала я в ее разевающийся в возмущении рот, в ее стоячий обморок – она пошатывалась, не в силах сказать ни слова, но и не падала, избавив меня от необходимости вызывать врача и рыдать с нею потом часа два, выслушивая в подробностях, как именно она умрет, если со мной что случится плохое, как мне будет стыдно на ее похоронах, и я еще пожалею, и так далее…

Я передала этот наш разговор старику с седьмого этажа. Я сказала, что мне жалко маму – она почти всегда одна, всегда грустная, а после ухода ее третьего гражданского мужа начала разговаривать сама с собой. Еще она, когда просыпается, сразу же включает музыку или радио, и даже в ванне с пеной сидит в наушниках.

– И тем не менее, – развел руками старик, – она права! Я многие годы был тайным миллионером, потому что раньше быть богатым запрещалось идеологически. Я отравил двух жен, да-да! Я совершенно отравил существование первой жены беспрекословным повиновением и шизофреническим восхищением всем, что она делала. И заставил отказаться от безмерного, почти слабоумного оптимизма вторую жену, превратив ее в клинического меланхолика, что в конце концов… Да… Да! Долгое время я был шпионом, это интересная история, потом расскажу. В молодости я был чемпионом мира по преферансу; не знаю, как воспримет любой другой чемпион по преферансу определение твоей мамы его шулером-картежником, а я так – с уважением к ее проницательности. Что там еще осталось?

– Фальшивые деньги.

– Было! – радостно потряс меня за плечи старик. – Ты не поверишь – было! Это очень короткая история.

– А как насчет обзывания педофилом? – подозрительно прищурилась я.

– Вот с этим возникают некоторые трудности. – Он озабоченно покачал головой и оттянул потом двумя пальцами нижнюю губу. – Но мы их решим, решим обязательно. Знаешь что… Спроси, занимается ли твоя мама онанизмом, – посоветовал старик. Я долго к нему не приходила. Дня три. Потом рассердилась, пришла и спросила, при чем здесь онанизм и могу ли я задавать такой вопрос своей матери, даже если мне уже исполнилось десять лет и я целовалась с тремя мальчиками.

– Это такой тест. Не спорю – он слегка эпатажный…

– Слегка?..

– Хорошо, я объясню тебе ход моих мыслей. Твоя мама перечислила некоторые, с ее точки зрения, не совсем приглядные социальные грехи. Все они, конечно, уголовно наказуемы, но не являются половыми извращениями. Человек, который между шпионажем и отравлением жен вдруг вспоминает о педофилии, явно имеет проблемы с решением своих сексуальных потребностей. Нет, не подумай чего плохого, но, по статистике, из людей, которые внимательно читают статьи в газетах о половых маньяках, смотрят телепередачи подобного рода, больше восьмидесяти процентов имеют крайне редкие гетеросексуальные отношения. Онанизм – это секс одиночек. Конечно, твоя мама страшно возмутится, может быть, даже запретит сюда приходить, но по ее реакции ты поймешь, насколько она – одиночка.

– И как же я это пойму?

– Поймешь.

Я потопталась в коридоре, потом все-таки крикнула ему в комнату:

– Гетеро-сек-суаль-ные отношения, это?..

– Это обычный разнополый секс.

– А-а-а…

Первый опыт

На следующий день я долго разглядывала себя в зеркало, думая: идти в таком виде? Не идти?.. Пошла.

Как всегда, в сумраке коридора, с затаившейся на стуле высохшей розой, поджидающей особенно беспечную задницу, старик выглядел слишком высоким, слишком худым; космы его надменно закинутой назад головы светились нимбом: я пришла вечером, он уже зажег люстру в гостиной, она подсвечивала всклокоченную седину сзади.

– Что у тебя с лицом? – сразу же спросил он.

– Это ответ на твой вопрос об онанизме. – Я постаралась прошмыгнуть мимо старика в комнату, но он цепко схватил меня одной рукой за плечо, а другой с силой поднял вверх мой упирающийся подбородок.

– Неплохой ответ, – кивнул он после длительного разглядывания моей левой скулы. – Ты, надеюсь, поняла, что твоя мать и одиночество и близко не стояли.

– Я ничего не поняла! – закричала и затопала я ногами, отталкивая его руки.

– Она услыхала твой вопрос и, ни слова не говоря, залепила тебе пощечину, так?

– Так, ну и что?

– Потом ушла к себе в комнату, заперлась и стала звонить по телефону? Надеюсь, ты подслушала, кому?

– Она не ушла в комнату. Дело было в кухне, она ударила меня, потом схватила полотенце и со словами, что лучше меня сразу же придушить, погналась за мной по квартире, отхлестав как следует в тех углах, где я была не слишком поворотлива. А кому, по-твоему, она должна была звонить?

– Вариантов в этом случае мало. Она могла звонить твоему отцу, своему другу или психиатру, к которому тебя таскают два раза в месяц.

– Ладно, она никуда не звонила – она бегала за мной, пока не выдохлась, потом немного поплакала, проклиная судьбу и угрожая близкими похоронами, потом все-таки позвонила, но ты не угадал, кому! Не угадал!

– Ладно, не угадал. Кому?

– Тете-кенгуру!

– Это универсальный ответ типа: “Кто? – Конь в пальто?”

– Да нет же. – Я стала совершенно звереть от его спокойствия. – Это двоюродная сестра мамы, она многодетная мать, у нее всегда один ребенок на руках, а другой уже в животе, поэтому мы с мамой зовем ее Тетя-кенгуру!

– И почему бы этой Тете-кенгуру тогда не сойти за друга, о котором я упоминал?

– Да потому что Тетя-кенгуру работает гинекологом!

– Странно, – пробормотал старик, – многодетная гинеколог?.. – Он хмыкнул. – Ну и что? Почему бы тете-гинекологу не быть при этом другом твоей матери?

– Да мама считает ее ненормальной, о друзьях так не говорят. И уж, во всяком случае, ей и в голову не придет просить ее совета. Она звонила Тете-кенгуру, чтобы та провела немедленный мой осмотр на предмет дефлира… Дефроли…

– Дефлорации, – вздохнул старик.

– Именно. И что это значит? Это как-то связано с моим именем?

– С твоим именем? – не понял он, и я почувствовала по вдруг опустившимся его плечам накатившую на старика чудовищную усталость и разочарование. – Ах, да, – он потер лоб, вспоминая. – Ты же Фло… Нет, твое имя здесь ни при чем. Это слово означает нарушение девственности.

– Это может определить гинеколог? – Я старалась не смотреть на старика, он все еще ничего не заподозрил, а мою низко опущенную голову и спрятавшиеся глаза скорей всего объясняет стеснительностью.

– Может, – кивнул он. – Гинеколог – может… Скажи: твоя мама очень обеспокоена нашими встречами?

– Очень! Она даже напрашивалась к тебе в гости, но я не разрешила. У нее и так полно знакомых мужчин, а у меня только ты один на всю жизнь!

– Ты так ей и сказала?

– Да, а что?

– А потом поинтересовалась, не занимается ли она онанизмом? – Старик говорил все тише и тише и еще закрывал глаза.

– Это ты мне посоветовал спросить! – возмутилась я.

– Да, конечно… Ты хотя бы понимаешь, что означает это слово?

– Я не была уверена и посмотрела в словаре. У нас во дворе это называют по-другому.

– Я должен с тобой серьезно поговорить, – решился старик.

– Ты меня прогоняешь, да? Боишься, что я окажусь этой, как там… раздефлорированной и мама устроит скандал, все свалит на тебя, да?

– Да нет же, сядь. Я тебя не прогоняю и ничего не боюсь. Может так получиться, что силами общественности, органов закона или просто по желанию твоих родителей мы больше не сможем видеться. Я должен тебе кое-что объяснить. Тогда, у мусоропровода, ты ведь не собиралась покончить с собой?

– Ну… – Я задумалась, своим вопросом он совершенно сбил меня с толку. – Не то чтобы покончить… я просто хотела уйти. Окно показалось мне проходом в другое место, где меня ждут, любят и все прощают. Почему ты вдруг спрашиваешь? Два года прошло – не спрашивал, а теперь спрашиваешь?

– Я боюсь не успеть. Ты должна знать, что ты не больна, тебе не нужно лечиться у психиатра, а твое поведение тогда было обыкновеннейшей истерикой, а не осознанным желанием самоубийства. Твоя мама рассталась с отцом, в школе ты не прижилась так легко, как это получается у других детей, не обремененных одиночеством и воображением. Ты здорова и, надеюсь, сумеешь воспользоваться историями из моего опыта самопознания. Будь счастлива и не растрачивай свою энергию счастья попусту. Может быть, тебе встретится человек достойной силы, настоящий повелитель одиночеств, и ты не сразу дашь себя победить благодаря моему скромному опыту.

– Что это ты, как на похоронах? – Я потрясла старика за плечо.

– Предчувствия, девочка, предчувствия скорой разлуки…

– Ну-ка, перестань киснуть! Сейчас я тебе покажу фокус, и ты сразу развеселишься! Смотри, смотри же!

Оглядев в зеркале напоследок синюшно-красную скулу, я взяла со стола накрахмаленную салфетку и усиленно потерла скулу, потом послюнявила салфетку и опять потерла, пока лицо Бога напротив не изменилось до полного неузнавания – рот приоткрыт, челюсть расслабленно отвисла, глаза застыли на моем лице с удивлением и недоверием.

Повернув к себе круглое зеркало, я убедилась, что синяк на лице почти исчез. Еще чуть-чуть нужно подтереть у глаза… Все. Готово.

– Это что… Это было нарисовано? – не поверил старик, тыча в пространство между нами длинным скорченным пальцем.

– Французская косметика, – снисходительно кивнула я.

– То есть твоя мама не била тебя по лицу?

– Не била. – Я раскручивала небольшое зеркало в стоячем обруче, и оно мелькало то моим лицом, то люстрой – по очереди.

– Правильно ли я понимаю, – старик сложил перед собой на скатерти ладони – одну на другую, – что ты и вопрос мой ей не задавала.

– Не задавала, а зачем? Я легла на ковер, закрыла глаза и в подробностях представила себе, что бы сделала моя мама, задай я ей такой вопрос. Было несколько вариантов, но кончались они одним и тем же – избиением развратной дочери. И я подумала… Если ты, обладая женщиной на слух, мог потом в подробностях…

– Это не одно и то же, – перебил старик. – Я никого не пугал своими рассказами, всего лишь привлекал внимание, очаровывал…

– Я не собиралась тебя пугать. Разговор о Тете-кенгуру у нас с матерью происходил в реальности – неделю тому назад, – когда я сказала, что влюблена и собираюсь посвятить тебе остатки своей юности.

– Остатки?..

У старика почему-то сел голос. Может быть, я переборщила с синяком?

– Ну да… Я думаю, ты еще проживешь лет пять-шесть, я тебя похороню с рыданиями, поставлю на могилке памятник и только тогда смогу думать об устройстве личной жизни.

– Ты так не говорила, ты опять все придумываешь, да?

– Честно! – поднесла к губам два пальца и подула на них.

Он бы дожил до девяноста двух лет или даже до ста десяти, не потеряв ни памяти, ни красоты, ни умения повелевать. Доктор сказал после вскрытия, что у старика были “на редкость здоровые внутренности, обширнейший мозг, сердце двадцатилетнего и тело с отработанной для его возраста минимальной жировой прослойкой и устоявшейся жилистостью”.

– Мне бы такое тело к восьмидесяти годам! – мечтательно вздохнул доктор.

Домашние задания

Я смотрела снизу в две ноздри, из которых торчали завитки пегих волос, в подбородок с позавчерашней щетиной, в подрагивающие при крике чуть провисшие щеки (опять он плохо спал, а вот почему, интересно?..), я медленно осматривала сантиметр за сантиметром все его лицо, но старик схватил меня за плечи, стал трясти и требовать, чтобы – глаза в глаза.

– Значит, ты пришла сегодня с нарисованным на лице синяком, чтобы посрамить меня?

– Я только хотела доказать, что хорошо обучаема.

– Хорошо обучаема? Да ты ничего не поняла. Ни капельки не поняла из того, что я говорил! Ты пришла сюда сегодня получить удовольствие! Всего лишь удовольствие, как плохонький актер, который нанялся пугать публику бутафорским ножом! Я же, рассказывая посторонним свои истории, прежде всего ставил задачу доставить удовольствие! Доставить – понимаешь разницу?

– Напугать – тоже неплохо получается, – неуверенно обороняюсь я.

– Плохо! Плохо получается, потому что количество пуганых людей растет и так, само по себе, в силу навязанной им жизнью отвратительной реальности! Скоро не с кем будет словом перемолвиться, – устало отмахнулся он от моих протянутых в мольбе рук.

– Прости-и-и-и!!

– Не визжи так, у меня ухо закладывает. – Он засунул в ухо мизинец и стал трясти им там.

И я поняла, что прощена. Я попросила расписаться в дневнике, сразу подсунула его открытым и с интересом наблюдала, как, шевеля губами, старик читал те предметы в расписании, напротив которых стояли двойки. Двоек у меня на этой неделе две.

– Тебе не нравится биология? – поинтересовался он.

– Ни капельки.

– Объясни.

– Изволь. – Я манерно уселась напротив него на свое место за столом. Я уже выучила достаточно древних слов. Правда, некоторые не удается произнести с ходу, как родные. Например, “нехристь”, “взопреть”, “ерепениться”, “жуировать”, “лице-прият-ство-вать”, “меркан-ти-лист-ка”. Но есть и любимые. Душегуб, например, или подмалевок. Как раз вчера я с удовольствием заявила Свистунову с первой парты, что никакой он не отличник, а так себе, подмалевок, и бедняга потом полдня мучился, решая, ругательное это выражение или нет, пока не добежал домой к словарю.

– Эй, сонливица, я задал вопрос.

– Ах да… Биология. Только представь, в этой науке жизнь объясняется делением клеток.

– Это я отлично представляю, – старик скривил губы, пряча усмешку.

– Ну вот, а почему эти клетки вообще решили вдруг начать делиться, не объясняет!

– Ладно, – отмахнулся он, решив избавить себя от спора и поберечь силы для другого предмета, – литература-то тебе чем не угодила?

– Не обращай внимания, просто у меня заскок на Некрасова.

– Заскок?..

– Ну не люблю я этого Некрасова и не воспринимаю как поэзию его рыдательные стишки о тяжелой судьбе простого народа.

Старик задумался.

– А если ты попробуешь на уроке изложить свои претензии к данному поэту? Глядишь, и тройка накапает.

– Мои претензии никого не интересуют. Вся проблема в том, что я не могу выучить его стишок.

– Принципиально?

– Нет. Просто не лезет. Как холодная манная каша.

– А что в тебя вообще лезет? – Старик откинулся на спинку стула и осмотрел меня сверху вниз.

– Сомневаешься, в состоянии ли я вообще запомнить стишок? Зря. У меня есть любимый поэт.

– И ты… можешь что-то прочесть из него? – с сомнением поинтересовался мой Бог.

– Запросто. Заодно и обсудим двойку по истории.

– А история тут при чем?

– Все взаимосвязано. Приготовился? На поле боя поражают нас все виды человеческих страданий. – Я с грохотом повалилась на пол, со стоном перекатилась несколько раз, оказавшись у ног старика. – Сведенных рук, остекленевших глаз: все ужасы жестоких истязаний!.. – Скособочив лицо до предчувствия судороги, я как можно дальше высунула язык, а глаза скосила к переносице. – Ну, в общем, ты понимаешь: без всяких поэтических прикрас! – Дернувшись несколько раз и устрашающе захрипев, я раскинула руки, расслабила мышцы лица и застыла, вытаращив глаза в пространство, и, стараясь подольше не вздыхать и не моргнуть, просипела: – Так погибают тысячи созданий… Иной же уцелеет как-нибудь. – Быстренько вскочив, стала по стойке “смирно”, выставив вперед грудь и гордо задрав подбородок, и закончила: – И ленточкой потом украсит грудь!1

– Потрясающе… – Старик поднял руки вверх и похлопал ладонями у себя над головой. – Это кто?

– Это Байрон!

– Плохой перевод. Ты читала Байрона на уроке истории?

– Нет. Я только сказала, что Дон Жуан вместе с Суворовым принимал участие во взятии Измаила, доблестно бил турок и привез потом императрице Екатерине письмо о победе русских. Так написано у Байрона в поэме “Дон Жуан”. И вот результат: двойка.

– Ну еще бы!.. А вот послушай такого Байрона. В хорошем переводе. “Ты из смертных, и ты не лукава, ты из женщин, но им не чета, ты любовь не считаешь забавой, и тебя не страшит клевета”. Нравится?

– Нет.

– Нет? “Сколько б бед ни нашло отовсюду, растеряюсь – найдусь через миг, истомлюсь – но себя не забуду, потому что я твой, а не их”1.

Он со вздохом закрывал дневник, прочел надпись на его обложке, задумался, опять прочел – и, наконец-то, я дождалась его удивленного взгляда.

– Евфросиния Куличок? Что это?

– Это мое имя, – злорадно доложила я. – Теперь понимаешь? Понимаешь, как трудно выжить с таким именем? Только представь – Фро-о-ся-а-а!

– Евфросиния? Ты сказала, что тебя зовут Фло.

– Это повелось с детства. Никакой ребенок не состоянии выговорить такое. Я пыталась, но у меня получалось только начало, да и то без твердой “р”. С пяти лет я просто Фло.

– А мне нравится это имя.

– Конечно, ты же динозавр – небось в твоем доисторическом детстве каждая вторая горничная или посудомойка была Фросей.

– Знаешь, что я подумал, – обрадовался старик, – я ведь ни разу не говорил, как меня зовут! Давай знакомиться, Евфросиния!..

– Ты Бог – мне – дан. Ты Богдан Халей, – перебила я старика, взяла его за подбородок и клацнула отвисшей нижней челюстью, закрывая разинутый от удивления рот. – Неужели ты думаешь, что, впав в абсолютный восторг поклонения, я не поинтересовалась именем своего возлюбленного?!

Половина наследства

Через два месяца после встречи с Иеронимом Глистиным я получила диплом психиатра. Стыдно сказать, но к тому времени я еще не знала о “Теории самоубийств” Ангела Кумуса. По завещанию старика, эта книга была мне вручена сразу же после получения диплома. “Ни днем ранее, – так там было написано, – опоздание же выполнения данного пункта особого значения не имеет, книга может быть вручена и при получении второй половины моего наследства, инструкции к получению которой см. в п. 2”.

Я приехала к адвокату с чемоданом: спешила на поезд. Адвокат – сухонький и жалкий – держал книгу двумя руками перед собой как щит, бормотал что-то о непредвиденностях жизни и о том, что неподготовленным людям читать такое совершенно противопоказано. Пришлось пообещать, что впредь, прежде чем предлагать эту книгу, я буду интересоваться медицинским образованием собеседника, а для ее сохранности непременно заведу сейф. Пролистав книгу, я несколько дней не могла избавиться от грусти и ощущения невосполнимой потери времени и сил: эта книга была мне нужна позарез два, три, пять?., все годы назад, а особенно сразу после смерти старика. “…Опоздание выполнения данного пункта особого значения не имеет…” Ты сам себя переиграл, Богдан Халей.

Я с такой неистовой жадностью пыталась получить разгадку смерти моего Бога, что к последнему курсу сама себя поставила на учет в психоневрологическом диспансере № 321, в котором проходила практику. По теории Ангела Кумуса, психиатр не может излечить больного, пока не войдет в его состояние до критической фазы, то есть не ощутит болезнь через себя. Шелдон Роут называет это трансфером или переносом – либо больной переносит свои бессознательные желания на психиатра, либо психиатр на больного. По той же теории, истинный лекарь, излечив больного, избавляется от его болезни в себе ровно настолько, насколько это удобно для анализа прожитого опыта и для последующих исследований других заболеваний.

Стоит ли это понимать так, что врач вынужден накапливать в себе опыты различных заболеваний, сохраняя при этом здоровую контактность с коллегами, внутреннюю обособленность личности, профессиональный прагматизм – то есть становясь самым опасным из всех больных?

Ангел Кумус строит свои основы лечения на том, что гениальность – это наиболее недоступная лечению психическая болезнь, галлюцинации – это отрывочные видения некоторыми людьми бесконечного множества чужих или своих жизненных орбит, в которых они либо вращались ранее в других обличьях, либо будут жить впоследствии, а лекарь подобен критику, который вынужден довольствоваться наблюдением и оценками поведения своих пациентов, не в силах безболезненно войти в сумеречное состояние любого из них.

Гениальности Ангел посвятил большую часть книги. Причем делириозное состояние юного Моцарта исследовано им, как это ни смешно звучит, с маниакальностью аментивного шизоида. Юный Моцарт, по Кумусу, почти всегда находился в галлюцинаторном состоянии расстройства сознания, слышал звуки, мог в одну минуту представить себя играющим на десяти музыкальных инструментах одновременно и при этом дирижировать ими. И все это в состоянии крайнего возбуждения, полностью отрешившись от реальности, от времени и собственного самоосязания. Описывая припадки Моцарта, при которых тот сочинял музыку, а вернее, даже не сочинял, а едва успевал записать ее из вихря звуков внутри себя, Ангел Кумус впадает в аментивное состояние полнейшего отрешения, его тексты более похожи на поэзию, чем на записанные наблюдения течения болезни, к концу текста чувствуется, что автор начинает заговариваться, его нервная система сильно истощена, он повторяется, не в силах остановиться, словно в страхе перед подступающей амнезией.

“Почти всегда, – пишет Кумус, – самоубийство – это борьба в одном человеке двух личностей, им же созданных в упорной попытке объяснения жизни. Рассматривая некоторые случаи странных ритуальных смертей, я столкнулся с материализацией выдуманных образов. Так, при династии Линь, один монах перерезал себе горло ножом, предназначение которого настолько не соответствовало подобному его применению, что сам нож был впоследствии проклят и захоронен с соответствующими предосторожностями. В монастыре же этот случай объяснили как присутствие второго человека – некто пришел в келью к монаху и перерезал ему горло своим ножом странника, о чем и сделал записи кровью умершего на его одежде и на полу – от места смерти до самого входа в келью. Монах с перерезанной почти до самых позвонков шеей не смог бы написать такое и после вернуться в место смерти и сесть, подобающим образом сложив под себя ноги. По другому объяснению, сам нож сотворил такое, поскольку проклятие, хранившееся в нем, иногда вынуждает человека даже через прикосновения и игры вдруг впасть в исступление ненависти, то есть нож в тот момент владеет и рукой и умом играющего”.

Я ехала в поезде, читала эту книгу и то заливалась слезами, то смеялась сама себе, то есть, если говорить профессионально, совершенно впала в сновид-ное грезоподобное состояние, которое в учебнике по психиатрии определено как онейроидное. Я знала, что еду в поезде, видела людей, но полное ощущение присутствия старика рядом, запах его квартиры, прорвавшееся через стук колес мяуканье котенка на занавеске и даже укол шипа засохшей розы были реально ощутимы и рвали сердце на части.

Кумус разделяет здоровых и больных людей “по яблоку”. Здоровый человек, отдыхая под деревом и получив болезненный удар крупным спелым яблоком по темечку, возьмет плод в руку, съест его или запустит с силой в ствол дерева, реализовав в брызгах мякоти необходимость выхода своей агрессивности. “Больной” будет рассматривать яблоко, тотчас же намертво привязавшись к предмету изнутри, рисовать его, взвешивать в руке, чтобы понять, почему оно всегда падает вниз и при незначительной массе так больно лупит по голове, когда летит с большой высоты.